У Бога за дверьми

У  БОГА  ЗА  ДВЕРЬМИ


Володька Вишневский решил переехать в свою родную деревню Успенье и построить там дом. Это он решил в пятницу, а накануне, в четверг утром, притормозив свой джип у супермаркета, полез в портмоне за кредиткой, чтобы купить пачку сигарет «Президент». В магазине снял деньги в банкомате, взял сигареты, расплатился и вернулся в машину. А через квартал снова притормозил у очередного супермаркета, потому что вспомнил – забыл купить шашлычный соус. Хотел опять снять деньги, но банкомат выплюнул кредитку обратно и показал ему его долг  -  Володька  долго не мог сосчитать цифры. А когда сосчитал, то понял – кто-то за его счет купил Европу, хотя такого счета, разумеется, у него сроду  в банке не было. Он же не Билл Гейтс и даже не Потанин. Володька сел в джип и помчался в банк доказывать, что Европу не покупал.
Думал, что девушки в кредитном отделе посмеются над случившейся ошибкой. Но они лишь недоуменно поглядывали на него, перебирая   клавиши компьютера, а одна озабоченно произнесла:
-Какой долг-то у вас – сказочный!
-Да вы что? – заорал Володька на весь респектабельный клиентский зал банка.- Это ж долг всей России,  что я, за страну платить должен?
-Дайте нам время разобраться,- сказали девушки.
-Сколько?- поинтересовался тревожно Володька.
-Мы вам сообщим.
И хотя Вишневский понимал, что в банке произошел сбой в компьютерах, душа у него почему-то уходила в пятки. Он шел к машине и чертыхался про себя: « В этой стране все может быть. Не знаешь, чего ждать. Сообщат они… А что сообщат? Что кто-то придумал такой фокус – найти козла отпущения за все грехи олигархов, и этот козел – я?»
И зачем-то полезли в голову воспоминания о молодых годах в родной деревне Успенье, когда через «Голубой Дунай» начал торговать разбавленным спиртом. Мать тогда присоветовала: дело, мол, верное, быстро разбогатеешь и уедешь в город из этого Богом забытого места. В винную палатку голубого цвета, которую  все от мала до велика в Успенье почему-то называли «Голубым Дунаем», мужики начинали собираться с раннего утра. Пили пиво, в которое подливали купленный под прилавком разбавленный спирт голубоватого цвета. «Дентурат» – так они его называли. Употребляли его в Успенье много, матери даже ребятишкам давали от простуды. И всем было весело, хорошо. «Живем, как у Бога за дверьми!»- говорили разомлевшие от «дентурата» мужики, ласково поглядывая на Володькину мать Ольгу Петровну, дородную гладкую женщину с кудряшками на голове под крахмальной белой наколочкой.
И вдруг трое мужиков в одночасье  почернели, ослепли и сгорели в два дня. За ними «дентурат» пошел косить и других жителей Успенья. «Беги! - сказала мать Володьке.- Пока не убили…» Она не боялась прокуроров, судей – все они у нее ходили в закадычных друзьях, получая к столу дефицитные продукты и взятки  деньгами. На «дентуратные» откаты они купили себе машины и построили дома, определили на учебу в институты дочек и сыночков. Бедные жители Успенья, которые круглый год питались картошкой и квашеной капустой, свиные потроха варили только по праздникам, а детей своих после восьмого класса отправляли на заводы в город, с завистью говорили о судьях и прокурорах: «Живут же люди – как у Бога за дверьми!»
Впрочем, они всегда так говорили, если в доме появлялась хорошая еда или новая одежда. Этого им вполне хватало, чтобы ощутить и себя живущими  у Бога за дверьми.
