Романтика. Ч 4. Аннабель-Ли. 9. Москва Город Судьб

9. Москва – Город Судьбы

Посыпал дождик, мелкий, холодный, противный. Желто-зеленые косы ив намокли и покорно мели мокрую землю. Нина прошла мимо своей любимицы и уже не захотела зайти в гости под ее шатер...

В пятницу, черную страшную пятницу, в цирке сотворилось избиение младенцев. Младенцев не возраста – младенцев ума, годовалых талантов, должностных недорослей. Число избиваемых равнялось трем, а царь Ирод был многолик и многоглав и рыкал – аки лев кровожадный, насмехался – аки обезьяна пребогомерзкая.

Первым был избиен Леонид Семенович. Еще в четверг. Ибо в четверг из главка нагрянула комиссия по поводу племянницыных свадебно-цирковых безобразий Тимофея Яковлевича. И Тимофей Яковлевич срочно издал каннибальский приказ об увольнении по статье своего администратора за срыв пяти представлений в пресловутые субботу и воскресенье в подведомственном Тимофею Яковлевичу гастрольно-культурном учреждении. Напрасно Леонид Семенович рыдал и рвал рубашку перед высокой комиссией, что он тут ни при чем, пятая спица в колесе, комиссия оставила смертный для мошны Леонида Семеновича приговор без изменений. Чего, надо сказать, никто не понял и не оценил. Леонида Семеновича мало кто любил и уважал, но в данном случае общественное мнение было целиком и полностью на его стороне и Леонид Семенович попал в национальные герои как пострадавший за правду. Но что такое общественное мнение, когда «есть мнение»? Дети вы что ли, в самом деле? «Есть мнение» есть? Ну так что с того, что есть ваше мнение? Вот и заткнитесь. Психи.

Но мы увлеклись областью трансцендентного – комиссией и Тимофеем Яковлевичем Елдыриным, пора вернуться в края имманентные – к Вертухайскому Леониду Семеновичу.

Администратор имманентно выбалтывал всю подноготную свадебного дела, выбалтывал, как устраивал шефу рандеву с Филипычевой женой, донес на пошитые за счет цирковой кассы цивильные костюмы, но шеф напряг могуче свои полторы извилины, аж бурьян на его голове трансцендентно задымился, и ухитрился связать целых два слова:

– Есть свидетели?!

Свидетелей по Филипычевой жене и отмене представлений не нашлось, а за костюмы на самого шефа и шапитмейстера, как мужа бухгалтерши, произвели денежный начет. Леонида Семеновича за костюм не тронули. Он и без костюма стал мучеником.

Шапитмейстер распсиховался и подал заявление на увольнение, бухгалтерша, естественно, подала свое. Напрасно Игнат Флегонтович чуть не на коленях уговаривал мастера на все руки остаться на работе: тот уперся, как азиатский ишак.

Но не помогло Тимофею Яковлевичу утопление в навозе Леонида Семеновича. Все утро и весь день пятницы комиссия вызывала по одному инспектора манежа, руководителей номеров и даже поймали маэстро, неосторожно высунувшего нос из своей квартиры в самый разгар следствия. А за час до представления коллектив цирка собрали и коротенько сообщили, что исполняющим обязанности директора временно остается Игнат Флегонтович, что Тимофей Яковлевич более не является директором цирка, что новый директор прибудет прямо в Коканд.

Странно, но Тимофей Яковлевич лишь пыхтел, сопел, но совершенно не переживал и не обижался на своих критикунов. Кому-то даже почудилось, будто его усы презрительно улыбнулись. А кто-то никак не мог сообразить – были наяву или только привиделись крадущиеся по территории цирка призраки коротконогих тугозадых молодцов с увесистыми авоськами? Наяву или в бреду существовали бездомные базарные псы, которые, проводив носом проплывающую мимо авоську, вдруг садились где попало и задирали морды в небо: выли по земле обетованной – рыбно-колбасно-балыковому Ханаану, куда им во веки вечные заказан путь?..

Среди всеобщей нервозности Степан Трофимович Игнатенко ходил гоголем – меж членов комиссии у него оказался старый знакомец, бывший першевик, исполнявший некогда уникальный трюк: ставил на лоб длинный крепкий перш с рогульками, а потом на этот перш залезала чуть не целая футбольная команда народа. Злые языки утверждали, что все таланты великого першевика заключались в его чугунном лбе и дубовой шее, а неповторимость трюка с залезанием на перш футбольной команды объясняется тем, что просто не находится второго идиота, чтобы повторить его. Но надо все-таки признать, что сочетание лба, шеи и, гм! некоторых необходимых качеств ума, не так уж часто и встречается.

