Романтика. Ч 4. Аннабель-Ли. 8. Змий

                8. Змий

Наутро не было людей более несчастных, чем Олег и Левка. В ожидании автобуса они сидели на лавочке, обхватив головы руками. Жгучий стыд мучил Олега: бросил Нину, нажрался, бездарно погубил вечер и ночь. Он забыл, что пострадал не зря – не захотел покинуть товарища в беде.

А Левка был рад своему состоянию. Все его рухнувшие мечты отошли на второй план перед головной болью. Все же он не выдерживал и стонал:

– Где нашли они вчерашнее пойло?.. С табаком оно или с карбидом?.. Чтоб им подохнуть...

– Чердачки трещат-с? – издевался над ними Алик.

– Иди отсюда, не изгаляйся!.. – проплакал Олег. А Левка философствовал:

– Вот, человек – существо разумное, так зачем он себя травит – спирт, табак, анаша?..

– Браво, Лева! – захлопал в ладоши Алик. – Слышу речи не юноши, но мужа! Но лучше бы эта мысль являлась тебе в голову до пьянки, а не после. Нате, лопайте.

И протянул им по бутылке бархатного пива.

Всхлипывая в муках нетерпения, пьяницы впились в божественно прохладные струи амброзии и клацали зубами по бутылочным горлышкам.

– Стеклом не закусывать, – предостерег Алик.

– Еще есть?..

– Есть. Пейте. Ну, прочунели?

– У-у-уфф!..

– О-о-офф!..

– Физрука и Сашка тоже надо бы похмелить...

– Надо бы... Где они?..

– Гаврики давно опохмелились. А о вас, кстати, и не подумали побеспокоиться. Так что оставьте свои заботы при себе. Лоботрясы! Пошли бы вчера на рыбалку – речка, на небе звезды, свежий воздух, костер на берегу, бутылочка вина, закусочка! А вам не терпелось влезть в корыто с помоями! Меня вчера от вони чуть не стошнило, когда выливал.

– Не рви душу...

– Много поймали?..

– При чем здесь – поймали? Поймали. Вон, смотрите.

Вчерашний знакомец Левки, котенок, валялся на травке и блаженно извивался, выставляя небесам тугое, как барабан, пузо.

В десять утра подошел автобус, надо было собираться. Единственный, кто жалел Олега, была черноглазая Жанка, она даже украдкой сунула ему конфету – барбариску. Алла и Валя едва поздоровались, Лида осуждающе поджала губы.

– Хорошо поёшь, – вместо приветствия сказал Олегу Рудольф. – Мы вчера полночи твои песни слушали. Далеко слышно. Тебе бы на эстраде петь.

Илья Николаевич в знак согласия кивал головой.

Агапов злобно зевал: вчерашние дамы в конце концов познакомили их со своими нетанцующими мужьями, а мужья весьма простодушно поблагодарили кавалеров за то, что те развлекали их жен. Женька противно улыбался в спину и затылок Олегу, Игнатенко куда-то исчез.

На Нину Олег не смел поднять глаз. Она равнодушно смотрела сквозь него, а в автобусе села у окна и ни разу не оторвала взгляда от стремительно пролетающих обочин дороги.

Опустив голову Олег сидел рядом. Он думал, что обидел ее, оскорбил, когда покинул на танцплощадке и убежал за Левкой. Ему представлялось, как ей неловко перед всеми за его похмельное состояние, за его пренебрежение к ней...

Ему бы и в дурном сне не приснилось, что Нина рада его состоянию, при котором, по-видимому, отключилась его жестокая, убийственная проницательность.

...Вот Левка, как угорелый, бросился прочь, Олег за ним, только и успел послать ей извиняющуюся улыбку. Тоже мне, Санчо Панса выискался... А тут вальс гремит!.. Вальку профессор уволок, Вадик с Лидой ушли, Алка Жанку караулит. К Нине, набравшись духу, шагнул Игнатенко, но его опередил Женька – подскочил и втиснулся между ней и жонглером.

– Идем!

– Я уже пригласил Нину, – довольно злобно оборвал его Игнатенко.

– Брось трепаться. Ну, идем!

Нина тихо и твердо ответила:

– Я с Юрой буду танцевать, и не подходи ко мне больше.

Счастливый Игнатенко поспешил увести Нину в толпу, Женька проводил их ненавидящим взглядом.

– Ты похожа на одну итальянскую киноактрису! Я не помню, как фамилия, только ты еще интереснее!

Нина улыбалась. Пожалуй, хорошо, что Олешка удрал... В конце концов, зачем так третировать Юру? Он возьмет и бросит с ней жонглировать, этого Олег добивается? Но если дело примет такой оборот – она подсунет ему Анжелкино письмо, пусть почешется! Пусть тогда попробует запретить!

