Зонтик

Вскоре после того, как Саша ушёл от неё, Барбара купила себе зонтик.

Конечно,  все  друзья очень переживали и пытались поддержать её. Вечерами они встречались с Барбарой и друг с другом и обсуждали её жизнь и её зонтик. Они мастерили теории и планы, а Барбара, если она присутствовала при этом, улыбалась как всегда или готовила кофе.

Олаф считал, что зонтик – это фаллический символ.
У Олафа были скандинавские предки и балканская внешность. Он носил светлые рубашки, заправленые в синие джинсы с широким кожаным ремнём.
В детстве он любил ходить с друзьями к железной дороге и подкладывать под проходящие поезда разные предметы. Сначала это были мелкие монеты и выигрывал тот, у кого раздавленная монета была самой круглой.  Потом друг Олафа, чешский мальчик со смешной фамилией Плшк, положил на рельсы большой гвоздь, и у него получился длинный острый кинжал. На следующий день Олаф принёс  алюминиевую лыжную палку, и они ели леденцы в предвкушении того, какой получится меч. Холодный воздух тонкой струёй влетал в рот, возвращался серым облачком. Грушевый аромат леденцов смешивался со смоляным запахом насыпи. Если приложить ухо к твёрдой декабрьской земле, можно услышать поезд издалека, но хотелось, чтобы он появился в последний момент, как будто неожиданно.
Когда поезд приблизился, рельсы задрожали так сильно, что лыжная палка скатилась на насыпь. Олаф вскочил и побежал, чтобы поднять её.
– Стой! – его сбили с ног, он попытался вскочить, но друзья держали его за куртку, и, пока он вырвался и добежал до рельс, поезд уже проехал. В общем повезло.
Они возвращались домой, и рыжий мальчик, который недавно приехал с Кубы, рассказывал о своих приключениях там, ему никто не верил, но слушали и восхищались. Олаф не замечал их, он спрятал лыжную палку в кустах у насыпи и уже представлял, как принесёт с собой отцовские тиски.
Он прикрутил лыжную палку к рельсам сразу за поворотом, чтобы машинист не увидел тиски и не затормозил. В этот раз поезд действительно выпрыгнул неожиданно, словно не мальчишки наблюдали за ним, а наоборот, и теперь он решил напугать их. Потом всё произошло так быстро, что никто из них даже не увидел последовательности: из под колёс брызнули обломки тисков, тепловоз нелепо подскочил, накренился, и заскользил уже не по рельсам, а боком по дальней насыпи, словно щекой по ладони. Тёмно-зелёные грязные вагоны, как дети бежали за ним, но теперь не цепочкой, а гурьбой, обгоняя друг друга и толкаясь. В какой-то момент тепловоз заревел, и Олаф понял, что это уже за спиной – он бежал прочь, все они бежали от этого невероятного и необратимого поезда.
Следователи нашли обломки тисков, но не нашли, что именно ими было прикручено. Многие пасажиры поезда ехали в горы, и на месте крушения нашлись сотни лыжных палок. Несколько месяцев в городе искали террористов, а потом следствие замедлилось и остановилось где-то в пустоте.
Рыжий мальчик вскоре уехал, и никто не запомнил его имени, а остальные больше никогда не ходили к железной дороге и выросли обычными мужчинами. Олаф стал историком и работал в музее. Что он там делает, никто точно не знал, а он не рассказывал.

Барбара ему всегда нравилась. У неё были большие глубокие чуть раскосые глаза, она была ярко накрашена и очень красиво улыбалась белыми немного неровными зубами.
Она жила с Сашей, но Олаф об этом не задумывался. Когда-то в мае он пришёл раньше всех гостей, они пили мартини, и он поцеловал её в губы, а она ответила на поцелуй. Тогда Олаф залез рукой ей под блузку, прямо там на кухне, но тут позвонили в двери, и он сел за стол пить мартини, а Барбара открыла и пошла готовить кофе.
Больше это не повторялось. Иногда, оставшись наедине, он пытался обнять её, но она всегда отстранялась, и за её улыбкой мелькало раздражение. А однажды, когда он пришёл к ней с бутылкой мартини, она вышла к нему за дверь и сказала:
– Привет. Слушай, Олаф, не обижайся на меня, ладно. Ты очень хороший друг, и я не хотела бы, чтобы это изменилось.
Олафу было неприятно, но он хотел быть хорошим другом, и поэтому ответил:
– Конечно... Я понимаю.
– Я знала, что ты поймёшь. – Барбара чмокнула его в щёку. – Позвони в субботу, может сходим все вместе куда-нибудь.
И она ушла к себе в квартиру, мягко щёлкнув дверью.
Потом когда-то Олаф сказал ей:
– Для меня намного важнее быть твоим другом, чем не быть твоим вообще.
Это было не совсем правдой. Он хотел быть её мужчиной и оставался другом, надеясь когда-нибудь получить за это вознаграждение.

