Романтика. Ч 4. Аннабель-Ли. 6. Похмелье

                6. Похмелье

Когда Степан Трофимович узнал, а это произошло в воскресенье утром, что его сын приглашал Нину в кино, то у него задергалась не только правая щека, но и весь правый бок.

– Идиот! – заорал он. – Что ты делаешь, дубина стоеросовая?!

– Что я делаю?!

– Хочешь, чтоб тебя ее мужик исколотил? У него взгляд убийцы!

– Да уж...

– Да уж! Партнерша накроется, ты об этом подумал?! Найдешь красотку, вторую Зойку...

– Зойку ты мне нашел!

– ...или вроде нашей мамочки, будешь всю жизнь азы вколачивать! Сгниешь в передвижках, как я сгнил! Тут само, готовенькое, в руки плывет, а он по кинам приглашает! Не вздумай к ней лезть!

– Я сам с усам.

– Я тебе дам!

Разругались насмерть. Степан Трофимович схватился за сердце, а сын ушел во дворец культуры, где его уже ожидала нетерпеливая Нина.

– А дядя Степа где?

– Он не придет.

– А почему? Мы одни будем? – Нине не хотелось репетировать вдвоем. Игнатенко промолчал.

С утра близкие родичи брачующихся заткнули и перекрыли все дыры вокруг цирка-шапито, а на центральном входе неукоснительно сдирали с прибывающих гостей по входному трояку. Музыканты, полюбившиеся всем, прошли беспошлинно, уселись за стол, истово и вдумчиво опохмелились и плотно позавтракали холодным кроликом в сметане. Через часок гости разогрелись и свистопляска пошла по второму кругу. Какой-то огромный толстый мужик натянул на себя платье и засучил штанины: он изображал невесту, женихом нарядили крохотную бойкую полупьяную женщину. Еще несколько гостей вырядились цыганами и когда поддали еще, и еще, и еще немного, то выволокли тяжеленную металлическую тачку для ковра и вздумали прокатить на ней родителей новобрачных. Но у тачки не полагалось днища и у перепившего папы жениха провалилась в проем нога и папа взвыл страшным голосом, когда его нога как-то очень хитро подвернулась. Папу объединенными усилиями выдернули, как редиску, из тачки и положили скучать на барьер, с которого он свалился в опилки и с опилок уже разглядывал блестящую никелированную рамку воздушных гимнастов.

Тачку, ввиду ее опасности для жизни, выбросили, а вместо нее использовали дверь от фасада: дверь сорвали с петель и привязали к ней веревку, изрядный кусок которой оттяпали от чьей-то лонжи. На дверь посадили мам жениха и невесты и с улюлюканьем поволокли вокруг цирка.

Когда мам вволокли обратно в цирк, на них уже красовались совершенно невозможные синие мужские трусы и майки, а на мирно созерцающего философа (папа жениха продолжал созерцать Алкину рамку) натянули драную женскую комбинацию. Потом созерцателя перевернули на пузо и совершили символическое омовение... Гм... В общем, намочили ему штаны.

Алик, Олег, Илья Николаевич вздыхали сквозь зубы, Пройдисвит ухмылялся: он этих свадеб перевидал на своем веку великое множество.

Первые тучи сгустились над толстостенным кумполом Тимофея Яковлевича под вечер. В восемнадцать ноль-ноль Сергей Александрович Пройдисвит надел колпачок на мундштук, покинул смертельно уставших друзей и со сладкой ухмылочкой подкатил к истомленной от счастья и трудов праведных новоиспеченной теще.

– Расчет. Наш гонорарий! Получить бы!

У тещи поползли на лоб выщипанные брови.

– Не понимаю вас.

У Пройдисвита поползла в направлении пупа нижняя челюсть. Перед наглостью, редкостной и непостижимой, сник и увял живучий и неувядаемый, как Хаджи-Муратовский репей, ресторанный цветок его души.

– Я... мы... с Тимофеем Яковлевичем... домовилысь...

– Тимофей Яковлевич сказал, что вы играете за так, из уважения.

