Романтика. Ч 4. Аннабель-Ли. Гл 3. Соната 14

                3. «Соната №14»



– Значит, не хочешь меня слушать? – спросил Олег Нину наутро. У Нины мгновенно покатились слезы.
– Тебе что, жалко? Тебе что-то убудет? Мне нравится в паре жонглировать, а тебе завидно, да? Лишь бы неприятность мне сделать, да?

– Да я о «Лунной» говорю!..

Нина вытерла глаза. Незнакомое ранее ожесточение душило ее. Нет, знакомое – так она ожесточалась, когда родители запрещали ей ходить в цирковую студию.

– Я с манежа услышу, сказала же.

Больше Олег не вымолвил ни слова. В цирке сразу поднялся на оркестровку и принялся негромко наигрывать гаммы.

А Нина на конюшне встретила старшего Игнатенко. Степан Трофимович осторожно ей осклабился. Щека у него при этом два раза дернулась.

– Вас жонглировать учил муж? Неужели? Ведь он музыкант!

– Да! – гордо, потому что в глубине души она терзалась за Олега, ответила Нина. – Он говорит, что на скрипке, что жонглировать – методика одинаковая. Он на концертино научился играть за две недели! Сидит, что-то пилит, пилит, а потом как заиграет, как заиграет! Я из-за спины булаву не могла выбросить, целый месяц возилась, а он меня за час научил!

– Талантливый человек, – щека подпрыгнула еще раз. – Надеюсь когда-нибудь увидеть вас в манеже. Парные жонглеры...

– Никогда не увидите, – огорчилась Нина, – я уже и не прошу его репетировать. Не хочет. У него пальцы музыкальные.

Игнатенко нарочито удивился.

– А вы тогда... как же? Зачем?

Нина почувствовала, что он ведет какую-то осторожную разведку, и подсунула на всякий случай свою контрмину:

– Люблю в паре жонглировать... Просто не знаю, как люблю... – и закинула следующую удочку: – А скажите, сольный номер жонглера... трудно?..

– Очень. То есть, не очень, но трудно, чтобы он смотрелся. Просто подбрасывать предметы... Кому это интересно? Публике все равно, шесть колец или семь, она не понимает, какая это огромная разница. Так что или пантомиму подключать, или совсем несусветные трюки делать. Юрка мой – хороший жонглер, а боится один работать. Актер он неважный, что поделаешь. А в парном номере – смотрится. Там специфика другая.

Нина изобразила уныние.

– А еще труднее зачислиться в штат Союзгосцирка. В цирковом училище вы не учились, семья ваша не цирковая. Но вы не падайте духом, репетируйте.

«Нет, наверное, ничего не клюнуло... – огорчилась Нина. – Вот старый барбос! А чего же Юра вчера... заливал? Передумал, что ли?»


– Не пугай девочку, Степан Трофимович, – к Нине и старому жонглеру подошел Зыков. – Знаешь, какой у ее мужа музыкальный номер? Я ничего похожего не видел. Сразу на трех инструментах играет!

Игнатенко надменно выпятил нижнюю губу.

– Костелло Фераро играет в цимбалу, свистит в эту... как ее... и в барабан бьёт! Шнитке – в тромбон играет, в аккордеон и тоже в барабан! На ходу!

– Сравнил. Третий инструмент у них – барабан, а в барабан и ногами бить можно. На аккордеоне Шнитке только на басах играет. А какой эксцентрик сразу на двух мандолинах и губной гармошке и стоит при, этом на катушке с балансом на лбу?

Интеллигентность на лице Игнатенко сменилась кисло-сладкостью.

– Не знаю. Не знаю.

 Владимир Григорьевич скрылся в вагончике, Нина ушла переодеваться, а Степан Трофимович все стоял посередине конюшни и морщил лоб. Наконец, в отчаянии махнул рукой и осмотрелся. Переодетая Нина как раз показалась из вагончика.

– Девушка, э... вас как зовут?

– Нина.

– Ниночка. Вы, пожалуйста, можете репетировать с Юрой...

– Ой! – Нина покраснела от радости.

– ...только... гм... пожалуйста, решите этот вопрос с вашим мужем. Скандалы, ревность... Знаете, как это бывает...

– Ой, да о чем вы?! Олешка – он умный!

