Предисловие
Виктор Пелевин как-то выразился в одной из своих книг: "В античности понятие "демократия" происходило от власти народа, сейчас оно происходит от понятия демо-версии". Красноречиво. Возможно, писатель интуитивно, как всегда происходит с художниками, смог определить основные черты недалекого будущего (а впрочем, уже и настоящего). Возможно, он это просто знал. Факт в том, что демократия как власть народа неизбежно должна привести к власти разных демо-версий. Обоснованию этого тезиса посвящена данная книга.
На рубеже тысячелетий отчетливо обнаружился тот факт, что демократические ценности - только преходящие на определенном этапе развития общества, а сама эта социоэкономическая формация является всего лишь одной из многих таковых в бесконечном и хаотическом ряду, не очевидный только полным и клиническим идиотам. Менее ясным и понятным, похоже, остается то, что генезис этих самых ценностей ничем не отличается от генезиса, скажем, национал-социалистических или коммунистических ценностей (или, уже в крайнем выражении, чтоб добить возможное непонимание, от генезиса ценностей гитлеризма или большевизма). Это, конечно, не означает, что ценности одни и те же, или же равноценны. Это значит только, что они настолько же мифичны, нереалистичны, вредны и попросту, глупы. В самом деле, на стереотипном уровне восприятия, непонятно почему, демократия неизбежно отождествляется со свободой, равенством, всевозможными достоинствами личности, освобождению от тираний и т.д. При этом совершенно неизвестным для многих остается тот несомненный факт, что во многих так называемых "демократических" странах эти понятия вообще никогда не ставились во главу угла, не провозглашались никак иначе, чем декларативно. Фальшивость статей, например, о неприкосновенности и достоинстве личности в бесчисленных конституциях, является очевидной. Ведь никто даже приблизительно не пытается их соблюдать! Исключением, пожалуй, остаются некоторые документы (декларация Американской Независимости, документы ООН, Юнеско, и т.д.) в соответствии с которыми действительно были приняты и частично реализованы некоторые меры, опять таки принципиально обреченные на половинчатое, декларативное и противоречивое существование, и поэтому, по определенному прошествии времени, должные исчезнуть и деградировать. Причиной такого положения дел является внутренняя противоречивость не только данных документов и мер, принятых в соответствии с ними, но и самих принципов, на которых основана существующая формация.
Толчком к написанию этого труда лично для меня явилась очередная волна насилия и демонстраций, прокатившаяся по чуть ли не всем европейским странам. Способы и методы подавления демонстраций, далеко не всегда хаотичных и анархичных (в худшем смысле слова) несколько отличались от декларируемых этими странами прав и свобод. В дальнейшем мои наблюдения только укреплялись различными доводами разного характера, от социологических и политических, до экономических и даже биологических. Кому-то, может, покажется, что выводы, сделанные в данной книге, носят слишком преувеличенный и пессимистический характер. Это неверно. При известной субъективности любого труда, особенно публицистического, которой в принципе нельзя избежать, работа достаточно реалистична и отражает конкретные процессы в конкретное время, не претендуя, в то же время, на полноту освещения.
Может также показаться, что книга деструктивна и пытается пропагандировать насилие, государственный переворот, или что-нибудь еще в этом роде. При таком подходе неизбежно упрощается то положение вещей, которое автор пытается осветить, и происходит абсолютно обыденное наклеивание ярлыков. Ничего подобного, так как в таком случае просто было бы невозможным дать конструктивную оценку существующему положению вещей, наметить определенные шаги по выходу из сложившейся ситуации. Как заметил Шпенглер, пессимист отличается от реалиста тем, что не видит пути исхода из сложившегося кризиса. Поэтому нарисованная картина хоть и достаточно мрачна, но также и в определенной мере фактологична, а четко очерченные возможные выводы оставляют за бортом сомнения в целях и мотивах книги.
Демократия, как дальше будет показано, есть лишь еще одно, впрочем, самое совершенное на сегодняшний день, тоталитарное общество, только основанное на диктате не одиночек-деспотов и уже даже не мнения СМИ, или безымянного общественного мнения. Диктат и распоряжения выходят из сферы, никогда даже не считавшейся пригодной для такового – сферы растиражированного индивидуального сознания.
При этом считаю необходимым подчеркнуть, что восприятие автором демократических обществ как тоталитарных, не основано на неверном понимании характера такого общества, а скорее, на понимании утопичности его исходных принципов, и на понимании того, во что может превратиться это общество, полностью реализовав заложенные в него принципы.
Еще одна особенность данной работы - ее полное и окончательное пренебрежение нормами "политкорректности". Книга написано достаточно резко, однако, это не значит, что автор считает себя умнее 99 процентов людей или просто смотрит на них свысока. Просто "понимание" и "приятие" многих очевидных нелепостей, принятое на сегодня в большинстве стран, поставило под сомнение сам факт надобности и ценности существования хоть какой-нибудь культуры и цивилизации.
Часть 1.
1.
Древние греки, изобретшие термин "демократия", отчетливо понимали преходящесть и несовершенство данной формы правления, и значит, были людьми умными. Поставленная то ли на третье то ли на четвертое место в модели сменяющих друг друга в хаотическом порядке общественных формаций Аристотелем, демократия мыслилась им как далеко не самое лучшее общество. Можно конечно списать на вкусы мыслителя то, что он предпочитал аристократическую и даже диктаторскую форму правления, но остается верным одно - никаких абсолютных преимуществ у данного типа организации общества нет. И то, что сейчас в массовом сознании общества демократия преподносится как эталон всевозможных свобод, является результатом далеко не только злонамеренного манипулирования сознания со стороны злобных властных структур. Скорее, вектор прогресса и направленности сообщила христианская религия, традиционно рассматривавшая историю мира как этап между грехопадением и Судным днем. Прогрессистская этика христианского толкования истории, избавившись позже от религиозного компонента, трансформировалась позже в учения о всеобщем прогрессе, социализме, коммунизме, в представления о том, что человечество неизбежно движется ко все более счастливому и справедливому обществу, повлияла даже на теории Большого взрыва и расширение вселенной. Но всеобщее ликование по поводу того что "жить стало лучше и веселее", что технический прогресс все больше разворачивает крылья, что жизнь завтра станет без сомнения лучше и проще, чем сегодня – очевидная глупость. Связывать все эти факторы исключительно с существующим способом организации общества - демократическим - по меньшей мере, вообще идиотизм полнейший. Конечно, нельзя не принять, что демократия - явление прогрессивное, по сравнению скажем с церковным инквизиционным государством, типа империи Филиппа II, или с гитлеровским рейхом. Но ведь могут быть и формации как прогрессивнее демократии, так и мало или в принципе не соотносящиеся с ней (например, сравнить демократические державы с кочевыми империями или даже майяскими городами-государствами периода упадка как-то не выходит - явления слишком уж разного порядка, и соответственно разные представления о норме жизни). Для такого индейца майя или тольтека может, и вообще не существовало понятия равенства или неприкосновенности личности. Поэтому говорить об универсальном значении этих абстракций - явное преувеличение.
