Снег Переяслава

               

    Хрруп, хрруп, хррруп... Сырой и плотный переяславский снег упруго
сминался под сафьяновыми сапогами гетмана, скрипел в такт глуховатому
перезвону городских колоколов. Богдан шел с подворья медленно, грел под
мехом шубы рукоятку булавы, глядел под ноги, закусывая висячий
ус. Полковники и старшины, добре зная повадку Хмельницкого, двигались
толпой сзади в отдалении, молчали - когда горбится на ходу гетман, смотрит
оловянными очами в никуда, лучше с разговорами не лезть. Обычно деятельный
и дружелюбный, батько впадал временами в странное состояние, будто душа
его в эти минуты блуждала где-то в сотнях верст от тяжелого тела. И
подвернись в такой момент незнающий дурень, потревожь ненароком - всякий
грех может выйти. Видели уже гетмана и пеной брызжущим, будто дикий
татарин, и саблю хватающим... Страшно. А последний год, особенно после
гибели сына Тимоша, что-то уж раз за разом накатывает на Хмеля. Вот
опять. 
   Думы полковников покалывали спину. Ясно, что бурчат тихонько
сзади соратники, ясно, какие мысли ядрами холодными зависли в бритых
головах. Ясно и... опасно. Только смуты сейчас не хватало Украине, только
грызни за власть после его, Богдана, свержения. А скинуть не так уж сложно:
булава гетманская, что гадюка. Взять легко, удержать тяжко. Сейчас объяви
войску, что гетман сошел с ума, что продал Украину - как факел в ковыль
высохший бросишь. Хотя, впрочем, растерзать-то, пожалуй, не растерзают уже,
нравы старой Сечи война на дыбе выломала, поизрубила изрядно. Да и не тот
человек Богдан, чтоб так просто, с крику, объявить изменником.Не поверят.
  В с е  не поверят. А кто-то - с радостью, что повод есть. И быть беде.
Быть, как всегда было раньше... Северин Наливайко, в медном быке варшавском
зажаренный живьем, Сулима, Павлюк, Муха-галичанин - какие вожди были, какие
рыцари степные! В бою, что ли, победили их ляхи, в полон брали на поле бранном?!
Черта лысого. С в о и выдавали. С поклоном, с рукой, протянутой за
платой... И сколько крови лилось потом, сколько голов, покорно
склоненных, летело под вероломными панскими саблями - один Бог
ведает. Горек счет Украины за распри, за жадность и зависть старшинскую,
за беспечность козацкую разгульную... 
   Надо бы повернуться, сказать что-нибудь, уверенность свою показать. Но не
пересилить себя. Осточертели братья-соратники за день и ночь полковничьей
рады, всю душу выели сомнениями и спорами. Переупрямил всех, доказал, настоял
на своем, а теперь... Да не из-за того ли и противно глядеть на полковников,
что гвоздил их пламенными речами, убеждал, а самого-то сомнения едва ли не
больше гложут?! Но права на сомнение нет. И колебаться на людях уже никак
нельзя. Даже на исповеди не признаешься. Ты - гетман, ты поднял на дыбы
огромный край, и тебе отвечать перед людьми и Богом за все. И то, что верит
тебе войско, верит народ - едва ли не единственное, что осталось от
разоренной и спаленной навсегда спокойной прошлой жизни. Ты потерял эту
жизнь и приобрел власть над страной руин и пепелищ, над тысячами
мстителей, которые и сами уже, кажется, одурели от многолетних потоков
крови, а все-таки по-прежнему готовы мчаться за тобой, пока ты зовешь к
воле. Они обрели эту волю, но вряд ли понимают, что сейчас это лишь
свобода умирать, - так не сломай в них хотя бы веру в себя, что бы ни
творилось нынче в душе. 
...Хмельницкий вышел со двора и тяжелым взором оглядел улицу. Слева от
ворот сыновья хозяина хаты, десятилетние близняшки Панько и Стецько, увлеченно
пыхтя, лепили здоровеннного снеговика. "Близко к дороге ставят, стопчут же..."
- подумалось зачем-то.
   Вид вывалянных в снегу ребятишек был потешен, Богдан усмехнулся и как
мог ласково спросил: 
- А кого лепите, хлопчики?
   - Гетмана, пан Богдан! - бойко ответил один из скульпторов и вытер
красный нос рукавом кожуха. Второй в это время приладил снеговику усы и
оселедец из прутиков.
   - А похож.- хмыкнул подошедший сзади Филон Джеджалий.
   - Точно Хмель. - хрипло хохотнул чубатый Богун.
  Богдан покосился на полковников - Филон улыбался по-доброму, щурил на
снеговика узкие татарские глаза. Иванко Богун потирал красную шею, фыркал
в пушистые усы, словно кот. Эти не подведут, эти будут рядом, хоть небо
растрескайся... 
   Снежный гетман важно выпятил пузо, супил щеточные брови над глазами-
угольками. 
   - Ты вчерась такой же грозный был, когда балакать начал, что нам без
москалей никуда. - поддел Богун. - Надулся, як индюк перед боем. 
- Иди ты к чертям.- беззлобно огрызнулся Богдан и улыбнулся. Заулыбались
старшины. Стало легче...   
- А ведь растопчут гетмана-то. У проезжего шляха встал. - приятным грудным
голосом произнес вдруг отчетливо генеральный писарь Иван Выговский. - Как
есть раздавят. 