– Надеюсь. Надеюсь. Спасибо. Вот он, Юрка. Передаю вас ему. Репетируйте. А я уже стар! Летят годы, летят!..

«Как будет хорошо! – ликовала Нина. – Олешка – музыкальный номер, я – каучук, а с Игнатенко – парный жонгляж! И ему выгода, и мне. Я ведь неплохо жонглирую! У меня талант! Все говорят! Так уж и обязательно, чтоб партнерша была бы и... женой? Вовсе не обязательно. Хотя, конечно, лучше для обоих... Но с Олешкой я никогда не расстанусь!» Нина даже хотела подняться на оркестровку и послушать сонату, но в целях проучивания раскомандовавшегося супруга все же ушла в манеж.

К десяти на оркестровку потихоньку собрались слушатели. Обстановка была будничная, малоторжественная. Валя и Шамраи смущенно переглядывались – их угнетало хмурое лицо пианиста, Алла и Алик преувеличенно вольничали, Марат сидел бесстрастный, только изредка оглядывался – его удивляло, почему нет Нины. Бедный Аркаша тушевался и прятался за спинами остальных любителей музыки.

– Контрамарочкой разжиться можно? Хотя бы на галерку! – на оркестровку влезли Левка и маэстро.

– Даже в бельэтаж!

Двое пьяниц явились чистенькие и свеженькие – в силу глубочайшего финансового кризиса проспиртуозиться не представлялось возможным и они надеялись стрельнуть под «Лунную» хотя бы трояк.

– Я начну? – равнодушно спросил Олег.

– Давай! – бодро разрешил Алик.

Кто знает, каких высот в музыке достиг бы Олег, будь немного поуже его душа, не раскидай он себя на три инструмента, на цирк, на стихи, на книги...

Тихо, медленно, неудержимо и сурово поверх колоннады октав открылось шествие триолей, а вот и бессмертные «соль-диез»: удары медного колокола. Старенькое пианино приоткрыло чью-то душевную бездну, багровые потоки лавы, – тоски и одиночества, вздымались и опадали, иногда вспыхивали, иногда гасли и посылали равнодушному небу отчаянный луч-мольбу. Но погасло все и все подернулось пеплом.

И тогда, неведомо откуда, вспорхнула глупая бабочка, не ведая опасности радостно и неуклюже летала, задевала пестрыми беззаботными крыльями и лица и души и молчаливые стены бездн. Вот она опустилась на груду обманчивого серого пепла и сложила крылышки.

И тогда бездны взорвались огненными водопадами и громоподобными аккордами. Как их выдерживал инструмент, почему не рассыпались клавиши?.. Чья-то горькая жизнь пульсировала в бешеной агонии, а вот эти, нарастающие и ниспадающие аккорды – они кричат, стонут, плачут: зачем! зачем!! зачем!!! они просят, они умоляют, но все тщетно, начинается новая, терзающая душу круговерть... Последние, все сметающие арпеджио, последние, до-диез минорные удары.

...Молчание. О чем говорить? За что благодарить? К чему глупые аплодисменты? Даже Олег был ошеломлен выметнувшейся стихией музыки и сидел прижимаясь лбом к пошарпанной крышке пианино.

Никто не смел заговорить, не хотел, но молчание затягивалось и становилось неловким. Алла, на правах близкой подруги, решилась его нарушить и уже набрала воздуха, как вдруг послышался тихий плач. Плакала Валя, плакала все громче. А вот уже разрыдалась в полный голос и опрометью бросилась с оркестровки.

Слушатели зашевелились, неуклюже бормотали что-то Олегу и поспешно покидали концертный зал.

– Кто тебя знает... – произнес Николай Викторович загадочную фразу и не решился даже намекнуть на вожделенную трешку. А Левка даже целый час сомневался – не бросить ли пить вообще? Не перевоспитаться ли под влиянием прекрасной музыки, как это сплошь да рядом случается в рассказах, повестях и романах?..

Валя вдоволь нарыдалась в своем вагончике. Алла и прибежавшая с манежа Нина гладили ей плечи и волосы.

– Валя... ну, Валя... Вот глупая!..

– Да перестань же...

В дверь нетерпеливо заглянул Игнатенко.

– Репетировать еще будем? А чего такое вы там брынчали на пианине?