Узурпация данных понятий в границах данного сейчас социального строя впечатляет. Для стереотипно думающего человека (мыслящего – как-то немного не то слово, ибо такие люди не мыслят) все, или большая часть достижений цивилизации - это достижения последних двух (20 и 21 соответственно) столетий, и притом именно демократического строя. Куда уже тут всерьез рассматривать другие концепции государств, когда можно ограничиться огульным отрицанием всего неприемлемого - по причинам якобы несоответствия этих концепций и порядков «общечеловеческим» или «демократическим» ценностям. В разряд таких "неприемлемых" социальных формаций, систем, принятых в них отношений и их культурных шкал может попасть, в зависимости от точки зрения, что угодно. В массовом сознании объективно плохое будет соседствовать с кое-чем не столь очевидным с точки зрения "плохо" или "хорошо". Одинаковому осуждению может подвергнуться и товарищ Ким Ир Сен со своим сынишкой, что с завидным постоянством держат курс в светлое будущее коммунизма уже более чем полстолетия, и Древний Египет. Видите ли, права личности там не соблюдались! А кто вообще сказал, что в то время было такое понятие, что оно было адекватным нашему его пониманию? Но когда на смену монархии в Непале, основанной на тысячелетних традициях, приходит демократия (!), и это преподносится как прогресс, ну уж простите... Мало кто задумается над тем, что для изолированного в течение многих лет государства со своей историей, своим видением мира, да к тому же еще экономически несостоятельного (что там, в том Непале, кроме туристической отрасли и сувениров может быть?), демократические процессы в период экономической глобализации просто-напросто обернутся национальной девальвацией в полном смысле этого слова. И самобытная страна за какие-нибудь 20-30 лет превратится в очередную банановую республику, забитую до отказа Макдоналдсами и нищими, колл-центрами и сотовыми телефонами. Обезличивание налицо. Возможно, кто-то возразит, что хождение за плугом с быком немногим лучше офисно-канцелярской работы, а религиозные суеверия не лучше чем гамбургеры и массовое мышление, порождаемое СМИ, но ведь речь не о том, нужен прогресс или не нужен. Разговор идет о том, что на данном этапе глобализации (каковой лучше назвать неоимпериализмом, потому что это точнее отражает его суть) существенной перестройки понятийного аппарата у людей, живущих в таких странах, просто не произойдет, а вот размывание их прежней идентичности - в любом случае будет. Слово "глобализация", учитывая то, как она сейчас проходит, это не более чем словесная мишура, праздничное конфетти для прикрытия далеко не праздничных процессов, которые ее сопровождают.
Предвижу еще одно возражение. Мол, бизнес всегда делался на крови, и ничего необычного тут нет. И то, что в ряде случаев совершаются преступления, способствующие закабалению населения, и превращению их в рабов, не отменяет того, что в целом демократия способна постепенно обеспечить благоденствие и процветание даже для самых нищих стран. Конечно, вводить преобразования нужно постепенно, приучая людей к ним, а не так как в Непале (бах! и демократия!). Но вот в том-то и дело, что демократия ни на что такое принципиально не способна! Мало того, цели всестороннего развития личности и творческого труда она никогда не ставила, а если и провозглашала иногда (что уже не означает "ставить цель") то в большинстве случаев декларативно. Декларации равенства и братства, провозглашенные идеалистами, уже не раз доказывали свою несостоятельность. Взять бы, к примеру, ту же французскую революцию. И дело не в том, Франция это 18-го века или США 21-го, или вообще декларации и пункты устава ООН. Дело даже не в том, что тогда неправильно поняли эти принципы, а сейчас уже правильнее, а в будущем, без сомнения вообще поймут все отлично. Дело в том, что уже сами эти исходные идеи и принципы неправильны и извращенны. И увидеть это достаточно тяжело, если не невозможно.
Отметание этих идей, которые в принципе образуют базис и фундамент демократии, вовсе не означает автоматического принятия полярных ей идей - того же нацизма или фашизма, или большевизма. Скорее, это критический анализ самих этих исходных понятий, независимо даже от формы правления или социального устройства. Ибо, как было уже отмечено, декларированные принципы далеко не всегда соблюдаются, вот и рассматривать их нужно отдельно (именно как идеи) от конкретного воплощения в жизнь. И если такой критический анализ обнаруживает несостоятельность данных понятий, в свете наших сегодняшних научных знаний, то нужно отбросить их как шелуху, как в свое время была отброшена идея о земле на трех слонах. А что придет на смену им - это вопрос, не имеющий ничего общего с наклеиванием ярлыка фашиста. Антидемократ - не обязательно коммунист либо фашист, также как антифашист не обязательно демократ.
Демократия, и это нужно себе уяснить, есть всего лишь еще одна исторически обусловленная формация, далеко не идеальная и возможно, необходимая и наилучшая на определенном этапе развития общества, при определенных трудовых отношениях. На данный момент, вследствие нереализованности первоначальных принципов, ее значение уменьшается и исчезает. А принципы эти остались нереализованными не потому, что их было слишком сложно воплотить в жизнь, а потому, что они изначально противоречивы. Данный тезис принципиально невозможен для множества стереотипно мыслящих "современных" людей.
2.
Возможно, самая пагубная идея, когда-либо появившаяся в умах людей - это идея равенства. На протяжении веков либералы и левые всех мастей последовательно пытались реализовать разными способами эту идею. Самый логически доведенный до конца вариант равенства был реализован при Сталине в бывшем СССР так называемыми продразверстками и уравниловками. Равенство материальное при этом приводило и сопутствовало равенству умственному, хотя конечно не на все 100 процентов (и отлично!). Научные достижения именно этого периода истории Советского Союза в большинстве своем вряд ли можно назвать таковыми (как и аналогичные научные эксперименты в Третьем Рейхе). То немногое, что все-таки выдерживает критику, относилось к точным либо прикладным наукам. В гуманитарных же областях вообще царила полная стагнация. Многие науки находились в списках «идеологически вредных», «буржуазных» и запрещенных. Причиной того, что научная деятельность в СССР не умерла вообще, и какие то (неизбежно конъюнктурные) исследования все же велись и вводились на практике, был ряд обыденных, в общем-то, причин. Сюда мы можем отнести и гонку вооружений, никогда в этой стране не прекращавшуюся, и потребность в чисто утилитарных аспектах хозяйственного развития, и, и понимание Сталиным того, что при любой крепкой власти однозначно необходим самый элементарный материальный базис, чтоб не кормить чужие армии. Вот к чему привело равенство в СССР.
Советскому союзу для полного «уравнивания» мешали имперские амбиции, геополитическое положение (все-таки, Россия не могла не играть ведущей роли в мировых отношениях, хотя бы из-за своих размеров). Более полное выражение принцип равенства получил в Северной Корее и Камбодже, стран, совершенно затерянных для мира. И там, и там никаких достижений не было вообще. Ведь чтоб сделать всех равными, нужно сделать всех одинаковыми. Что и внедрялось. Любой, кто хоть сколько-нибудь не удовлетворял данному требованию, уничтожался. Равенство, понятое таким образом, привело к, наверное, наиболее кровавым разборкам за всю вторую половину 20 века.