– Гони гроши!!! – вдруг заорал Пройдисвит и налился нехорошим бордовым цветом.

Подкатило Тимофее-Яковлевичево брюхо и таранило Пройдисвитов саксофон.

– Подведомственное! Мне учреждение! Гм! Из уважения! Работаете у меня! Да! Зарплату!

Но Сергей Александрович уже очнулся от шока.

– Товарищи! Граждане! – завопил он. – Договаривались честь по чести – триста рублей, а не хотят платить! Надувайлы! Не заплатите – не будет вашим молодым счастья!

Произошла смута, кто-то пробовал надвинуться на саксофониста, но он, вне себя, замахнулся, как дубиной, своим «Сельмером», противник струсил и попятился.

– Я по всему городу растреплю! В каждой подворотне узнают про вашу крохоборскую свадьбу!

Поднялся гвалт, на помощь Пройдисвиту поспешили Алик и Илья Николаевич, вернее, они попросту оттащили его в сторону, чтоб не наделал в умоисступлении какой-нибудь уголовщины. Олег с мрачным любопытством наблюдал вакханалию угроз, криков и оскорблений.

– Йэху! Остров доктора Моро! – громко крикнул он, но на него не обратили ни малейшего внимания.

– Извините, ребята! – в голос рыдал до глубины души потрясенный саксофонист. – Договорился! По рукам! За триста! Вот суки, вот какие суки! Я вам свои заплачу!

– Не ерунди. Ты-то здесь причем?

– Увольняюсь! Завтра же заявление пишу!

– Зямочкина пожалей.

– Себя пожалею лучше! А с такой паскудой работать... Уволюсь!

 Дальше – больше. Утром Тимофею Яковлевичу позвонили из, так сказать, сфер и с грозной сдержанностью осведомились, почему его артисты являются с жалобами и грозятся не выйти на работу. Со страху полторы извилины, имевшиеся в мозгах шефа, разветвились штук на шесть и он довольно бойко растолковал в трубку, что дуроломы разъелись, стали излишне культурными и по сей причине сделались легкой добычей диверсантов из Би-Би-Си. Собеседник на другом конце провода на какое-то время лишился дара речи, а затем, изо всех сил стараясь не позабыть о своем высоком сане, популярно разъяснил директору, что бунт актеришек имеет не политические, а отчетливо ассенизационные мотивы и что если он, директор, не вычистит и не отмоет свой затрюханный шатер, то ему, директору, прибудет на орехи. На грецкие. Или на кокосовые.

Тимофей Яковлевич рысью поперся на конюшню и убедился – да, не политика виновата. Не Би-Би-Си. Гм. Да. Нечто совсем другое. Гости, гости дорогие, чтоб вам повылазило...

– Убрать! – попробовал было он напереть на смурно блукающую, поредевшую шоферню и униформу, но те тоже успели где-то наблатыкаться по части культуры и разбегались от него, как тараканы от электрического света. Твердая почва под ногами шефа поколебалась, он засуетился.

 – Филипыч! Гм! Что же это? Как же это? Организуй! Да?

Но Филипыч оскорбился. Мало того, что лазит под юбку к его жене (черт с ним, пусть лазит, жалко, что ли?), так еще вон чего надумал!

Осталась последняя надежда – пойти на поклон к сушеной ящерице, Игнату Флегонтовичу.

– Игнат, гм, Флегонтович...

Заместитель позвонил в милицию, предложил на любое представление недели всю целиком директорскую ложу и через час в цирке появились пятеро мелких хулиганов, остриженных под нуль, и молоденький милиционер.

– Куда идти? – спросил милиционер Федю, который прилаживал на фасаде оторванную дверь. Федя по закоренелой привычке съежился и ощерился на ненавистного мусора, бочком проводил когорту арестантов на конюшню и исчез из цирка. Дверь доделал викинг-шапитмейстер.

Явился Пройдисвит, окруженный отчаянно кудахчущим маэстро Зямочкиным.