Они кружились на шершавом полу танцплощадки, иногда задевая каблуками его неровности. Игнатенко вновь заговорил, излишне оживленно и весело:

– Вот это кочки! А вот у нас паркет в нашей квартире в Москве! Лак – как хрусталь! В палец толщиной!

 Нина игриво спросила:

– А ты его не боишься поцарапать, когда танцуешь?

– У нас ковер на весь зал.

– Ого! Ведь такой ковер достать...

– Чепуха. Мама в универмаге работает. Лак, ковер... Чепуха.

И Нина решилась:

– Юра... Но мне, право, неудобно спрашивать...

– Что, Нина?

– Вот если бы сапожки, импортные...

– Нина, что ж ты раньше не сказала? Давно бы были. Какой тебе размер?

– Тридцать четвертый...

– Будут, Нина!

И вдруг залепетал дрожащим голосом:

– Нина... Я хочу, чтобы ты связала свою жизнь со мной... Так будет лучше – и нам с тобой и твоему мужу!..

Бывают минуты в жизни, когда все легко, все возможно, когда и сама жизнь бесконечна и вечна молодость. Когда легко выслушивать подобные вещи и легко рассуждать о них. Когда знать не знаешь о чудовищных процентах, платимых по векселям судьбы...

Нина опустила глаза и уклонилась от ответа.

– Как долго они играют вальс!.. «Осенний сон»!

– Это не сон, – невпопад сказал Игнатенко. – Я от души говорю.

Нина полюбовалась на печальные осенние звезды, одарила страдальца долгим смеющимся взглядом и легонько шлепнула ладонью по его плечу:

– Нельзя же так, сразу!

Приятна роль роковой женщины! Главврач в Энске, Кушаков здесь, в цирке, теперь вот Юра! А Олег! Он единственный, перед кем она склонилась! А уж такую мелочь, как Борька или Женька, она охапками меряет! Нина опьянела от танца и наслаждалась смятением партнера и его взглядом – преданным, покорным, ищущим! Какие огни, какие звезды сияют в душе? Предательские, невольные видения – чудные сапожки, толстый прозрачный лак, роскошный ковер и цирки, большие яркие цирки в Москве, Ленинграде, Киеве, в загранице! А еще – печальный таежный край, изба на берегу быстрой холодной реки, острова и эхо, высокая сильная женщина в бордовом жакете... Это Зеленый Бор, родина Олешки...

А вдруг он уже вернулся на танцплощадку?! Нина в страхе огляделась. Но Олег не появлялся.

– Пошли, наверное, отсюда, – Лида уже успела стосковаться по Коське – вдруг он плачет в темной палатке?

– Пошли, – отозвалась Валя. Ей смертельно надоел седовласый танцор, хотя дядечка деликатный и начитанный. Обещался достать ей фотокопию какой-то необыкновенной книги об Иисусе Христе, Понтии Пилате и пришествии Сатаны в Москву. Книга эта, по его словам, не напечатана и никогда не будет напечатана. Там еще и про любовь, великую, настоящую, но Валя, в отличие от небезызвестного карася, знала, что такое уха и щука и, несмотря на свою юность и житейскую малоопытность, знала, что бывает с теми, кто читает ненапечатанные книги. Ну их подальше. Она молодая, ей жить хочется, любить, и не хочется, чтоб ее выгнали из цирка и отправили на стройки народного хозяйства в область полезного для здоровья полярного климата.

У Алки кошки скребли на душе из-за Левки, Жанка уже пережила свой танцплощадский звездный час.

– Пошли спать, девки.

– А Нина?

– Нина обойдется без нас, – зло откликнулась Алла.

Нина опомнилась лишь когда танцплощадка наполовину опустела.

– Ой... надо идти – на турбазу... А где же девчонки? Ушли...

– Ничего. Пойдем, Нина.

Когда они пробирались вдвоем по пустынной тропинке вся веселость и легкость пропали. Оба почувствовали скованность. А еще Нина безошибочно чуяла: последует решительное объяснение, а она его страшилась до невозможности. Так и есть – Игнатенко решился и взял ее за локоть... Нина напряглась, но руки не отняла. У калитки он крепко прижал ее к себе. Нина слабо пыталась отнять руку, но Игнатенко обнял ее за плечи и прижал к груди. Его бил озноб, Нина молчала, он поцеловал ее безучастные губы...

– Не надо, Юра!.. Это плохо!.. Не надо...