Володька уехал и купил себе один из тех заводов, на которые приезжали на работу нищие восьмиклассники из Успенья. Как раз настало такое время, когда заводы уже продавались. А юристом у него был один из прокуроров, кому давала «дентуратные» откаты Ольга Петровна. Но завод отняли рэкетиры, которых консультировал бывший судья,  также жиревший на деньги уважаемой Ольги Петровны,  и предложили  ему быть смотрящим на местном  рынке. Пришлось Володьке начинать сначала, но разбавленным спиртом он уже не торговал, а собирал дань с торговцев. И этого ему хватало на жизнь.
В тот четверг, когда  Володька Вишневский оказался должен за всю страну, он вдруг подумал и сам удивился, что подумал об этом – не предупреждение ли ему сверху, за тех сгоревших в Успенье мужиков, которых он погубил по молодости тридцать лет назад? Может, пора остановиться, отдохнуть, наконец? Вот тут и решил Володька ехать в родную деревню и строить там дом.
Но прежде он посоветовался с женой Евгенией, которая слушала его внимательно, осторожно опиливая холеные ногти.
-Дети-то что скажут?- волновался он.- Вдруг не поедут? А теща? Твоя мамаша всегда была против меня, деревенского, сейчас на дыбы встанет!
Но Евгения была умной женщиной. Она подумала и сказала:
-Что плохого, если в деревне у нас будет коттедж? Это очень стильно. Я согласна. И дети будут рады. А хотят, пусть в городе остаются  гарь нюхать. Не маленькие, без нас проживут.
В воскресенье Володька поехал в Успенье. Первым делом сходил на могилку к матери. Кладбище занесло снегом, он едва продрался к знакомой оградке, которую уже было пора красить. Подумал : «Теперь покрашу, времени у меня полно. Маме приятно будет». Еле выбрался по сугробам к джипу, но в машину не пошел, а постучал в полузавалившуюся избушку, где, как он помнил, проживал Мишка - лозоходец. Он ему был нужен для важного дела.
Дернул на себя дверь, обитую старыми одеялами и клеенкой, она поддалась, и из сеней повалил пар. «Так и гонит свою самогонку дядя Миша,- догадался Володька,- бывший мой конкурент. Я у него в те годы, когда  спиртом в «Голубом» торговал, всю клиентуру отбил. А он ничего,  по сей день жив, потому что чистый продукт кушал, а не мамкин «дентурат».
Володька вошел в избушку и увидел, что  лозоходец сидит за столом и ест из чашки ложкой  тюрю из самогонки с белым накрошенным луком.
-Здравствуй, дядь Миш!- сказал Володька.- Не узнаешь меня?
-Хорошего человека издаля по шапке да по духу узнаешь,- ответил старик и отхлебнул тюри, хрустнув на зубу луком.
-Да Володька я, Вишневский, Ольги Петровны сын…
-Ну и садись, угощайся, коль Володька.
Старик подвинул к нему пустую чашку и плеснул в нее теплой самогонки из литровой пластиковой бутылки из-под колы. Кинул туда накрошенный лук, положил рядом ложку. У Володьки аж дух захватило – он только однажды попробовал в детстве тюрю лозоходца и едва Богу душу не отдал. За что впоследствии был сильно бит ремнем по заднице Ольгой Петровной, которая хотя и была полноправной хозяйкой «Голубого Дуная», но пьянства в  собственном дому  не терпела.
-Хочу дом в Успенье поставить, место надо хорошее найти – не поможешь, дядь Миш?
-Местов у нас много, народ перемер, дома пустые стоят…
-А  дом Широковых над прудом?
-Пустой.
-Тоже все перемерли?
-Старики здесь лежат, а девка ихняя из Успенья пропала давно.
-И ни разу не появлялась?- в голосе Володьки  слышалось волнение.
Старик оторвался от своей зловонной тюри, подумал и сказал:
-Приезжала, как же, давно. А после уж не была. Может, тоже померла. Ведь годы… Да вы  ровесники? Вместе в школу бегали. Ты-то помнишь, сколько годков тебе?
Тут только Володька понял, что  лозоходец признал его.
-Пятьдесят пять стукнуло. Юбилей отметил.