 Валя вскочила, как ужаленная, глаза у нее враз высохли. Она вытерла лицо платком.

– Идите! Я уже все – наплакалась.

Нина ушла с Игнатенко, Алла с порога внимательно посмотрела в глаза подруге. Валя чуть слышно ответила:

– Ты слышала?.. Это все о любви, о безнадежной, пропащей любви!..

Алла молча прикрыла железную дверь вагончика. Встала в форганге и хмуро оглядела манеж.

– Попробуем семь? – весело улыбался Игнатенко.

– Боязко!.. – поежилась Нина. – Вы же с папой на представлении семь булав работаете?

– Да.

– Боязко...

– Попробуем.

«Господи, какая чушь», – Алла с отвращением следила, как мелькают в воздухе булавы. Перевела взгляд под купол на свою никелированную рамку. «Хлам! Металлолом! Растревожил Олешка душу своей музыкой. Валька – какая музыкальная! А может... а может... Бедная Валька...»


Семь булав не получались. Нина трусила, терялась, не успевала ловить, сама забрасывала далеко в сторону. Игнатенко сначала терпел, потом потихоньку раздражился и даже начал покрикивать, хотя тут же и извинялся. Нина, прошедшая жестокую школу Олега, воспринимала ругачки спокойно, но все более расстраивалась из-за того, что у нее ничего не получалось.

– Хватит!.. – Нина с отчаянием опустила руки.

– Завтра еще попробуем, – довольно сухо сказал Игнатенко. Нина промолчала.

Перед представлением Игнатенко пожаловался отцу на Нину.

– Не идут семь булав!

– Дурак! Обалдуй! А с тобой сколько репетировали, забыл?! – Степан Трофимович решительно переменил свое отношение к Нине.

– Не ори.

– Не ори! Как с отцом разговариваешь?! Ниночка! – (Нина как раз проходила мимо их двери). – Пожалуйста, войдите!

Нина оглянулась, не видит ли Олег или Алла,  и торопливо поднялась по лесенке.

– Как успехи, Ниночка?

– Да так, кое-как... – Нина смущалась.

– Не скромничайте. Семь булав с Юркой репетируете? Вы садитесь. Хотите, я вам семейный альбом покажу? Это интересно.

– Да! – Нина покосилась на музыкальных эксцентриков, которые занимали вторую половину вагончика и села у гримерного столика на предложенный Степаном Трофимовичем пуфик. Сын его поместился в уголке вагончика на хромоногом стуле.

– Вот я, на службе в армии. Юрина мама.

– Красивая! – подольстилась Нина.

– Конечно, – самодовольно потер руками Степан Трофимович. – Но ужасная лентяйка, не то, что вы. А это Юра маленький. А это мы с мамой Юры. Мы тогда в цирке на сцене работали.

– Цирк!

– Да, *** ский цирк.

– Какой красивый!

– А вот манеж. Мы с Юриной мамой репетируем. Да, Ниночка, если бы его мама умела работать как вы, то я бы... то мы бы... Но я всегда со скандалом загонял ее на репетиции. Она больше, чем тремя предметами, так и не научилась жонглировать.

– Не ври, – отозвался сын, – четыре кольца она бросает.

– А что такое четыре кольца? Четыре кольца любой униформист научится бросать за четыре дня! Четыре дня... то есть, кольца!.. Четыре кольца. Удивил. А вот, Ниночка, ***ский цирк. А это мы с Юрой репетируем. А вот мы с ним на утреннике работаем. Он тогда еще не был зачислен в штат. А вот он уже артист! Мы тогда втроем работали.

– А почему сейчас... – Нина испугалась и смолкла.

– Почему сейчас вдвоем? Юрина мамочка вышла на пенсию и тут же в Москву сбежала. Не хочет в цирке работать. Устроилась в универмаг.

– Квартиру обставляет, – ввернул сын.

– Да. Тут у нее не отнимешь. В квартире у нас хорошо. Но это все мимо денег. Вот, Ниночка, программа ***ского цирка. Парные жонглеры: «Юрий и Степан Игнатенко».

Нина увлеклась разглядыванием интереснейших документов артистической карьеры семьи Игнатенко и позабыла, что надо переодеваться в парад и разминаться для выступления.

– Нинка, скоро второй звонок, – в вагончик заглянула Алла. – Спряталась!