Рассмотрим теперь идею равенства не в нисходящей степени, а в степени восходящей. То есть, чтоб все люди стали равны, им надо дать соответствующее образование, исключить плохое влияние социума и наделить определенной начальной материальной базой (жилье, питание), дающейся безвозмездно. Этот вариант невозможен не только из-за своей утопичности в действительных условиях, но и потому что недостаточно исключить влияние заведомо плохих людей или ситуаций, чтоб вырастить хорошего во всех отношениях и полноценного человека. На нецелесообразные и "плохие" поступки человека зачастую толкают никак не желание зла или несчастья своим ближним и не только слепой эгоизм или принцип "наслаждение превыше всего". Большая часть таких поступков совершается под влиянием самых возвышенных и альтруистических мыслей. Робеспьер, Торквемада, Бенджамин Раш, христианские проповедники – все они по-своему любили человечество и по-своему хотели ему помочь. Смешно было бы их рассматривать как людей рвущихся к власти, или клинических психопатов. Все очень просто: большинство зла в мире совершается из благих побуждений. И тем, что мы сможем дать человечеству хорошее образование, воспитать в нем терпимость к многообразию жизненных проявлений, мы, безусловно, снабдим его иммунитетом от ошибок прошлого, но ни в коей мере не дадим возможности избежать ошибок будущего. Поэтому, например, любые проекты по поднятию массового мышления посредством школ, интернатов представляется мне еще одной утопией. Иррациональность человеческой природы делает невозможной рациональную организацию общества. Поэтому даже при самых благоприятных условиях неизбежны новые ошибки, как на индивидуальном, так и на массовом уровне, что, безусловно, влечет за собой новый хаос. Равенства на материальном уровне, в таком случае, возможно достичь только на короткий период, а игнорирование деструктивных тенденций внутри индивидов и обществ приведет к развалу такого рационально организованного социума. Если же мы теперь предположим, что эти тенденции не будут пропускаться "мимо ушей", то мы получим государство тотальной слежки, или (если будет найден компромиссный вариант) нечто подобное рациональному миру замятинского "Мы". В последнем случае, все деструктивные тенденции будут подавляться, загоняясь внутрь, что рано или поздно чревато новым взрывом, либо предупреждаться, игнорируясь в пределах допустимого. Но это приведет к своего рода рациональному остракизму, который будет мешать нормально функционировать тем индивидам, которые не могут либо не хотят соглашаться с общепринятым мнением. Как следствие, это приведет к материальному расслоению. В наиболее развитых странах современности такое состояние уже можно наблюдать. Например, в скандинавских государствах "всеобщего довольства" при всем возможном материальном равенстве все и вся, люди, ведущие странный с точки зрения принятой морали образ жизни (некоторые субкультуры) или люди, совершившие несколько мелких и ничего не значащих ошибок, типа вождения машины в нетрезвом состоянии заметно "теряют в глазах" общества. Вероятно, недалеко то время, когда из-за алкоголизма или проблем со здоровьем, человек не сможет найти себе нормальной работы. В этом же смысле, вероятно, высказывался и Пулитцеровский лауреат Томас Фридман , когда говорил о том, что в современном обществе уже нельзя провести три года в беспробудном запое, и потом быть уверенным что к тебе хорошо отнесутся, и никто об этом не будет знать.
Материальное равенство недостижимо в принципе и по причине неравенства от природы всех людей: умственного, эмоционального, в скорости реакций или предпочтений. Какой смысл в том, что дебил и Нобелевский лауреат будут получать одинаковый права, деньги, условия содержания или работы? Что касается утверждения о том, что люди не равны в выше перечисленном смысле, думаю доказывать не надо. Современная демократия наоборот, пытается психопатичных феминисток или откровенно сумасшедших в правах приравнять к развитому умному интеллектуалу. Таких прецедентов множество. Равенство в смысле предпочтений, провозглашаемое наиболее громко, кроме очевидной несуразицы (насильники, маньяки, убийцы не могут принципиально быть уравненными в предпочтениях) все же допускает некоторые явные противоречия. Пожалуй, самый неоднозначный пример – всевозможные половые девиации и извращения. Казалось бы, какое кому дело, кто там какие картинки по Сети смотрит, лишь бы не переходил бы к таким активным действиям, которые могут сопровождаться насилием. Картинки в Интернете вы уже можете смотреть вполне свободно, но вот переход к активным действиям карается законом (самый мягкий пример – законы о гомосексуализме в Великобритании). Я ни к чему не призываю, а просто пытаюсь показать нелепость декларируемых принципов и наиболее явные противоречия в их реализации. Но если допустимы некоторые оговорки, то надо честно признавать существование таких "но", а не расхваливать пресловутую свободу совести. Приведу еще один пример, не такой радикальный. Многие субкультуры почему-то особенно не принимаются обществом. Если в случае с, например, скинхэдами или панками это еще объяснить хоть как-то можно, то примеры иных субкультур - хиппи готов, металлистов, индустриальщиков и т.д. общественное неприятие вообще просто ничем кроме как "страхом Другого" , или психологической неполноценностью этого общества не объяснить. В ряде демократических стран такие субкультуры вообще преследуются правоохранительными органами не понятно за что, совершенно без малейшего повода и без "права на обжалование" . Совершенно ясно в таком случае, что декларируемые права не соблюдаются, следовательно, при таком отношении невозможен прием при равных условиях на работу или участие в общественной жизни на равных началах. Налицо явная дискриминация, из-за чего многим представителям субкультур приходится неизбежно конформироватся. А поскольку психологические механизмы неприятия у всех людей действуют в основном одинаково, отличаются только объекты его "применения", то о каком рациональном воспитании и нонконформизме может идти речь, о какой множественности жизненных проявлений? Итак, большинство нонконформистов из-за своих воззрений неизбежно материально не будут равны с большинством конформистов. И это не удел только нынешней ситуации, не явление, обусловленное только нынешним историческим контекстом. Иррациональность человеческой природы не может быть подавлена хорошим образованием. Всегда во все времена чудаки, нонконформисты (в чем бы это ни выражалось) не имели, и никогда не будут иметь равных прав в самовыражении, свободе совести и так далее. Принципиально невозможным данные права и равенства делают не только механизмы психологической защиты, а и принятый в данное время в данной стране универсум дискурса. При цезарях не принято было говорить о порочности цезаря, при генсеках - о идиотизме оного, а сейчас не принято подвергать критике например демократические принципы в целом, хотя безусловно соблюдается традиции критики институтов в которых они реализуются.
Итак, материальное равенство людей невозможно по причинам:
- интеллектуального неравенства;
- поведенческого неравенства;
- различных пристрастий и вкусов, а также механизмов (внутрипсихических либо общественных), которые их подавляют либо поощряют;
- спонтанности жизненных проявлений на всех уровнях.
Из этого впрочем, совсем не следует то, что невозможно появление принципиально новой экономической формации, основанной, к примеру, вместо принципа равенства, на принципе справедливости, или иных рациональных принципах. Поясню свою мысль в связи со сказанным выше, чтобы разрешить кажущееся противоречие. Мы действительно не можем организовать человеческое общество на полностью рациональных основах, так как подавляемые иррациональные стремления будут неизбежно вырываться в деструктивной форме, а само подавление этих стремлений приведет к тоталитарной форме правления, которая также иррациональна по своей природе. Но, допустив значительную свободу всех человеческих стремлений, при условии ненасильственного их характера, мы тем самым сможем заложить фундамент для познания обществом самого себя, и постепенного уменьшения иррациональных желаний. Сделать же это можно только на основании рациональных и антимифических принципов и понятий.