   И все хорошее кончилось. От совпадения собственных мыслей и слов умницы
Выговского, с которым вчера было труднее всего - не орал, не бросал на стол
бунчуки, а спокойно и обстоятельно доказывал, что союза с Москвой не будет, а
выйдет лишь смена одного хозяина на другого - стало тошно и давешняя
злость сжала горло. 
- Ну, ты... - Хмельницкий подавился матерным словом. - Не гавкал бы
зря,пан генеральный!
  Круто отвернулся и зашагал быстрее по улице, не обращая больше внимания
на мальчишек. 
  Москва, Москва царская - колом осиновым сидит в сердце вчерашнее решение. 
Тяжел выбор и не всем понятен. Вот и Кривонос покойный не понял... Ругался
перед смертью, проклинал, умолял - а не быть по-твоему, Максим, прости Христа
ради, друзяка старый. Вот и Тетеря, полковник черниговский, кулаками вчера
сучил, гремел - как так, почему?! Отбились от ляхов, сами себе паны стали -
а теперь гетман Москве в кабалу хочет идти?! Куда тебе, пню полесскому,
понять, чего хочет гетман... 
  Близко к шляху торному на беду свою лежит Украина. Ох, близко! И каждому
соседу она - как сало для кота, манит неотрывно. Со всех сторон железные
когти тянутся - ляхи, крымчаки, османы, Москва. И не сдюжить одним против всех,
хоть костьми ляг полностью козацтво! Нет казны, нет хлеба, люди годами в
битвах-походах, пахать уж, небось, разучились совсем... Вся Надднепрянщина
аж до Киева в развалинах лежит, в селах да местечках только волки
обожравшиеся воют. Какая крепость устоит, коли война полыхает шестой
год... Где вздыбился народ, поднял шляхтичей на вилы, жидов-арендаторов
разогнал - там и загуляли, пошли грабить. А назавтра людоед лютый Ярема
Вишневецкий с жолнерами карать объявится. Кто потрезвее, в лес сбежит -
тот и спасся, остальных перевешают ляхи, по кольям рассадят, детей на пики
ловить будут... Как такое стерпеть - налетит в ответ лава козацкая и
коли отобьют панов, там уж совсем пощады никто не жди. Вырубят начисто и
виноватых, и безвинных. 
  Козак дальше боя смотреть не приучен. Срубил ворога, выпил чарку - гуляй,
душа! И невдомек, откуда взамен убитого двое новых супротивников появляются,
и не убедить никого, что обкладывают постепенно ляхи все плотнее и каждая
новая победа козацкая к гибели всего дела тянет...
  А на союзников не везет. Никому не нужна сильная Украина, никто просто так
помощи не даст. Сколько подолян проклинает нынче гетмана на невольничьих
рынках Кафы и Анатолии! Вот она, цена союза с ханом крымским, цена клятв в
вечной дружбе, цена побед под Корсунью и Желтыми Водами... Пока громили
ошеломленных панов, пока золото да скарб возами хватали - были крымчаки
друзьями, были крепкими помощниками. А почуял хан, что перерастает набег в
нечто большее, увидал Украину поднимающуюся - решил, что ни к чему это.
Предал, собака поганая, в самый важный момент увел орду от
Берестечка, прямо из боя решающего ушел. Едва-едва самому гетману
выкрутиться удалось, да на свободе остаться - зато уж по пути домой дали
себе волю татары. Как при Батыге опустошили беззащитное Подолье, пока
войско козацкое на западе кровью умывалось...
   А что Москва? Шесть долгих лет писал к царю гетман, просил и умолял
помочь единоверцам. Молчали москали, как воды в рот набрали. Не видели выгоды
с Речью Посполитой сцепляться. Да разве ж позвал бы Хмель татар, откликнись
тогда Москва?! Поди теперь объясни это рабам подольским, да тысячам посеченных
у Берестечка...
  Нынче султан турецкий дружбу сулит. Златые горы обещает, почет, всех
козаков под свою руку клянется взять милостиво. Да только это уж как-то
совсем того... Бросить после всего край свой, уйти в янычары к извечному
врагу Украины? Про то, чтоб просто вручить державу султану, и речи быть не
может - тут и самый верный друг проклянет, отшатнется. 
  Мадьяры зашевелились, послов шлют. Шведы письма прелестные со знатными людьми
направили. Но с этими, кроме уверений в дружбе и любезностей посольских, никакого
кулешу варить пока не стоит. Седмиградщина слаба, шведы далеко. И у всех одна
мысль - посадить на польский трон своего короля. И только. Дальше не до Украины
будет. 
   Да ведь менялись уже и короли Речи Посполитой, и ждал Богдан от этого
конца войны. Поверил молодому Яну Казимиру, комиссарам его доверился. Отошли
ото Львова, обреченного уже, осаду с Замостья сняли, в Зборове договор подписали
с новым королем. А Казимир, сменив Владислава, с не меньшей яростью с новым
войском на Украину обрушился. Нет, не быть теперь с ляхами в ладу - всякий
договор они сами же и порушат, не раз было. Только силой можно со шляхтой
говорить.
   А силы нет... То есть в бою одолеть, в походе огнем-мечом пройтись -
хватит войска. Но вот оберечь державу, удержать отбитое, жизнь наладить -
не удается. А самое тяжкое - и годы уже не те, и передать дело некому. Сгиб
сын Тимош в земле молдавской, а младший, Юрко, телепнем каким-то вырос, никак
не угадаешь, что в голову взбредет... Соратники-старшины всем хороши, да не
видно ни в ком ума государственного, не осилить старым рыцарям науку эту
подлую - страну в узде держать. Разве что Выговский, змея хитрая, на груди
пригретая... Но нет генеральному писарю веры, не лежит к нему душа, хоть тресни.