Так вот, этот Олаф считал, что новый барбарин зонтик – это подсознательная замена сашиному фаллосу в её теперь одинокой соломенной вдовьей жизни.
Он так и сказал:
– Ты ведь не купила себе подушку или цветочные горшки на балкон. Ты купила зонтик. И посмотри какой он...
– Маленький, – грустно засмеялась Барбара.
Зонтик был маленький и серый.
– Правильно: маленький! А теперь?
Олаф нажал на кнопку, и ручка зонтика вытянулась.
– Ты купила себе маленький продолговатый предмет, который одним нажатием кнопки становится намного больше.
И он торжествующе оглядел всех присутствующих.
– Это только тебе любой продолговатый предмет напоминает ***, – сказала Марина. Она часто говорила грубости, но ей это шло, потому что она была умна и красива.
Олаф хотел обидеться и уйти на балкон курить, но вспомнил, что там мокро, а никто не пойдёт его успокаивать, передумал и вместо этого засмеялся.
– Я серьёзно. Тебе бы всё к сексу привязать, а по-моему, в подсознании не всё вокруг него вертится, – Марина догадывалась, что Олаф хочет Барбару, и ей это не нравилось.
– А вокруг чего оно у тебя вертится? – спросил Макс  и повернул кресло к Марине.
– Речь не обо мне, а о Барбаре, аналитик херов. И я думаю, что дело тут не в форме зонтика, а в его функции. Зонт  защищает от капель, и она купила его, чтобы доказать себе и нам, что не станет плакать, какой бы пасмурной не была жизнь вокруг.