– Ой!..

Нина спешно озарила жонглеров благодарной улыбкой и выпорхнула на конюшню. Экая досада – Олешка... Увидел, откуда она выскочила, и отвернулся. «Ревнует, – подумала Нина. – Ничего, пусть, ему полезно! В конце концов я удрала из Энска не только ради него: я хочу стать артисткой!»


– Ревнует! – Нина насмешливо кивнула в сторону Олега. Алла подняла удивленные глаза. Мысль, что кто-то попытается затмить в глазах Нины Олега и вызвать в нем ревность, показалась ей дикой и смехотворной.

– К этому архаровцу, к Юрке?

«Чего это они все на него?..» – обиделась Нина, но вида не подала.

За время представления мелкие неприятности позабылись, но после... Снова молчание, еще более яростное, чем вчера. Нина изо всех сил щебетала, щебетала, но, в конце концов, умолкла и сама.

– Ты чего дуешься? – не выдержала она. Олег лишь сверкнул глазами.

– Не восхищаюсь твоей сонатой, да? Я восхищаюсь! Хорошая соната, грустная. Так чего теперь, на весь свет балаганить! Тебе, небось, наплевать, как я хорошо жонглирую, наплевать! А я буду заниматься, ни за что не брошу, не мечтай даже!

Она умолкла, Олег ничего не ответил, так молча и дошли до своего особняка. Нина молча смотрела в телевизор, Олег молча играл на гитаре. Нину сморил сон, она потушила свет и легла спать, а Олег еще почти час перебирал струны. Наигрался и в том же каменном безмолвии улегся рядом.

В темноте зазвенел изо всех сил сдерживаемый плач. Олег закусил губу. Нина плакала и прятала голову под подушку. Как Дон-Кихот, Олег мог бы выступить против всех мельниц мира, но никакого щита не было у него против слез обиженной девушки. Обернулся к Нине, обнял ее хрупкие плечи и губами и языком стал собирать слезы с глаз и щек подруги.

– Прости меня!.. Прости, ласточка!..

– Я не буду! Я не буду! – рыдала Нина. – Я не буду больше репетировать с Игнатенко!..

– Репетируй с кем хочешь, бога ради... Не обращай на меня внимания… На меня иногда находит... Я люблю тебя...

Нина перестала плакать и без малейшей паузы тихо засмеялась:

– Всю меня облизал, как кошка котенка!..

Тонкой крепкой ручкой обвила его шею, поцеловала и сама, своим быстрым острым язычком, лизнула его соленые от ее же слез губы.

Шумит, гремит конец Киева... Славянска, простите! и даже не конец самого города, а всего лишь угол грязного заброшенного базара, всего лишь пришлое, скорбноглавое шапито: есаул Лев Шерман вцепился в шиворот щирого козака Сержа Шантрапановского и трясет, трясет, трясет его...

– Сережа, это клевета? Клевета? Распорядись!

– Мы видели! – в один голос твердили Алка, Валька и Лида Шамрай. Странное дело: «штатский вариант» не шипел, не злился на издевательства трубача, а блаженно прищуривал стекла черных очков и хихикал хорошо смазанным голосом.

– Сережа, они ведь врут?!

– Сережа, но ведь ты же был?! Мимо парикмахерской вы шли! Под ручку! Сознайся!

Но «вариант» не сознавался, зато самодовольно надувался и напыживался. Душевно растрепанный Левка бросил Сержа и побежал до Алика, поведав ему потрясшую полотняные своды цирка сенсацию: сразу три женщины – Алла, Валя и Лида во время изнурительных скитаний меж ювелирным, трикотажным и обувным магазинами якобы видели Сержа в обществе дебелого бабца, то бишь, прекрасной дамы.

– Ложь! – воскликнул Алик и осенил Левку крестным знамением. – Делириум! Сгинь! Рассыпься!

– Три дня под банкой не был. Денег нет – орлом летаю, деньги есть – свиньей лежу.

Тогда Алик помчался к женщинам, а от женщин к Сержу, но, увы – и он остался в ужасной неизвестности, лишенный сна и покоя. Жить, не зная истины, стало для них невозможным.

– Сережа, это ты был, или кто-то на тебя похожий?

Серж хихикал.