Умен, пронырлив, расторопен, упрекнуть даже не в чем - а только ляхом от Ивана
за версту прет... Не оттого ли и кислит его так Москва, что уже лелеет
генеральный думку снестись с поляками тайком, выговорить себе прощение и чин,
расплатиться холопскими спинами да головами? 
  Но Москва, медвежья Москва тревожит не меньше. Подсылы с востока давно
доносят, с чего вдруг встрепенулись москали, с чего появились милость
царская и согласие на союз. Давно выжидали на Москве, когда Польша в
борьбе с козацтвом искровянится, давно готовились под шумок литовские
земли себе оттяпать у ослабевшей Речи Посполитой. Подождали бы, небось, и
еще, да гетман задачу мудрую подкинул: дал знать через надежных людей о
переписке своей с султаном, о том, что склоняется якобы войско
запорожское принять руку Турции. И зашевелились в Кремле толстые
зады, забили бояре тревогу. Боятся момент пропустить, ни с чем остаться. Да
и конные лавы Сагайдачного Москва со Смуты ой как запомнила. 
   А только горько на душе: как ни исхитряйся, какие тонкие конъюнктуры
не предлагай - все разбивается о тупую неподатливость московскую. За
царем сила, власть от Бога, спокойных земель и людей немерено - и слово
его последнее. Как ни подчеркивал Богдан в своих посланиях, что зовет
Украина Московию союзником своим, предлагает дружбу и верность братьям
православным - дьяки царские упорно отписывают, что готов-де великий
государь принять Малую Русь под руку свою и войско козацкое с гетманом в
свое подданство. На кой черт сдалось Украине подданство твое, царь
Алексей Михайлович, как не понимаешь ты там, в Кремле, что жадностью своей
упрямой делаешь! Где встретили бы стрельцов твоих, как избавителей, теперь
не только их - друг друга возненавидят былые соратники, и быть раздору
и смуте, от чего столько времени оберегал гетман страну, на что годы и
силы положил... 
 ...Глухо затопали сзади по снегу копыта, заскрипели полозья, звякнули
бубенцы. С подножки подъехавшего крытого возка соскочил Джеджалий, распахнул
дверцу:
  - Богдан, друже, сядь. Негоже гетману пехом топать. Москали с воеводой у
церкви уже, ждут.
  Хмельницкий помедлил. 
  - Полки идут?
  - Полный майдан народу. Наши, почитай, все, да Нечай с чигиринскими куренями
подоспел. 
   Гетман огляделся, втянул глубоко грудью сырой утренний воздух и полез
устраиваться в тесном возке.
  - Ну, с Богом...
  Закутался поплотнее в шубу, прикрыл тяжелые веки. Рядом ворочался и сопел
Филон - явно хотел спросить что-то. Хмельницкому надоело, спросил сам:
  - У тебя там шило в заднице, что ли? Чего ерзаешь?
  - Да ну его к бису... - неопределенно высказался Джеджалий и не утерпел-таки,
  продолжил:
  - Тревожно мне, Богдан. Що-сь ты с утра не такой какой-то...
  - Хвораю. - буркнул гетман, не желая продолжать разговор.
  - А хворь твоя, часом, не Москвой зовется?
  Хмельницкий открыл глаза, испытывающе глянул на полковника:
  - Тебе чего надо от меня, а?
  - Да ничего... Тебе вот чего от Москвы надо, не пойму.
   Гетман закусил ус. Вот оно, что ли, началось? Даже Джеджалия убеждать нужно
  снова - после рады, после всего?!
  - Филон, разговор этот дурной. И не ко времени. Вчера обо всем уж сказано было.
  Пропадет Украина, коли по-прежнему будем кто куда, да в одиночку. Сам же все
  знаешь - чего опять мельницу впустую крутить?
  - Слушай, пан гетман, я уж лет сорок как не дитятко, и ты со мной так не
  балакай. Тебе ведомо, я за тобой везде и всюду, но ты мне скажи как на духу:
  другого ничего придумать нельзя? Почто на царе-то московском свет клином
  сошелся, мало друзей у тебя по свету? Да и мы-то, Богдан, - что, никак без
  няньки обойтись не сможем? Да ты не злись, не надо - я ведь без каменюки
  за пазухой говорю. Опасное это дело - с Москвой связываться...
   Богдан помолчал, обдумывая ответ попроще.
   - Ты, пан полковник, хлопцем в лес бегал когда? Там, знаешь, в дуплах и пчелы
  себе кубло строят, и осы. Те и другие жалить горазды. Но от пчел мед
  есть, а с осами понапрасну боль терпеть будешь... Ты уж не думай, друже, будто
  такой у вас гетман дурень, что бояр московских совсем не знает. Но с этих пчел
  мы хоть меду добиться можем, а к другим нынче идти - даром ужаленным быть...
    Войско наше Бог силой и храбростью не обидел, то мне не хуже тебя ведомо,
  няньки козакам без надобности. Только сила наша, Филон, такая сейчас, что до
  первого крупного разгрома она. Хорошо,коли не случится такая беда, а вдруг
  переломят ляхи снова, как у Берестечка?
   - В плавни уйдем, в степь... Что ты, прямо, - беда! Впервой будто козацтву
  раны зализывать да силу копить. Отлежимся - так вдарим, камня на камне не
  останется!
   - До той поры, Филон, от Украины нашей камня на камне не останется, коль уйдем.
  Холопству куда деться? Мещанам городским? Церкви святые на себе перевезешь?
