Роман глава двадцатая

1
Семинар по философии вёл начальник кафедры марксистко-ленинской подготовки - Степурко. Высокий, нескладный полковник обладал учёным званием профессора, необычными манерами и колоритной внешностью. Лысая угловатая голова, смоляные, буйно растущие брови и волосатые кисти. Степурко никогда и никуда не спешил. Плавные, с ленцой движения его источали такую грациозность, что заподозрить теоретика марксизма-ленинизма в излишнем самолюбовании или пренебрежении к другим не представлялось возможным.
Перед вами солидный человек с верной самооценкой – и точка! Даже манера говорить отличалась своеобразностью - массивная челюсть полковника словно в замедленной съёмке отъезжала до упора вниз, потом плавно поднималась на своё место, издавая низкие, трубные звуки. Именно за это главного марксиста за глаза называли Удавом.

На семинарах Степурко принимал одну и ту же позу – подавал тело вперёд по столу или трибуне, охватывал большой блестящий лоб левой рукой, правой же неизменно держал массивные роговые очки. Дужку очков полковник не спеша грыз, и в такт движения челюстями, вращал громадными чёрными глазами, исследуя сидящих перед ним курсантов.
Особые манеры и отсутствие страха за импровизацию занятий делали полковника интересным рассказчиком, разительно непохожим на остальных преподавателей этой кафедры. Курсанты любили слушать «Удава», но поскольку его на всё училище не хватало, появлялся он нечасто. Зато когда входил в класс, профессора всегда пытались увести в сторону от темы, естественно, под видом исключительной жажды знаний.

Чаще всего Тураев – действительно искренне любопытствуя, поднимался и задавал каверзный вопрос имеющий, как бы отношение к семинару, и как бы нет. Степурко заводился, а взвод с умными глазами внимал монологу или диалогу – по обстоятельствам.
- Как вы относитесь к богу? – в этот раз полковника пытал Круглов. И не для того, чтобы увести профессора к трём соснам, а из естественного, накипевшего интереса.
Тураеву не понравилось внесение в занятие слова «Бог», пусть даже и из уст друга. Ему вообще разговор на тему церкви, мутных невзрачных икон и прочих крёстных ходов казался утомительно-мрачным. Маленького Антона заводили в церковь два раза: гнетущий полумрак; странный, прежде нигде не встречаемый запах; заунывные причитания, несущиеся из-под гулкого купола; да ещё неприятная вереница морщинистых старушечьих лиц. Смертная тоска!

Жизнь светла и прекрасна без всякого бога, попов и церквей. Солнце  - есть Солнце, синее небо – любимое синее небо. Глупые пережитки прошлого – долой, а дело Ленина пусть живёт и процветает!
- Молодой человек, - Степурко вальяжно пробасил тоном пароходного гудка, - первый антирелигиозный диспут у меня состоялся двадцать пять лет назад. Я выпускником военно-политического училища ехал поездом к месту службы. Соседом по купе, а заодно и идейным противником мне попался такой же молодой парень - выпускник духовной семинарии. Я тогда вообще удивился, что в нашей стране религии обучают. Так вот, путь у обоих был неблизкий: мне – в Благовещенск, семинаристу – в Читу. У нас было время поговорить.

Степурко грустно и загадочно улыбнулся. Весь его вид говорил, что встречу он вспоминает с задушевной ностальгией.
- Каждый из нас пребывал в твёрдой уверенности, что другой глубоко заблуждается во взглядах на мир; более того, мы оба лелеяли мечту перековать своего оппонента в соратника посредством убеждения. Естественно – за время пути! Для юношеского максимализма это характерно, - полковник неторопливо пожевал дужку и самокритично усмехнулся. - Четыре дня мы до хрипоты убеждали друг друга в собственной правоте, и увы, счёт оказался не в мою пользу. Мне пришлось признать, что на некоторые христианские доводы ничего внятного я сказать не могу.