Степан Трофимович договорился, что комиссия неофициально просмотрит номер парных жонглеров с участием Нины, а также и ее каучук. И попутно посадил в лужу руководителя акробатов-вольтижеров: Прохожан как раз и явился с устной жалобой на незаконное присутствие в манеже посторонних лиц. Взбесило его неосторожное высказывание Аркаши. Аркаша брякнул: «Лучше бы четырех Прохожанов уволили, а одну Нину взяли в артистки!» Ответ комиссии странным образом совпал с трепотней Шнурка:

– Вот мы сегодня и посмотрим, кто тут незаконно занимает место в манеже.

Тогда Вениамин Викентьевич пошел и написал жалобу на саму комиссию.

Младший Игнатенко перед выходом в манеж нервничал, у старшего непрерывно пульсировала щека, одной Нине, грустной и равнодушной, было все равно. И в результате – младший один раз уронил булавы, старший – уронил кольцо и не поймал обруч, Нина – ничего не уронила. А ее пластический этюд как всегда сорвал громовые аплодисменты.

В антракте бывший першевик прошел в вагончик Кушакова, туда же пригласил обоих Игнатенко и упирающуюся Нину. Высокий гость был чрезвычайно благосклонен к красавице-девушке:

– Мне показалось, вопрос следует поставить в иной плоскости: можно ли Игнатенко приглашать к вам партнерами? Шучу. Шучу. Отлично. Буду в главке говорить. Хорошую невесту себе отхватил, Юрий Степанович, губа не ду...

Последовала мгновенная неловкость, Кушаков сказал что-то сквозь зубы, першевик тупо поморгал глазами и даже не попытался скрыть скучливого выражения своей мясистой красной физиономии, растущей прямо из груди.

Второе отделение комиссия не смотрела, удалилась не попрощавшись и в тот же вечер отбыла в столицу.

– Видишь? – упрекнули музыканты Олега. – А ты не подписывал письмо!


Третьим избиенным младенцем судьба предопределила быть Сержу Шантрапановскому. «Штатскому варианту» досталось больнее всех – у него отбили его прекрасную Лейли. Отбили Агапов и Пахрицин. Отбили вдвоем.

– Сережа, как ты мог уступить? – в глубоком горе вопрошал Илья Николаевич.

– Их двое, – задумчиво констатировал факт Алик. – Против двоих и вы бы не поперли.

У Шантрапановского заизвивалась костлявая спина.

– Денег не надо было жалеть – растрепался: десять, десять, десять! А гаврики кинули по четвертаку и будь здоров.

– Чего ты там вякаешь, Чахотка? – возмутился Алик. – Гаврикам она сама заплатила по четвертаку! Покраснела третий раз в жизни.

Женьке и Агапову ограбление Шантрапановского лавров не принесло. После третьей насмешливой гримасы они дружно оклеветали и без того небезгрешную гурию: по их словам, они прельстились в ней склонностью к необыкновенному, редкостному, изощренному разврату, недоступному для них с обыкновенными особями женского пола. После этого двух негодяев стали сторониться даже наиболее терпимые из друзей-приятелей.

Игнат Флегонтович, едва убралась комиссия и сгинул Елдырин, тут же обратно принял на работу Леонида Семеновича и срочно откомандировал его в Коканд готовить площадку и искать квартиры, а оскорбленного викинга буквально на коленях умолил взять заявление обратно и хотя бы доработать сезон.

– А там посмотрим. Новая метла прибудет. Может, по уму мести будет.

– Только из уважения к вам, Игнат Флегонтович.

– Спасибо, спасибо, друг! Куда же от Елдыриных денешься? А жить все равно надо. И работать.

Странные, безумные дни. Последние дни в моросистом и унылом Славянске перед закрытием и неделя после. В цирке Нина до исступления занималась булавами, репетировать парный жонгляж они с Игнатенко бросили, но на представление она выходила до самого закрытия и работала настолько хорошо, что трезвый маэстро (подчеркиваем – трезвый!) однажды даже выругался на оркестровке, а артисты, не стесняясь, соболезновали младшему Игнатенко:

– Такой партнерши, Юрка, не видать тебе никогда в жизни!


В то, что Игнатенко сделает номер с Ниной не верил никто: потому что никто никогда не видел, чтобы Олег хоть словом перемолвился с жонглером.