Анализ вышеозначенного мифа, таким образом, опровергает понятие равенства, показывая его несостоятельность вне отношения к конкретной исторической действительности. Для того, чтобы проанализировать несоответствие идеи равенства повседневной жизни в рамках демократических мифологем и принятого универсума дискурса, места понадобится намного меньше. Например, сейчас считается, что хоть люди конечно не равны в вышеуказанных планах, но они равны независимо от пола, нации, расы, вероисповедания. Данные положения достаточно спорны, прежде всего, потому, что разные люди понимают абсолютно разное под этим. Пожалуй, естественно будет согласиться, что возможности у всех людей для самореализации должны быть равными, и это бесспорно. Но ведь здесь равны не люди, а возможности. На деле же, например, мужчина и женщина мыслят абсолютно по-разному, потому что у них активируются соответственно разные участки мозга. Это, конечно, не ведет к предпочтениям одного пола над другим вообще, но совершенно определенно ведет к предпочтению одного пола другому в конкретных областях, что естественно. Свобода совести уравнивает в праве на высказывание откровенного идиотизма, фундаментализма, или деструктивизма, то есть существующий (постмодерный) дискурс действительно формирует равное отношение к совершенно разным по порядку и смыслу явлениям, а именно, как ни странно, отношение терпимости, насаждая его принципиально авторитарным (если не тоталитарным) способом. Выходит, равными оказываются идеи миротворцев и убийц, а это уже несостоятельно. В вопросах о равенстве рас и наций привыкли полагаться на исследования, гласящие об абсолютном интеллектуальном сходстве разных рас, но здесь уместен вопрос, не являются ли такие исследования конъюнктурными в угоду демократическому дискурсу, как были конъюнктурными исследования в том же третьем рейхе. И даже если с очевидностью доказано, что интеллект не зависит от расы вообще, то опять-таки совершенно понятно, что на данном этапе мирового развития негры, безусловно, тупее белых людей вследствие совершенно различных условий существования (отсутствия элементарной грамотности, нищеты жизни, неконтролируемого роста населения). Все эти неравенства, действительно не являются природными, и их можно подавить либо развивая рациональное мышление, либо повышая условия жизни, либо фармакологическим путем, либо хирургическим (подавление участков мозга, например, у женщин, чересчур эмоционально реагирующих на информацию). Но пока в данной конъюнктуре, все эти действия в сколько-нибудь широких масштабах невозможны.
3.
Универсум демократического мышления (демократический универсум), практически тоталитарно насаждающийся во всех странах, формирует демократический дискурс - систему принятых в таком универсуме принципов, идей, мер, понятий, способов организации жизни. Одной из самых распространенных мифологем (конструктов) является иллюзия выбора. Анализируя возможность выбора в демократических государствах, невозможно не признать, что, пожалуй, в демократических странах возможности выбора намного шире, чем во многих других формациях. Но любая возможность выбора имеет свои пределы. Мало того, эти пределы ничтожно малы, и варьируются в пределах качества, а не количества, как это пытается представить универсум потребления. Ведь дело то не в том, из скольких пар сапогов я могу выбирать, дело в том, могу ли я их не выбирать, потому что они мне не нужны, или потому что я хочу ходить, допустим, в рыцарских латах. И первый, и второй пример внутри потребительского общества очевидно бессмысленны, но они с необходимостью имеют смысл за его границами. Демократический универсум, в значительной мере являющийся потребительским (в смысле "общества потребления", потому что в принципе, во всех обществах всегда что то потреблялось) не способен преодолеть такой дилеммы иначе, как наладив производство лат, что попросту никогда сделано не будет, кроме как для киноиндустрии. (Запустить массовое производство рыцарских лат невозможно по причине уже упоминавшихся психологических защитных механизмов, которые здесь будут защищаться явно не от нерациональности, так как латы намного надежнее, чем китайские кроссовки или турецкие ботинки, следовательно, общий объем продаж у них будет меньше). Почему демократический универсум привел к потребительскому универсуму? Все очень просто - через абсолютизацию идеи выбора, которая вольно-невольно подразумевает, что выбирать есть из чего (хотя это далеко не так почти всегда), и с техническим прогрессом возможности выбора будут только увеличиваться.
Факт выбора, прежде всего, сам по себе подразумевает возможность качественного, а не количественного решения, и из альтернативности ситуаций, а не из их количества. Так, в экзистенциальном плане человек может решить, может он жить, или ему надо умереть. Сознательное решение жить (как и самоубийство) - это нечто принципиально отличное от убивания времени перед телевизором из-за страха смерти (что почему-то называется «жить») или смерти от случайной пули. Вот в этих случаях как раз не выбирают. Хотя демократический потребительский универсум прилагает все усилия для того, чтобы убедить, что мы можем выбрать один тупой сериал, из энного количества других таких же, или смотреть музыкальный канал или новости. (Выбором в таком случае будет вовсе выключить телевизор и заняться садоводством). При просмотре телепередач никакого выбора нет вообще, так как нам преподносят, а мы впитываем. Наличие критического мышления и осмысленного просмотра вовсе этому не противоречит, потому что не мы выбираем, что нам будут показывать. То есть не мы формируем свое видение мира, его пытаются нам навязать СМИ. И критически анализируем мы тоже не возможность адекватного формирования представлений о реальности СМИ саму по себе, а всего лишь профессиональность или полноту освещения проблемы. Большинство же людей не доходят даже до такой «медиа-культуры», ограничивая свой выбор на тех программах, чья идеологическая точка зрения ближе к их когнитивному порогу и способу мышления. То есть к тем стереотипам и матрицам, которые опять-таки формируются теми же СМИ. И о каком осмысленном выборе здесь можно говорить вообще?
Но это пример в рамках сложившихся условий. Если же рассматривать возможность выбора жить (или умереть) как принципа, самого по себе, то окажется, что человек может выбрать, жить ему или нет, но не может выбрать, какой жизнью он будет жить в дальнейшем, так как это принципиально невозможно. Программирование своей жизни наперед, по типу "как я сказал, так и будет" всегда осложняется тысячами совершенно случайных событий или влияний, столкновений и мнений.
Пример Джея Гэтсби несостоятелен по той простой причине, что никогда ни один человек вследствие этих именно случайных обстоятельств не мог полностью и во всех подробностях реализовать любой свой замысел. Делать все именно так, как решил, невозможно. Хотя мы безусловно можем выбирать тип (шаблон, матрицу) поведения, и вести себя определенным образом, добиваясь определенных успехов (вещей, отношений), мы не можем знать какой будет наша жизнь через два или три года. Выбор касается, таким образом, собственного поведения, но не своей жизни. Итак, хотя в данной дилемме мы первоначально имеем возможность экзистенциального (качественного) выбора, оказывается, что в дальнейшем его последствия в значительной мере, если не полностью, нивелируются рядом принципиально непредусмотримых обстоятельств. То есть, мы делаем именно количественный выбор - мы выбираем одно из многих возможных действий исходя из конкретной данной ситуации, но не выбираем поведение на всю жизнь вперед.
Далее. Так как возможности выбора всегда ограничены фактом жизни и смерти, то мы естественно не можем выбирать между «есть» и «не есть» (качественный выбор), но можем выбирать, «что есть» (количественный). Мы также не можем выбирать, ходить ли нам постоянно голым по улицам города зимой. Но мы с легкостью можем выбрать, в чем ходить. И так далее. В таком случае чуть ли не единственно возможным качественным выбором будет именно вышеприведенный о возможности жить или умереть. Но на деле практически никто о таком не задумывается серьезно, а суицид происходит под впечатлением совершенно опять-таки непредвиденных и часто случайных событий. Жизнь же продолжается дальше даже не столько из-за тяги к наслаждениям, сколько по привычке. Поставить вопрос о самоубийстве или полновесной жизни (а значит, творческой и трудной, а не существованию по привычке, как по привычке пьют один сорт пива или умываются утром) хотя бы так ущербно, как Кириллов, персонаж "Бесов" Достоевского, для большинства людей принципиально невозможно вследствие интеллектуальной (именно так!) неразвитости. Действительное же решение жить или умереть, без всяких идейных прикрас и вопросов, и подавно невозможно. То есть, если и есть возможность качественного выбора в таком вопросе, она нереализуема на массовом уровне.