-Ну вот и девке Широковой столько же. А не все бабы до этого возраста доживают ноне. От нервов мрут. Вот и моя Любка на тот свет отправилась от этих самых нервов. Заболела и легла в больницу. Любила по больницам валяться, там  столовской пищей кормят, а она ее очень уважала. Заодно и от печки, от готовки на кровати с белыми простынями отдыхала. Санаторий, ешь твою мать! А мне-то что? Мне ничего. Я и на тюре своей продержусь. Только ведь ей-то в больницу гостинец надо? Надо. А на что купить? Вот я  и продал соседке свои новые трусы за буханку хлеба. Себе ни ломтя не оставил, в больницу отнес. Покойница больно осерчала тогда – разве ж такие гостинцы в больницу носят? А чем хлеб не гостинец? От себя оторвал,  тюрю с одним луком жрал, вот как сейчас. Она же недовольная оказалась. Да еще узнала про мою торговлю... Трусы-то они так, без дела в шкафу валялись, я в кальсонах хожу, зачем мне этот форс в трусах? Ну а моя как из больницы пришла, так сразу к соседке и давай орать на всю улицу черт знает какую похабель. Главное, ее заело, что я не что-нибудь продал  соседке – не дрова, не метлу, а свои  трусы, будто мужским достоинством торганул за буханку хлеба. Так от нервов и скончалась вон на этом диване, где ты сидишь. В тяжких судорогах, - вздохнул печально старик.
Володька тут же встал с дивана, словно ему что-то мокрое и холодное подлили под зад. А лозоходец сказал успокаивающе:
-Да там  уж давно все высохло. Сноха постирала, а то моя перед концом  там немножко наложила. Говорят, перед смертью все опорожняются. Наверное, туда,- он кивнул наверх,- говнецо нести не положено.
-Дядь Миш,- прервал его рассуждения Володька,- я к тебе по делу. Ты мне своей лозой место для стройки найди получше.
-Получше – это где?- хитро прищурился дед.
-А над прудом, где брошенный дом Широковых стоит.
-Да, там место хорошее, чистое, радостное…
-А чтой-то оно радостное-то?
-Али забыл, как девка Широковых Гришку Молохаева к себе в окошко пускала, а потом через это окошко он выпрыгивал, когда Широковы с огорода возвращались. Вся деревня смотрела. Да и ты там бывал. Или нет?
-Не помню,- угрюмо сказал Володька.
-Так уж и забыл? А в колхозной бане за ними ночами кто подглядывал да еще дверь с петель сорвал со своими дружками?- погрозил ему пальцем дед.- Мне тогда чинить дверь-то пришлось. Я ведь баню сторожил, а ты ее все время ломал. Не хотел, чтобы девка  Широковых со своим Гришкой там об лавки задницей терлась.
Володька покраснел и спросил нетерпеливо:
-Ну, так сделаешь место-то?
-А сколько заплатишь?- деловито поинтересовался дед.
И тут Вишневский понял, что лозоходец – обыкновенный мухлевщик, места для строек находил за взятку. А ведь все Успенье верило в необыкновенную силу его лозы.
-Триста. Долларов. Хватит?- спросил он.
-Хватит. Я переселенцам и за сто места отвел.
-А много в деревне таких?
-Полно Успенье. Отовсюду понаехали. Вот пойди сейчас в дом к Клавдии Бибиковой, там Новый год уже встретили, хотя по нашим Успенским часам – только девять. А они уже готовы – празднуют
-Это почему? С ума, что ли, сдвинулись?
-Зачем, по-казахски друг друга поздравляют, на три часа раньше.
-А откуда она приехала?
-Из Успеновки.
