Романтика. Ч 4. Аннабель-Ли. 11. Агония

                11. Агония

– Нина, зачем ты так...

Голос низкий, страшный, чужой, Олег его не узнавал. Боль тысячью когтями впилась в пришедшее в себя сердце, он наотмашь швырнул свое тело на голый пол, распластал руки и забился в страшном беззвучном рыдании.

Он не плакал с детства, не умел лить слезы и они не приносили ему облегчения. Напротив – быстро разболелась голова, боль разрасталась, и скоро весь мир превратился в огромную боль. Олег катался по полу, глаза у него побелели. «Вино!» Спасительная мысль и извечная гавань всех, кто не выдерживает ударов жизни. Одни остаются в этой гавани навсегда, другие лишь переводят дыхание и снова плывут в открытое беснующееся море.

Олег выбежал на улицу, непогода разогнала прохожих, и до самого ресторана он почти никого не встретил по дороге. В вестибюле Олег взглянул в зеркало и ужаснулся: идти в зал нельзя. Опустил голову, подошел к швейцару и тихо попросил его принести вина. Швейцар покачал головой, взял деньги и ушел в буфет. Вернулся и подал две большие бутылки портвейна.

За черным столом, под оранжевым абажуром, не переводя дыхания, выпил два стакана вина. Он был голоден и спасительного забвения ждать пришлось недолго. Забвения? Нет, притупления боли... Забвения никогда не будет и никогда не утихнет боль! Но сегодня она непомерно велика и Олег боялся не пережить ночь.

«Надеюсь, ты меня поймешь... Прости...»


Терпкие слезы смешались с вином.

«Все ли я понимаю? Сокровища сердца, что радости в них! Кто перлы считает в глубинах морских?..»


«Одни перлы никому не нужны... К перлам надо прибавить блага вполне осязаемые, материальные, квартира, например, с коврами и хрусталями или аспирантский диплом...»


«А ты кто? Нищий бездомный музыкант... Подумаешь, четырнадцатую сонату выучил! Что есть музыка? Не каплун, а к каплуну приправа...»


Олег пьянел, боль уходила, но являлось что-то другое, какое-то странное и страшное состояние духа, какая-то жуткая дерзость и веселость. Схватил вторую бутылку с вином и выбежал на ночную улицу. Ветер хлестал по верхушкам тополей и чинар и деревья стонали, жаловались.

– Так, так! Ломай их! Бог из машины – размахнись! Чтоб самому королю Лиру не стыдно было кудахтать от горя!

Забежал в чащу, обнял ствол и, запрокинув голову, стал пить из горлышка. Олег бесновался все пуще, еще немного и шутовское пике занесло бы его в настоящее безумие, но вот его поразила новая мысль:

– Зачем мне сходить с ума? Я лучше убью его. Раскрою надвое черепок – и все. А ее – убивать?.. Нет, не смогу... Ее не надо... Пусть себе живет, курица несчастная, аспирантов ловит...

В горячечном возбуждении Олег вернулся домой и поставил на стол бутылку.

– Это потом, после дела. Но ведь я пьян! Я – пьян?!

Он встал неподвижно и вытянул перед собой руки. Стоял, как литое изваяние, концы пальцев даже не дрогнули. Хрипло засмеялся:

– Я – пьян? Как бы не так! Где мой «аргумент»? Задумчивый грузин на месть тебя ковал, на грозный бой точил черкес свободный!

Он примерился и с ужасной силой ударил оловянной грушей по пустой бутылке. Стекло брызнуло пылью.

– Вот так и его голова разлетится.

Олег потушил свет, замкнул двери и крадучись пошел через ночной парк.

– Главное – чтоб меня никто не видел. А что такое – человека убить? Это только кажется невозможным, так всех с колыбели воспитывают. Усилие воли – и все! Как новичков бодрят в анатомичке – «вы потрошили курицу? Это, примерно, то же самое!» Вы рубили голову живой курице? Примерно то же самое и человеку голову раскроить!..

– ...осторожно, Олег Васильевич, на другой стороне улицы милиция! Обратно я другой дорогой пойду...

Вдруг он остановился.