После закрытия Нина каждый день уходила на сцену дворца культуры и, пока не отбросает свои восемь часов, оставалась глуха и слепа ко всему, кроме пестрого узора булав. Олега она тянула с собой и он все время, пока она жонглировала, сидел и играл на гитаре. Вместо гитары он как-то взялся за баланс и мяч, но Нина так мрачно на него взглянула...

– Брось, – коротко сказала она и вновь углубилась в затейливые дебри трюков.

Зато в остальное время суток ее никакими силами нельзя было оторвать от мужа: на улицах Нина или висела у него на руке, или судорожно прижималась к его плечу, если дома он брался за книгу – она пристраивалась рядом и расчесывала ему волосы, если он садился на диван перед телевизором – Нина забиралась к нему на колени, обнимала за шею и замирала, как одинокая горлинка.

Раньше, ночами, Олегу почти всегда приходилось самому раздевать ее (занятие это он обожал до беспамятства), а теперь ему оставалось одно рубиновое колечко, а возиться с колечком никому не интересно. Часто он просыпался от ее долгих поцелуев и тогда с грубой страстностью хватал и тискал горячее, нежное, податливое тело.

И они почти не разговаривали. Олег решил ждать. Ему казалось – он проник в истину. Как партнерша Игнатенко Нина в считанные недели могла быть зачислена в штат Союзгосцирка и она, конечно, страстно мечтала об этом. И номер у них получился бы отличный, хотя бы даже из-за красоты Нины. А когда она жонглирует, от нее и совсем глаз не оторвать – королева! Ну, а Игнатенко поставил свои условия: или – или... Глупо на него за это сердиться – кто бы на его месте поступил по-другому?! А все-таки – ненавистная личность...

И вот теперь Нина страдает по своим рухнувшим мечтам, а они неизбежно должны были рухнуть. Он сам виноват: надо было сразу запретить им репетировать. Но как же – оказаться в роли мелкого глупого ревнивца?! Нина разве его раба?!

«Ладно, – ожесточался в мыслях Олег, – я все-таки сделаю музыкальный номер, какой никому не снился, а Нина не сейчас, а через год, два или три все равно будет жонглером. Выучится. А еще я научу ее играть на концертино и играть она будет, как никто никогда не играл в этом паршивом балагане!..»


Последний день в Славянске. Чемодан Олега, шубка Нины, пьедестал, реквизит, скрипка – все упаковано и погружено в вагончик и сам вагончик уже бог знает где, у Нины и Олега остался лишь ее чемодан на молниях и гитара.

Оделась Нина в узкую и недлинную черную юбку и белую кофточку без рукавов.

– Замерзнешь вечером, – сказал Олег.

– У меня же плащ.

Нина вышла на веранду.

– Уезжаете? – вздохнула луннолицая хозяйка. Она успела привыкнуть к квартирантам.

– Уезжаем. Не будем вам больше надоедать.

– Та хиба ж вы надоедали? Я ж вас и нэ бачила зовсим... Пиду...

– Куда вы?

– Та на базар.

– Надолго?..

– Та через годыну повэрнуся...

– Это...

– Через час!

Олег расположился в зале на диване и разучивал «Воспоминание об Альгамбре». Нина встала в дверях и слушала мелкий, ровный, грустный дождик гитарных струн.

– Олешка... А хозяйка на базар ушла...

– Да? – Олег продолжал играть. Нина встала поближе, Олег взглянул в ее побледневшее лицо и вдруг отбросил гитару.

– Нина...

Нина пристально смотрела ему в глаза.

– Нина...

Олег обнял гибкое тело жены.

– Нина... Ты – ведьма?.. Я как будто первый раз тебя целую... Как будто никогда тебя не обнимал... Нина – дитя...

В Коканд ехали через Москву. Вечером сели в Славянске на поезд, утром в Москве перебирались с Курского вокзала на Казанский. Поезд на Ташкент отходил вечером.

– Олег, у вас много вещей? – спросил Владимир Григорьевич.

– Чемодан и гитара.

– Слушай, помоги.

– А что такое?

– Манаток у нас до хрена. Валька с матерью часть отсюда домой увезут, а часть я с Казанского потащу, а пару чемоданов надо в камеру хранения сдать. Рабсилы не хватает! Понакупили бабы в Славянске!..

– На метро поедем?

– Ну его в баню. Здесь пять минут езды, возьмем тачку.

Нину нагрузили гитарой и легким узлом, а мужчины подняли по паре чемоданов и вышли на площадь перед вокзалом. Езды и вправду было всего ничего и скоро они уже толкались у камер хранения Казанского вокзала, вместе с другими циркистами, прибывшими одновременно с ними.

