Редактор, который принимал в печать абсолютно всё

В один из трехсот шестидесяти пяти непримечательных дней в году на пост главного редактора в одно непримечательное издание заступил такой же непримечательный, как и всё вышеописанное, Редактор. Хотя кое-что в нём всё же не было столь непримечательным: этот редактор принимал в печать абсолютно всё. Он охотно подписывал в печать сборники стихов второкурсников, вслед за которыми потянулись их преподаватели с пыльными стопками никому, даже им ненужных, диссертаций и исследований. Пришли утончённые домохозяйки с любовными романами, пожилые дамы с дневниками и мемуарами. "Всё в печать!" – был единый вердикт для всех. Эта весть быстро разлетелась по городу, а там и по стране, и со всех краёв и областей в редакцию стекались литературные опусы и эпосы народа. Те, кто не блистал особым талантом, зато отличался смекалкой – тащили переписанных от руки классиков: "Тихий Дон", "Москва – Петушки", "Капитал"... Наконец-то напечатали все романы о Тунгусском метеорите, были изданы все письма, когда-либо написанные кем-либо. Это была Литературная Лихорадка.
Писали все, всё и везде. На заборах вместо слов из трех букв появились романы из трёх томов, которые предприимчивый народ так и волок в издательство. Книги печатались, люди дарили их друг другу. Их стало так много, что вначале ими подпирали мебель, потом из них стали делать мебель, и вот уже люди строят себе дома из книг. Все были так увлечены тем, что писали, что перестали читать. Люди писали смски, но они так и копились в мобильных телефонах не открытые. Дети росли, но все были так заняты написанием книг, что некому было их обучать. И дети сами себе писали азбуки. И их тоже печатали.

Очереди в издательство стали колоссальные, и его пришлось перенести на Красную Площадь.

Стоял невыносимо жаркий июльский день, один из тех тридцати одного, которые бывают в июле. Очередь тоже стояла перед дверями издательства. Редактор только что подписал в печать 16 тонн. И пока легкая бумажная промышленность была занята нелегким делом тиражированием, у Редактора выдался перерыв. Он вышел на балкон своего кабинета, который теперь находился в колокольне Собора Василия Блаженного, и дух его замер. Перед ним, тесно заполнив всю Красную Площадь, у дверей издательства стояла многотысячная толпа, склонившая головы. Они склонили их не в почтенном приветствии, о, нет! Они уткнулись носами в свою писанину. Даже здесь, стоя в очереди в ожидании заветного "В печать!" ни один не переставал творить.
Вот уже много месяцев, с тех самых пор, когда Редактор вступил в должность, в Москве было тихо: никто не спорил и не смеялся на улицах. машины покорно стояли в гаражах, поезда обездвижились в кишечнике метро. Все были при деле – все писали. Только скрип ручек и стрекот клавиш ноутбуков нарушали тишину.

Редактору вспомнились строчки из недавно прочтённого им романа. (А надо сказать, он читал абсолютно всё, что подписывал в печать.)
«Горячий воздух застрял в гостиной, стрелки часов залипли на полудне, и только треск цикад, стоявший в ушах, грузно тянул этот день к вечеру.»
Редактор закрыл глаза и представил себя в этой душной гостиной, за столом, с чашкой неостывающего обжигающего чая. Давно забытая в трудовых буднях сладкая истома разлилась по его телу. Шуршала очередь, переворачивая исписанные страницы, а он представлял себе стрекоз, проносящихся мимо его ресниц.
"Ах, как сладко, ах, как хорошо!" – подумал Редактор,– "Кто же, черт возьми, написал этот рассказ? Как его? Каштанов?.. Да, точно, Каштанов!"
И в этой летней ностальгической неге, в каком-то неведомом ему ранее порыве, Редактор взял мегафон, которым обычно направлял очередь, отдавая указания, и сказал:
– Мне очень нравится Семён Каштанов!!!...

Сказал – и замер. А очередь загудела. Это возрастающее волнение вырвало Редактора из его блаженного состояния.
– Кто такой Каштанов?? – волновалась очередь.
– Где он есть? Каштанов! Где он??
– Он здесь!!! – закричала женщина, сидящая, от нехватки места, на плече у Минина, тыча пальцем в сторону Лобного Места.
Все повернулись в указанном направлении. Очередь расступилась, и в центре этого самого исторического центра вдруг появился бедно одетый мужичишка.
Сверху всё это действо для Редактора выглядело, как камень, упавший в озеро, и оставляющий за собой всё новые и новые концентрические круги.
Повисла пауза, никто не смел проронить ни слова.