- Вот видите! – радостно отозвался Круглов.
- Но! – полковник поднял вверх руку с очками, с многозначительной паузой обвёл взвод взглядом. - Причина таилась не в отсутствии аргументов как таковых, а в моём незнании многих и неумении их изложить. Я окончил училище, когда вопрос о противостоянии атеизма и религии был снят с повестки дня в пользу первого. Это стало аксиомой, а аксиомы, как известно доказательств не требуют.
- Аксиома – проявление очевидного, - запальчиво вставил словечко Круглов. – Но в этом вопросе очевидного ничего нет. Победа атеизма скорее догматическая.

- Современному человеку, вооружённому знанием, догматические победы не нужны, – отозвался профессор. – Они, кстати, больше всего присущи христианству, если вы поинтересуетесь глубже. За победой атеизма стоят труды Маркса и Ленина, плеяды выдающихся философов -  Вольтера, Дидро, Монтескье. Учёный мир с давних времён не мог оставаться равнодушным в религиозному зашориванию. Мыслящие люди подвергали критическому анализу и содержимое библии и другие постулаты церкви. Сейчас мы имеем полное право заявить словами Владимира Ильича: религия – опиум народа. Не более!

Тураев слушал Степурко почти с благоговением и радостно думал, что теперь его друг получил крепкий отпор насчёт бога. «Как можно не понимать простых вещей?» - с неудовольствием он мысленно обращался к Круглову, даже не представляя, какие сомнения на предмет мироустройства грызут того.
Наука определила атеизм и религию как два берега реки бытия - противоположных, несовместимых. Круглову красиво расписывали незыблемость и вселенское торжество материи, строго указывали на призрачность и недоказуемость верований в бога, но он не отдавал предпочтения ни одному берегу.

Его звали идти по твёрдой почве, он ломился в реку, чтобы она несла его, кружила, вертела, завораживала загадками и наполняла ответами об устройстве жизни. Со стороны никто и не отметил бы, по какой быстрине несётся душа Вячеслава, в какие глубины она бесстрашно заглядывает, какие течения её влекут, на какие вопросы она ищет ответы. Круглов вёл себя как обычный советский парень - по диалектическому материализму отвечал, как и полагалось отвечать, не проявлял и набожности, которая в военном училище смотрелась бы не только нелепо, а была бы просто несовместима с курсантскими погонами.

- Мозги надо прилагать, - снисходительно пояснил Степурко, хотя ясно понимал – из всего взвода, что сидит перед ним, советом воспользуются не более двух-трёх парней: заставлять свою голову работать с известным напряжением – удел немногих. Тут полковник процитировал по памяти своего любимого философа Дени Дидро, который выше всякой религии ставил исследования разума.
- Если разум – один дар неба, - сказал Степурко, - а вера – другой, то небо послало человеку два дара, которые несовместимы и противоречат друг другу.
И от себя добавил: – глупо отдавать предпочтение вере, способной увести сознание человека в непроходимые дебри, вплоть до крайней степени дикого невежества, безумия, между тем, как разум способен видеть объективное проявление мира.

Хорошо было полковнику Степурко! Веру он за ненадобностью смело отбросил в утиль, а разум его очень даже соглашался с философией Дени Дидро, с трудами Ленина. Но Круглов, ещё не зная как вывернет его дальнейшую жизнь упомянутое Дидро противоречие веры и разума, уже стоял на пороге нащупывания этого самого противоречия. Странного, мистического, зудящего, пугающего, преследующего, неискореняемого противоречия, что не даст ему покоя долгую взрослую жизнь.

Круглова, в силу природного пытливого ума (вот оно – поселившееся противоречие!) атеизм своей накатанной дорожкой не устраивал уже сейчас: слишком, просто и даже, признаться – примитивно. У него было в жизни два необычных, чудесных случая, что никак не могли объясниться атеизмом, чистым разумом. Оба случая произошли в детстве, в одной и той же деревне Владимирской области, где жили дед и бабка по отцу и куда его из города привозили на лето.