Между Ниной и её подругами не то, чтобы кошка пробежала, а некоторый холодок, на Олега музыканты до сих пор косились за то, что  он единственный не подписал письмо против набившего всем оскомину Тимофея Яковлевича. Один Рудольф Изатулин остался им верен и не оставил дружбой своего экс-ученика.

– Что собираетесь делать? – спросил он, когда вслед за гитарой и чемоданом Олега сдал в камеру хранения свои вещи.

– Мы сейчас в метро покатаемся, на Красную Площадь сходим, в Кремль, Василия Блаженного посмотрим. Да, Нина?

– Ага. Олешка, ты замерзнешь! Так холодно... У меня плащ, а ты?..

– Ничего не холодно. Знаешь, какой свитер теплый? И куртка.

– Олешка, а в ГУМ? Я в ГУМ хочу.

– И в ГУМ. Значит, Рудик, с вами в одном купе?

– С нами.

– Договорились. До вечера!

Трагедия случилась в метро. Сначала Нина смертельно боялась, что бездушный автомат не ограничится пятаком и сцапает ее на потеху людям и на стыд ей, как сцапал какую-то бабу-мешочницу, попершую напролом без всякого пятака. А перед эскалатором и того хуже. Нина побледнела и никак не решалась ступить на убегающую из под ног лестницу. Люди толкались и оглядывались. Олегу даже пришлось отвести ее в сторонку.

– Вот еще, провинция... Голубая от страха! Ступай за мной следом, и все!

– Ага... – Нина судорожно передохнула. У нее побелели губы. – Пойдем.

Олег ступил на лестницу эскалатора и обернулся. Нина, широко открыв пронзительно синие глаза, глядела на него и пятилась. Олег махнул ей рукой, призывая к себе, затем рванулся было обратно, но вспомнил где он находится и в отчаянии остановился.

Сошел с эскалатора и, не обращая внимания на жестокую толчею, стал ожидать Нину, пока она, наконец, осмелится ступить на бегущую из под ног лестницу. Прождал около получаса, тревожась все более и все более досадуя на робкую девушку, он решил вернуться и протолкался к соседнему эскалатору. Уже на лестнице его посетила страшная мысль: а что если Нина в этот момент преодолела страх и опускается вниз? Точно: Нины наверху не было. Олег уже не помнил себя от страха – снова бросился вниз по эскалатору, метался в густой толпе, пробежал по перрону. Все тщетно. А может она вышла наружу и ждет его на воздухе? Да! Олег вновь бежит к эскалаторам, вот он уже на улице. Действительно, до чего холодно... И почему все кругом серое? Неужели все цвета мира блекнут, если исчезает ярко-синий?

Нины не было и у входа на станцию метрополитена. Еще раз опустился Олег к поездам и еще раз выбрался наверх. Нины не было. И вдруг простая, как чугунный утюг, мысль пришла Олегу в голову – Нина просто вернулась в зал ожидания. Действительно, что ей оставалось делать, потеряв Олега?

Олег примчался на вокзал и терпеливо обошел огромный зал. Нины не было. Олег обошел еще раз. Камеры хранения! Может, она ждет там? Но и у камер хранения Олег не нашел ее. Еще раз обошел зал, вглядываясь в каждое кресло. Все. Он потерял Нину.

Невозможно описать, как прошел этот день для Олега. Неприкаянный, холодный и голодный бродил он по вокзалу и, как Агасфер, проклятый и бессмертный, ни на секунду не остановился, ни на миг не присел. К вечеру Олег обезумел, ноги у него горели, глаза словно припорошились пылью. «Что делать, если она не придет к посадке? Остаться, конечно, самому, а дальше? Идти в милицию. А что толку? Нет, может они объявят по селектору; такая-то и такая-то, вас ждет такой-то и такой-то, там-то и там-то...»


Опустились сумерки. Через час отходит на Ташкент их поезд.

– Олег! Ты уже здесь! А девчата в магазине застряли. Тьфу!..

Владимир Григорьевич стоял рядом и весело поглядывал на Олега. Выглядел он свежо, отдохнул дома.

– А вот и мои!

К Зыкову спешили Татьяна Михайловна, Валя и Алла.

– Вот женщины! Невозможно с ними! У каждого киоска, у каждого ларька надо потолкаться и поглазеть!

Веселой и довольной Алле захотелось хлопнуть Олега по плечу, но встретилась с ним взглядом и как будто ее в грудь кто толкнул. В глазах Олега застыла смертная обреченность.

