Шальная троица Часть 19. Коготь

Глава 19. Коготь

 Коготь держал на примете всех, кто имел к нему хоть какое-то отношение и, если чувствовал угрозу, действовал жестоко и без промедления. Очередной жертвой в кровавом ряду должен бы стать один из друзей его сына.

Самоучка сыщик, возомнивший себя Пинкертоном, слишком близко подобрался к нему. Коготь несколько раз пытался разделаться с парнем, но в последний момент планы его срывались. Может, тот был слишком хитер, а может, просто удачлив.

Когда ситуация начала выходить из-под контроля Коготь принял неординарное для себя решение - собрать всех неугодных в одном месте и устроить такую казнь, при виде которой поседели бы сосны.

 Сидя в углу небольшой комнаты, Коготь в сотый раз задавал себе вопрос:"Каким образом этот гаденыш, то бишь его сын, которого он не видел столько лет, разыскал его, и главное - зачем?"

Расчесывая до болячек обросший за несколько дней подбородок,он разрабатывал разные планы, но ни один не мог довести до конца. Что-то неуловимое мешало ему, и это неопределенность доводила его до безумия. Немолодое рыхлое тело время от время зудело, будто начиненное изнутри  ползающими колючками, на ногах появились мокнущие прыщи. Он ежеминутно драл их ногтями, расчесывая до крови, и выл от ненависти и злобы…

 Нутром Коготь понимал, что сейчас надо думать о спасении собственной шкуры, а не об очередном убийстве, но душа дикого зверя уводила его мысли туда, где ей было хорошо и комфортно — в очередное убийство.

 Планы мести, зревшие в голове, складываясь на облезлой стене в цветные картинки, в самый кульминационный момент растворялись в туманной дымке, не давая сосредоточиться ни на одной. Усилием воли он возвращал их обратно и, дрожа от крайнего возбуждения, просматривал кровавые обрывки воображаемого убийства. К утру, насладившись призрачной местью, он проваливался в глубокий сон и спал несколько часов кряду.

***
 Отец возненавидел Прохора сразу, как только он увидел его раскосые, как у китайца, глаза, и черные, отливающие синевой волосы.
 
 Родился мальчишка за две недели до срока, в черную дождливую ночь, в небольшой комнате двухэтажного старенького барака.

— Ну, посмотрим, Оксана, кого ты на этот раз родила? — пробурчала свекровь, выдернув у нее ребенка из чрева.

 Николай, стоявший у матери за спиной, испугано заглядывал ей через плечо.
- Ну, что там, мамань? Пацан или девка?

Антонина сунула ему под нос желтокожего, как апельсин, малыша.

- Говорила же тебе, что эта лярва преподнесет нам сюрприз, - прошипела она, - любуйся, - она швырнула ребенка на стол.

- Мамань, а чего это у него с глазами? – подойдя  поближе, пробормотал он, уставясь на две тоненькие ниточки под черными изогнутыми бровями.
 
Лицо свекрови стало похоже на свеклу.

 - Дурак ты, дурак, - раздув ноздри, запыхтела она, с презрением посмотрев на сына, - говорила тебе, что эта тихоня даст нам прикурить Да, ты разве   послушаешь?! И где она только в нашем районе китайца нашла?
- Какого такого китайца? – обалдел Николай.
— Ну не китайца! Вьетнамца! Монгола! Какая разница! – она бросила брезгливый взгляд на ребенка. – Чего вылупился! Собирайся!
- Куда?!
- В деревню поедем.– Она наклонилась к роженице. - А ты лярва со своим ублюдком оставайся. Может, бог смилостивиться, приберет....

 Ребенок, тощенький и посиневший, как баклажан, пролежал на столе около двух часов.

Оксана несколько раз пыталась дотянуться до сына, чтобы перетащить его на кровать, но открывшееся кровотечение было таким сильным, что сил дотянуться до ребенка не было, не говоря уже о том, чтобы встать.

 Рано утром в комнату постучала соседка, у которой, как обычно, закончилась соль. Увидев лежащего на столе малыша, она подняла такой вой, что разбудила почти весь барак.