Так же, по-видимому, обстоит дело и со многими другими возможностями выбора. В любом случае такие взгляды вовсе не обозначают поворот к бихевиоризму, но не следует относить свободу воли (воля - это уже продукт мозга) к жестко детерминированным биологическим и физико-химическим процессам тела. Признавать свободу воли за телом, это то же самое что признавать их за микробами, вызвавшими в этом теле опухоль. Хотя человек никак не может влиять на обстоятельства, которые находятся за пределами его возможностей (а таковы почти все обстоятельства) и на случайности, которые он никак не может предвидеть, это не влияет на разумность и незапрограммированость (то есть именно личную свободу воли, мысли и поведения). Вся детерминированость качественного выбора, следовательно, больше зависит от случайных и непредсказуемых явлений и/или определенных естественных законов, а не от целенаправленного влияния социума, которое не носит одинакового для всех характера и которое при желании можно преодолеть. В то время как количественный выбор всегда и везде был возможен. В ряде случаев такую детерминированность можно "исправить". Так, человек не может выбрать своих биологических родителей, но он может выбрать тех, кто заменял бы ему их роль (или ему могут их выбрать). Невозможно выбрать страну, в которой ты родился, но реально избрать постоянное место жительства в любой стране. Иногда возможность одного типа выбора зависит от другого, и они взаимно переплетаются. Выбирая постоянное место жительства, даже из количества примерно одинаковых (по социальному строю, возможности и системе распределения материальных и духовных благ, интеллектуальному климату, расе) стран - городов - областей, человек также выбирает качество своей дальнейшей жизни и определяет возможную сумму тех или иных вероятных событий, которые могут произойти с ним в данном месте. Возьмем приводившийся выше пример с телевизором. Так, если человек выключит телевизор и пойдет заниматься садоводством, хотя он мог бы заняться еще чем-нибудь другим, просто потому что он решил сделать это, выбор без сомнения носит качественный характер. Но если он не может заняться ничем кроме, этих двух занятий, потому что у него нет ни книг, ни магнитофона, ни компьютера, и живет он один, то очевидно выбор просто будет детерминирован. Поправить такую ситуацию, очевидно, намного проще.
В свою очередь, никакая конструктивная критика, никакое умственное проникновение за пределы существующего исторического порядка не были бы возможны, если бы человек всегда просто выбирал из наличия способов, например, распределения материальных богатств. Дело бы ограничивалось следующим сценарием: поработал, пока удобно, как стало неудобно, пограбил, пока опять-таки возможно, потом опять поработал, потом кого-то работать заставил, пока самого не убили. И ни про какой прогресс речи бы не шло. Альтернатив не было бы де-факто. Следовательно, детерминизм не всегда и не везде есть. То есть, человек хоть иногда может сделать именно качественный выбор, на который не влияют соображения обусловленности. Каждый из этих типов выбора по-своему экзистенциален, так как неэкзистенциальных выборов нет вообще, если только психика человека не сводится к ряду дискретных команд, как у компьютера .
Критериями различий между двумя этими типами выбора могут быть такие категории, которые определяют качественный выбор, как цель, желательность ситуации, ее возможность и наличные альтернативы, угол зрения и мысли, под которым рассматривается та или иная ситуация, и так далее. Конечно, в ряде принципов такой выбор может быть жестко детерминирован, и не нести смысловой нагрузки, то есть выбор между альтернативами просто будет невозможен (напр. "убить" - "быть убитым") в силу своей очевидности и возможности адекватного сознательного решения только в одну сторону. Количественный выбор просто предполагает различие средств и тактических вариантов для решения тех или иных задач. Причем в демократическом универсуме нередко происходит слияние понятий тактики и стратегии, они оказываются принципиально неразделимыми. Например, материальное состояние нельзя рассматривать как самоцель, оно только шаг и помощь для самореализации человека. Иллюстрацией между двумя типами выбора может служить следующий пример. Основополагающим вопросом для человека, решившего заниматься журналистикой, будет перво-наперво вопрос "писать или не писать?" При решении его в пользу первого варианта (писать) человек вступает на выбранную им стезю. Второе же решение, может быть отринуто либо под сознанием того, что и само то желание стать репортером было всего только минутною блажью, либо как результат действия комплекса довольно неприятных и горьких условий, которые бы привели его (человека) к уяснению того, что он этим делом заниматься не способен. Следующими таким этапными проблемами (возможность качественного выбора одного из вариантов решения таких проблем) будут вопросы "что писать?" (тема) и "как писать?" (идеология, уровень и угол освещения). А количественным выбором в этих вопросах просто останется возможность взять комментарий у определенных лиц, круг доступа к ним, их компетенция, кругозор, в конце концов, форма СМИ или того, чем писать текст.
Очевидно, что большую часть исторического времени выбор человека был детерминирован неважно чем - властью, религией, жесткими социальными или кастовыми рамками. В паре "работать" - "умереть с голоду" никакой нормальный выбор практически невозможен, так же как в паре "быть конформистом" - "не быть конформистом и сгореть на огне". Примеры разного рода мучеников только подтверждают ту идею, что они делали действительно свободный качественный выбор, а не слепо подчинялись наперед определенным условиям. Но после эпохи промышленной революции, а особенно во второй половине 20 го столетия условия существенно поменялись. Я имею в виду технологические возможности и определенные достижения в сфере мысли, которые при правильном применении, могли бы существенно снизить или даже почти ликвидировать жестко детерминированные рамки. То, почему это не произошло, уже вопрос к капиталистической системе перераспределения благ. Демократия (особенно рекламируемая "демократия ради демократии") здесь собственно вообще проглядела проблему качественного выбора, направив свои усилия на простое увеличение материальных благ, что, безусловно, недостаточно, так как в коренном изменении нуждается не система производства а принципы этого производства, и следовательно интеллектуальная деятельность человека. Не поняв этого простого положения, демократия естественно провозглашала свободу и равенство в условиях материального достатка, что само по себе только и могло претвориться в создание общества потребления и постепенном падении интеллектуального уровня жизни при повышении материального. Или к засилью капиталистического способа производства и сбыта вместе с катастрофическим увеличением числа внешнего долга стран третьего мира.
Мало того, при таком потребительском подходе исчезает и свобода количественного выбора. Здесь речь идет не о сапогах, хотя их тоже может производить два три мировых концерна, что приведет к остановке других предприятий - я думаю рано или поздно так и будет. Можно сказать про полную или частичную монополизацию например в сферах электроники, программного обеспечения, техники, когда под разными именами производится продукция которую выпускает один монополист. Еще большая монополия существует в сфере так называемой массовой информации. Типичному обывателю совершенно непонятен тот факт, что весь этот карнавал названий и политически окрашенных СМИ может производиться под контролем двух-трех транснациональных новостных агентств и подавать одну и ту же информацию только в пределах допустимого количества идеологических каркасов. В итоге, покупая лицензионную версию Windows, или ее пиратскую версию мы испытываем иллюзию выбора - ведь операционная система одна и та же. То же самое происходит, когда мы покупаем монитор Sony, или более дешевую версию Optiquest, которая по сути является дочерней компанией того же Sony. Примеры многочисленны, хотя и не бесконечны, ибо пока выбор количественный достаточно велик, что впрочем, абсолютно ненадолго, при текущем положении вещей. Хорошо тем странам, у которых есть определенные внутренние мощности для налаживания конкурентной продукции и возможность ее сбыта на мировой рынок. Но в каком-нибудь Зимбабве люди уже скоро могут решать, завтракать ли им в "Макдоналдс" или в "Ростикс". А то и вообще - завтракать в "Макдоналдс" или нигде не завтракать.
Именно все более возрастающее отсутствие (если конечно ничто может увеличиваться!) качественных, отличных от существующего порядка вещей альтернатив, есть той иллюзией выбора демократии, ее "бессознательной" ложью. К тому же капиталистическая система западного (американско-протестантского) образца, принятая в качестве основного способа распределения богатства при демократическом строе (а именно она сейчас и распространяется под видом "демократии" и "глобализации" по всему миру) способствует тому, что в коммерческий обиход включаются вещи принципиально оппозиционные ей. Платой в виде успеха и обещанием относительно стабильного существования она добивается конформизма и способствует понижению общего интеллектуального уровня.