– Олешка, что с тобой?

– Нина потерялась…
Алла ахнула.

– Валя, дядя Володя, Нина потерялась!

– Как? Что? Где? Почему потерялась?!

– Олег, сейчас же иди в милицию! – потребовала Татьяна Михайловна.

– Мама, а что толку? Что они сделают? Где она потерялась?

– В метро...

– Ну вот! Скажут, сами смотрите по сторонам, а потом нас беспокоите!

– А что делать?

– Ждать! Если не придет к отходу поезда, тогда и тормошить милицию. Мама, иди-ка сюда...

Валя отвела мать в сторонку, они пошептались, подозвали Владимира Григорьевича. Еще пошептались. Глава семьи воскликнул: «Конечно!»


– Олег, я сейчас напишу записку и подробный адрес, предварительно зайдешь во избежание недоразумений, а вот тебе ключи от нашей квартиры…
– Не надо.

– Олег, не буду болтать о доверии, которое к тебе имею, а скажу по-простецки, извиняй пожалуйста! из нашей квартиры и утащить особо нечего, магнитофон старый...

– Папа, ты чего городишь?!

– Чего?! Ты не видишь?! Он тут... со своей щепетильностью!! Уговори его!

– Олешка, ты же здесь останешься, пока Нину искать будешь! Что ж, на вокзале ночевать?

– Переночую.

– Олешка...

Спор оборвала Алла:

– Да вот она бежит, ваша Нина.

Олег мгновенно обернулся. К ним торопливо приближалась Нина.

– Уф, как я боялась опоздать... Олешка, куда же ты делся в метро?! Я тебя ждала, ждала, съехала вниз, чуть со страха не умерла, тебя нет!.. Я наверх обратно, и наверху нет...

– Я тебя внизу ждал полчаса.

– Ох!.. Это мы, значит, догоняли друг дружку...

– Я потом тебя здесь ждал, думал вернешься.

– На вокзал? Как я не догадалась...

– Я чуть с ума не сошел...

– Он как смерть был, смотреть страшно, – сдержанно подтвердила Алла.

– Воображаю... Между прочим, мог бы меня вперед себя на эскалатор пропустить!

– Что теперь злиться?.. Где ты хоть ходила?

– Олешка, ты прости, я первый раз в Москве, мне так хотелось все посмотреть!.. Я думала, мы до вечера с тобой растерялись... Я на Красной Площади была, потом в ГУМе, ох! сколько народа!.. А потом целый час искала, где бы поесть, разозлилась и пошла в кино! Про индейцев... А потом чуть на вокзал не опоздала...

Тревога ушла, но тяжесть на сердце не проходила. Олег молчал, понурившись, молчали и Алла и Зыковы. Лишь Антошка, высунув нос из сумки, в которой он путешествовал по городам и весям всю свою сознательную жизнь, тихонько скулил: «Вы ж меня не забудьте, с вас станется!»


– Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается, – вздохнул Владимир Григорьвич. – В другой раз всегда назначайте, где встретиться, если потеряетесь. Пойдемте на платформу.

Нина, кусая губы и глядя под ноги, молча шла рядом с Олегом. Посадкой в поезд руководил Игнат Флегонтович. Он пересматривал и пересчитывал билеты, пересчитывал артистов и музыкантов и беспокоился за отсутствующих. За адъютанта при нем крутился его собственный любимый зять.

– Где ваш маэстро? И Илья Николаевич?

– И Левки с Чахоткой нет.

– Никуда они не денутся.

– Зайцами доедут.

– Алик, ты теперь второй человек в цирке, должен о музыкантах заботиться особо!

Иван Иванович и Иван Никифорович жались друг к дружке, Шантрапановский злобно косился на гуляющего по перрону Роберта Фурсова – кто-то его напугал, что саксофонист-баритонист получил развод от дебила-ассистента и теперь имеет виды на него, на Шантрапановского, и Чахотка за еженедельный литр водки предлагал себя в качестве телохранителя. Гнусный сброд (сослуживцы по оркестровке) мгновенно забыли историю потери «штатским вариантом» знойной славянской девы и переключились на обсуждение дилеммы, что именно и как именно будет охранять Чахотка у Шантрапановского и не является ли термин «телохранитель» слишком расплывчатым понятием и не следует ли его несколько конкретизировать? Левка пустил кепку по кругу на покупку дробовика двенадцатого калибра, но неудачно – собрал лишь на бутылку пива.