Дом их стоял на отшибе, выходя неброским фасадом на тихую улочку, а садом и огородом – к колхозному полю. Широкая межа между огородом и полем оживлением не хвасталась – лишь изредка проезжали машины. Чуть поодаль по улице, за последним домом, в густых зарослях полыни и лебеды прятались останки молочной фермы, построенной ещё до войны. С возведением современного молочного цеха, здесь всё само собой пришло в упадок – кирпичи из кладки, как водится, селяне растащили на свои нужды, остальное разрушало время. Рядом с останками фундамента зияли две ямы, в которые одно время повадились свозить мусор. А потом и это прекратилось – буйствовала лебеда, полынь да тишина.

Вячеслав, едва ему стукнуло четыре года, уже потихоньку выбирался за ограду и с неукротимым любопытством изучал окрестности – с каждым разом всё дальше и дальше от родного забора. Чего-то необычного для села в такой свободе не было – детей на привязи не держат там сызмальства. Очень скоро он забрёл в густую и высокую траву, что скрывала бывшую ферму. Обойти такое таинственное место вниманием маленький Славик не смог, и отправился вглубь зарослей, словно в джунгли.

Пробираясь среди лебеды и пахучей полыни, мальчик вдруг соскользнул в яму – ту самую, что приспособили под мусор. В испуге он успел ухватиться за ствол молодого клёна, росшего у края, и повис. Он держался на руках не осознавая своих действий, висел, потому что под ногами не мог нащупать опоры. Потом, по взрослению, Вячеслав не помнил этой жуткой ямы, не помнил собственного страха и сколько висел он на руках – да и что может ребёнок в четыре года знать о минутах?

Что хорошо отложилось в детской памяти – дедова изба, высокий мужчина в черных затёртых до сального блеска штанах, которые он как следует разглядел. Мужчина говорил густым басом – словно с неба, от него невообразимо ароматно пахло соляркой. И ещё - бабушка сухонькая, морщинистая - с беспомощно заломленными руками и широко раскрытыми глазами, из которых бежали слёзы; самодельный костыль, подпрыгивающий в измождённых, нервно трясущихся руках деда. Громкие удивления, бесконечные обнимания, хватания и целования – его, Славика. Хвалы богу и воспевание чуда.

Чудо заключалось в том, что на развалины фермы полез колхозный тракторист Егорыч. Полез в тот самый момент, когда мальчик готов был уж сорваться вниз – к погибели! И сам Егорыч чуда не отрицал – выкинул когда-то вместе с хламом по оплошности стремена кузнечной работы, и как водится, года три всё собрался посмотреть, найти и в сарай обратно притащить. Собирался долго, откладывал, передумывал, а сегодня как стукнуло по голове! «А ну-ка давай за своими стременами, пока они там не изржавели!» – мне прям в голове так и приказали»! – радостно басил тракторист, а Славина бабушка морщилась слезящимися глазами, гладила спасителя по руке, бросалась к столу и стучала мутным жёлтым стаканом – наливала самогон.

Потом, по каждом приезде в деревню, Вячеславу рассказывали, что внизу, под его ногами зловещим остриём наверх стояло стекло. Упади мальчик – его располосованное тельце истёкло бы кровью за пятнадцать минут. К беде дело неминуемо шло, поскольку в этом месте два года как не ступала нога человеческая. И тогда, к великому и всеобщему счастью, нежданно-негаданно появился Егорыч и вознёс сильными руками мальчика на землю.

«Истинно так! Истинно»! – приговаривала бабушка, смотрела благоговейным взглядом на иконы и торопливо крестилась. Мать, когда приехала с отцом из города, хватала себя руками за лицо от ужаса, от осознания беды, что могла произойти, замирала с невидящими ничего глазами. А отец взял длинную палку и расколотил то стекло в мелкие осколки - от греха подальше.

Какой материализм мог подсказать (да ещё так строго!) Егорычу искать стремена – над этим Вячеслав уже мучился в юности. Более того, узнав получше сельский быт, он озаботился и вопросом – какая сила заставила этого Егорыча стремена выкинуть?! Да ещё в яму за километр от собственного дома?!