  Нет, друже, не уйти нам теперь - походы сечевые давно кончились, войну мы
  заварили насмерть... Да и не побегу я ни в Туретчину, ни еще куда! Наша тут
  земля. Наша держава. Здесь и помирать будем!
   - Да мне про державу понятно... Т е б е - то в москалях что? Они ж
  тебя сожрут, Богдан, попомни мои слова!
  - Подавятся! - резко оборвал Хмельницкий. - Все, хватит. Вылазь!
Приехали...
  А перед переяславским собором городским и впрямь уже - море людское. 
Полыхающее алыми шароварами, кунтушами лазоревыми да блакитными. Тысячи
обнаженных голов с развевающимися оселедцами и чубами, хоругви славных
полков украинских. Дюжие довбыши-запорожцы, оголившись по обычаю, несмотря
на мороз, до пояса, лупят в барабаны, настраивают войско на серьезный
лад, не дают увязнуть в пересудах и суете. Вот Данило Нечай, лихой
полковник чигиринский, кивает головой - успел к делу, прямо из сечи
победной привел козаков на раду. Вот толстый Золотаренко, генеральный
обозный, среди умельцев-пушкарей своих рукой машет. Мало осталось знатцев
огненного боя после Берестечка, ой мало - недешево далось гарматы
войсковые отбить после татарской измены... А как нужны золотаренковские
хлопцы, один с пушкой своей доброй сотни стоит!.. Беда. Вот курень
привычно угрюмых черноусых галичан, остатки тех, кто ушел с гетманом
из-под Львова, кинув родину, где прочно ныне стоят ляхи. Кутаются
карпаторуссы в лохматые овечьи свитки, топорики-ватры на плечах - им-то
уж совсем деваться некуда, если что.За свободу края родного вдали от этого
края - извечная мука галицийская, проклятье Божье... 
  Вот кривоносовский есаул Дмитро Балюк. Оселедец пушится через левый глаз,
как у полковника покойного, усы вразлет - вылитый Максим... Вспомнился
некстати последний разговор с Кривоносом в разваленной хате под Замостьем,
когда поведал гетман другу, что не видит иного пути, кроме как кланяться царю
московскому всей Украиной.
  - Богдан, опомнись... Тяжко тебе, вижу, так всем же тяжко, все долю свою
поломали, чтоб из чужих зубов вырваться. Раз и навсегда вырваться, пойми! 
Чтоб ни король, ни пан, ни арендатор поганый не смели даже вякать, кто они
перед нами... И никто нам теперь не пособит, Богдан, никто - либо
переможем сами с Божьей помощью, либо смерть нам, либо под хомут обратно
идти. А я под хомут не пойду уже, хоть что ты мне говори, хоть брат ты
мне - срубаю голову, коли поперек станешь, любого убью...  мир кровью
залью, но свободным буду! Ты не знаешь, ты не видел этого - а у меня деда
русский боярин велел ста батогами бить за недоимку малую... Я сопляком
был трехлетним, а как ревел от страха, как кровь на меня дедова брызгала
- все помню! Выжил дед, увел нас к Брацлаву, на Украйну вольную, да тут и
помер за год от кровохарканья через батоги те... А на отца моего здесь
арендатор Лейба пану Оссовскому донес, что не дал, мол, курицу, когда в
церковь на Благовещенье шел. Ты не понимаешь, Богдан, а у нас курицы две
было всего - на семь душ! И отца рейтары шомполами забили до смерти по
жидовскому доносу... Глупо?! Глупо, Хмель, и никто не верил, что так
кончится, а забили! Забили на глазах наших, насмерть, пойми, за курку
жидовскую! 
  Так кто мне лучше, скажи - паны ляшские или бояре московские? Или, может,
друзья твои косоглазые, что два года назад мою сестру в полон взяли?! Она с
дитем была, Богдан, с немовлятком пятимесячным... Ему до Крыма никак не дойти
было... И как вернулись мы, мужики, на хутор с покоса - баб нет, старики
порубанные, а дитятко сестринское, Тарасик крошечный, в канаве копьем приколотый
скорчился!.. И ты говоришь, лютые мы?! Говоришь, ничего понимать не хотим?!
Да к чертям тебя, гетман, и все к чертям, коли так! 
  Ярема Вишневецкий клянется, что шкуру с меня живого сдерет. А я с него,
изувера, сдеру, коли попадется, а пока не попался - с любого шляхтича! А будет
надо, так и со всякого боярина московского, да хоть с царя, если супротив станет!
Вольные мы, Богдан, и знай - это навсегда... 
   Шкуры Максима и врага его заклятого Иеремии Вишневецкого остались на
своих местах. Через два дня после разговора Максим Кривонос умер от
чумы,еще тогда дававшей о себе знать явной горячкой полковника. А еще
через неделю Богдан, соблазненный посулами нового польского короля, дал
приказ войску отойти от непокоренного Замостья. 
...Сотня краснокафтанных стрельцов перед церковью пятью рядами стоит. Морды
бородатые насторожены - побаиваются москали козацкого многолюдства явно. Но
воевода Васька Бутурлин, видать, крепко себя чувствует, - посольского гонору
преисполнен, расхаживает важно по паперти в аксамитовой шубе, соболями снег
подметает. Рука на изукрашенной жемчугами сабельной рукояти, шапку высокую перед
войском не ломит - царев человек, одно слово, попробуй тронь. Радетель, как
говорится, за общее дело православное! Только что-то возле радетеля
московского один захудалый попик переяславский с причтом своим
мается, так и не прибыли украинские отцы духовные... А чего ж ты, пан
гетман, досадуешь, сказано было митрополитом киевским Сильвестром твердо -
не бывать православной церкви украинской под Москвой... Сволочь
черноризная. Ведь все понимает Сильвестр, знает,с какой "радостью"
кланяется гетман Москве, знает, что иного пути нынче нет. Сколько раз все
обговорено было, а все-таки ушел святой отец в тень, предоставил самим в
навозе валяться. В сторонке решил обождать, чем дело кончится, во славу
Отца, и Сына, и Святаго духа... Сволочь, сволочь! 