– Вы Каштанов? – робко и тихо сказал в мегафон редактор.
– Я, – не менее робко ответил Семён, под пристальным взглядом тысяч недоверчивых глаз.
– Мне очень нравятся ваши рассказы, Семён, – улыбнулся в мегафон редактор.

О! Будь у Каштанова хвост, он бы благодарнейше завилял им! Как Каштанка, простите мне сей каламбур!

– Правда?! А какие именно???
– Про цикад и про то, как Ольга встретилась с Антоном на речке. И ещё про купе поезда, но он немного грустный.
– Да, грустный...– задумчиво ответил Каштанов.

И все тоже задумались. Никто не писал, и теперь стояла мёртвая тишина. В которой, о чудо! вдруг прорезалось дерзкое пение воспетых Каштановым цикад. Их никогда не было слышно раньше, потому что они были слишком малы для такого огромного города, как Москва. Но сейчас в столице было тихо, как вы уже знаете.
Ещё минуту; и у кого-то упала ручка на древнюю немного отреставрированную каменную мостовую. И этот кто-то стал спешно пробираться сквозь толпу вон. В след за ним все тоже побросали блокноты и молескины и рванулись к своим терпеливым автомобилям, к автобусам и в метро. Город ожил.
Семен Каштанов исчез с прилавков в магазинах, но зато появился на книжных полках в домах. Он стал очень популярным. К счастью, он был действительно хорошим писателем.

Спустя некоторое время Семён пришел в Редакцию.
– Каштааааааанов! – радостно раскинул объятия Редактор, – Заходи, заходи, дружище! С чем пожаловал?
– Я принёс рассказ... – начал он.
– Давнееенько тебя не было! Телефон разрывают звонками в клочья – все тебя требуют! Ну что тут у тебя, давай, подпишу! Всё подпишу!
– Я принес рассказ, – снова начал Каштанов, – Но я прошу... чтобы вы подвергли его жесточайшей цензуре.. Нет! Лучше – критике! А ещё лучше – вообще не печатайте!

Редактор замер над письменным столом с занесённой авторучкой. Потом медленно опустился в кресло и положил руки на стол. Каштанов стоял в дверях, прижимая к впалой груди внушительную пачку исписанных листов. Уже очень давно был ноябрь, но в ту минуту в кабинете (который уже перенесли с Красной Площади в место более подходящее) время стояло ещё медленнее, чем в июле. Вдруг резко распахнулась дверь, повалив с ног на пол Семёна, просунулась голова администратора редакции:

– Звоните Каштанову, иначе все тиражи встанут! Времени до декабря, сейчас печатаем Гордынского и...
– ОСТАНОВИ-И-ИТЬ!- заорал Редактор, на локтях поднимаясь из-за стола, – Прекратиииить! Гордынского запретить! Изъять! За диссидентство, за мракобесие, за графоманство!!!
– Как точно!.. Так понял... ТАК ТОЧНО!!! – рявкнул шокированный администратор и помчался выполнять приказ.

– Спасибо, – трепетно сказал Каштанов, лазая по полу и собирая разлетевшуюся рукопись. Редактор бросил на него хмурый взгляд и вернулся в кресло. Так он и сидел в суровой задумчивости, пока Семён окончательно не подобрал весь свой рассказ.
– Всего доброго, – сказал Каштанов, открывая дверь кабинета.
Редактор не замечал его, впялив свой взгляд куда-то в розетку, сквозь пыльный фикус.
Каштанов опустил взгляд, вздохнул, выбросил рукопись в урну у стены кабинета и закрыл за собой дверь. Он прошел сквозь редакцию, разрываемую хаосом новых порядков. И вышел в тихий дворик, втянул сырой холодный запах осенних листьев и, сунув руки в карманы, побрёл, улыбаясь.

Когда хлопнула дверь за Каштановым, Редактор вздрогнул. Он вскочил, запер её, с остервенением схватил урну и извлёк из неё Каштановские бумаги. Снял телефонную трубку и положил её на стол, хотя сам аппарат из-за бесконечных звонков был отключен им ещё с утра.
«Каштанов Семён, рассказы» - прочел он на первой странице. Осторожно, словно сокровище, перевернув лист, он сел на пол, оставив своё уютное кресло пылиться вместе с фикусом, и читал, пока сон не сморил его. Это было последнее произведение, которое Редактор напечатал полностью.