Второй раз божью помощь Кругловы ощутили через три года. Первоклассника Славу взяли в лес, за ягодой. Подхватив корзинки, пошла мама, бабушка. Лукошеко дали и ему, и смотрели в лесу за мальчиком, и окликали, да только увлёкся он огненного цвета бабочкой с резными крыльями, побежал за ней и заблудился. Звали его взрослые – Славик ничего не слышал; кричал он сам - ему никто не отзывался.

Блуждая, вышел мальчик к болоту, о коварных свойствах которого знать не знал, даже наоборот, обрадовался свету и пространству. И пошёл как по лугу, каким-то внутренним наитием предпочитая держаться кочек, которые выделялись растущими на них копнами широколистой травы. И вышел на дорогу и направился в нужную сторону. И добрёл до деревни.

Когда Слава объявился в избе, мать не могла подняться навстречу – обмякли от радости ноги. Бабушка клала поклоны в иконный угол – до выскобленного пола. Отца не было – метался в поисках сына. И опять - громкие ахи, охи, радостные, удивлённые возгласы. Едва все из рассказа поняли, что мальчик прошёл по болоту, раздались слова: «Просто чудо!», «Бог помог»! «Истинно Бог»! Тут же вспомнились Славе страшная яма и тракторист Егорыч, пахнущий соляркой.

- Любит тебя господь! – с радостью и благоговением прижала спасённого мальчика бабушка.
- Чудеса! Чтобы по болоту! – качал головой дед, и вновь посох скакал в его руке.
- Бог его провёл! Истинно Бог! – подняла к небу палец старушка.
- Нет никакого бога! – вмешался в разговор Славик. – Я сам шёл.
- Не смей так говорить! – одёрнула его бабушка. – По его воле живой!
- Нам в школе говорят! – пояснил мальчик.
- Это у вас в городе Бога нет, потому что изгнали его, антихристы, - недовольно сказала бабушка. - А у порядочных людей есть.

Школьное воспитание брало своё. И то что бога нет Вячеслав пытался в свои приезды твердить бабушке. Она сердилась, показывала взором на угол, где висели три иконы, строго внушала:
- Уж кому-кому, а не тебе бога забывать!
Те разговоры крепко засели в памяти Вячеслава. Они прорывались с возрастом совсем в ином понимании, иногда он возвращался к ним, вспоминая болотную тропу и понимая, что ставить ноги в гиблых местах наугад и спасительно попадать – никакая теория вероятности не поможет. Он рос, набирался положенных общих знаний, наполнялся аргументами относительно религии и материализма, однако успокоение не наступало, наоборот, рождались неположенные советскому школьнику вопросы к обеим сторонам, и словно в насмешку, не было людей, от которых он мог добиться внятных ответов.

- Первый толчок к глубокому анализу вещей я получил в том разговоре, - с особым удовольствием признался Степурко. Это было правдой: именно с осознания беспомощности поверхностных аргументов против доводов вчерашнего семинариста у Степурко начался путь учёного мужа. - Пусть я оказался не на высоте, но всё в итоге сложилось к лучшему. Недаром говорится: поражение – мать победы. Мне на эту тему пришлось задумываться самому: в жизни, армии, потом в военно-политической академии. Читать первоисточники, работать. Попадись мне прежний собеседник сейчас, я бы знал, что ответить на его вопросы. И чем поставить в тупик.

- Товарищ полковник, за двадцать лет и тот семинарист не остался с прежним багажом, - деликатно высказал предположение Круглов. Степурко покивал, словно говоря «не возражаю» и чуть замер – телом, глазами - для обстоятельного ответа.
- Людям вообще-то свойственно расставаться с придуманным богом, - подводя итог религиозной теме, сказал он. - Сама жизнь, окружающий мир демонстрируют торжество материализма. Куда ни ткни, мы обнаруживаем не беспочвенные религиозные измышления, а объективные законы физики, химии, математики. Под натиском научных открытий народ навсегда избавляется от библейских заблуждений. Вот и статистика - если в царской России верующих в Христа были миллионы, где сегодня эти товарищи? А? Где миллионы прихожан, где многотысячные крёстные ходы?