– Второго «штатского варианта» на свете нет, – заявил Левка. – Это был, он. Сережа, покажи!

Серж хихикал.

– Покажи! – надрывно ревел Левка. – Я никому не дам отбить, сам отобью!

– Скот ты, Лева. Азиат, – сердился Алик. – Даже курицу из-под петуха нельзя тащить в суп, пока сама не вылезет, а ты – отобью! отобью!

Левка раскаялся и дал честное пионерское не предпринимать грабительских действий в отношении Шантрапановского, но было поздно: Серж учуял неладное и порешил не раскрывать жгучего инкогнито своей пассии. К тому же он был несколько оскорблен курино-петушьими метафорами Алика.

Но где было тягаться его крошечным, с младенческий кулачек, мозгам с мощным иезуитским интеллектом барабанщика оркестра передвижного цирка? Алик пустил в игру такой козырь: никакой девицы у Сержа нет, все это утка, а выпустили ее для того, чтобы... Далее последовали совершенно непристойные соображения, зачем была выпущена утка. Серж взбеленился и попался на удочку уже на следующий день...

Но погодим со следующим днем, нам надо прожить день сегодняшний. Заколыхалась грязная плюшевая занавеска у лестницы на оркестровку и в пространстве конюшни возникла чья-то упитанная соловоглазая физиономия. Физиономия осмотрела одного за другим всех музыкантов, узрела Пройдисвита и радостно залопотала:

– Серега! Ходи сюды!

– Кого я бачу!.. – видно было, что никакого удовольствия эта встреча Сергею Александровичу не доставляет и восклицательные интонации в его голосе сплошь из больших септим.

– Мне Чинарик сказал, что ты в цирке лабаешь. Усы не обшмалил?

– Лабаю. Усы как усы. А ты чего? На клоунов пришел посмотреть? Где работаешь?

– В школе. Гроши сшибаю. В кабаке на парнусе сижу. У вас играть буду.

– Чего? – отшатнулся саксофонист. – У нас целых два пианиста. Да ты хиляй на конюшню.

Соловоглазая физиономия шагнула внутрь и с нахальным любопытством оглянулась.

– Какие девочки! – даже присела она, когда неподалеку прокрасовались наряженные для парада подруги. – Познакомь! Вон с той, с синенькими глазами!

– Тебя с ней ее муж познакомит. Так объясни, что к чему? Ты с маэстро балакал? Может, он «варианта» выгоняет?

– Та свадьбу ж мы играем. А вот эта, здоровая, тоже замужем? Какие ляжки!!

– Какую свадьбу?!

– Та здесь свадьба, в цирке, в субботу. Ходю глядю, где нам сидеть. Триста рэ.

– Что за бред... После работы, что ли? Да никто у нас в цирке не женится.

– Не после. С двух часов. Слышь, какая чувиха!!! – Пройдисвитов знакомец разинув рот сальными глазами провожал Киру Старовойтову. Собственно, не саму Киру, а ее некоторые выборочные достоинства.

– Алик, – позвал саксофонист, – что за свадьба в цирке? В субботу? Днем?

– Ты что, ошизел? Температуришь? Или не опохмелился?

– Вот те крест, свадьба! – забожился местный лабух. – Завтра задаток берем!

– Может, Кушакова спросим?

– Не смеши людей.

– Спросим. Иван Иванович!

Инспектор манежа, выслушав музыкантов, назвал их россказни бредом сивой кобылы, но Алик вдруг что-то вспомнил и даже спал с лица:

– А племянница шефа? Забыли?

– Но не в цирке же! Не в субботу и в воскресенье! Пять представлений коту под хвост?

– В цирке! В субботу и в воскресенье! Триста рэ! Мы играем!

– А вы, молодой человек, что делаете за кулисами? Ну-ка, выйдите вон.

– Я с ним! Я к нему! – но Пройдисвит бочком-бочком – и ушился. – У меня билет!

– Тогда пройдите в зал и сядьте на свое место. Здесь посторонним делать нечего.

Ханыга поплелся в зал, но по пути с бесстыдством деревенщины заглянул в вагончик воздушных гимнастов, где в дверном проеме мелькнул абрис Аллы Козловой.

– А ведь Наташка мне что-то талдычила, что на субботу и воскресенье билеты не продают и что Игнат лаялся с шефом... Да нет, не может быть.