4.
Опровергать абсолютную ценность личности, особенно не как воплотимую и воплощаемую меру и возможность в рамках существующих государственных институтов и условий, а само по себе, как изначальную идею, наиболее тяжело. Это значит только, насколько глубоко данный предрассудок въелся в психику и мышление человека 21 столетия. Если мы еще можем предположить, что свобода от всего и в дистиллированном виде невозможна, что идиоты и интеллектуалы не могут быть равными даже в изначальных правах, что выбор ограничивается манипуляцией заинтересованных лиц, а изобилие (в некоторых странах, уже даже, я бы сказал, изоДЕбилие) товаров призрачно маскирует нищету возможностей, то ценность автономной человеческой личности нам представляется несомненной. Сразу оговорюсь, чтоб предупредить возможный перегиб: автор никогда не разделял коллективистских идей в радикальных формах, и имеющих хоть сколько-нибудь принудительный характер. Также ему глубоко смешна точка зрения о правоте большинства хотя бы потому, что это большинство зачастую состоит из людей элементарно неграмотных или манипулируемых. Иначе говоря, я считаю, что максимальное развитие человека как мыслящего индивида - является несомненным благом и потребностью, как для этого индивида, так и для общества, а любые теории о примате общества над индивидом отвергаю с негодованием.
Конечно, совершенно ясно, что в реальной жизни лица с девиантным поведением, клинические дебилы, сумасшедшие, разного рода убийцы, садисты и асоциальные элементы не могут обладать равным достоинством личности по сравнению с психически и интеллектуально развитым человеком. Этим фактом, к сожалению, трудно или даже невозможно опровергнуть всякие сомнительные теории о «Богом данной свободе» и «достоинстве человека от рождения», или о том, что все люди с рождения одинаковы, а формирует их только воспитание. Хотя такие возражения не могут игнорировать справедливое предположение, что если человек, какой бы он там от рождения не был одинаков со всеми, начинает себя вести как имбецил, либо патологический маньяк, то соответственных прав и уважения к себе также должен лишатся.
Вопрос на самом деле гораздо сложнее и лежит в двух плоскостях. Первый аспект - в философской области, и обязан он своему существованию подмене понятий. Попробуем представить себе одинокую самоценную личность, все права которой соблюдены и развиты до логического завершения. Но логическим завершением права, например, на выражение своей мысли, будет право на провозглашение полного идиотизма или оскорблению всех и вся только из субъективных побуждений. Право на удовольствие и удовлетворение своих желаний обернется в ряде случаев, безграничным насилием в самых разных формах, потому как некоторые люди видят свое удовольствие в страдании других. А право на самореализацию и труд перетечет в право на эксплуатацию других людей, оправдываемого функцией руководства и "интеллектуального планирования". Иначе говоря, "логическому завершению прав" противостоит не менее логическое их ограничение. Итак, одинокая самоценная личность, все права которой соблюдается, сама соблюдает некие обязанности. А значит, она не одинока. Ибо существование изолированного индивида - чистой воды сказка. Далее. Предположим, что такой человек, права и обязанности которого гармонично исполняются, живет сам и для себя, общаясь в меру необходимости зарабатывать на жизнь или (если живет, как рантье) тратить.
"Самосуществование" такого типажа, как "вещи в себе" в психическом смысле невозможно. Даже буйнопомешанные "общаются" с внешним миром - с врачами, например. Даже если брать во внимание примеры добровольной изоляции, то приходится признать, что человек и в таких ситуациях не существовал автономно. Он читал книги, размышлял мысленно о сущности вещей, внутренне полемизируя с чем-то давно услышанным, пытался «соединиться» с природой или с некоей мировой энергией. То есть, ценность личности сводится в таком случае, к некоему общению. Значит, вне влияния социума и природы человек не существует принципиально. Общаться с одной природой долгое время тоже проблематично, так как это одностороннее общение. Человеку нужно ощущать поддержку, высказывать мысли, сомневаться, но не в пустоту же. И самоценность, самодостаточность личности оказывается не чем иным, как самоценностью и самодостаточностью мышления, - которое в силу своей природы не может существовать изолированно – а, следовательно, общения. Человек имеет ценность постольку, поскольку он может себя реализовать. Немыслящие и недвижимые люди, заключающие в себе самоценность, как скажем, бревно заключает в себе потенциально КПД, невозможны. А ценность личности, таким образом, возрастает пропорционально ее способности мыслить и общаться (и извлекать и этого определенную пользу, не понимаемую только в узкопрактическом смысле). Если же этого не происходит, человек, при добровольном уединении всецело уходит в мир своих внутренних фантазий, проще называемого помешательством, и в этом случае он, вопреки себе, опять будет общаться с людьми в белых халатах.
С этой точки зрения, абсолютная ценность любой отдельно взятой личности уже не представляется таковой. Труднее обстоит дело, если рассматривать проблему под несколько иным углом. Действительно, человек имеет смысл постольку, поскольку он сам способен придать его своей жизни, и хотя бы попытаться реализовать его, что невозможно без общения и мышления. Но мы также можем сказать, что самоценность личности измеряется в несколько других критериях. А именно, что любой индивид, независимо от своего происхождения или биологических характеристик (в том числе и интеллектуального развития) обладает потенциальным равным достоинством соразмерно с любым другим, и обладает безусловным правом на жизнь в силу того что уже живет, так как обратное (то есть лишение его жизни) было бы попросту бесчеловечным. Тут надо прояснить несколько моментов.
Во-первых, совершенно на сегодняшний день не ясно, формируются ли интеллектуальные характеристики одним лишь только влиянием среды и воспитанием, или же они во многом являются следствием неких поведенческих черт, их интенсивности. В первом случае тогда вышеприведенное утверждение было бы справедливым, и оставалось бы только унифицировать существующую систему образования, сведя к минимуму влияние среды. Во втором случае, данный тезис по меньшей мере спорен.
Во-вторых, вопрос о том, кто может решать жить или умирать другим людям, носит очевидно риторический и бессмысленный характер, так как всегда это решали те, кто это мог решить в свою пользу, и те кто, значит, имел такую власть (власть решать). Если отвлечься от абстрактного морализаторства, явленного в этом вопросе, можно признать, что один индивид имеет право отнять жизнь у другого индивида только в случае непосредственной угрозы самому бытию этого первого, и невозможности найти какой-либо другой выход из сложившейся ситуации.
В-третьих, безусловное право на жизнь, как и равное личное достоинство, должно соблюдаться только в том случае, если этот индивид не ставит под потенциальную угрозу достижение аналогичных прав и достоинств другими людьми, либо проявляет совершенно неуважительное отношение к общечеловеческой культуре, цивилизации, ее достижениям – то есть ведет себя как взбесившийся дикарь. Мера в таких поступках, вероятно, в каждом отдельном случае своя, но она однозначно существует. Исходя из этого третьего пункта, мы вправе задать вопрос, каким чувством собственного достоинства, или безусловным правом на жизнь, или абсолютной ценностью личности, обладает биологическая мать, которая выкинула рожденного ребенка на свалку?