– Какая чушь... Чего мне идти другой дорогой? Я ухлопаю его, а сам-то разве останусь жить? Кто же не поймет, чья это работа?! Ну и что? А чего ты хотел? Это с самого начала было ясно. Вперед!

И он снова начал пробираться вдоль раскисшей от дождя улицы.

– Все равно надо быть осторожней. Вдруг сегодня не получится, а сцапают раньше времени.

Наконец он добрался до микрорайона, где, как знал, поселилось большинство циркистов. Странно, но он даже не вспомнил, что не знает, где живет его враг. Внезапная усталость и слабость в ногах поразили его. Олег прислонился к бетонной стене.

– Сейчас... Надо передохнуть... – он закрыл глаза.

Вдруг ужас пронзил его существо, он дико оглянулся.

– Где это я?.. Зачем я здесь?.. Погибнуть?! Больше не видеть неба?! Не видеть звезд?! Не ходить по земле?!

Он подвигал ступнями ног.

– Грязь, милая грязь, и я бы никогда больше не топтался по тебе, не месил тебя?! Хочешь, я к тебе лицом прижмусь... Человека нет – есть мир, неисчислимый мир, в нем есть все – и солнце, и птицы, и музыка! Взять и погасить этот мир... Никто, никто не имеет права гасить мир!

Олег сплел в кольцо тросик и отшвырнул в сторону. Но подумал и почти на четвереньках бросился отыскивать. Нашел.

– Нельзя бросать... Кто-нибудь поднимет и начнет гасить миры...

Он побрел обратно, слабость валила его, ноги были каменные. Мучительно долог и длинен обратный путь, но он нашел силы сделать крюк – зашел за цирк и выбросил свернутый тросик в широкий и глубокий арык. Снова дрожь ужаса пронизала его.

...Вот он опять сидит под оранжевым абажуром, а как дошел, как отомкнул комнату – не помнит. Бутылка полна наполовину, он наливает себе крошечными дозами и медленно пьет. С недоумением смотрит на окровавленные руки – он собирал осколки бутылки. Но кровь не от этого: он пытался сложить из осколков целую бутылку и порезал пальцы.

Осталось немножко вина, он его выпил.

Провал в памяти.

Почему он опять в парке? Почему так тихо? Почему не идет дождь? «Захлебнулся слезами ветер, и вокруг ничего, кроме плача...»


Ничего!.. Олег обнял чинару и тихо заплакал. Он никого не проклинал, ни на кого не сердился. Энск... цирковая студия... тоненькая девушка на ярком ковре... новогодний бал... белое платье Нины... Чимкент... первые поцелуи, первые ласки...

Вот и рассвет, тусклый и бескрасочный. Олег окоченел и с трудом двигался. Подошел к двери. Она была заперта, ключ лежал в кармане. Он долго и тупо смотрел на створки, на облупившуюся голубую краску, отвернулся и побрел куда глаза глядят.

Часа четыре шатался он по городу еле живой от усталости и от пережитой ночи, самой страшной в его жизни. Наконец прибрел в цирк и остановился у двери своего вагончика. Его кто-то сильно хлопнул по плечу:

– Привет, Олешка! Ну, купил вчера... Ой, что ты?!

– Алла...

– Что с тобой?! Что случилось?!

Олег улыбнулся и от его улыбки Алла попятилась. А он порылся в карманах и протянул ей помятый листок. Алла прочитала, ничего не поняла, еще раз прочитала, и снова не поняла, взглянула на Олега – все поняла. И вдруг она сделалась маленькой девочкой и ее потеряли на темном шумном вокзале и она плачет, и никто ее не утешает, наоборот – какой-то пьяный, небритый, мордатый дядька тычет ей в лицо грязным пальцем, пугает ее, чтобы она плакала еще сильней, чтобы ему было посмеяться над ее слезами...

– Как же так... – прошептала она.

Олег побледнел и покачнулся – он терял сознание. Алла подхватила его и, едва удерживая, закричала. Подбежали люди, кто-то произнес: «скорую помощь», но Олег сказал сквозь бред:

– Не надо... Я не спал ночь... Сейчас пройдет...

Его посадили на стул, Алла побежала и принесла мокрый платок, встала за спиной и прижала ко лбу. Олег опомнился, попытался улыбнуться и встал.