-Так это же наша деревня Успенье…
-И в Казахстане тоже такая же была.  Клавдия как уехала с семьей в те годы еще, когда твоя мамаша, царствие ей небесное, дентуратом торговала в «Голубом», так в память о родине новое место жительство на Успенье переименовала. С согласия других новоселов, которые тоже из Успеньев прибыли, из России. Там они чернобурку выращивали. Русские, казахи, корейцы, немцы, лезгины, киргизы. Построили село на речке Чуй. У нас пруд Чуек, а у них речка Чуй. Ну, конечно, речка-то больше, у нее и название чуть посолиднее. А потом всем кагалом обратно перебрались, когда их казахи из села погнали. Назвали свой аул обратно, как бы половчее выразиться, блин-кой-нары, что ли, в общем, какие-то, на хрен, нары, а русских, литовцев вон выкинули с этих самых нар. Наши еле ноги  унесли. Теперь тут уж десятый Новый год встречают. Начинают в девять по-казахски, как привыкли, потом в десять по-украински,  потом в одиннадцать по-киргизски, ну а уж  в двенадцать по-нашему, по-русски.
Неожиданно в окошко постучали. Дед подпрыгнул на лавке, едва не опрокинул чашку с тюрей.
-Лошадь молдаванская приперлась, сейчас гостинец просить будет,- сказал он недовольно, но со смешком.
Володька с удивлением посмотрел на лозоходца, подумав, что тот с перепою бредит. Однако через минуту в избу  вошел  здоровый чернявый малый с  лошадиным хомутом на шее, украшенным бантами и новогодними  стекляшками с елки. Он неуклюже поклонился и со странным выговором принялся поздравлять старика и его гостя с Новым годом. Лозоходец махнул рукой и сунул ему в мешок четвертинку с самогоном. «Лошадь» еще раз поклонился и, задев о косяк хомутом, выперся из избы.
-Ты погоди, весной киргизы опять праздновать начнут. Полезут на крышу своего дома, наложат туда  ковров – это вместо елки, зарежут барашка, шашлык будут жарить прямо во дворе. Так что у нас Новый год полгода. Самогонки не хватает, еле управляюсь на всю деревню. А, может, ты спиртягой  подможешь?- деловито спросил лозоходец.
-Да «Голубой»-то давно закрыли…- задумчиво  сказал Володька.
-А ты открой!
-Неужто  соскучились по «дентурату»?
-Ох, как соскучились! Хоть свой дом голубой краской крась. Да денег нету.
-Дядь Миш, у вас что здесь, Советский Союз?- спросил Володька.
-Ну, до того мы еще не дошли, однако кое-что имеем свое. Но я смотрю, коль ты барином  возвращаешься, то и мечте  нашей капут полный настанет. И я должен своими руками тебе помогать и Советский Союз в Успенье порушить, так ведь?
-Какой я тебе барин, дядь Миш! У меня и в мыслях  не было.
Володьку аж передернуло. Он вспомнил, как еще вчера был должен за всю страну.
-Нет, я хочу здесь жить, как все. Обыкновенно. Вот дом поставлю и …
-Когда с лозой пойдем?- деловито спросил старик.
-Да хоть завтра.
Наутро дед Миша лозоходец пошел по деревне с волшебной лозой. Володька шел за ним немного поодаль. А  старик, как заводной, бормотал без остановки: «Место под дом найти – не поле перейти. Это не палки-моталки, муравьи и то больше нашего понимают. Посади их не на  то место – разбегутся. А не разбегутся, тут и дом ставь. Молнии в крышу бойся, на месте пожара не селись…» Тут Володька прервал бормотанье деда:
-А в дом  Широковых молния не била?- спросил он настороженно.
-Не била, и пожара у них никогда не было. Чистое, чистое место, радостное…
-Дядь Миш,- вдруг усмехнулся Вишневский,- а ты сам-то на место Гишки не метил, самому-то из окошка Широковых  по ночам прыгать не мечталось?
Дед опустил лозу и высморкался на белый снег.
-Было раз,  заманивал я ее в свой сарайчик кроликов  посмотреть, она еще совсем девчонка была, но вся такая налитая, быстрая, как мои крольчата.
-И пошла?