Иначе говоря, у дикарей любое право на жизнь и на достоинство личности всегда относительно, в то время как развитые люди эти права абсолютизируют. Но, возможно, к дикарям и надо подходить с их дикарскими критериями, а не уподоблять их себе? Соблюдение некоторых прав цивилизации, оказывается неразрывно связанным с самоконтролем и ответственностью, а без них не существует вообще. Учитывая все вышесказанное, мы можем постулировать, что безусловным правом на жизнь, безусловным достоинством личности и ценностью своей личности могут обладать только те индивиды, которые могут быть в ответе за свое поведение и способны адекватно анализировать свои поступки, воплощая свои права через возможность их взаимной реализации.
Вторая плоскость понятия связана с теологическим (или историческим) аспектами. Они играют одинаковую роль, так как для верующего все люди равны пред богом, а для атеиста неравенство возможно устранить воспитанием.
Равенство пред богом носит очевидно бессмысленный характер, так как если для бога равны маньяк и ребенок, то говорить больше не о чем. Потенциальность, которую имеют в виду атеисты, говоря о том, что все права и возможности человека можно развить некими мерами, игнорирует тот факт, что в течение истории при абсолютно хаотичном мелькании разных общественных формаций не менее (а даже и более) хаотичным было понимание того, что называли достоинством личности или ее ценностью. В ряде государственных образований древности, такая терминология была бы абсолютно бессмысленной, а попытки воплотить в жизнь эти «от рождения данные» права ни к чему бы не привели, кроме кровавого бунта рабов в лучшем случае. Исходя и мозаичности и конечной неопределенности определения этих прав и свобод, мы можем утверждать, что эти права есть лишь исторически обусловленное, исторически необходимое явление, но не более того, так как на следующем этапе развития (или деградации) человечества они могут оказаться лишними, быть существенно ограниченными, либо, наоборот, дополненными. В любом случае приходится признать, что примат личности и преклонение перед ее правами – есть лишь только плод современной социально-исторической формации, да и то может соблюдаться только интеллектуально развитыми людьми при совершенно определенных условиях. Эти условия предполагают достаточно высокий уровень материальной и духовной обеспеченности, способность ответственности за свои поступки, уважение к другому человеку постольку, поскольку он проявляет равное отношение, и, наконец, понимание ценности человека, как объекта способного к продуктивному мышлению и общению. Ценность индивида как «вещи в себе» невозможна и недопустима. Становится совершенно ясно, что эти права и ценности не являются «общечеловеческими» в том смысле, в котором нам пытается навязать это современная политическая демократическая доктрина.
5.
Любовь может никогда и не провозглашалась основным принципом строительства демократии, или одной и ее основных ценностей , но все остальные ценности так или иначе исходят из нее. Принцип гуманизма, именно как полноценной любви к человеку, и породил все теории о «равенстве, братстве и свободе», коммунистические утопии и мессианские надежды нынешних США. Гуманизм, вернее его извращенная форма, также ответственна за любой геноцид, рассматриваемый как процесс обеззараживания своей нации от «генетических» болезней, привнесенных чуждыми элементами, либо от вредоносных идей. Благодаря совершенно гуманным чаяниям и попыткам исправить к лучшему людскую природу, сотни людей сгорали на кострах, а безвредных чудаков сажали в сумасшедшие дома, «идеологически» опасных людей изолировали на том основании, что их воззрения якобы могут оказать деструктивное влияние на систему, и приведут к огромным жертвам и хаосу. Невероятная умственная узость человека, его фанатичность и готовность следовать самым дурацким идеям и заявлениям подается как гуманизм и забота об обществе или индивиде. Вероятно, прав был Томас Стернз Элиот, когда заключил, что ничто с такой неотвратимостью не приводило к трагедиям, как попытки насильно «оказать добро» ближнему своему.
Сделаем маленькое отступление, не оправданное на первый взгляд, но полезное в смысле анализа мифа любви с другой стороны.
Основной парадигмой при исследовании чувств и психических процессов в настоящее время является физико-химическая, иногда перерастающая в крайне бихевиористический подход. В ряде случаев он неизбежно обедняет сущность исследуемого процесса, но в ряде случаев парадоксальным образом может оказаться способным опровергнуть принятые в демократическом универсуме нормы и мифы.
Исследование «феномена» любви – как раз такой случай. Хотя единой точки зрения, тут, как и почти везде, нет, можно обозначить некоторые подходы. Известная антрополог Хелен Фишер предполагает, что данное чувство формируется прежде всего гормонами тестостероном, допамином и окситоцином. К ней присоединяется профессор Синди Хазан из Корнельского университета . Она добавляет в список для «полноты картины» еще фенилэтиламин. Эти вещества, главным из которых является допамин, начинают вырабатываться в мозгу при появлении в нашем поле зрения определенного типа людей (у каждого - своего). Прототипами этих типажей служат реальные мужчины и женщины, которых ребенок «наблюдал» в раннем детстве (вживую или по телевизору). А допамин перестает вырабатываться в интервале от 18 до 30 месяцев (времени, чтоб зачать ребенка, хватит с избытком) в отношении определенного человека в силу обстоятельств реальности, но вполне может начать производится мозгом вновь по отношению уже к другому индивиду, пусть даже тоже соответствующему той же самой "модели".
При чем здесь химические процессы в мозгу человека к рассматриваемой мифологичности ценностей демократии? Дело в том, что эти же и похожие исследования подтвердили генерацию указанных гормонов в ряде других случаев: в случае формирования привязанности между матерью и ребенком при родах и во время кормления грудью, при дружбе, при формировании симпатии и уважения в совместных трудовых отношениях. Иначе говоря, научно был доказан единый источник всех видов «любви». То, что в каждом из этих случаев механизм формирования чувства чуть отличается от иного, не отметает факта их «родственности». А раз все симпатии формируются одинаково, то где-то здесь и следует искать корни человеколюбия (гуманизма, альтруизма – называйте как угодно). Разница будет вероятно, только в том, что в данном случае чувства в значительной мере будут опосредованы рациональными размышлениями и заключены в прочный идеологический каркас.
Конечно, не все придерживаются такой предельно натуралистичной точки зрения. Можно просто разложить «любовь» на менее мистические и более рациональные чувства, которые (в отличие от этой самой любви) существуют в действительности: сексуальное влечение, желание обладания, привычка, наконец, скука. Угол зрения меняется в зависимости от исследователя: Эрих Фромм, к примеру, называл составными любви уважение, заботу. Но он также писал, что в условиях развитого капиталистического индустриального общества любовь невозможна. Он ошибся в причинах этой невозможности. Она нереальна в таком обществе не потому, что оно индустриальное, а потому, что оно в наименьшей мере тяготеет к мифам, и со своим дальнейшим развитием все больше их развенчивает. В средние века любовь была мифом, освященным рыцарской и церковной культурой. Фрейд и его последователи свели всю любовь к сексуальному желанию в его ортодоксальной форме. Но хотя это желание остается основополагающим для возникновения широкого спектра чувств, оно ни в коей мере не способствует продолжению в течение хоть сколько-нибудь длительного срока чувства любви. Самый разнообразный секс, если он происходит только с одним партнером, надоедает. В конце концов, нормальный самец должен стремится оплодотворить наибольшее количество самок.
Любовь все еще остается для многих метафизической реальностью, хотя многие уже уяснили настоящее положение вещей. Японский кинорежиссер Ясудзиро Одзу, снимавший всю свою жизнь фильмы о семье, на вопрос "Почему люди живут вместе?" ответил: "Потому, что тоскливо и бессмысленно жить одному". Я скромно соглашусь с ним. Мы все тоскуем по полному взаимопониманию, которое остается единственной сказкой, которая дает начало другой сказке - о любви.