– Ни, – упрямо мотал башкой саксофонист. – Нехай верблюд пашет на вашего шефа. Мэни нэ трэба. Ни. Ни.

Позади, руки в брюки, топал Левка и с почти чувственным наслаждением глумился:

– Грузите апельсины бочками! Бочками, говорю вам, грузите! Гонорею вам, а не гонорарий!

Когда-то в Чимкенте он дал Пройдисвиту заработать на первомайской демонстрации и теперь жестоко обиделся, что его не пригласили в свадебный оркестр, и вот – есть бог на небе! – Иуды наказаны.

– Грузите апельсины...

– Заткнись, Лева! – возрыдал маэстро. – Сергей Александрович...

– Ни. Нэ трэба.

Акт увольнения совершился с изумительной, царской быстротой. Шеф руку приложил. В считанные минуты подписано заявление, сделана запись и пришлепнута печать в трудовой книжке, выдана зарплата и отпускные. Сергей Александрович тщательно проверил запись, еще более тщательно пересчитал деньги, спрятал все это во внутренний карман пиджака и во все горло, со смаком, с чувством, с толком, с расстановкой сказал директору:

– Ты! Вот, ты, – ты старый, дырявый и очень вонючий презерватив!

– Как!.. Сметь!.. – что-то чирикнуло в обычно луженой глотке Тимофея Яковлевича.

– Тебе поганую метлу дать, двор подметать, а ты искусством командуешь, чурка!

– Как!.. Сметь!.. – хрипел и задыхался шеф.

– Имел я в виду и тебя и подведомственное тебе учреждение. Пошел вон, коровья морда.

Зямочкин и Шерман смылись из кабинета после первых же слов изысканного диалога, но это не значит, что они ничего не слышали – они притаились неподалеку. Иначе им пришлось бы присоединяться к Игнату Флегонтовичу, который вяло вступился за униженного и оскорбленного:

– Как вам не стыдно, товарищ Пройдисвит...

Наташа усиленно печатала на машинке, кассирша и бухгалтер стояли растопырив зубы. Саксофонист еще раз прошелся поперек шерсти шефа, закрутил спираль, смахивающую не то на туманность Андромеды, не то на молекулу дезоксирибонуклеиновой кислоты, и навсегда сгинул с циркового горизонта. А Николай Викторович поплелся транспонировать наиболее ответственные теноровые партии для гомосаксофониста Роберта Фурсова, единственной оставшейся надежды.

Тимофей Яковлевич до вечера сидел в одиночестве в своем кабинете и предавался тихой ностальгической грусти:

– Нет порядка. Гм. Порядка нет. Да. Раньше был порядок. Да. Гм. Был раньше порядок. Гм. Да. Порядок раньше был. Гм. Гм. Кгм. Да.

К вечеру Кушаков, Зыков и руководитель велофигуристов сочинили пространную жалобу на директора, подписали ее первыми, а перед представлением Кушаков обошел все вагончики и собрал прорву подписей. Расписались униформисты и шоферы, кроме Филипыча, разумеется, и плотника Феди; Федя вообще питал нестерпимую неприязнь ко всякой интеллектуальности и ее символу – исписанной бумаге. Затем бумага попала в вагончик музыкантов.

Маэстро даже вспотел, но подписал. Музыканты подписывали с шуточками и прибауточками.

– А ты что? – спросил Алик Олега.

– Я ничего не буду подписывать.

– Что-о-о?..

– Занимайтесь ерундой, если вам хочется. А мне не хочется.

– Басни Крылова читаешь?

– Басни Крылова читаю. Вам советую.

– Все не в ногу, один ты в ногу шагаешь?

– Это мое личное дело. Не хочу и все.

– Алик, в самом деле, зачем навязываться? – заступился за Олега Илья Николаевич. – Дело хозяйское.

– Ладно, черт с тобой, – Алик унес бумагу в вагончик инспектора манежа.