-Не пошла, бегом от меня кинулась. Ишь, недотрога. А с Гришкой в бане по ночам запираться – это как? Ты ж видел?
-Видел,- вздохнул Вишневский.- Я всегда за ними подглядывал. Тихо ходить научился – и в лес за ними, и в поле. Все видел…
-Ну и хрен с ней, с девкой  Широковых, я даже забыл, как ее и звали-то. Зинкой, кажись.
-Зойкой.
-Ну, одна вошь. Что Зинка, что Верка, что Райка.
-И все к тебе в сарай бегали?
-А то как же, науку постигали.
-Да ведь они сестры, как ты не прокололся на них?
-Просто. Как шпокну, так она по деревне бежит криком кричит: « Ой, мне  в это место полозья от санок под горкой въехали».
-Помню, помню – И Райке, и Зинке, и Верке полозья туда въехали. И мать их про то  жаловалась. А нам страшно было – думали: как больно, наверное, если  полозья в то самое место въезжают.
-Да ладно, ничего там  не больно было. Они все широкомондные, хоть оглоблю суй. Потом у всех непорочное зачатие образовалось…
-От тебя!- ахнул Володька.
-Да какой! Я берегся. Другие вовсю постарались на проезжем месте.
-Живы сестры?
-Про двух не знаю, поразъехались с концами. Одна Райка из Казахстана вернулась. Целину подняла и с голой задницей в  наше Успенье приехала. Да с тремя ребятами в подоле. Ноне все  мужики здоровые, здесь живут. Зажиточные. Корниловы их фамилия, забыл, небось? Старший – Колька.
-Это по матери, значит, незаконные, ?
-Нагульные. А вон Колькин боров пьяный на дороге развалился. Как бочку с брагой опрокинет, так и  напьется, а после бежит на дорогу и никому проходу не дает, пока не свалится. Смотри-ка, на самом нашем пути лег. Ведь не пустит, пьяница окаянный. Его уже участковый наш и в кутузку забирал.
-За что?
-А по пьяному делу семя бычье подчистую съел. Колька-то техником-осеменатором работает у хозяина, тот семя покупает для своих коров заморских. Отдал Кольке, чтобы тот с утра на ферму пошел и дело сделал. А его боров брагу вылакал и тем семенем закусил. Убытку хозяину принес немалого.  Колька его участковому и сдал – на мясо. А тот посчитал, что с такой жизни боров сильно вонючий будет, и есть его нельзя. Вот и посадил в кутузку для вытрезвления, а утром прогнал. Теперь, вижу, этот боров за нас взялся. Хотя, если  подумать, то хорошая это примета. Там, где животное  лежит, самое место дом ставить.
-Что ж, прямо посередине дороги?- удивился Вишневский.
-А хоть бы и посередине дороги. У кого если деньги есть, те где хошь дом себе ставят. Аль не знаешь? Вот ты  на месте Широковых построишься, а потом из энтого окошка вместо Гришки прыгать будешь. Чего тебе еще делать при таких деньжищах - только мечтаниям предаваться.
-Ох и хитрый ты старик!- засмеялся  Володька.
Успенские жители уже вышли из своих домов и наблюдали за тем, куда пойдет лозоходец. Все  давно знали – подкупленный этот знахарь. С его подсказки в деревне не один  коттедж богатеев вырос. Но попробуй, докажи, что за взятки лучшие места выбирались. Успенцы с интересом наблюдали, как Колькин кабан не пускает новосела к желанному участку. Лозоходец топтался на снегу, не решаясь обойти кабана, а Володька щупал в кармане электрошокер. Однако применять его не решался, чтобы не испортить отношения с деревней в первый же день своего возвращения. И тут на дорогу вышел участковый при полном параде. Хряк дернул грязным пятаком, понюхал воздух и, тяжело поднявшись, скользя копытцами по наледи, потрусил в свой закут, где его уже ожидал оставшийся  на Новый год без самогону, хозяин с большой суковатой палкой. Хряк  заорал на всю деревню, когда первые удары посыпались на его толстую грязную задницу. Народ засмеялся, и лозоходец  снова продолжил свои пасы над снегом, подбираясь  все ближе и ближе к дому Широковых.