  Глухо бурчавший под бой полковых барабанов майдан оживился, забурлил,
завидя вылезающего из возка Хмельницкого. 
- Слава гетману! Слава! Хай живе батько! Слава Хмелю! 
  Богдан поднял булаву:
  - Хай живе с Богом родная наша земля во веки веков! Слава войску
  козацкому!
   Степенно поклонился московскому воеводе.
  - Царю московскому Алексею Михайловичу и послу его боярину Василию рады
старшины гетманские и козаки Украины вольной. Будь, боярин, гостем на раде
войсковой и приговор ее выслушай.
  Бутурлин, будто не заметив ничего, величественно шапку высокую чуть
склонил:
  - Великий государь Алексей Михайлович дворян и людишек Малой Руси
милостью своею жалует. Прослышал он, что вопиет избиваемый нещадно народ
малоросский и к милосердию его взывает слезно, а потому волею Божьей
готов, как подобает государю православному, взять под себя козаков и
холопов украинских с семьями, землями и угодьями, а ждет от войска
малоросского службы верной, чтоб живота своего не щадили за царя-батюшку.
Подати же платить надлежит своевременно, без греха и лукавства
воровского... 
   Толпа заволновалась, слова московского посла потонули в рокоте полков. 
Послышался смех, злая ругань, кто-то крикнул: 
- А горазды москали запрягать! Зад не трисне?! 
   Хмельницкий заскрипел зубами, засопел - дуроломством своим боярин взорвет
сейчас раду,все дело испортит. Хоть бы на донцах, что ли, сперва испробовал,
как с вольными людьми говорить, посол хренов...
  Вздернул вверх булаву, призывая майдан к молчанию. Недовольный гул стал
понемногу стихать.
- Обождать бы с речью, пан посол. - негромко кинул Богдан Бутурлину.- По
нашему обычаю гетману слово первому. Потом приговор войсковой послухать надо,
коли наперед не спросят. 
  Боярин Василий передернулся лицом, но спорить не стал, шагнул назад к ближним
полковникам и попу. 
  ...Господи, благослови, и помоги мне, рабу твоему грешному, ибо не за себя
мучаюсь... 
  Богдан встал перед войском, вскинул лицо к серому небу, глянул на бледное
зимнее солнце. Начал: 
- Паны-братья, вольные козаки Украйны, рыцари православные! Храброе войско
запорожское, соратники мои ,гнет ляшский скинувшие! Много краев
прошли мы с вами, много побед славных одержали в сечах лютых... Ныне обращаюсь
к вам я, гетман ваш, волею вашей избранный, со словом важным. Знаете вы все,
что нужен державе нашей государь от Бога, нужен пастырь крепкий, что может
оберечь нас и веру нашу от нехристей поганых, от врагов злолютых сильною своей
рукою. Доблесть ваша, рыцари православные, далеко за Украиной гремит! Хотят
видеть вас друзьями верными крымский хан и султан турецкий, круль
польский и мадьярские князья, шведский король и царь московский... Ведаете
вы, что нет нам нынче назад пути... или, может, хочет кто снова под
шляхту ляшскую с поклоном? 
  ...Знает, добре знает гетман, как говорить с войском, что кинуть вопросом
козакам, когда прерывается речь и путаются слова под тысячами взоров... 
Волком февральским взвыл майдан, забился в простодушном негодовании:   
  - Не бывать тому! Смерть ляхам та жидам ихним! Слава Хмелю и Украйне
вольной!!!.. 
  Теперь можно и к делу повернуть... 
- Мы, паны-братья, со всей войсковой старшиной раду держали: к кому головы
приклонить нам? Ляхам доверия нет! Католиков папских и униатов
злокозненных в святые церкви наши допустить нельзя - то погибель нам и
поругание веры православной! Султан турский посулами своими щедр, да
он-то далеко, а вот данники его и друзья разлюбезные, Гиреи крымские, близко.
С ними мы дружбу водили уже, знаем, как магометане слово свое держат! Сколь
волка не корми, он в лес смотреть будет, сколь татарина не ублажай - за
разбой возьмется! А думается нам, козаки, что хан и султан - одного поля
ягоды...
   И выходит по всему, паны-братья, что только со сходу ждать нам помощи, от
державы московской. То люди православные, однокровные. Сколь у запорожцев
побратимов славных в казачестве на Дону, в степях волжских, у Яик-реки?
Живут, стало быть, и под рукой государя московского люди вольные, стерегут
границы, прикрывают земли его от врагов! И нам бы, паны-братья, думается,
с руки щитом запада для Москвы стать. Ибо не даст же великий государь
московский ослабеть руке своей, щит сжимающей, не бросит нас врагу на
поругание. Вот воевода московский перед вами, козаки, посол царя Алексея
Михайловича! Он нам порука, что согласна Москва за Украину вступиться, что
даст великий государь войска и зброи нам всякой в помощь милостиво, дабы
вольность нашу оберечь!
  Богдан широко повел рукой, указывая на Бутурлина и приметил мельком -
дергается боярин, пятнами пошел. Не по нраву, видать, насчет вольности-то... 