– Подожди. Слушай. Ты думаешь, мне легко бы было работать с тобой и знать, что ты... жена другого? И каждый день? Ты бы любила человека, а он бы с другой... на другой был бы женатый, тебе бы хорошо бы было?

«Все правильно, – думала Нина, – и Алла это говорила! И в книжке написано! Зачем она морочила голову и себе и ему?! Зачем репетировала? А может, в глубине души она уже знала, что придется пожертвовать любовью ради искусства?..»


Нина тихо заплакала.

– Это вот про меня. Мне плохо. А тебе, думаешь, хорошо будет? Знаешь, кто твой Олег?

У Нины тоскливо сжалось сердце. Если Олег и говорил про Игнатенко, то «олух» или «обалдуй» были еще не самые ругательные слова...

– Он – гений. Он не гений, а сын божий. Если человек на пианине играет Паганини, а на скрипке из Листа, а потом еще и на гитаре, как Бах, то таких людей нет, он сын божий. Для него цирк – тьфу! забава! Шутка гения. Мы для него лилипуты, один в два пальца высотой, другой в три пальца высотой. Он поиграет и уйдет, а ты пропадешь. А у тебя талант, я таких не встречал. Мы бы с тобой лучший номер в мире сделали. Сейчас любовь, а потом все пройдет, будешь жалеть, да поздно будет.

Нина молчала, только мизинчиком вытирала уголки глаз.

– Что же мне делать? – шептала она.

– Конечно, кто с ним сравнится! Я в том числе... Но я артист цирка! Я, конечно, не надеюсь на что-то там... Но я думал, ты ради цирка...

Воцарилось молчание.

– В общем, так, – неожиданно твердо сказал Игнатенко, – мы уедем пораньше, а ты, если надумаешь, позвони с Курского вокзала, тогда мы отложим отпуск и поедем в Коканд. Иначе... какой смысл?

Нина ничего не отвечала и стояла, опустив голову. Игнатенко подумал, подумал и решился было попробовать сорвать еще поцелуй, другой, но вот чистый осенний воздух донес до их слуха печальные аккорды гитары и заунывное пение: «Ямщик, не гони лошадей...»


Нина подняла голову, Игнатенко положил руки на ее плечи.

– Я буду ждать, Нина, ты позвонишь... У тебя есть мой адрес и телефон... Я не посмотрю, что ты была замужем, мне это все равно...

Он наклонился поцеловать девушку, но тут, словно по чьему-то злому сценарию, слух ее поразили беспощадные слова песни: «Все было лишь ложь и обман...»


Нина прикусила губу и бегом бросилась в сторону палаток...

И вот она сидит у окна автобуса и пытается в чем-то и в ком-то разобраться. В себе, например. Почему ей не стыдно за поцелуй Игнатенко, а только страшно – вдруг кто видел? Неужели она такая дрянь? Нет, она не дрянь. Просто... А вот Олешка целый месяц на ее глазах миловался с Еленой Леонидовной! Ей каково? Она же простила! А Анжелкино письмо? Надо будет написать, срочно написать, пусть Анжелка разузнает, какого числа Елена Леонидовна родит. А она, Нина, посчитает. Небось, грамотная. И вообще, если Олешкино прошлое копнуть... Алка, например. Так бы Алка в прошлом году и прозевала Олега! Алка прозевает, держи карман шире... Да и сейчас бы Олешка, попадись ему Валька в укромном уголке... Нет, он бы Нину ни на кого не променял, это исключено, но поцеловать бы Вальку – поцеловал. И не только бы поцеловал... Но ее, Нину, конечно, не покинул бы. А может... Валька во всех отношениях для него лучшая пара, чем она. Валька красивее. Музыку любит. Нина тоже, конечно, любит, но плакать, как Валька, над ней не может. Валька читает запоем. А над ней Олешка всегда подсмеивается, что она Гоголя с Чеховым путает. А какая разница, кто написал «Невский проспект» – Чехов или Тургенев? Это на Невском проспекте Андрей Болконский вызвал на дуэль этого... как его... который княжну Мэри соблазнил? Надо будет еще почитать. А чего читать? Она всегда по сочинениям пятерки получала.

В общем, короче говоря, если она... покинет Олешку, он не останется в убытке, тут тебе и Валька и Алка, а вот она... Да, вот она! Олешке надоест цирк (уже надоел!) и он уедет в свою оперу, а ей что прикажете делать? Будь она свободна, она бы вышла замуж за Юру и блистала бы на всех аренах мира! Сказочные купола цирков, яркие щиты афиш, многоцветье людских лиц и нарядов!..

Но ведь Олег ее любит, и она, правду говоря, тоже любит его... Как с этим-то быть?..