 Когда приехала «Скорая», Оксаны была без сознания. Но к счастью, а может, и на беду, женщина выжила. Остался жив и малыш. Через пару дней, когда Оксана пришла в себя, ей принесли кормить новорожденного.

- Да, он и правда ни на кого не похож… - пронеслось у нее в голове, как только она увидела узкие, как щелки, глаза и крохотный кнопочный нос.

Наверное, если бы она рожала в роддоме, то подумала бы, что ей по ошибке принесли чужого ребенка, и стала требовать своего — рыжего, толстощекого, с крупным носом, большими голубыми глазами, - она провела пальцами по его кривеньким ножкам. Да в нем веса не больше двух килограммов, а Танька с Ванькой родились почти по пять килограмм. А лицо… почему у него такое лицо? Плоское, как блюдце, с коричневато-желтым отливом… А глаза? А нос? Нет, это не нос. Это две дырочки, прикрытые крохотным бугорком. Оксана провела рукой по отливающему чернильной синевой ежику и заплакала от бессилья. Она не могла родить такого ребенка. Ведь у них в роду все рыжие и конопатые с головы до ног. И муж у неей белый, как лунь, с бледно-голубыми, как выцветшая незабудка, глазами. И дети у них белобрысые и безбровые, похожие на откормленных поросят.

Она стала перебирать в памяти родственников. И не нашла среди них ни одного чернобрового. Подхватив малыша на руки, она встала с кровати и пошла к окну… 

Ребенок, почувствовав приближающуюся опасность, съежился… и, сморщив крохотный нос, громко чихнул. У Оксаны по щекам потекли слезы. Она положила ребенка на подоконник и решила спрыгнуть сама. Но тут ребенок заплакал. Она отшатнулась от подоконника и грохнулась на пол.

***
Через две недели Оксану с ребенком выписали домой, а еще через неделю из деревни вернулось многочисленное семейство.

 Надежда на то, что Иван признает ребенка, улетучилась, как только она увидела его каменное лицо и злорадную улыбку свекрови.

Оксана пыталась убедить мужа в том, что Прохор — его ребенок, но все ее усилия приводили к очередному скандалу.

 Николай выделил жене угол за занавеской, где раньше спала свекровь, и строго настрого запретил ей выходить оттуда, разве что постирать или вымыть полы, да и то, если мамаша позволит.

 По выходным Николай вместе с матерью «воспитывал» лярву-жену. В ход шло все, что под руку попадется: и солдатский ремень, и шлепанцы, и скалка, и кулаки.

Свекровь во время экзекуций была на подхвате. Поначалу Николай лупил жену два раза в неделю, потом по наущению матери каждый день — жестоко и беспощадно.

— За что?! —  выла Оксана, катаясь по полу. Но вместо ответа получала еще тумаков, теперь уже от «любимой» свекрови.
— Она еще спрашивает за что! — визжала свекровь, — притащила в дом черт знает кого, и спрашивает за что?! Шлюха! Тварь подзаборная! Да я твою бл…дскую натуру еще тогда раскусила, когда ты к нам в дом змеей заползла. Ласковая такая… тихая… цветочки мне принесла. А зачем, спрашивается?! Я что, померла, чтобы мне букеты дарить? Иль у меня день рождения?! Говорила я Ваньке, предупреждала, что наставишь ему рога! Так не послушал мать! Женился! И вот результат! А взял бы Люську, горя не знал. Какая девка была. Складная, да веселая. Не то что ты — рыба тухлая. Что молчишь?! А ну говори, от кого родила?!

 Ах, если бы Оксана знала, что ответить свекрови… Если бы знала, что когда-то много лет назад прапрабабка ее, Антонина Петровна согрешила с заезжим китайцем и родила ему дочь… Если бы знала, что девочка не унаследовала от китайца ничего, кроме маленького роста и черного цвета глаз … Если бы знала, что через столько лет китайская кровь заявит о себе и приведет к таким страшным последствиям… Если бы знала…

 Но судьба распорядилась так, чтобы Оксана об этом никогда не узнала. Пути  господни неведомы. И почему расплачиваться за прабабкины грехи пришлось ей, знает только господь.