Потерпишь, москаль. Прими к сведению, что не в кабалу к вам дуром валимся,
как бы вы там в Кремле ни думали. 
...Хмельницкий говорил еще долго, хитро убеждал раду пламенными словами,
прерывал речь время от времени вопросами к козакам, ставя их так, что кроме
одобрения, нечего было крикнуть в ответ хлопцам. Ожидал, правда, что может
пойти поперек кто-то из старшинства, несмотря на договоренность - и был
готов к этому. Вплоть до объявления противящихся предателями, купленными
ляхами, вплоть до приказа рубать несогласных тут же, на майдане...
Настроение козаков нельзя было допустить перебить ни в коем случае, полки
свои гетман знал и чувствовал лучше, чем стареющее свое тело. Проглядишь
сомнение в людях, не убедишь сразу - быть бузе и расколу. И все
обернется куда хуже, чем было - еще одного врага открытого, Москву, сейчас
не выдержать. 
  Однако Выговский с друзьями оказались умнее, мертво молчали, не возражая,
и даже буйного Тетерю, похоже, заткнули заранее. Что-то не видно черниговского
полковника... 
  Гетман виртуозно подвел речь опять к послу, объявил войску, что уже идут
на помощь от Смоленска московские стрелецкие рати - и тут же предложил
Бутурлину подтвердить это самому. По всему видел Хмель, как корежило боярина,
как растревожился посол, что совсем не по-задуманному в Кремле поворачивалось
- но даже до неподатливого Бутурлина дошло, что возражать да спорить сейчас
явно не ко времени. Промямлил что-то согласно - да-да, мол, поспешают вовсю. 
- Вот и спрашиваю я вас, паны-братья, - с кем нам быть нынче? Все, пожалуй,
сказано, и все вы знаете. Решайте, козацтво, - примем ли помощь
московскую, пойдем ли разом с государем московским на ляхов, за свободу и
долю нашу? 
  ...Рев. Сотни шлыкастых шапок взлетают ввысь, колыхаются хоругви, тысячи
глоток орут одобрение. Может, и голосит кто против - разве услышишь в войсковом
многоголосье одинокий вопль? Добился. Победил - едва ли не в самом
сложном для себя бою... Победил вчистую, повернул саму историю в
сторону, оставшись при этом для всего войска главным умом и любимым
батьком. Победил, не веря до конца в сам смысл этой победы, едва надеясь на
лучшее - просто знал, что иначе сейчас нельзя. Нет иного выхода... 
   И кто ты теперь, гетман-победитель? Пастырь, спасший погибающее стадо
присоединением его к большой и здоровой отаре с крепкими пастухами и
зубастыми овчарками? Предатель народа своего, вручивший по неверию без
войны и поражений огромный край жадным восточным тиранам? Просто слабый
человек, уставший от огромной ответственности и не сумевший придумать
ничего лучше?.. Но вот же, кричат "ура",славят - не могут ведь все быть
дурнями, обманутыми и замороченными одним хитрецом с булавой! Что же не
так, Господи, почему болит сердце и стучит кровь в голове диким
молотом, почему ж так горько и тревожно от будущего, которое только что
обеспечил хотя бы на ближайшие годы несчастной своей стране... 
   Тревожный молот довел-таки до срыва - позже, в соборе, когда действо
перед народом закончилось и пошли наконец скреплять договор. Поклявшись
на Писании в верности царю московскому и поцеловав, по обычаю, саблю в
знак вечного союза, Хмельницкий передал ее Бутурлину для ответного
целования и тут боярин Василий наконец отыгрался за все переживания на
майдане. Наотрез отказавшись целовать саблю и тем более клясться в
чем-то, посол громко, чтоб все слышали, высокомерно объявил, что великому
государю не пристало своим подданным присягать - то дело холопское. И еле
сдерживавшийся в последние часы Богдан не выдержал. Отшвырнул в
сторону свитки договора, обложил опешившего от гетманской ярости боярина
крепко, "по-холопски" и плюнув, вышел через черный ход на улицу. 
  Снег, с утра запускавший с неба одиноких разведчиков, уже осмелел и валил все
гуще, покрывая пушистыми искрами истоптанный пустеющий майдан. Козаки
расходились, оживленно переговариваясь, и никому интереса не было до
завернувшегося по уши в шубу одинокого человека в храмовом палисаднике. 
Не заметили - да и мудрено было признать в сгорбившемся пожилом козаке с
нездоровым лицом всесильного Хмеля... 
  Маленькая вишневая люлька, подарок Кривоноса, курилась в зубах гетмана
ароматным турецким табаком, грела длинные висячие усы, утихомиривала взыгравшее
бешенство и горькую обиду. Еще дрожали немного руки, но, кажется, слава Богу,
отпускало уже и в голове сквозь редеющую лютую тьму стали проступать четкие
мысли. 
  Назвался груздем - полезай в кузов... Серьезной надежды на доброту и
щедрость царскую не было с самого начала. То байка для народа, ибо народ
верой силен и нечего простому козаку в хитросплетениях державных голову
ломать - сломает. И свою, и чужие... Но неблизко Москва и вряд ли
дотянутся толстые пальцы боярские до Украйны скоро, так, чтоб сжать горло
и диктовать волю свою открыто. Вот в чем надежда! Бутурлин - надутый
дурак, силы за ним немного, опричь имени царского. Имя то, забыв про
дурость бутурлинскую, на словах надо пока славить. Плакать, выть - но
славить! П о к а. Ждала Москва, что сгрызем мы с ляхами друг друга - а
теперь ждать надо нам. Крепить войско, города отстроить, холопству дать
хоть несколько лет в мире пожить да урожаи собрать, подкопить запасов...