Нине пришлось таки сознаться, что всю субботу и воскресенье она репетировала с Игнатенко, а сознаться пришлось потому, что репетировать на сцене им пришлось и в понедельник – в цирке было не до репетиций. «Что за наказание, – стискивал зубы Олег, – уматывали бы поскорее в отпуск... Увезу Нинку в Зеленый Бор, буду на гитаре играть и детей растить... Гори они синим огнем все цирки и оперы!..»


Работали Нина и Игнатенко как одержимые – с восьми утра до пяти вечера, а в дни, когда было по два, три представления Нина жонглировала на конюшне. С четырьмя булавами она уже расправлялась не глядя, а с пятью уверенно выбрасывала один темп. В манеже Игнатенко молчаливо признал ее методику занятий и подчинился, зорко приглядываясь и прислушиваясь. Конечно, у нее талант жонглера, но было еще что-то, позволявшее ей тратить на отработку трюков намного меньше времени, чем ему самому, например. Все это шло, конечно, от ее мужа, кто бы мог подумать, что пилить на скрипке и бросать булавы можно по планиде?!

Олег совсем перестал ходить в цирк и целыми днями играл дома на гитаре и скрипке. Смотреть на занятия Нины и Игнатенко он не мог. Душа не терпела. После работы Нина робко и виновато жалась к молчаливому мужу. Ну, что прикажете делать? Ей так хочется в цирк, ее так манит огненный оранжевый кратер манежа... Она же вот не обижается на него за его музыку и за Елену Леонидовну? Чего он дуется на нее за булавы и за Юру? Подумаешь, раз в кино сходила... Да он и не знает совсем, что она была с ним в кино. И никто не знает. Никто не видел. Ему, небось, весело было на свадьбе, что, она должна скучать? Вон как в книжке про цирк Умберто написано: артисты ради искусства своей личной жизнью жертвуют! Она любила другого, он любил другую, а ради цирка поженились! И Алка говорила, еще давно: многие браки в цирке заключаются по принципу партнерства. Что ж делать? Тем более, она совсем не собирается покидать Олега. Если бы, конечно, не Олег, она бы вышла за Юру, но у нее есть Олег, так что говорить и не о чем. Он будет музыкальный эксцентрик, она будет пластический этюд работать и парный жонгляж с Юрой. Все будет хорошо. Вот только он бросил репетировать... Впрочем, ладно. Пусть пока на своей гитаре играет. У него уже на левой руке на концах пальцев желтые шапочки из мозолей наросли, постучит по столу – как костяшками.

И вот – свершилось! В первых числах октября, за неделю до закрытия цирка в Славянске, в воскресенье на двенадцатичасовом представлении в манеж вместо Степана Трофимовича вышла Нина.

Игнатенко работал в своем обычном костюме: в темно-синих брюках с белым поясом и в такой же водолазке с широким, белым, отложным воротником, а Нина ушила для себя костюм матери Игнатенко: короткое синее платье, расшитое блестками, тоже с белым овальным воротником. На ступнях голых ног красовались у нее белые тугие носочки и белые чешки.

Начали жонглеры с трех булав, ловко перенимая их один у другого. Затем разошлись и стали перебрасываться булавами, постепенно прибавляя по одной, пока не дошли до семи. После булав последовал каскад легких, но выигрышных трюков с кольцами и разноцветными обручами, а на финал Нина придумала номер синхронного жонглирования: она и партнер взяли по три булавы и исполнили, почти не нарушая симметрии, до десятка всевозможных трюков. Булавы вылетали из-за спины, из-под ног, взмывали в каскаде. Интересно, что в этом двойном соло два раза ронял булавы Игнатенко, а Нина его с улыбкой поджидала.

Аншлага не было, больше половины зрителей представляли собой ребятишки, остальную часть составляли их мамы, папы, бабушки и дедушки. Вся эта публика с нетерпением ожидала собачек, мишек и, конечно, Буратино – Рудольфа Изатулина, парный жонгляж интересовал ее мало и Нина отработала как на репетиции: ни одного завала.