Тут  только до успенцев дошло, куда метит Вишневский – к пруду. Вот этого они боялись всегда. Еще ни одному богачу не удалось выкупить место над прудом – успенцы неоднократно устраивали митинги перед зданием местной администрации, кричали, что не отдадут пруд ни в чьи руки,  вода в Успенье общая и нечего посягать на нее. Деревенские знали, что в других местах пруды уже захвачены и огорожены, и местным к ним подходу нет.
Несмотря на то, что был первый новогодний день, и администрация  едва успела  дома опохмелиться, люди побежали к  конторе митинговать. Послали за  главой Исаевым, а пока  волновались и кричали : «Не отдадим!» Пришел заспанный помятый Исаев и, не отпирая конторы,  объяснил всем прямо на улице, чтобы долго не задерживаться: «Дом Широковых  куплен вместе с земельным участком. А пруд не покупался никем. Потому что по закону не продается».
Митингующие замерли и посмотрели на Володьку. А Колька, отдубасивший своего хряка, сказал лозоходцу:
-Так чего ж ты, старый хрен, нам  тут представление со своими ветками устраиваешь? Дом-то продан! – И потом обратился к Вишневскому:
-Я слышал, господин хороший, что можешь нам и «Голубой Дунай» поставить?
-А надо?- спросил, улыбнувшись, Вишневский.
Народ смолчал и начал расходиться. Кто-то крикнул из толпы:
-Пруд не огораживай,  сломаем все одно…
-Ладно,- сказал Володька и тихо добавил,- там видно будет…
-Ну, работа моя закончилась,- захлопотал  лозоходец, собирая свои прутики и старательно укладывая их в пучок, перевязывая  старой затертой ленточкой,- пошел я. А вы  располагайтесь в новом дому, живите на здоровье. Место хорошее…
Володька  кивнул старику и пошел в широковский дом. Отпер ключами дверь, изнутри пахнуло холодом и замшелой соломой. Он вошел в избу, зачем-то потрогал рукой холодную печь и остановился посередине комнаты. Огляделся и нашел глазами дверь, в которую мечтал  хотя бы раз войти в юности. За ней была Зойкина комната. Толкнул эту дверь, вошел в маленькую комнатушку с железной кроватью и квадратным столом. Провел рукой по никелированной  металлической спинке и толкнул оконную раму. Неожиданно окно легко распахнулось, и замерзшая  черная ветка старой сирени стукнула о стекло. Володька вздрогнул и, задрав ногу, перекинул ее через подоконник, вывалился  из окна. Больно ударился боком о лавку, тяжело опираясь на нее, стал подниматься и тут услышал крик жены:
-Что с тобой? Ты зачем из окна-то выпрыгнул? Или там кто есть?
-А ты как тут?
-Сам же велел приехать с детьми, Новый год праздновать в новом доме. Мы и елку привезли, срубили по дороге в лесу. Вставай, дай я тебе помогу. Рядом с женой стояли сыновья Вишневского и с недоумением смотрели на отца. Потом разом подхватили его под руки и повели обратно в дом. Володька почувствовал тонкий запах дорогого одеколона и армянского коньяка.
Пока отец растапливал печь, сыновья и жена уселись за стол. Наконец, он обернулся сказать, что огонь есть, и увидел: оба сына сидят на старых стульях, задрав ноги в дорогих ботинках на  край стола.
-Вот за что я ненавижу американцев, так это за то, что они научили русских задирать ноги на стол. Меня за это мать бы ремнем отстегала так, чтобы и подумать это сделать никогда не мог,- сказал Вишневский.