– Пойду домой.

– Я тебя провожу.

– Проводи...

Алла отвела его домой и уложила, слабого и покорного, как ребенок, в постель. Не ответила на его благодарность, взяла записку и ушла искать Нину. Зачем? Она надеялась. Из последних сил надеялась – бывает на свете любовь, должна быть на свете любовь! Неужели люди скоты и сходятся лишь для чувственной щекотки, для продолжения рода? Она глядела на Олега и Нину и думала: вот она, любовь, истинная! Но раз они нашли ее, то и она может! Случилось какое-то недоразумение, она его поправит. Есть любовь!

Вот и дом, вот и подъезд, вот и Нина. Идет с сумкой, увидела Аллу и хочет пройти мимо. Алла загородила ей путь.

– Нина, что это? – и показала записку.

Нина надменно и удивленно подняла брови. Она играла, ее грызли боль и сомнения, но она должна была быть правой. Она права. Она несомненно права. А раз она права – неправы другие. И она защищалась, отчаянно защищалась.

– А ты что, его адвокат?

– Нет... Я просто не могу поверить! Неужели ты любишь этого обалдуя?! На кого ты меняешь золотую душу?!

Самое жестокое оскорбление – оскорбление заслуженное, ибо несправедливо оскорбленному помогает сознание собственной невиновности. У Нины захолонуло сердце, но она права! она должна быть правой!!

– Вот и забирай себе своего алмазного Олешку. Можете его с Валькой поделить, – безмятежно и просто ответила Нина. Алла попятилась. Такого она не ожидала.

– Дрянь. Грязь. Потаскуха.

Три удара хлыста по лицу. Губы Нины жалобно искрившись:

– Ты... вы с Олешкой!.. Я знаю! Посчитайте лучше, сколько у вас чего было, потом на меня говорите!

Низкая арифметика доконала Аллу. Она понурилась и побрела прочь, не имея сил даже заплакать. Любви нет. И слово-то какое пошлое: любовь! Какой дурак его сочинил?

Мало кто из циркистов мог припомнить такое безрадостное и тревожное открытие гастролей, как в Коканде. Новость молнией облетела шапито и с первого предъявления никто этой новости не верил.

– Олега на Юрку? Не мелите языками, – отбивался Владимир Григорьевич от жены и дочери. – Может, просто поссорились, а вы сплетни разносите.

– Алла говорила! Ей Олешка записку отдал! Я сама читала!

Зыков заругался.

Лида Шамрай побледнела и задрожала от негодования, Вадик, как заведенный, качал головой, Марат обозвал Нину нехорошим словом, Миронов задумался, задумался надолго и сказал, наконец:

– Может быть, она и права... Только все равно, вонючее это дело.

Кира Старовойтова улыбнулась и, как ни странно, улыбка у нее вышла победной. Сработал синдром собаки на сене.

Под очками Рудольфа Изатулина застыла глубокая печаль, Имби поджала губы.

А Прохожан и супруги Чернышевы сеяли панику:

– Он цирк подожжет! Реквизит сгорит! Когда еще в главке выбьешь новый!

Паника имела успех и докатилась даже до нового директора. Дуделкин в сопровождении неразлучного Леонида Семеновича Вертухайского проследовал на конюшню (не глядя, разумеется, по сторонам) и имел конфиденциальный разговор с Кушаковым и Николаем Викторовичем. Договорились бдить и следить, а если Олег запьет, не принимать к нему административных мер, а то, как бы чего не вышло.

– Пусть они уедут! – имея в виду жонглеров предложил выход Николай Викторович.

– Они в главке напросились отработать Коканд, как им идти на попятный? – возразил Кушаков.

– Да, да...

– Так вы поняли, Николай Викторович?

– Да, да. Понял.

Перед началом представления на конюшне царили нервозность и нездоровое возбуждение.

– Прирежет его Олег!.. – с тоской в голосе бормотал Илья Николаевич. – Он с собой шутки не позволяет шутить...

– Зарезать не зарежет, а в тюрьму из-за этого хлыща попадет, – тер висок Алик. – Уму непостижимо... Не могу поверить...

– Все они такие! Сучки продажные! – грубо отозвался Левка.

– Брось ты, Лева.