Наташа и старшая кассирша сидели на чемоданах и пасли своих девчонок, неподалеку одиноко стояла Филипычева жена, так безжалостно разоблаченная Леонидом Семеновичем. Отдельным табором расположились артисты Дун-Цин-Фу, кроме Жанки, которая вертелась возле Аллы и Вали, и почти вся молодежь из номеров велофигуристов, вольтижеров и турнистов. Младенец Нонны Иващенко, уже довольно мускулистый, как всегда верещал по-поросенски, а младенцы Алисы, уже довольно пузатые и взрослые, наоборот молчали и сосредоточенно пускали пузыри.

Подошли Чернышевы, прикатился красный и потный Марк Захарович, объявились наконец отсутствующие музыканты. Чахотка пер огромную сетку, набитую каким-то необыкновенным пивом, сетку Зямочкина тащил Левка и тащил самого Зямочкина, который уже находился где-то недалеко от валторн. Илья Николаевич масляно улыбался, у него сеточка была небольшая. А вот Лева, к всеобщему удивлению, сиял непорочнейшей трезвостью. Олег вспомнил, что не видел его под-мухой со времен Славяногорской турбазы.

Алик и Игнат Флегонтович пересчитали поголовье и облегченно вздохнули. Все на месте.

– Посадка!

Ввиду долгой дороги циркистам полагался купейный вагон; Изатулины, Олег и Нина разместились в своем купе и тут обнаружили, что оказались в лазарете: раскуксился Руслан и заболела Нина. Может быть, ее продуло на холодных московских улицах.

Имби хлопотала и волновалась над сыном, а вот когда Олег обеспокоился о своей ненаглядной, то нарвался на грубость:

– Отстань от меня со своими заботами!

Сжала виски кончиками пальцев и поморщилась. У Олега белый свет померк в глазах. Он выбрался из купе и встал в коридоре, у окна. Неумолимый, ровный гул колес врывался в сознание, стремил его в будущее, пока скрытое тысячами километров непройденного пути, заставлял в унисон с собой биться сердце. Вперед... вперед... Олег не отрывал глаз от мелькающих в ночной мгле огней.

В очень кокетливом домашнем халате показалась из своего купе Алла. Мрачный силуэт Олега привлек ее.

– Олешка!.. – таинственно и смешливо позвала она. Олег прислонился лбом к стеклу.

– Олешка!


Алла попыталась локтем столкнуть его с места. Олег быстрым движением обнял ее за плечи и прижал к себе.

– Ого! Хочешь, чтоб о нас сплетни пошли? Пусти... Сильнющий ты! Музыкант, называется! Тебя бы в номер Зыковых, Вальку по канату таскать.

 Олег отпустил ее.

– Олешка, не хмурься. Напереживался? Еще бы! Успокойся. Нина в купе? Где ваше?

– Не ходи. Она болеет.

– Здравствуйте! Болеет – а я не ходи?!

– Не ходи. Еще нарвешься на грубость. Ей одной лучше.

Вся игривость слетела с Аллы. Она всмотрелась в лицо Олега и ей почудились слезы на его глазах.

По узкому коридору шумно отдуваясь пробирался Власов, миновал Олега и Аллу и вдруг остановился. От него крепко попахивало вином.

– Это ты не подписал заявление на директора? – спросил он Олега.

– Допустим, я, – холодно ответил Олег.

– Дай пять. Хоть один умный человек сыскался. Я в главке был, по секрету узнал: нашего Елдырина послали директором ***той передвижки, а их директора – к нам. Тоже из бывших: ать! два! сено! солома! Я с ним пару лет назад работал, дубина похуже нашей, в командировку уедет – вместо себя водителя своего назначит, а тот десять классов кончал: миллион, говорит, это тысяча тысяч, а миллиард – миллион миллионов! Пойду Ване Кушакову расскажу, посмотрю, какая у него рожа будет!

Власов потопал дальше.

– Олешка, идем к нам в купе.

– К кому – к вам?

– Я еду с Зыковыми. Гитару возьми – Валька умирает, когда ты играешь.

Олег подумал.

– А удобно?

– Такое скажешь... Неудобно ему зайти в купе к друзьям...

Олег вынес гитару.

– Вот, привела страдальца. Он убивался – можно ли войти в наше купе с гитарой и не случится ли чего-нибудь из-за этого!