-Да ладно тебе старину вспоминать,- усмехнулись сыновья,- кому она нужна – рухлядь! У нас вот сделка горит, ехать надо, а мы в этой грязи прохлаждаемся.
Володька подошел к двери, распахнул и сказал:
-Прошу! А то как бы не загостевались, детки!
Сыновья встали, помахали матери и, усевшись в свои иномарки, уехали. Жена сидела в доме, кутаясь в шубу.
-Ну и ладно,- сказал Володька. Сел за стол, положил на него ноги.- Один здесь жить буду!
Евгения встала со стула, подняла с пола  сумку и начала доставать из нее бутылки с коньячком, термос с горячим кофе, упаковки с нарезкой, огромные красные яблоки, желтые лимоны. Были припасены в сумке и хрустальные фужеры, и кофейный сервиз.  Володька вытащил на середину комнаты срубленную сыновьями в лесу елку и поставил ее, укрепив в щели между половыми досками. Сел за стол, обнял жену и мечтательно сказал:
-Построю здесь такой дворец, а веранда будет выходить  на пруд. Представляешь – на мой собственный пруд! Веранду вырублю  на месте вон той комнаты…
-Из которой ты  недавно вывалился?- уточнила Евгения, разливая по  фужерам коньяк.
-Не вывалился!- обиделся Володька,- а выпрыгнул!
-Ага, и прям об лавку! Болит бок-то?
-Да ладно, заживет. Слушай дальше…
В это время к  своему дому подходила старуха. Она еле брела по снегу в синих сумерках раннего новогоднего вечера. Это была Зойка Широкова. Когда Гришка ее бросил и ушел в армию, а потом женился, она переехала в город, устроилась работать на завод шлифовщицей. Вышла замуж за городского, родила сына. Муж пил и бил ее, ходил по бабам, однажды привел  молодую девку в квартиру. Так Зойка с сыном оказалась в коммуналке. Парень весь пошел в отца – такой же красивый и такой же горький пьяница и драчун. Рано женился, и вдвоем с женой притеснял старуху мать. От тяжелой заводской работы и от непосильных домашних забот Зойка рано состарилась, а, выйдя на пенсию, больше лежала  на узкой кровати у себя за занавеской и дремала. В дремоте стали приходить воспоминания о детстве и юности в родном доме в Успенье.
Грезился пруд, над которым буйно цвела черемуха, а на усыпанной белым  цветом молодой траве лежат они с Гришкой. Что-то шелестит у них за головами, но им ни до чего – сладкие поцелуи туманят им головы, они ничего не видят вокруг себя, не слышат, как надрывно кричат и щелкают соловьихи в черемуховых кустах, выгоняя чужого. Кто он, этот чужой? Гришка поднимает голову и говорит, обирая с влажных  опухших губ травинки:
-Черт Вишневский, что ли, за кустами шарится? Ни в бане нам покою не дает, ни здесь. Вот поймаю, ноги обломаю дураку недоделанному!
-А он моим наябедничает, что тогда?- шепчет Зойка, гладя  смуглую шершавую кожу на голой Гришкиной спине.
-И что он за нами привязался лазить?- не унимается Гришка, отирая пот со лба под черными жесткими волосами,- науку, что ли, нашу постигает? Шел бы учиться к сестрам Корниловым.
-Ты что,- ежится под Гришкой Зойка,- им же полозья от санок все внутри разворочали, наверное, теперь они не могут…
-Слушай,- сваливается с нее Гришка и натягивает брюки,- а почему это  санки въехали к ним к троим туда?
-Неаккуратные, неловкие, значит, дуры, кататься с горы не умеют…
Зойка улыбается, лежа на своей узкой кровати за занавеской. Ну и чертовка была мать у этих трех сестер. Надо же такое придумать! И ведь вся деревня верила, что полозья ее девкам низок изранили.