 Могла ли Оксана остановить колесо судьбы, стремительно несшее ее к смерти? Наверное, могла. Но побоялась. Чего? Потерять детей? Но она могла уехать с ними на родину, в Краснодарский край, где жили все ее родственники. Переехать в родительский дом, который уже, как пять лет пустовал. И родные бы ее поддержали. Ведь там, на родине, так хорошо, тепло, и небо такое высокое, чистое. И каждая тропинка знакома. Но… теперь слишком поздно. Да и Колька был бы рад избавиться от больной жены. Тем более, что уже нашел ей замену. Вот уже несколько месяцев в доме верховодила белокурая девица со звучным именем Пава, которую дети все чаще стали называть мамой.

 Оксана несколько раз пыталась покончить с собой, но от последнего шага ее удерживал сын — шустрый, похожий на ободранного воробья черноглазый малыш. Она цеплялась за него, как утопающий за соломинку, в надежде на то, что однажды поднимется и убежит вместе с ним на родину, в деревню, в бескрайние, прожаренные солнцем поля...

 Мечта... если она есть у человека, значит, он еще не готов умереть. Но, чтобы ее осуществить, нужны силы. А где ж их возьмешь, если тебя каждый день бьют?

 Время шло, Оксана медленно угасала, а вместе с ней угасали мечты… Колесо судьбы, набирая обороты, стремительно катилось к финалу. Женщина понимала, что время упущено, и безропотно ждала, когда наступит конец. В тридцать шесть лет, пройдя через нечеловеческие страдания, Оксана без сожаления покинула этот мир и обрела долгожданный покой.

***
 На следующий день после похорон Николай вытащил «иноземца» из-под стола, где тот  проводил все свое время и, определив ему место около окна, поставил тарелку на подоконник.

- Жрать и спать теперь будешь здесь, -  сказал он, бросив на раскладушку старенькую подушку.
 
Прохор ничуть не расстроился такому повороту событий, а даже наоборот. Ведь теперь у него будет собственный подоконник, на котором можно есть, играть, и даже катать сломанный грузовичок, который достался ему в наследство от брата.

 Он просидел на подоконнике до утра. Во дворе, куда смотрело окно, было пусто, темно и уныло. В тусклом свете лампочки, болтавшейся на фонарном столбе, почти ничего не было видно, кроме тонкой рябины с пожухлыми ягодами, да нескольких мусорных баков, между которыми бродила облезлая полосатая кошка, которая противно и нудно орала.  Чтобы покончить с этим, он решил, что следующей ночью прибьет самозванку. Приняв решение, он улегся на раскладушку и тут же заснул, крепко и сладко.
 
В ту роковую ночь в душе Прохора зародилось новое, не поддающееся объяснению чувство, которое стало определяющим в его дальнейшей судьбе.

 Проснулся Прохор бодрым и, как никогда веселым. Выглянув в окно, он снова увидел  кошку. Она сидела около мусорного бачка и орала, будто ее ошпарили кипятком.

 По телу Прохора пробежала удушливая волна.  Он представил, как будет убивать эту нахальную тварь, и чувство превосходства эйфорией разлилось по его неокрепшей душе. Слюна вытекла из уголка пухлого рта и медленно потекла по несоразмерно широкому подбородку. Он вытер ее рукавом. Дрожь мелкой дробью пробежала по крепкому смуглому телу. Мысли сами собой перенеслись на улицу, где он, вооружившись палкой, воткнул ее кошке в живот и с наслаждением проворачивал ее в кишках у животного. Булькающая кровь, скрежет порванной кожи, дикие вопли — вся эта какофония звуков, которую он слышал, как наяву, разбудила в нем душу дикого зверя. Он птицей воспарил над землей и первый раз в жизни захохотал — громко, искренне, как хохочут счастливые дети. Понял ли Прохор, что с ним произошло? Наверное, нет. Ведь на тот момент ему было всего лишь шесть лет.

 Разбудил Прохора въехавший во двор грузовик. Рабочие загрузили в него мусорный ящик, а на его место поставили новый, который соседи снова заполнили мусором… На следующий день все повторилось… Кошку он так и не убил… Она куда-то исчезла…

Шли годы… Прохор порастал, содержание мусорного контейнера менялось вместе с благосостоянием людей … менялся двор, лавочки, асфальт во дворе… Не менялась только его жизнь - беспросветная, голодная, похожая на жизнь подопытной крысы, над которой издевались все, кто хотел. Так и рос он зверенышем — нелюбимый, не обласканный, полуголодный, с повадками старой лисы, и умело скрываемым звериным оскалом.