– Ребятки, – скулил маэстро, – вы посматривайте!.. Если что, хватайте за руки!..

Все косились на вагончик Игнатенко, окна его светились, но дверь была закрыта. Кушаков ходил взад вперед по конюшне, наконец, решился и постучал. Дверь открылась и взору инспектора манежа предстали зеленоватые физиономии двух Чернышевых и двух Игнатенко.

– Здравствуйте. Степан Трофимович, что если мы вас поставим дежурным номером...

– Да, да... – вякнул было старший Игнатенко, но младший оборвал его:

– Нет! Мы будем работать.

Он трусил, но самолюбие пересилило. «Придется подраться, – раскидывал он, – бугай здоровенный... Разнимут, сниму побои, получит пятнадцать суток... А может – и год. А если ножом пырнет?.. В спину?.. Надо поосторожнее...»


Кушаков пожевал губами.

– Тогда в парад не выходите. Это моя личная просьба. И – умоляю! – отработали – уходите из цирка! Повторяю – это моя личная просьба. Да и не только моя. Дирижер просит. Директор. Все артисты.

У Игнатенко гора с плеч свалилась. Делая вид, что уступает неприятной просьбе, процедил сквозь зубы:

– Ладно. Раз вам так хочется.

А вот и Олег. Никто не ожидал увидеть его таким. Спокоен. Печален. Чисто побрит. Брюки наглажены, чистая белая рубашка. И сам белый. Не торопясь, отнес на оркестровку усилитель и гитару. Встал у центральной штурмбалки и заиграл на скрипке «Легенду» Венявского.

Всеобщий вздох облегчения и некоторое довольно постыдное разочарование. Даже самые достойные люди не прочь пощекотать нервы у костра чужого скандала...

Но те, кто из сочувствия или любопытства подходили к Олегу поближе, шарахались в сторону. Глаза. На дне глаз шла безостановочная, безумная работа – растянутое на часы и сутки убийство. Любопытные видели смерть, но не знали, чья это смерть и отходили испуганные. Лучше уж разгул, драка, крик и ругань. Что можно натворить с такими глазами?..

Левка, чтоб хоть как-то отвлечь Олега от его черных дум, рассказал ему о бедствиях, неожиданно свалившихся на семью Рейнгардтов:

– Дуделкин к Алькиной Натахе под юбку полез, ему в секретаршах требуется любовница, она его как пихнет – он в стену влип. Тогда он подловил ее, она на работу опоздала, привыкла бакланить у Елдырина, и – выговор! Потом дал что-то перепечатать, нашел ошибку, развонялся о неполном служебном соответствии. Наташка в слезы, Игната колотун бьет, Алик чуть в рожу Вертухайскому не заехал. Дуделкин говорит: у меня есть свои люди, я найду лучшую машинистку. А Наташка хорошо печатает, наловчилась за сезон. В общем, написала она заявление. Под Игната копают: Вертухайский в замы метит. Так что Алик последний месяц дорабатывает. А я, наверное, тоже останусь в Коканде. Вчера забрел в кабак с трубой, познакомился, поиграл, «Очи черные» спел, говорят – лучше Армстронга! С хрипом! Тут лафа – в одной рубашке можно весь год ходить, ни пальто не надо, ни сапог. Облезет Зямочкин!

Левку оттеснили Алла и Валя. Алла положила свои ладони ему на грудь а в ладонях Вали оказалась его рука со смычком.

– Олешка! Слышишь? Плюнь! Тридцать три раза плюнь на этих крыс! Мы твои друзья на всю жизнь! Разъедемся – мы тебе писать будем и ты нам пиши! Слышишь?

– Слышу. Я вам буду отвечать. Мне надо на оркестровку.

 Прибежали Агапов с Женькой и взахлеб, перебивая друг дружку, расхвастались, как вчера Агапов закадрил у цирка чувиху, как припер к себе ночевать и как часа в три ночи подсунул вместо себя Женьку.

– Сначала не заметила, дура!

– А потом разбазарилась на меня!

– А потом – ничего!

– А потом опять я!

– А потом я!

Скляр и Иващенко слушали, завистливо глотая слюни.

Представление началось. Отгремела увертюра, на деревянный настил поверх ковра выбежала на полупальцах Алла.