Валя засмеялась, Татьяна Михайловна улыбнулась, глава семейства грозно округлил глаза. Лишь Антошка даже хвостом не вильнул. Дело в том, что в купе ужинали и Антошка преданно внимал одному из величайших таинств собачьей, да и не только собачьей, жизни. Время от времени ему перепадали лакомые кусочки, а когда над паузой между двумя кусочками ставилась абсолютно неприемлемая фермата, Антошка повизгивал и ерзал не месте. И совсем уж трагедийные тона придавали кухонным подмосткам монологи хозяина. Хозяин брал в пальцы лакомый кусочек (от крылышка курицы в данный момент), держал его с явным намерением слопать самому и плачущим голосом сообщал окружающим ужасный, возмутительный, ни в какие ворота не лезущий факт из биографии Антошки:

– Нет, вы только подумайте! Только подумайте!! Сами – жрут, а Антошке – не дают!

Антошка разражался горестным тявканьем, рука хозяина начинала делать неверные движения – его раздирали сомнения: то ли самому съесть крылышко, то ли отдать Антошке. Эти убийственные манипуляции доводили Антошку до умопомрачения, а окружающих его бессердечных представителей хомо сапиенс до коликов в животе. Со смеху, конечно, не с горя же!.. Вступалась Татьяна Михайловна и укоряла мужа:

– Не мучь ребенка!

И Антошка получал вожделенное крылышко.

– Олешка – с нами ужинать! А Нина где?

– Спать легла. Алла, я не рассчитывал напроситься на ужин...

– А на что ты рассчитывал?

– Поиграть Вале на гитаре.

Стыдливой радостью блеснули глаза девушки и порумянели ее щеки. Мать быстро и пристально взглянула на нее и сделала безучастное лицо.

– Отлично, – сказал Владимир Григорьевич и извлек откуда-то полбутылки водки. – Поужинаем, выпьем, а потом будешь отрабатывать выпивку и закуску. А ну-ка, Антошка, продегустируй.

Антошка сдуру нюхнул открытое горлышко бутылки, испуганно взвизгнул и шарахнулся под дверь.

– Отец! Имей совесть!

– Вишь ты, тварь неразумная, оскандалил меня...

– Неизвестно еще, у кого мозгов меньше.

– Все может быть. Олег! По единой.

Мужчины чокнулись мутными гранеными стаканами. Валя разрезала большое сочное яблоко и подала им по половинке. Аппетитно захрустела на крепких зубах твердая белая плоть плода, но Владимир Григорьевич скептически потряс головой:

– Огурчик бы. Малосольный...

– Лопай что дают.

– Грамотная, – покосился на Валю отец. – Выходи-ка замуж, да мужу толкни такую речь. Аплодисменты по мордасам обеспечены.

– Я не пойду замуж.

– Я тебя до восьмидесяти лет буду возить по проволоке?! Олег, сгрызи-ка вот этот куриный бок. Ты вон какая, здоровенная, а я скоро – фюйть! – Владимир Григорьевин сделал рукой жест по нисходящей.

– Выйти замуж, чтоб только возиться с нашим аппаратом! Стенобитное орудие...

– Репетируй другой жанр. Целыми днями баклуши бьешь!

– Что я должна репетировать? Партнершей меня никто не возьмет, я слишком... толстая, нижней я не хочу работать.

– А, хочешь, чтоб тебя носили, а не наоборот? Трапецию репетируй, вертикальный канат, антипод! Посмотри на Нину – по восемь часов жонглирует!

– Жонглировать?! Я лучше утоплюсь.

– Вместо «жонглировать» скажи честно: «работать»!

– Я музыкальным эксцентриком буду. Мы никуда из этой передвижки не поедем и на будущий год я поступлю в ученицы к Олегу. Нет, я уже в Коканде начну учиться! Возьмешь меня, Олешка?

– Это еще нуднее, чем булавы.

– Ну и что? Это музыка, а не палки и кольца. Я на скрипке хочу научиться. И на гитаре. Поиграй, Олешка!

– Что поиграть?

– А все... что ты на турбазе пел.

– Пел!.. Он горланил по пьяне! – съехидничала Алла. Олег потупился
– А вы слышали?

– Еще как. Далеко было слыхать. Валька полночи не спала, музыкой наслаждалась.

– Да. Ты хорошо пел, Олег.

– Весь концерт на бис?

– Весь! На бис!

Владимир Григорьевич изыскал себе срочное дело в купе сатирика и инспектора манежа и удалился (своей музыкальностью Валя удалась не в него, а в мать), а две девушки и Татьяна Михайловна обратились в слух.