Сама Марина плакала часто. Почти каждый день.
Конечно, об этом никто не знал, ведь она никогда никому не показывала, как ей тоскливо. Когда вокруг были люди, она скрывала эту тоску даже от самой себя,.
В детстве родители не ругали её, так что повода для слёз тогда не было. Хвалили её тоже не часто, впрочем, на это ей было наплевать.
Ей было четырнадцать, вонючий небритый мужик, может нищий бродяга, может просто пьяный рабочий с окраин, беззвучно напрыгнул, Кинг-Конгом  утащил её за какой-то забор, наговорил страшных угроз и исковырял пальцами. Больше он ничего не смог, ударил со злости и вытолкнул.
После этого Марина начала жалеть себя. Она плакала всю ночь от отвращения, а ещё больше от стыда за то, что не сопротивлялась, хотя теперь казалось, что можно и нужно было.
Она всегда считала, что жалеть себя некрасиво, а хотелось быть красивой, яркой и интересной, поэтому Марина плакала только в одиночестве. Она находила неудачи в своей в общем-то обычной жизни и рыдала над ними, думая: «Почему именно я??? За что именно мне так не везёт???» Отломался ноготь, не сдан экзамен, умерла мать – Марина на секунду прикрывала глаза и начинала ждать вечера, чтобы закрыться в комнате и поплакать.
Несмотря ни на что, ей было легко с мужчинами, она любила трахаться, а они это чувствовали и хотели её. Только кончала она редко, и плакала от этого, возвращаясь домой под утро.
Незаметно она начала встречаться с Плшком. Они все жили в одном районе, да и вообще мир тогда ещё был совсем маленьким.
Через год они поженились, и Марина  оставила себе свою фамилию. Теперь она плакала реже, и обычно не  по ночам, а днём, пока мужа не было дома.
Его часто не было, он много и хорошо работал, и дом, который они купили, давал Марине всё меньше поводов для слёз. Вечерами в саду собирались друзья, они жарили мясо, откуда-то пахло морем, а Макс с Софией играли в бадминтон, пока не начинало темнеть. Тогда она с Барбарой шла на кухню делать кофе, а Олаф приносил им светлячков, и показывал, как они, светлячки, некрасивы при свете.
Утром Марина вспомнила, что вечером не помыла гриль, и, сдержав слёзы, поплелась в сарай. Вчерашнее кьянти терпко напоминало о себе.
Грязный гриль стоял сразу у порога, мужчины вчера лишь внесли его внутрь, и притворили дверь, даже не задвинув щеколду. Марина вытащила гриль в сад, стараясь не перепачкаться в саже, и вернулась в сарай за перчатками. Дверь  закрылась беззвучно, и вокруг наступили сумерки. Где-то в сером воздухе на тёмно-сером ящике с инструментами расползлись светло-серые пятна перчаток. Это были старые садовые перчатки, которые могли налезть даже на великана. Надев их, она посмотрела на свои руки – большие нелепые кисти на тонких запястьях. В этих руках хотелось держать что-нибудь большое, и она наугад достала из ящика молоток и ещё что-то похожее на длинный нож без ручки.
В этот момент ей показалось, что в сарае кто-то дышит. Марина резко обернулась, выставила руки перед собой и прислушалась. Слышно было только её собственное дыхание, и ещё как громко и быстро бьётся сердце, и она, так, как стояла, с вытянутыми руками, подрагивая от страха, маленькими шагами пошла в противоположный угол сарая.
Там действительно кто-то был. Большой и бесцветный, покрытый пылью и щетиной он скрючился на полу, закрывшись руками, а, когда она приблизилась, захрипел или может засмеялся.
И тогда Марина начала бить его. Она била долго, почти минуту, одновременно двумя руками, а точнее тем, что держала в них, иногда взвизгивая от страха и ненависти, а потом бросила всё, сорвала с себя перчатки и выбежала наружу. В саду она больно ударилась о гриль, эта боль оборвала её истерику и она медленно, не оглядываясь пошла в дом звонить мужу.
Набрав номер, Марина слушала как он говорит «Алло», а потом заплакала и попросила:
–  Приезжай пожалуйста.
Муж никогда раньше не слышал, как она плачет, и поэтому сразу приехал. Он выслушал её рассказ сквозь всхлипы, потом дал ей свой платок и пошёл в сарай.
Когда он вышел оттуда в руках у него были перчатки и тот самый гвоздь, который он когда-то клал под поезд.
– Всё будет в порядке, – сказал он, – отдай мне свой халат и надень синее платье.
Марина переоделась в синее платье, а когда она спустилась вниз, муж уже куда-то унёс перчатки и её халат и звонил в полицию. Гвоздь лежал перед ним на столике.
На суде Плшку дали четыре года за превышение необходимой обороны. Адвокат даже пытался добиться условного наказания, мотивируя тем, что убитый бродяга мог заразить его СПИДом и гепатитом, но ран на теле было слишком много, и судья не согласился.

С тех пор Марина снова плакала по ночам, и через некоторое время ей уже казалось, что жизнь идёт своим чередом. Теперь они встречались в квартире у Барбары, Марина делала вид, что хорошо справляется, и никто не догадывался, как у неё было на самом деле, разве что может быть проницательный Макс, но и он ничего не спрашивал.
Вот только сейчас, когда заговорили про зонтик, он спросил:
-- Что это тебя вдруг на слёзы потянуло?
И посмотрел, как он это умеет – добро и внимательно, словно он всё понимает.
Марина собиралась сказать какую-то грубость, но Макс уже продолжал свою мысль:
– Во-первых, вода – это не только слёзы.
– А что, моча что ли? – фыркнула Марина, и Олаф опять засмеялся.
– Может и моча, а может пот или слюна. Но скорее всего ни то, ни другое, ни третье. Почему ты решила, что зонтик для неё – это защита от жидкости? Он ведь может защищать и от солнца. Если тебе хочется, чтобы это был щит, то пусть это будет щит от всех опасностей окружающего мира... Пусть... Только может это не щит?..
Олаф поморщился.
Макс подъехал к нему и взял в руку зонтик.
– Может это оружие?.. Как меч...
И он несильно ударил Олафа зонтиком в ухо.
– А что это ты меня бьёшь? – возмутился Олаф, – это не моя идея была с защитой. Вон Марину бей. И вообще, пользуешься тем, что тебя ударить стыдно.
– А мне было бы не стыдно, – ухмыльнулась Марина, – Тоже мне, танк.
– Марина, прекрати, – сказала Барбара, а Макс весело засмеялся.