Трясущийся сбоку форганга старший Игнатенко ахнул, Кушаков лишь руками развел, маэстро крякнул, Алик весьма неосторожно брякнул, что номер с участием Нины выигрывает в сто раз, но встретился со злыми глазами Олега и умолк. На конюшне Нину поздравили: очень искренне – Валя, она без тени зависти восхищалась подругой, недоуменно – Марат и Вадим Шамрай, они не понимали, зачем Нина связалась с Игнатенко, зачем Игнатенко связался с чужой женой, зачем Олег позволил это бессмысленное времяпрепровождение. Изатулины же совсем не отреагировали, и очень кисло поздравила Нину Алла: ревность застилала ей глаза. Она мечтала, что отрежиссирует Нине помимо этюда и номер соло-жонглера, а тут такая конкуренция ...

– Иван Иванович, – подсыпался к Кушакову старший Игнатенко, – пусть Ниночка и вечерние отработает с Юрой...

 Инспектор манежа пожал плечами.

– Пусть. Не обижайтесь, но они смотрятся лучше, чем... с вами!

– Я не обижаюсь, – смиренно склонил голову Игнатенко, – против факта не попрешь. Может, пусть они до закрытия поработают?..

– Я не против. Потешится девочка – больше ей не придется.

Но тут старый жонглер замялся и завертелся:

– Э... это самое... мы в Коканд поедем. Отложим отпуск. Зайду в Главк, улажу, через Москву поедем?

– Отложите отпуск? – протянул Кушаков. – Из-за Нины?

– Э... гм... да, из-за Нины. Пусть репетируют. Юрке сроду такую партнершу не найти.

Кушаков не нашелся, что сказать.

Так же чистенько Нина отработала и трехчасовое представление, к ней даже потом подошли Валентин Афанасьевич Власов и Марк Захарович Динкевич, повздыхали, назвали принцессой цирка и сказали:

– Чудно как-то: считай, самая лучшая артистка в программе, а – не артистка!

– Все, кто ни сходит в цирк, спрашивают: а кто эта девочка, что так гнется?

– А меня примут, если я попрошусь на работу? – насмелилась спросить Нина. Власов и Динкевич замялись.

– С каучуком – нет...

– Юркиной партнершей – примут.

– Чепуха. Он себе холостую найдет. В Главке как рассудят? Возьми ее в штат, а она в декрет уйдет, партнер без работы, скандал, новая партнерша, новая возня. Или того хуже: сделали номер, а муж сбрендил – не дает работать...

– Вот если...

Далее последовали набившие оскомину рассуждения о музыкальном номере Олега и так далее. Нина поникла. Все это не то. Вот если бы поступить в артистки независимо и от Олега и от Игнатенко!.. Тогда бы она по-другому с ними разговаривала. Неужели придется заряжаться на два, три года в номер соло-жонглера?! Но, во первых, неизвестно, что у нее выйдет за номер и возьмут ли его, вдобавок, парный жонгляж легче, для нее, во всяком случае, и в тысячу раз интереснее, а в третьих – Олегу все это может надоесть (уже надоело, не видно разве?) и он увезет ее куда-нибудь в театр или, того хуже, в Зеленый Бор, к тете Маше. Слушай там его гитару да расти детей...

Артисты пошли по своим вагончикам, Марк Захарович не удержался и на прощанье воровски помял Нину за бочок. Червивый груздь, а туда же, за молодым рыжиком катится!..