Весь путь до Коканда Нина почти не вставала с постели и почти ничего не ела. Лицо ее осунулось, веки припухли. Олег со странной для самого себя оцепенелой горечью наблюдал ее нездоровье. В свое купе он приходил только ночевать, не хотел видеть сначала недоуменных, а потом преувеличенно ничего не замечающих взглядов Имби и Рудольфа. Особенно жестоко его ранило то, что Нина ничего не ела, что бы он ей не принес.

На вторые сутки за Нину взялась Имби. Мужчин не было в купе, Имби с шумом разворачивала кульки с провизией.

– Попробуй, Нина. Я икру из синеньких делала, в Славянске еще. Пальчики оближешь.

Нина зашевелилась, из-под простыни показалось ее погасшее личико.

Имби на большой кусок хлеба намазывала толстенный, чуть не в два пальца, слой ароматной баклажанной икры.

– Спасибо, Имби. Вкусно...

– Не за что. Ешь.

Имби покосилась на бутерброд с сыром, кусок буженины и пачку печенья. Отвергнутое угощение Олега сиротливо притулилось в уголке стола, под окном вагона.

– Еще пирожок съешь. С луком и яйцом.

– Имби, спасибо. Я не хочу больше.

– Тогда чая попей. С вишневым вареньем.

Стакан чая из термоса с тремя ложками густого варенья Нина выпила, поблагодарила и вновь спряталась под простыней. Ужинать отказалась, может быть из-за Рудольфа, которого постеснялась.

Олег снова понес Нине сверток с едой, но Имби его перехватила в тамбуре, сверток забрала, а самого отправила «гулять» в купе к Алику, Левке, Наташе с Нелькой и Шантрапановскому, без которого Левка, очевидно, не мог жить. Нина ничего не заподозрила и спокойно, хотя и очень немного, поела из того, чем ее угощала Имби.

Друзья значительно подобрели к Олегу, до них уже дошли известия о рокировке цирковых директоров. Левка насмешливо посматривал на ударника и вполголоса напевал:

– «Ну, мы, конечно, возмущаться начали, – хотели было с жалобой идти! Нам нового начальника назначили, сказали, что уж лучше – не найти!..»


Алик скреб затылок и старался не встречаться с Олегом глазами.

– Светлейсий султан! Светлейсий султан! – в восторге прыгала соплюшка Нелька, не имеющая никаких гражданских прав и на этом основании ехавшая в Среднюю Азию бесплатно на одной полке с матерью. – Светлейсий султан!

– Нелька! – прикрикнула Наташа, но девочка влезла на постель и надела на голову Сержа Шантрапановского изготовленную из полотенца и нескольких заколок чалму.

– Хи-хи!

Невообразимо грозен был облик султана: белая чалма, громадные черные очки, могучий нос, зловеще хихикающая золотая фикса. Хотелось пасть ниц.

– Светлейший султан, имею я право поберлять? – смиренно вопросил повелителя Алик. – Но если вы против, я, извините, начхал на вас!

Светлейший милостиво не был против и Наташа развернула свои аппетитно пахнущие тормозки.

– Живут люди! – тоскливо зевнул Левка.

– Садись с нами.

– Я лучше в кабачок схожу.

– И приползешь оттуда.

– Нет, я бросил бухать, – очень просто ответил Левка. Алик сомнительно на него посмотрел. Поел, собрал со стола несколько крошек и с почтительным шепотом бросил под стол:

– Тараканам светлейшего султана!

Насчет тараканов Шантрапановскому очень было не по душе и он совершил политическое харакири: самонизложился. Содрал с головы чалму.

– Светлейсий султан... – но и Нельке досталось ладошкой под зад, пришлось замолчать и надуться.

– А меня папа-дядя-Алик не лупит! А ты дерешься!

Купе покатилось со смеху, Наташа схватила и что есть мочи прижала к себе дочь.

Олег и Левка вышли в тамбур.

Со времени людоедской пьянки на турбазе Левка не выпил даже стакана вина. Обычное его выражение нагловатой дурашливости сменилось ожесточенностью, даже его фирменные шуточки над «вариантом» потеряли долю своего блеска и вдохновения.

– Олег, позанимаешься со мной в Коканде?

От удивления Олег даже отшатнулся.

– Я как попало играю, а ты по-хитрому и у тебя результаты, не то, что у всех. Научи!

– Ноты у тебя какие-нибудь есть?

– Школа Арбана.

– Дашь посмотреть. Может, соображу что-нибудь.

– С меня коньяк.

– Неизвестно, что еще получится. Можно без коньяка пока.

– Хочу на трубе продвинуться. Не век же пропадать в цирке.