Ради искусства. Ради искусства пожертвует она своей любовью. Не ради московской квартиры, не ради хрустального лака, не ради гигантского ковра, не ради заграничных гастролей и золотых побрякушек – ради искусства. В цирке браки заключаются по принципу партнерства. Некоторые артистки, балерины или певицы, совсем замуж не выходят. Или попробуют выйти и разведутся. Вот Олешка, например. До двадцати семи лет не женился! А мог бы давным-давно выбрать девушку из лучших лучшую. Ради музыки! Он для музыки родился. А она родилась для манежа. Пожертвовать любовью ради искусства... Какая пугающая, но и захватывающая мысль! И, ах! как она нужна эта мысль, как спасительна! ведь без нее оставался просто презренный расчет, а Нина не хотела ничего делать из презренного расчета... Какой трагический ореол будет вокруг нее, когда она, через много лет, сурово и кратко сможет сказать какому-нибудь корреспонденту – ради искусства я пожертвовала любовью! Оно, будущее, сияло перед ней диадемой звезд...

Откуда ей было знать, что все эти бредни о жертвах – логика экзальтированного самоубийцы: «вот перережу себе вены и посмотрю, как будут рыдать у моего гроба...»


В Славянске, едва вышли из автобуса, Олег виновато сказал:

– Ласточка, прости меня за вчерашнее... Левка... жалко его...

– Да ничего.

– Мы в баню уйдем, попариться... а то к вечеру ноги протянем... Ты одна домой иди, ладно?

– Ладно.

Олег с Левкой ушли, а к Нине, как ни в чем не бывало, подошел Игнатенко.

– Надо порепетировать. Вечером работа.

– Может... вы без меня?..

Игнатенко шумно вздохнул, словно гору с плеч свалил.

– Ясно. Все правильно. Извини тогда.

 И скрылся в вагончике.

Нина помаялась, помаялась, двинулась было домой, но с фасада вернулась обратно на конюшню. Жонглер до сих пор возился в вагончике.

– Юра, часа в два... можно на репетицию?..

– Значит, зайдешь в Москве к нам?

Глаза у Нины намокли.

– Ой, пожалуйста, не дергай меня...

– Извиняюсь, извиняюсь, – засуетился Игнатенко. – Так в два. Я как штык. Порепетируем. До закрытия только с тобой работаю. Я как штык...

В бане Левка и Олег подобрали брошенный кем-то замурзанный веник, ошпарили его и по очереди нещадно избивали друг-друга. Избиваемый страстно подвывал в невыразимом чувстве избавления от муки похмелья. Выбегали в предбанник отдышаться и вновь ныряли в раскаленный туман парной. Из бани не вышли, а выползли, поддерживая друг дружку, но души и тела очистились от скверны.

– Бросаю пить, – хрипел Левка.

– Зарекалась свинья навоз не кушать.

– А вот увидишь. Что я – раб?

Представление отыграли спокойно, лишь маэстро до сих пор не смирился с потерей и с тоской останавливал взор на пустом стуле Сергея Александровича Пройдисвита, бывшего гобоиста, бывшего артиста оркестра театра оперы и балета, бывшего... И так далее.

– Саксофоны – ни к черту! – шипел он. Роберт Фурсов сладко улыбался, Иван Иванович и Иван Никифорович безмолвно оскорблялись. Особенно Иван Никифорович – ему не повысили ставку после ухода тенориста.

Олег хладнокровно наблюдал за работой Нины в номере Игнатенко и даже находил в нем некоторую приятность: «Ай да Нина!» Приятность же преимущественно заключалась в мысли, что осталось всего пять дней и жонглеры перестанут мозолить ему глаза.

Но вечером на него вновь напала робость и спать он вознамерился лечь в одиночестве. Нина недоуменно подняла на него глаза.

– Я... В таком призрачном состоянии...

– Вот еще глупости.

Олег ни слова не говоря сбросил пуховик на пол. Легли спать. Олег не решался приласкаться к Нине, стыдясь своего потрясенного вчерашними возлияниями существа. Нина долго рассматривала на потолке пестрые полосы оконного переплета, но вот фонарь на улице мигнул раз, другой, погас и полосы исчезли.

– Олешка, – еле слышно позвала Нина. – Ты чего?..

Олег положил на нее поверх одеяла голову и замер. Нина молча перебирала ему волосы.

– Знаешь, – с трудом прошептал он, – мне почудилось: между нами стеклянная стена...

Нина стиснула зубы. Откинула одеяло и лицо Олега упало на ее нагое тело. Олег обеими руками взял ее упругие груди и осторожно прикусил зубами крошечные соски. Нина дрожала и, боясь истерики, зажимала пальцами трясущиеся губы...