Ахмедашвили

_______________________________________Губ шевелящихся отнять вы не могли
________________________________________________________О. Мандельштам


Тупой удар и явственный хруст капотной жести. Восприятие утончилось – от пройденного пути до красной струйки из отвисшей губы. И прошлое уже не в памяти, а там, где вправо от первой пальмы тащит он сумку на колесиках, чтобы похоронить единственного своего друга. Сумка заменяет гроб. Трасса обрывается кочками и кустарниками. Дальше вязкий песок. Ногам становится тяжелее. Перед глазами распахнутая в комнатушку дверь. Стол, заваленный чертежами и в просвете приоткрытой двери, лежащая на полу Белочка. Только и сил у нее осталось, чтобы приподнять мордочку над лапами и преданно смотреть, смотреть и смотреть на хозяина. Пришла старость. Глаза стекленеют. Предметы в комнате исчезают. Стены, окно, небо и облака… Белочка и  о…б…ла…ка… И костер… Хаотически взвивающееся пламя. Потрескивающие сучья и пляшущие огнепоклонники. Человек и собака – неразрывное целое. И предать земле ее надо по-человечески. Грешно закинуть ее в мусорный бак или перебросить за ограждение, отделяющее жилой дом от бесконечной череды барханов. Ориентир – три кактуса, растущие вон там, неподалеку от бедуинского шатра. К ним и тянется двухколесный след, петляя между коряво высохшими деревьями. Когда-то здесь росли поливные цитрусовые. Но затраты превышали прибыль. Без воды в отверженных местах могут выжить только змеи и ящерицы. Но это – в теперешние времена. А в прошлые – искали здесь просветления праведники. И находили!.. Было бы неплохо закопать под деревом. Чтобы утонченным серебром звенела листва над могилкой. Но нет здесь божественного оркестра. Только колючие кактусы – кактусы – кактусы – кактусы с шиворуко поднятыми вверх ладошками ядовито зеленого цвета. Прости, Белочка, да будет пухом тебе зыбучий песок. И лопата ни к чему – нет в ней никакой надобности. Песок настолько первозданный, что даже рукой можно дотянуться к необратимому. К могучей реке, до середины которой птицы не долетают. К другому песку. Мокрому. Какое наслаждение рыть яму в толерантном песке. Глубокую-глубокую. Копать податливый грунт, загребая его в ладонь скрюченными пальцами. Рыть до плеча и дальше до упора щекой. Но что же это под ней. И не тот песок, и не этот – шуршание машин и вой сирены – ий-и, ий-и, ий-и… Укол – носилки – рессорное колебание на подвесках – влево-вправо: влево – покойно, вправо – зыбко. Тянет уйти на дно. Провалиться в небытие. Там хорошо. Настолько, что лучше не может быть. Мешает говорение – говорение, говорение и говорение – болтовня двух санитаров. То один, то другой – поочередно – спрашивают имя и прислушиваются к беззвучному шевелению губ. 

– Я понял, – говорит санитар с готически удлиненным лицом, похожий на Дон-Кихота. 

– И я понял, – поддерживает тучный напарник, похожий на Санчо Панса, и неожиданно добавляет, – а меня зовут Ахмедашвили. 

И умирающий перекидывается с ними угасающей улыбкой и они улыбаются ему в ответ, потому что все трое понимают друг друга.