Антон в душе уже сердился на друга – зачем настойчиво спорить с полковником? Добро бы вопрос был стоящий- только время на ерунду переводят! Степурко, напротив, придавал разговору важное значение, отвечал терпеливо: атеизм должен одержать твёрдую и осмысленную победу над религией, здравый анализ бытия должен разгромить потусторонние предположения и сомнительные догмы. Каждый офицер должен быть готов встретить солдат, сознание которых втянуто христианским кумаром в ловушку, и бороться за них с утроенной силой.

Теперь, когда последний час семинара подходил к концу, Тураев вообще сидел как на иголках и слушал полковника вполуха. Внутри клокотало одно – лишь бы Степурко вовремя занятие окончил, а ещё лучше на три минуты раньше. В кармане у Антона лежало извещение на посылку, и он мечтал получить её до обеда. Сегодня взвод уезжает в караул – домашние сладости будут как никогда кстати. Тураев представлял и собственное удовольствие, и радость товарищей по поводу сюрприза. Но попасть на почту всегда проблема: сейчас обед у курсантов, потом перерыв в отделении связи, потом там очередь скопится, что за час не отстоишь, а в шестнадцать часов караул уже поведут на практическое занятие. Прощай, домашний привет!

Если же выскочить из класса на минутку-две раньше всех, то можно подобно дикому мустангу пронестись по пустым коридорам, пустому плацу и первому ворваться на почту. Как назло Вячеслав всё нудил и нудил своими вопросами. Остальным тема была до лампочки – лишь бы Степурко опроса не производил, но Тураев на друга завёлся не на шутку.

- Вот скажите, кто из вас верующий или общается с верующими? – спросил полковник. - Поднимите руки!
Ни одна рука не оторвалась от парт.
- Вот! – торжествующе сказал Степурко.
- Моя бабушка была верующей, - так и не угомонился Круглов.
- У меня обе бабки, - весело добавил Драпук, но его слова остались под сомнением.

- Ну-у, бабушки! – с иронией сказал полковник. – Вера бабушек –пережиток прошлого. Как пасха и крашеные яйца. Извините меня, космонавтов на орбиту не бабушки запускают.
Раздался дружный смех. Начальник кафедры взглянул на часы, на дежурного: - объявляйте!
Курсанты вытянулись из-за столов, полковник степенно подошёл к двери и, совершенно театрально напустив на себя озорной вид, заключил:
- Я не удивлюсь, если тот семинарист-попутчик давно избавился от своих заблуждений и занимается нормальным делом.

2
Мечтания Тураева вырваться пораньше на минутку-другую не сбылись, наоборот, сомнительный диспут украл законное время перерыва. Когда Антон примчался на почту, народу там предостаточно толкалось и без него. Он разглядывал спины впереди стоящих и каждую минуту подгадывал очередь, которая худо-бедно продвигалась. Но когда курсант с раскорячливой стойкой и невероятно широкими голенями сунул на отправку бандероль, у Антона внутри ёкнуло: это надолго. Почтальонша долго шуршала бумагой, словно дорвалась до люимого дела, всё мазала клеем, а Тураев понимал, что из двух зайцев ему выпадет третий - наказание за опоздание в строй.

В очередной раз выругав Круглова, он в сердцах хлопнул деревянной дверью и в полном унынии побежал в столовую: плакали теперь желудки без сладких ватрушек. За стол, где Рягуж и Круглов спокойно наворачивали обед, он пристроился злой и взмыленный.
- Ну и что ты хотел услышать? – раздражённо спросил друга Антон, едва схватился за ложку. - Сказку о боге?  Из-за тебя с посылкой пролетел! 
- С посылкой? – живо переспросил Рягуж.
- Да! – чуть не рявкнул Тураев.
- Может, ещё успеешь? 
- Успеешь тут, когда некоторые в попы готовы записаться!

Глава 21
http://www.proza.ru/2009/11/07/483