Отработали воздушные гимнасты, за ними без паузы выкатились велофигуристы.

После велофигуристов клоунская реприза: объятый трудовым энтузиазмом Рудольф Изатулин помогает униформистам выкатывать в манеж стенобитное орудие Зыковых и тонким голосом приглашает благородную публику удивиться.

– Вот это волысопед!!

Мамбо. Надоевшее до оскомины.

Пауза. Олег берет скрипку, поднимается.

Владимир Григорьевич ставит на лоб перш и медленно приближается к аппарату. Валя стоит на его площадке и, перед тем, как выйти в стойку на вершине перша, оборачивается к оркестровке и улыбается Олегу. Олег играет «Романс».

Вновь Рудольф. Держит баланс с огромным блюдом яиц и к полнейшей панике первого и второго ряда роняет блюдо на головы публики. Яйца оказываются деревянными и связанными в огромную гроздь. Цирк потешается над одураченными зрителями.

И вот:

– Парные жонглеры – Юрий и Степан Игнатенко!

На оркестровке кто-то тихо, но злобно и грязно выругался, Олег побледнел до голубизны.

– Олешка, пожалуйста, будь мужчиной, – негромко, но твердо сказал Николай Викторович. Олег обратил на него фарфоровые глаза и вступил точно под руку. Играл он тщательно, аккуратно выигрывал каждый аккорд и эта тщательность почему-то более всего удручала дирижера.

Никогда еще парные жонглеры не работали так плохо. Старший Игнатенко вообще почти ничего не видел от стыда и страха, они не репетировали бог знает сколько, младший за последнюю неделю работы в Славянске успел привыкнуть к Нине. В зале пару раз свистнули, проводили артистов жидкими аплодисментами.

В антракте на половине вагончика Игнатенко окна были уже темные.

– Ушились, шакалы! – прошипел Левка. А после представления он зорко проследил за понурым силуэтом Олега, исчезающим в темной толпе старых тополей и чинар перед ханским дворцом. Накрапывал мелкий дождь.

«Солдат не мог избавиться от наваждения изуродованного мертвого тела, – болезненно пульсировали мысли Олега. – Тогда он нарочно стал вызывать в памяти все подробности и наваждение ушло. И мое уйдет...»


И Олег представил себе белое тело Нины, его любовь, его фетиш: перед этим юным нежным телом он простаивал на коленях ночи, тысячи тысяч раз целовал его, засыпал, положив голову на чистое, трепетное лоно и обняв рукой колени, просыпался и вновь – целовал и целовал свою нареченную... И вот его святыню, его божество хапают и лапают чужие руки.

Слишком могуча сила воображения, слишком велика первая доза! Чтоб не закричать, Олег бросился к деревянной ограде танцплощадки и вцепился в толстые грязные штакетины руками и зубами. Он кромсал себя, беспощадно прокручивая в мыслях все возможные сцены надругательства над своей любовью и лишь крепче сжимал зубы и пальцы.

Две тени метнулись к нему, Олег со звериной сноровкой обернулся к нападающим. Хорошо! Опасна драка в темноте, но пусть хрустят кулаки на гнусных харях ночных татей, пусть на них потратится хоть часть зоологической злобы, которую приходилось таить, чтобы никто не смел видеть страданий гордой души. В последний миг Олег остановился: перед ним стояли друзья, верные Левка и Алик. Все трое молчали и тяжело дышали.

– Зачем вы здесь? – спросил наконец Олег.

– Иди спать, Олешка, – мягко сказал Алик. – И знаешь, я тебе посоветую – запей, но не очень сильно. На ночь.

– Спасибо. Не буду я запивать. Вы идите.

Левка и Алик не двигались.

– Да идите, идите!

Друзья разошлись.

– Что толку следить? Если он что захочет сделать, то уж сумеет выбрать время... – пробурчал Левка. Алик не отвечал.

– Надо же какая сучка оказалась! Ни в жизнь бы не поверил!

– Не ругайся, Лева. Что мы можем знать? Жалко Олешку... Ты видел эту, новую... директорскую грымзу? Что вместо Наташки?

– Жирная. Как Филипычева жена.