Ситуация изменилась, когда Прохору исполнилось тринадцать лет. Его вдруг заметили. Причем сразу и все. И учителя, и девчонки, и отец, мачеха - молодая, неряшливая, злая баба. Но… это обстоятельство ни обрадовало его. Зачем одинокому волку глупая стая? Однако ход игры был предопределен. И Прохору ничего не оставалось делать, как ввязаться в игру. Вот только играть он решил по своим правилам. Теперь ОН будет управлять этими ничтожными мошками, называющими себя людьми.

Начав игру с поддавков, Прохор медленно, но верно двигался к намечено цели. И через год уже умело манипулировал одноклассниками, учителями, соседям и даже ребятами во дворе. Единственная, с кем он не мог справиться, — это со своей мачехой Павлиной, которая однажды узрела в нем МУЖИКА!
Произошло это в тот день, когда она с отцом вернулась из трехмесячного загула, из деревни, из-под Ростова.

— Прошка, ты, что ль? — буркнула она, пытаясь сфокусировать на нем затуманенный взгляд. — И когда же  ты вырос, скотина?
 Прохор попытался выскользнуть в дверь, но Павлина встала у него на пути.
— А, ну стой, тебе говорят! – пьяно икнула она. – И отвечай, когда тебя старшие спрашивают.
- Что отвечать?
- Сколько лет тебе, животина?!
— Тринадцать почти.
— Как тринадцать?! – уставился на него Николай. - Что же это получается, что Оксанка тринадцать лет как померла?  – он перевел взгляд на жену.
— Какие тринадцать? Окстись! Осенью семь будет!
 – И, правда… семь, - Николай плюхнулся на диван, смахнул со щеки выкатившуюся слезу. - И как же я ее, гадюку, любил… И все из-за тебя, узкоглазый ублюдок!
— Да при чем здесь он?! – встала на защиту пасынка Павлина. - Это твоя мамаша Оксанку под смерть подвела.
- Маманю не тронь! – набросился на нее Николай. - Она ни при чем!
- Да ты глаза то разуй! – оттолкнула его к стенке Павлина. - Разве китайцы такими бывают?!
Николай сжал кулаки.
-  Молчи, дура!  А то удавлю! 
- Да я тебя сама, сморчка, удавлю, — заголосила Павлина, бросившись на него с кулаками. Иван еле успевал отбиваться от сыплющихся ударов по голове. — Ишь, ты! Храбрый какой! За чужой счет! Всю жизнь под бабами прожил, а теперь руками махаешь?!
— Под какими еще бабами?! – верещал Николай. - Ты чего это на меня наговариваешь?!
— Под такими бабами! Сначала под мамашей своей, теперь подо мной! Чего уставился?! Думаешь, я с тобой, алкашом, до конца жизни нянькаться буду?! – Она плюнула Николаю в лицо. - И за что тебя Оксанка любила?!
— Оксанка святая была, - хлюпал Николай, вытирая рукавом растекшиеся по лицу слезы и слюни. - Оксанку не тронь!
 - А не ты ли ее каждый день колотил?
— Значит, было за что, – вздрогнул Николай, опасливо оглянувшись на Прохора.
— Врешь ты все! – взъерепенилась Павлина. - Ты ведь знал, что Прошка - твой родной сын! Только мамашу свою боялся… А Оксанка и правду святая была, раз столько лет терпела такого урода.
— Да, какой еще сын?! – скукожился Николай. – Он исподлобья взыркнул на Прохора. - Сама погляди!
— Сто раз уж глядела! У него подбородок, как у тебя! И мизинец с таким же с изъяном! – Она схватила Прохора за руку и, растопырив ему ладонь, ткнула Ивану в лицо. - А потому, Колюня, заткнись! –  она победно захохотала. - А ты, паря, возле меня таперя держись, - подмигнула она. - Я тебя в обиду не дам!
http://proza.ru/2009/10/31/520