Легкой грустной желтизной давала знать о себе осень. Красавицы-рябины украсили себя оранжевыми гроздьями ягод, глаз не оторвать от их стройных гладких стволов и перистых листьев. Нина гуляла в одиночестве и мысленно прощалась со своими любимыми ивами. Даже зашла под шатер той, своей первой знакомки и через густое переплетение сотен и сотен гибких тонких веточек бездумно глядела на тротуар и мощеную дорогу. Фергана – чинары, каштаны, арча, цветущий урюк, алые цветы граната, Фергана, заря любви! Чимкент не в счет, не в Чимкенте, в Фергане должен был Олег стать ее мужем. Глупые случайности... Уральск – тополя, тополя, тополя! Столько тополей! И старая яблоня у ветхого крыльца и кусты смородины у изгороди на огороде... Балашов – гора листьев и плетей дикого винограда, там, в сердце горы, был их сказочный грот... Славянок – кокетливые кудри рябин с красным цыганским золотом украшений и светло-зеленые косы плакучих ив. Как увидит она иву – так вспомнит о Славянске, как вспомнит Славянск – так очутится мысленно у прохладного толстого ствола вот этой ивы, где она сейчас стоит. Через неделю закрытие и – в Коканд. Что в Коканде? Какие деревья? Наверное, опять чинары и каштаны, только осенние, ведь Коканд там же, в Ферганской долине... А что после Коканда? Артисты говорят, что можно было бы поехать дальше – в Карши или в Термез, в Мары или в Кушку. Кушку она еще со школы помнит: самый южный город. Вот бы там побывать!..

В цирк перед третьим представлением она вернулась пораньше, еще даже не начинала густеть у входа зрительская толпа. Ворочались и мычали в клетках медведи, подтявкивали собачки, прошел с непроницаемым лицом Кушаков. Нина хандрила у своего пьедестала.

Из своего вагончика выглянул младший Игнатенко и обвел взглядом конюшню. Увидел Нину и поманил ее. Нина подошла и вопросительно подняла брови.

– Я палец поцарапал. Перебинтуй, ты умеешь.

– Сильно? Ты теперь работать не сможешь? – встревожилась Нина.

– Нет, чепуха. Можно работать.

Нина зашла в гримерную. На мизинце жонглера виднелся потек крови.

– Видишь? Ты ведь бывший медик!

– Какой я медик... С третьего курса училища в цирк сбежала. Где у вас аптечка?

– Здесь, в столе.

Нина смазала ранку йодом и ловко забинтовала. Ее пальчики еле заметно касались рук жонглера.

– В Москву хочется! – вздыхал Игнатенко. – Погулять бы, в театры походить!

В театрах Игнатенко бывал разве что в культпоходах, но на всякий случай подпустил турусов и о Большом, и на Таганке, и Образцова.

– Ты была в Москве?

– Никогда! – завистливо ответила Нина.

– В Коканд через Москву поедем, но мы раньше, надо в Главк зайти, чтоб дали доработать в этой передвижке.

И тихо добавил:

– Из-за тебя...

– К чему такие жертвы? – довольно сухо осведомилась Нина.

– Нина, – вдруг сказал жонглер и положил перед ней листок бумаги. Видимо, он долго носил его, но только сейчас решился отдать. – Это мой телефон, адрес, станция метро и троллейбус, каким ехать. Надумаешь – позвони, я тебя встречу.

Нина задумчиво улыбнулась, но к листку с адресом не притрагивалась.

– Это тебя ни к чему не обязывает, а вдруг надумаешь! – натужно настаивал Игнатенко и попытался вложить листок в сумочку Нины. Нина сумочку не давала и отступала от жонглера, но вдруг услышала, что кто-то начал подниматься по ступенькам. Тогда она, не зная как, сама выхватила листок и спрятала. В вагончик вошел Степан Трофимович.

– Ниночка! – а сам пытливо взглянул в раздосадованное лицо сына.

– Я вот подумал, вы бы недельку эту сами поработали, а я бы пораньше уехал и в Главке кое-что провернул насчет Нины...

– Успеем провернуть! – довольно резко оборвал его младший Игнатенко. – Просто уедем пораньше после закрытия и все.

А Нина ясно ощутила: между его возражениями и листком бумаги в ее сумочке существует прямая связь.

В вагончик заглянул Кушаков.

– Степан Трофимович, вы, пожалуйста, вечером выйдите в манеж. На случай, вдруг кто донос справит. Прохожан, например. Булавы там Нине подадите, пару колечек подбросите. Я же палку вам ставлю, а работает Нина.

– Может, я совсем не буду? – мучительно покраснела Нина и шагнула к выходу, но трое мужчин загалдели и замахали руками не хуже, чем на манер базарных торговок, и Нина ушла, совершенно утешенная и успокоенная.