– Вот, вот. Печатает – одним пальцем. Полчаса каждую букву ищет. Дуделкин ее на ставку инженера по технике безопасности протащил, плюс суточные...

Левка свистнул:

– Нет, товарищи! Не ценим мы социализма, не ценим! Ведь где-то за такие деньги под землей кайлом пашут!

– Игнат на пенсию собирается, Леня Вертухайский в замы навострился.

– Чего не Филипыч?

– Еще устав не выучил. Пока скромненько – в администраторы.

– Куда после Коканда цирк двинет, не знаешь?

– А никуда. Этот жлоб не хочет, чтобы передвижка была круглогодичной. Зачем ему? Круглый год работать или за те же бабки полгода? Дурных нынче мало.

– Хилять надо отсюда.

– Да, толку больше не будет.

Дома Олега вновь сокрушила тоска: она накатывалась внезапными, неудержимыми волнами. Он упал лицом и грудью на стол, в круг света под абажуром и стонал сквозь зубы. «Прокляни день своего рождения и умри…».

А перед представлением вновь с маниакальной тщательностью побрился и нагладил брюки. Испуганная хозяйка молча дала ему утюг, а заглянувшая в дверь Люда сказала:

– Вы его оставьте у себя. У нас еще есть.

Свежее симпатичное личико погрустнело, в глазах – тоскливый вопрос.

После представления Олег унес домой скрипку и играл всю ночь, до утра.

Безумная тщательность, трезвость и вежливость Олега, страшные, со смертью на дне, глаза, а более всего ежеминутные причитания Прохожана в конце концов создали в цирке невыносимую гнетущую атмосферу. Один Игнатенко осмелел: Олег не полез в драку, значит струсил. Он обнаглел и потребовал, чтоб Кушаков выпускал его в парад. Кушаков смолчал.

Наконец Зыков, Шамрай и Рудольф Изатулин решили разрубить гордиев узел страхов и подозрений, и взяли за жабры маэстро, который, во первых – в очередной раз свелся со своей женой, во вторых – немного осмелел и, находя Дуделкина, нового директора, личностью не без приятностей, потихоньку, но «поко-а-поко крещендо», нализывался в обществе супруги и хозяина квартиры, еще более горького пьяницы, чем он сам.

Николай Викторович, конечно же, никаких вопросов без своего железного триумвирата не решал и побежал до Алика и Левки.

И вот часов в десять утра к Олегу на квартиру явилась вышеперечисленная делегация. Делегация ввалилась развязно, но трусливо, переминалась с ноги на ногу и не знала, с чего начать. Олег стоял перед ними со скрипкой в одной руке и смычком в другой. Подушечки пальцев на левой руке были расплющены и черны от струн.

– Олег, – прочирикал наконец маэстро, – мы все в тревоге... за тебя! Ты... мы... мы очень... все... – Николай Викторович поперхнулся, проглотил комок и умолк. Олег иронически улыбнулся.

– Это вам Прохожан живописал, как я сверну голову Игнатенко, зарежу... его жену, подожгу цирк и сам, наконец, с воплями брошусь в огонь? Эффектно, но не очень умно.

Делегацию объял мучительный стыд.

– Нет. Сначала... я еще мог... натворить чего... Теперь – нет! И кроме всего прочего на свете есть музыка, – Олег поднял скрипку, – есть книги, театры, море, звезды, лес! Чего ради гасить этот бесконечный мир?

Мощно и страстно прозвучали первые аккорды «Чаконы». Маэстро протрезвел, Левка и Алик слушали затаив дыхание.

– Вот это музыка... – чуть слышно шептал Вадим Шамрай.

Никто не прервал Олега и он доиграл пьесу до конца. Нет, такое искусство несовместимо с резанием глоток.

Николай Викторович всхлипнул, немузыкальный Зыков потряс Олегу руку, Левка и Алик дали ему леща по спине и с ловкостью, которой позавидовал бы старый Дун-Цин-Фу, извлекли откуда-то литр водки.

– Закусить у тебя есть что-нибудь? – Алик с отвращением осмотрелся. Черный буфет, черная тумба голландской печи, оранжевый абажур. На столе высохшие крошки. Мерзость запустения.