Он всегда смеялся весело, по-настоящему, красивым мужским смехом, и сам он был красивый и мужественный.
София любила ходить с ним на большие вечеринки и видеть, как оборачиваются на него женщины, замечать секундные всплески желания в их глазах, чувствовать их зависть и неприязнь к себе, за то, что она владеет этим смуглым светлоглазым мужчиной.
Так было вначале. Потом появился страх, и тогда она уже не испытавала радости от чужих взглядов, а старалась поскорее уйти и увести с собой своего Макса.
– У меня очень болит голова, – говорила она, – давай пойдём.
– Конечно, – отвечал Макс, и смотрел на неё своими серыми глазами, и София видела, что он всё понимает, и её страх становился сильнее.
«Они все хотят его. Конечно – ведь он действительно самый яркий, красивый,умный, психиатр со своей практикой. А когда он смеётся...»
Она вспоминала, как впервые услышала его смех, и невыносимо захотела его,а он смотрел на неё и всё понимал, потом они трахались всю ночь, и она была так счастлива, что уже не думала словами, а только картинками, как животное. А теперь все эти ****и хотят того же, они нацелились на него своими блестящими губами, они напряжены, словно перебирают горсти круглых камешков там у себя внизу, они опускают глаза, как будто задумываясь, но Макс ведь всегда всё понимает...
В будние дни у них было немного времени вдвоём, и они любили ужинать вместе. Макс приходил домой поздно, в общем-то к ней домой, но он давно перевёз сюда почти все свои вещи и ночевал у себя в лесу, только когда писал статьи или готовил доклады. Обычно София знала, что перед очередной конферецией он пропадёт на несколько дней, будет звонить по вечерам и ещё перед вылетом, а потом вернётся к ужину может быть даже чуть раньше, чем обычно.
Однажды, когда ревность уже поселилась в ней, она накупила еды у китайца и без предупреждения заявилась к нему вечером.
– Вот. Я подумала, что ты голодный...
Он внимательно посмотрел на неё и улыбнулся. В это время снизу позвонили. У Софии всё сжалось внутри, Макс долго стоял не двигаясь, словно думал открывать ли, но потом сказал в трубку:
– Толкни дверь, там открыто, – оказалось, что это привезли лапшу, которую Макс заказал у того же китайца.
Они смеялись, много ели и пили коньяк, сидя на ковре. Софии опять казалось, что он всё понимает, ей было стыдно и страшно, но она хихикала и подшучивала над собой, а потом пошла спать. Рядом с кабинетом у Макса была комната, где он жил, когда работал по ночам, и раньше, пока Софии не было. Лёжа на неудобной кровати, она думала, что всё это глупости, и никуда он не денется, потому что спать здесь не очень приятно. Макс работал ещё несколько часов, а глубоко ночью она проснулась горячая и влажная, и он был уже в ней.
Больше она не ездила к нему, если он оставался у себя. Вроде и поводов не было для подозрений, ни запахов чужих, ни пятен, ни звонков, но София всё реже замечала, как ей хорошо с ним, а только боялось, что кому-то ещё так же хорошо.
«Мне нужен психиатр», думала она, но пойти к психиатру боялась, они все знали Макса. Когда становилось невмоготу, она ехала на окраину, ставила машину в ста метрах и старалась запомнить всех входящих и выходящих женщин, подсчитывая, сколько они пробыли в доме.
Дом был большой трёхэтажный, отделанный деревом, практика Макса занимала весь третий этаж – кабинет, приёмная, его комната и ванная. На втором жили студенты, они расходились поздним утром и не возвращались до вечера, а внизу пряталось какое-то вечно закрытое турбюро.
«У меня в лесу», говорил Макс про этот дом. Редкий сосновый лес начинался сразу за домом, когда не было пациентов, он любил открывать окна, слушать этот лес и чувствовать его запах.   
Входило много женщин, в основном средних лет, некоторые оставались на час, но редко кто дольше. Все пациентки. София уезжала по своим делам, успокоившись ненадолго, показывала клиентам пустые квартиры, а через несколько дней, выкроив несколько часов, опять приезжала следить.