А Пройдисвит втащил на оркестровку свой саксофон и куда-то смылся. Даже опоздал на увертюру. Маэстро лишь молча скуксил нос.

А теперь о дне завтрашнем. Ровно через сутки Серж Шантрапановский, гордо пыжась, кивнул головой в сторону директорской ложи, где на первом ряду восседала, занимая полтора стула (даже с оркестровки было видно), таинственная «вариантова» графиня. Сведения о ней, очевидно через контролерш, дошли до конюшни и началась разная чертовщина: Вадим Шамрай, сбитый с панталыку цирковыми сплетницами (собственной женой в их числе), чересчур поздно повернул голову от директорской ложи на пол, по которому ехал, и чудом не растянулся на крашеных досках, исполнив фантастическое «шаривари» велосипедными колесами. Публика же приняла «шаривари» за чемпионский трюк и наградила артиста громовой овацией.

Валя Зыкова тоже не поборола искушения и, стоя на руках под куполом, скосила глаза на первый ряд ложи, потеряла равновесие и слетела с перша. Сержу с Олегом пришлось лишний раз играть «Романс» Глиэра. Сегодня Шантрапановский завирался в нем как никогда – музыканты ухмылялись, маэстро зверел, Олег бросал яростные взгляды. Но тайно и злобно кипящая ревность в сердце Сержа пылала – ему почудилось: перезрелая маркиза не сводит глаз с оркестровки и причиною тому не пианист, а скрипач. К тому же Левка что-то нашептывал на дужку Сержевых черных очков и от его скабрезностей Сержева спина извивалась в четырех измерениях: вправо-влево, вверх-вниз, взад-вперед и от середины первого отделения до антракта.

Возможно, скептичный читатель усомнится в правдивости циркового ажиотажа, якобы возникшего из-за какой-то неведомой бабенки, но, во-первых, вокруг чела Сержа до сих пор не рассеялся нимб его величественного прыжка с трамплина, во-вторых, глядя на выдающиеся внешние данные «Штатского варианта» все непроизвольно экстраполировали их на облик его мадонны и аж дрожали от предвкушения узрить его (облик) воочию, в-третьих, с каких это пор сочинитель правдивейших историй не имеет права приврать в полное свое удовольствие?

В антракте музыкантов в считанные секунды сдуло с оркестровки. Илья Николаевич, Левка, Чахотка, Алик и Пройдисвит с боем прорвались в крошечное фойе за директорской ложей, а там уже хихикало, зажимая рты и прячась за чьи-то спины, неразлучное трио, а также Лида, Жанка и Наташа. Последним протолкался за ложу «вариант», просунул ладонь под жирный локоть дамы и надменно повел черными очками.

– Ах, витязь! То была Наина!.. – прошептал Алик.

Тихий стон вырвался из глубин потрясенных душ праздных зевак, но его заглушал вселенский гам и толчея фойе. Герцогиня была в полтора раза старше и выше Сержа и в два и пять десятых раза толще его.

– Конечно, это не Венера, – продавцовским голосом изъяснялся Илья Николаевич, – но что-то венерическое в ней есть. Несомненно.

– Отобью! Отобью! – в контроктаве рычал Шерман.

Подруги помирали со смеху, глазея то на музыкантов, то на нелепую чету.

– Это вид с аверса, а надо бы исследовать и реверс... Чахотка, поди поверни ее.

– Сам верти.

– О! О! Они пошли! Реверс! Реверс!

И когда мощные тыквенные телеса реверса предстали пред мутны очи Левы Шермана, он утробно забулькал и ринулся на полусогнутых и понизу широко растопырил руки. Чахотка и Илья Николаевич вцепились ему в спину и уволокли подалее от уголовных соблазнов.

На второе отделение никто из музыкантов не хотел первым подниматься на оркестровку, но подошел Шантрапановский и перед ним почтительно, шпалерой, расступились, а когда его голова высунулась из-за последней ступеньки лестницы, Пройдисвит зычно захлопал в ладоши, зрители не разобрали, в чем дело, и тоже взялись аплодировать, так что Серж появился на оркестровке под аплодисменты зала. Николай Викторович по-рыбьи разевал рот и, наконец, пригрозил собранием по поводу безобразного поведения оркестрантов.