Она уже еле ходит, еле держится на больных ногах. Каждый шаг – это мучительный прострел под коленками, словно нож впивается. Зойка ходит с костылкой и цепляется за все углы в комнате. А сын с невесткой злятся и стараются не смотреть в ее сторону. Над ее кроватью построили навес, на котором спит Зойкин внук Лешка. Он тоже не любит бабку и ждет, когда можно будет спать на ее кровати, а не лазить по деревянной лестнице под самый потолок. Зойка лежит под  навесом и радуется, что внук перестал ссаться, и теперь она может спать на сухом. Это делает ее грезы более длительными. Часто она что-то шепчет, не то молится, не то беседует со своим Гришкой. Зойка думает о своей смерти и о Боге, о том, какое место он уготовил ей на том свете. От кого-то она слышала, что если перед смертью думать о любимом  и желанном месте, самом лучшем, которое было в жизни, то после смерти это место и будет раем.
«А если дойти до этого места и умереть там, то не вернее ли будет?» И к Зойке все чаще приходит мысль уехать к себе домой, в Успенье, лечь на девичью кровать в своей комнате и умереть под черемуховыми кустами, там и остаться навечно. «Ведь я там жила, как у Бога за дверьми»,- шепчет она.
Однажды она решила, что больше не отдаст пенсию сыну, а  поедет на нее в Успенье, в свой дом. Старуха не знала, что сын на днях продал ее дом, и ехать ей некуда. Пока она подсчитывала расходы на дорогу, перебирала в уме старую одежонку, в которой еще можно выйти на улицу,  на нее сверху полилась горячая вонючая струя. Она кое-как поднялась с кровати, заглянула к внуку и увидела, что тот лежит с открытыми глазами на животе и ссыт вниз. Зойка молча поменяла себе простыни, а наутро, пока никого не было дома, стала собираться в Успенье.
Она вышла из автобуса в чистом поле и пошла по стежке, обозначенной прутиками-вешками в родную деревню, тяжело опираясь на костылку. Временами ощупывала карман старенького пальто-джерси, там был припрятан коробок со спичками. Главное, чтобы были спички. Потому что надо сразу будет растопить печь, чтобы не замерзнуть. А там уж и все остальные дела решить. С пропиской, с пенсией. Зойка шла по полю, иногда останавливалась, чтобы отдышаться и осмотреться. Кругом были знакомые родные места. Она помнила здесь каждую поляну, каждый перелесок – и за каждым деревом и кустом ей мерещился Гришка. Вот он сейчас подойдет и поднимет ее на руки, чтобы перенести через скользкий бугор.
Показался пруд. Зойка зашла в деревню с другой стороны. Чтобы попасть домой, ей надо было пройти через этот пруд. Она ступила на зеленый лед и пошла, как в детстве,  низко опустив голову и вглядываясь в чудные картины подо льдом. Под ним была трава, а в глубине иногда мелькала рыба. Зойка шла по льду, не боясь. Она знала – лед здесь всегда толстый, пруд промерзает почти до дна и ни разу ни под кем не проломился.
Наконец, она дошла до берега и стала медленно, опираясь на костылку, подниматься по тропинке к сараям. Сил у нее почти не было, когда через старый  коровий хлев вошла в свою комнату и прилегла на кровать, чтобы отдышаться. Закрыла глаза и тут же открыла, потому что услышала мужской голос. Показалось, сейчас войдет Гришка и ляжет рядом, не раздеваясь, как он обычно делал. А потом  раздался женский голос – вроде бы ее матери. Значит, Гришка  сейчас выпрыгнет в окошко. Зойка лежала на своей промерзлой кровати с открытыми глазами. Она умерла, как мечтала, у Бога за дверьми.
-Кто здесь?- крикнула жена Володьки, распахнув дверь комнаты, где должны были вырубить веранду с видом на успенский пруд.- Смотри-ка,- повернулась она к мужу,- какая-то бомжиха пришла и лежит.
-Ну, выкини ее,- крикнул в ответ Вишневский, не вылезая из-за стола, рассматривая, как падают на пол с елки оттаявшие кусочки льда.