В последние месяцы она стала курить больше, в машине неприятно пахло окурками и тоской. В дом никто не заходил с самого утра, ей хотелось уехать, но она вышла и пошла в сторону леса. Раздвигая кусты, София обходила дом, то и дело поглядывая наверх, пока не остановилась напротив задней стены. Жаркий воздух дрожал под крыльями толстых шмелей. На секунду она почуствовала себя одинокой, и от этого ей стало впервые за много месяцев легко и хорошо.
Изнутри к открытому окну кабинета подошла девушка и зажгла сигарету. Бесцветная, голая, с маленькой грудью, она улыбалась жаре и щурилась. Смуглая рука вынырнула слева и обхватила девушку за плечи, другая такая же справа взяла из её пальцев сигарету и унесла к невидимым губам в тень за её спиной.
С этого момента София опять перестала думать словами. Картинки истерически кричали в её голове, когда она бежала к машине и потом наматывала бессмысленные круги по соседним улицам. На заправке она купила пустую канистру с жёлтой крышкой и лимонад, и выпила почти всю бутылку, пока маленький заправщик в сером комбинезоне помогал ей своими грязными пальцами.
Обратно София ехала не вспоминая, а зная, куда нужно повернуть. Она толкнула дверь, где-то в памяти вспыхнуло максово «там открыто», и стала неуклюже подниматься по тёмной деревянной лестнице, на ходу откручивая жёлтую крышку. В этот момент истерика выплеснулась наружу, она даже не плакала, а подвывала в такт дыханию, и медленно отталкивалась от ступеней и перил, разбрызгивая слюну и бензин.
Наверху, у входа к Максу, она села на пол, и закурила, потом вытрясла из канистры остатки, ещё раз щёлкнула зажигалкой и опустила руки.
Макса разбудила Люси.
– У тебя там что-то горит, – сказала она.
Они задремали прямо на ковре, и его рисунок отпечатался красной путаницей на их коже. Действительно пахло горелым, Макс одел трусы и пошёл смотреть.
Запах серым дымком сочился из замка, за дверью неприятно гудело и похрустывало, но открыть её он не смог – ручка обожгла ладонь.
– Люси, – крикнул он, – одевайся, кажется у нас пожар.
Люси, соседка снизу, молча натягивала одежду, пока он звонил пожарникам. Запах дыма был теперь повсюду, он проникал не только из-за двери, но и снаружи из открытого окна. Стало ощутимо жарче, жара эта была уже не летняя, а какая-то кухонная. Хруст за дверью превратился в грохот, и Макс подошёл к окну.
Он размахнулся и бросил телефон в сторону леса, осмотревшись, взял ноутбук и тоже вышвырнул наружу.
– Что ты делаешь?
– Здесь через три минуты ничего не будет, надо выбираться. Иди сюда, – Макс взял свои джинсы за одну штанину и опустил в окно, – Спускайся.
– Я боюсь...
– Я тоже боюсь. Давай лезь, времени мало.
Люси неожиданно ловко спустилась до подоконника второго этажа.
– Там внутри тоже горит!
– Значит прыгай вниз...
Она повисла на подоконнике, потом отпустила руки и заскулила от боли.
Макс прислушивался несколько секунд, но сирен не услышал. Кабинет уже наполнился дымом, до водосточной трубы на углу дома было не добраться, закрепить джинсы не за что, и Макс полез за окно. Он держался пальцами за подоконник, пытаясь нащупать босой ногой карниз, и даже нащупал, узкий и липкий, но пальцы уже соскользнули, и он некрасиво упал.

После пожара Макс стал намного меньше работать и редко с кем виделся. Он купил себе маленькое бунгало и перестроил его под своё инвалидное кресло.
– Я не знаю что произошло, – говорил он, но, глядя на него казалось, что он всё-таки знает.
По выходным Марина забирала его, и они ехали к Барбаре – у неё в доме был лифт и вкусный кофе. В такие вечера, как сегодня он казался естественным и незаменимым персонажем.
– Вполне возможно, что зонтик – это меч. – продолжил Макс свою мысль, – Ей причинили боль, и она чувствует потребность взять в руку оружие, чтобы отомстить.
Про меч Барбаре понравилось больше всего.
Когда все ушли, она убрала посуду и села на диван. Всё было тихо и бессмысленно.
В двери позвонили, и она открыла, не посмотрев, кто это. На пороге стоял мокрый Олаф.
– Что случилось?
– Там такой ливень, – Олаф по-собачьи отряхнул мокрые волосы.
Барбара улыбнулась, взяла с тумбочки новый зонтик и протянула ему.
– Принесёшь в следующий раз.