Лучшим полкам с москалями на границы Речи Посполитой пойти, встать там
заслоном и войну на себя принять .Даст Бог, заткнем шляхте пасть
ненасытную, отдышимся - а там и с Москвой мирно разойтись можно. Иной уж
договор будет, ясный, крепкий; покажем царю Алексею Михайловичу, что
его, что наше - и, как на хуторе балакали, давайте друг другу в гости
ходить... Только б москали дела не попортили, только бы не заели
народ, не обозлили людей непотребством своим! Дал бы Господь
дожить, довести державу до прямой дороги... Умолю царя убрать
Бутурлина, прислать кого попроще да поумнее. Сам буду воеводам московским
объяснять, как здесь вести себя надобно, их попов с нашими сведу,
Сильвестра-митрополита уговорю. А еще... еще, как ни крути, Ваньку
Выговского с прочими ляхолюбами приблизить придется. Для равновесия, чтоб
видели москали - гетману не с дури за вольность биться приходится. Чтоб
поняли, в ком опора ихняя, боялись, как бы не шатнулась Украина
обратно, коли перегнет Москва палку... Эдакую гадину, прости
Господи, надо будет рядом иметь, дабы получилось все! Воистину паскудное
занятие - править, и не зря французы называют науку сию скользким, как
пиявка, словом: "политИк"... 
   Вспомнилась Франция, юность, цветущие бургундские поля и холмы, по которым
мчался когда-то с польским коронным войском запорожский курень "пана
региментаря Хмельницкого". Как давно было, будто в жизни другой, и не вспомнить
уже толком, какого короля и кому пытались тогда посадить ляхи в бесконечной
череде европейских войн... Оставила память лишь светлое, как лето, ощущение
бодрой беззаботности, радостной удали, да боязливый восторг французских девушек,
что во все глаза глядели на диковинных бритоголовых воинов с закрученными
чубами. Да было ли это вправду? 
  Богдан улыбнулся, почти успокоившись, прикрыл глаза, но, как всегда, к
хорошему потянулись дела и заботы. Жизнь-то прошла, пан гетман. Хоть себе
не ври - почти старик. Бился, рвался куда-то все время, рушил и переворачивал
мир вверх дном. Побеждал, много и сокрушительно, потрясая основы. Ошибался -
крупно, страшно, смертоносно... Лгал и изворачивался ужом, хитрил и обманывал
всех и вся. Предавал - и это было, нечего отгораживаться от нестерпимо гадостных
воспоминаний, никуда от них не скроешься. Все было во имя великой цели. И хотя
истреблял ты беспощадно иезуитов, и всю жизнь ненавидел их девиз, что вдолбили
тебе в годы ученья - цель оправдывает средства - сам знаешь и понимаешь эту
жестокую истину: иначе не вышло бы ничего. Не было бы давно в живых и
тебя самого... 
   Но вот ты жив, и вот ты снова добился, чего хотел, и этот сложный,
перекрученный муками, кровью и желаниями многих тысяч разных людей клубок
судеб опять покатился в желаемом тебе направлении. И вот как саблей по одному
месту вопрос друга верного Филона Джеджалия - что же, действительно, с этого
тебе?
  О тихой и свободной от всех жизни в цветущем хуторе, как мечталось когда-то,
можно забыть. Есть уже и хутор, есть семья, вдосталь всякого богатства - да
только не тебе этим пользоваться. Петля власти, о которой, кстати, тоже мечталось,
скрутила крепче крепкого и из нее уже просто так на покой не уйдешь. Что еще -
почет и слава? Да, есть и это; тем краше, наверное, будет тебе, легендарному
гетману, о котором кобзари уже сейчас поют по всей Украине, кланяться в пояс
воняющим чесноком спесивым московским боярам да приказным дьякам с нечесанными
бородищами... 
  Да, можно было быть намного проще. Мог гикнуть на манер древних римских
Спартакусов, пройтись с голытьбой по краю огнем и мечом, сесть в конце концов
где-нибудь на кол и остаться в памяти бедноты сказочным героем-мучеником. Можно
было, как хотели многие полковники, от души втереть пару раз по морде панству,
добиться от польской короны солидных поблажек и вместо изгнанной шляхты тянуть
жилы из холопов самим. Тебе же, как на грех, этого всего было мало, тебе выпал дар
Божий и наказание - уметь думать о великом... А может, и не нужно было как раз
думать, может, вовсе не желала Украина, чтоб подумал о ней кто-нибудь
так, как это сделал ты? 
...Но ведь люди на майдане сегодня р а д о в а л и с ь - это все видели.
Народ славил гетмана за мудрое решение... Народ? Да нет, гетман, не ври себе
снова - народу там почти не было. Были воины, идущие за тобой. А из кого состоит
твое войско - тебе объяснять не нужно. Да, они храбры и беззаветны, они жизнь
положат за товарищей и за тебя, но... ты-то знаешь, что едва ли каждый
третий из них умеет нынче хоть что-нибудь, кроме военного ремесла. Едва
ли пятый из них задумается, прежде чем зарубить ребенка врага. Едва ли
каждый десятый воспринимает Украину, как родину, и уж точно не каждый
десятый видит ее собственной свободной державой...  А помнишь донесения
с Полесья, о действующем якобы от твоего имени отряде какого-то Бовдюга?