– Есть, – Олег вынул из буфета банку дешевых рыбных консервов и корочку хлеба.

– И все?

– И все.

Выпили водку, маэстро преувеличенно расчувствовался, Шамрай и Зыков преувеличенно горячо накинулись на Олега за то, что он бросил репетировать номер.

– Все. Кончилась моя цирковая карьера, – ответил Олег. – Теперь я только скрипач. Уеду в оперу.

– Не говори глупостей! На манеже твое место! Свет клином не сошелся... В цирке много хороших девушек...

– В оперу? – несчастный маэстро протрезвел за утро второй раз. – В оперу? А я?! А наш оркестр?! Мой железный триумвират...

– Маэстро, успокойтесь, – прервал его Алик, – накрылся триумвират. Я тоже дорабатываю.

У бедного Николая Викторовича что-то забурлило по линии от пупа до носоглотки.

– А как же... С кем же... Мой железный...

Рудольф один за все утро не вымолвил ни слова, лишь на прощанье крепче обычного пожал Олегу руку.

На работу Олег пришел пораньше, собрал в охапку все свои булавы, кольца, мяч, баланс, катушку с досточками и вломился в вагончик к Зыковым.

– Валя, возьмешь? Мне уже не надо.

Подводившая ресницы Алла ахнула и бросила карандаш на столик, Зыков крякнул.

– Олег, не сходи с ума – бросить такой номер! Опомнись!

– Валька, не смей ничего брать!

– Тогда я Игнатенкам презентую!.. – криво улыбнулся Олег. Алла вскочила и молча повыхватывала из его рук весь реквизит.

– Еще у меня просьба... У меня дешевенькая скрипка, две мандолины, губная гармошка... Ты Чернышевым не передашь? Может, им понадобится...

Алла заплакала.

– Не передам, – тихо ответила Валя. – Я себе заберу. Буду на скрипке учиться. И твой номер сделаю.

– Валька! – рявкнул Владимир Григорьевич.

– Научусь! И сделаю номер!

Олег принес инструменты.

– А концертино не могу отдать, – виновато сказал он. – Так оно к сердцу прикипело...

Алла сверлила Олега бешеным взглядом, Зыков тупо уставился на скрипку. Валя вызывающе бодро собрала все подарки и сложила в ящик. Олег прикрыл за собой дверь.

– Мерзавки, – укорил Владимир Григорьевич девушек, – вы бы хоть помогли ему! Он сидит в своей конуре, неизвестно чем питается, голодный, холодный! Супу бы ему хоть сварили...

– Ой, правда... Сварим!


На конюшне послышался шум, громкие голоса, чье-то привизгивание: «За что?!» Зыковы и Алла опрометью вылетели из вагончика, подумали, что Олег все же схватился с Игнатенко.

Но героями новой трагедии оказались Пахрицин с приятелем. В центре конюшни один милиционер-узбек держал под руку трясущегося Женьку, а двое других – извивающегося Агапова. В толпе циркистов, где выделялось высокоинтеллектуальное лицо Дуделкина, пролетал шепоток: «Изнасиловали!..»


Короче, девице, какой она ни была гулящей, в отличие от бывшей славянской пассии Сержа Шантрапановского, братский дележ не понравился и она написала заявление в милицию. А может, у нее были зачатки чувств к цирковому душке и ей сделалось больно, когда на них наступили сапогом.

Ночь двое негодяев провели в непосредственной близости от цирка-шапито, но на следующий день следователь допросил их, узнал домашние адреса и, думая что-то свое, выпустил, а в Москву полетели две срочные телеграммы. Пахрицин и Агапов, обуреваемые жаждой мщения, немедленно помчались разыскивать продавшую их потаскуху, разыскали, но успели всего лишь обматерить ее, как словно из-под земли опять выскочила милиция и даже воронок оказался неподалеку. Вновь знакомый кабинет с ласковым следователем. Следователь печально поцокал языком и терпеливо разъяснил, что теперь молодым людям можно пришить дело за покушение на жизнь пострадавшей. Агапов и Пахрицин вновь оказались в кутузке, на этот раз в компании разномастных хануриков. Ханурики неведомо как прознали, за какие провинности попали в их общество два циркача и обмазали им физиономии избранными извлечениями из параши.