Бессмертного Бовдюга, которого не бьет ни пуля, ни сабля, ибо каждую
субботу берет он с собой в баню кого-нибудь из своих хлопцев, там убивает
его и, содрав кожу, мажется ею с некими черными заклинаниями... Страшноватая
сказочка и тошная, ибо если уж так стали воспринимать полковников твоих,
Богдан, - многого ли стоит отвоеванная вами свобода?.. 
   Гетман встряхнулся, отгоняя паскудные мысли. Выбил трубку о валун, на
котором сидел, вытер захолодевшей рукой мокрую от снега голову - выскочил
ведь из собора прямо так, не покрывшись, а теперь здорово заметно, что в
Переяславе все-таки зима... Надо идти назад, надо заканчивать тяжкое и
муторное сегодняшнее дело, а как пойдешь? Будто сопливец нашкодивший к
мамке с повинной? 
   Хмельницкий оглянулся - нет, все-таки не один. Тихонько переминавшийся в
сторонке есаул тут же подскочил, протянул кунью расшитую шапку, подал булаву.
Вынырнули откуда-то из-за снежной пелены старшины, забубнили все разом. 
- Богдан, пойдем,чего уж так-то... - это Богун.- Присягать так присягать. 
- Там посол москальский совсем уж ошалел, сейчас, небось, сам за тобой
выскочит! - Джеджалий. 
- Як диты малые, право слово... - Золотаренко. 
- Что дурня слухать, пан гетман, царь - не его псарь! - Мартын Небаба. 
- Хмель, а может, зарубать боярина к чертям? - Данило Нечай. 
- Снявши голову, по волосам не плачут. - это уже Иван Выговский. - Не ко
времени, пан гетман, сейчас с ума спрыгивать. Идемте назад. 
- Молчи ты, Ванька, не заводи!.. - зашипели, перепугавшись, полковники, а Нечай,
с состраданием заглядывая в глаза, повторил: 
- Богдан, ну что, идти рубать? Скажи, что делать - все исполним! Не молчи ты
только!
  Хмельницкий глянул пристально мимо Нечая на генерального писаря, еще секунду
помолчал.
  - Не надо никого рубать. Сдурели, что ли, паны полковники?! - повысил
голос.- Чего вы раскудахтались, как на насесте?! Сердце у меня
прихватило чуток, вот и все! Геть все в собор! Иду уже. 
   Старшинство повалило назад, успокоенно бурча. 
   - Иван, погоди. - окликнул гетман Выговского. Тот послушно
остановился, спокойно, с достоинством склонил стриженную по-польски в
кружок темно-русую голову. 
   - Слушаю, пан гетман.
   - Знаешь, что в этом соборе двадцать четыре года назад было?
   - Знаю. Запорожцы Тараса Трясила с коронным гетманом Конецпольским
договор подписали, чтоб реестр до восьми тысяч увеличить.
   - Знаешь... И что?
   - Смута на Украйне кончилась...
   - Ничего не кончилось, Иван. Обдурили просто тогда народ, реестровикам -
   добро, а остальным батоги! Вот и вся война за волю! 
   - Не вижу разницы, пан гетман. - отрезал Выговский.
   - Что?
   - Не вижу разницы с днем сегодняшним! Разве что батогами теперь
   москали угощать будут?
   - Та-ак... А что ж на майдане молчал - думаешь, тебе батогов не достанется? 
   - Мне не достанется. А молчал, потому как не соломиной обух перешибают. Делай,
   что задумал, пан гетман, но жди...
   - А ты, никак, пугать меня вздумал? Осмелел ты, пан генеральный... Только
   поумнел ли? Москве ты недруг, это вижу. Думаешь, круль польский тебя
   помилует?
   - Мыслю Украину вольной державой!
   - Ну и мысли дальше. - гетман вдруг похлопал озадаченного Выговского
   по плечу. - Молодец.
     Запахнул шубу и не оборачиваясь, пошел назад в собор.
    Изрядно поволновавшийся Бутурлин встретил чуть не на пороге, принялся
многоречиво объяснять, что напрасно ясновельможный гетман гневается, ничего
в его словах охульного не было, таков-де обычай государев и никак не можно
ему, послу, правила менять... Неузнаваемо учтивый Хмельницкий принес свои
извинения за несдержанность и пригласил боярина после всего пожаловать к
нему на вечерю. Полковники один за другим принесли присягу на верность
великому государю Алексею Михайловичу и трудная морока наконец кончилась.
Свитки подписанного договора шустрые дьяки и войсковые писаря понесли в
укромные места. Измотанная в непосильной борьбе Украина слилась с недоверчивой
и презирающей любого инородца Московией... Старая Русь восстановилась, как
разбитая макитра, сложенная из черепков умелой рукой. Ежели не трогать и
смотреть издали - вполне сносная и пригодная к делу макитра. 
  ...К вечеру снег в Переяславе повалил сплошной стеной и уставший, с
разболевшейся совсем головой Хмельницкий не заметил, проезжая в возке, за
белесой круговертью, что стало с его снежным двойником, поставленным утром
ребятишками. Да и не до того было. До снеговика дела не было уже вообще
никому, ибо набегавшиеся за день творцы - Панько и Стецько -  давно
посапывали на теплой печи и блуждали разумом в радужных своих детских
снах. А снежный гетман, как и предсказывал Выговский, уже валялся
полурастоптанными глыбами, и лишь прутиковые усы его непримиримо торчали
вверх сквозь пушистый слой свежих снежинок, все глубже погребавших
уснувший городок. Тревожно спала под переяславским снегом на распутьях
торного мирового шляха измученная и все-таки ожидающая чего-то хорошего
Украина.