Не важно, в конце концов, будем ли мы разлагать данное чувство на другие, или искать его истоки в химических реакциях. Важно другое: если эта любовь содержит в себе как один из компонентов требование понимания, тогда любое человеколюбие, любой альтруизм лишенный этого «ингридиента», будет лишь еще одной глупой абстракцией, ложью, пропагандой, ведущей исключительно к насилию и фанатическому выравниванию людей в рамках очередной системы. И никакие самые благородные принципы не смогут быть осуществлены. Любовь – ложный принцип, потому что нельзя, да и невозможно любить всех людей без разбору. Нельзя любить человека, который пытается убить тебя. Но его возможно попытаться понять, и возможно, это будет первым шагом в установлении отношений доверия. Гуманизм оказывается приемлемым только как предварительное условие, но не самоцель, для развития человека. В ином случае он вырождается в повсеместный пофигизм, типа существующей доктрины политкорректности. И именно понимание существующих проблем и различий а вовсе не всеобщая любовь к человечеству сможет стать новым принципом, на котором возможно будет построить разумное общество.
6.
Враг человека верующего – человек религиозный, провозглашал когда-то Ницше. В последнее время особенно принято настаивать на этической стороне религий, в противовес так сказать ее идейной и ритуальной стороне. Примеры насилия, спровоцированные этими последними сторонами, слишком хорошо известны – от смерти Орфея до терактов 11 сентября. Причем политика насилия характерна для всех религиозных систем. В Библии прямо указывается на необходимость уничтожения иноверцев или людей, не следующим неким нормам , Коран, уже из других соображений, пропагандирует почти аналогичное. Конфуцианство и синтоизм веками освящали нелепый культ императоров. Веды практиковали человеческие жертвоприношения, индуизм и брахманизм взращивали кастовую систему, а секта «душителей» – пожалуй, яркий пример «миролюбия» этих религий. Да и «Секко Гокай» не единственная в рамках буддистской религии тоталитарная секта, ничего общего с проповедями Гаутамы не имеющая. Вероятно, уничтожая светских и религиозных противников, они надеялись улучшить свою карму. Что касается христианства, примеры тут слишком очевидны и многочисленны. Уже в евангелиях провозглашается невероятно рациональный и целесообразный лозунг: «если правая рука тебя соблазняет, отруби ее». И так далее.
Все эти факты слишком известны, чтоб можно было приписать их случайностям или объявить порочными какие-то отдельные религии. Такова, видимо, «эволюция» человека, стиль его мышления. Можно и нужно оговориться: зачастую развитие «религий» происходило в совершенно иную сторону, чем было указано основателями. Такая девальвация мировоззрения, направления вектора от этической в догматическую и обрядовую сторону объясняется многочисленными факторами, психологическими, экономическими и т.д. В качестве примера можно привести борьбу за власть в раннехристианской церкви, спонсировавшейся из всякого рода сомнительных источников, подсознательное желание человека повиноваться, которое достигло апогея в таких изуверских «христианских» сектах, как скопцы и хлысты. Примеры можно приводить сотнями, но не в этом задача этой книги. Религия, как заметил В. Цаплин , дает человеку возможность получить ответы на все вопросы, не прибегая к знанию, опыту, легким путем.
Атеизм и антирелигиозность ничем принципиально от религиозности не отличаются; направляя природную человеческую агрессивность просто в противоположную сторону, они не искореняют прежде всего его потребности в поклонении. Отсюда всякие культы вождей, классов, идей, или даже… машин (экстропианцы просто-таки преклоняются перед компьютерами, считая их за воплощения бога).
По-видимому, можно было бы противопоставить такого рода религиозности строгий этический кодекс, что и пытается сделать вырождающаяся религия, уже вроде бы совершенно позабыв про свое неоднозначное прошлое. На смену кострам приходит церковно-миссионерская деятельность и «религиозное просвещение». Только вот почему то забывается, что именно этическая сторона ислама ответственна за недавние теракты в Америке. Ведь эксплуатация и неоимпериализм, за который отвечают, прежде всего, США, явление негативное. Следовательно, воины Аллаха, борцы не только за бога, но и за свою свободу. А что может быть благороднее идеала свободного человека. С другой стороны, даже в современной православной церкви эта этическая сторона нередко выражается только в новых церковно-имперских амбициях. Широко ли известно такое заявление заместителя отдела внешних сношений Московского патриархата протоиерея Всеволода Чаплина, сделанное по поводу российско-грузинской войны: «Никакие разговоры об общечеловеческих ценностях, о том, что мы можем обняться и расцеловаться со всеми народами мира, разоружившись перед ними, не имеют ничего общего с реальной политикой»? Впрочем, поддержка русской церковью любых режимов в этой стране, независимо от гонений, факт давно известный. Интереснее будет порыться в так называемых «Основах социальной концепции РПЦ» . Там встречается такое положение: «церковь не может положительно воспринимать такое устроение миропорядка, при котором в центр всего ставится помраченная грехом человеческая личность». Далее провозглашается намерение добиваться «признания легитимности религиозного мировоззрения как основания для общественно значимых деяний (в том числе государственных) и как существенного фактора, которые должны влиять на формирование (изменение) международного права и на деятельность международных организаций». До каких границ способно дойти это влияние, не указывается.
Отождествлять какие-то отдельные высказывания со стороны деятелей той или иной концессии, с сутью поведения ее на данном этапе, может и преувеличение, но следует взглянуть вот еще на что. Этическая сторона любой религии в сознании многих миллионов верующих прямо зависит от соблюдения ритуалов. Если бы этот факт не имел места, мы могли бы говорить о чисто светском гуманизме, так как любой этический кодекс, не опирающийся на обрядовые правила, неизбежно носит более относительный, свободный и снисходительный характер. Иначе говоря, этическую сторону религии неизбежно формирует ложное сознание того, что некие общечеловеческие правила будут эффективнее соблюдаться и внедряться в жизнь, если их базисом сделать некую форму обряда, то есть поставить их на обязательную основу. Обязательность же эта однозначно проистекает не из самого по себе нравственного развития человека, а из понятия высшего существа, воздаяния, кармы, рая или ада. То есть из страха. Возникает вопрос – чего стоят такие люди, которым для того чтобы любить (или ненавидеть) другого человека, нужен бог?
Как отмечалось выше, атеизм и антирелигиозность вовсе не нужно (да и невозможно) противопоставлять такому порядку. Просто в таком случае этическая сторона светских учений ищет себе объект поклонения в другой области – идейной. Суть же от этого не меняется. Как неоднократно отмечали представители так называемой гуманистической школы психоанализа, вера – коренная потребность человека, и не верить ни во что он принципиально не в состоянии. Пусть это будет вера в принципы гуманизма и свободы, или вера в себя и свою реализацию, как творческого человека. Но задача состоит не в том, чтобы отнять у человека эту способность, а в том, чтобы предельно ее рационализировать, и избавить от всякого рода идейных и обрядовых предрассудков. Вероятно, религиозному сознанию, основанному на однозначной вере в существовании бога на небе (?), или бога как непознаваемого существа, обитающего то ли вне всех постижимых человеком сфер бытия, то ли в них всех, мы можем противопоставить «веру» в смысле эйнштейновского преклонения перед величием мироздания и его непознаваемостью. Такой вариант, когда проявляется искреннее восхищение перед многомерностью и богатством жизни, нередко приводит к действительному уважению к другим человеческим личностям, к своеобразному единению с космосом и биосферой. И это уважение основано не на догме и страхе, а на вполне рациональных началах, в чем его несомненная сила пред религиозным мировоззрением.
Вопросов о том, как именно и на каких началах может формироваться такое мировоззрение, мы коснемся чуть позже, а пока перейдем к заключительной стадии развенчания религиозного мифа в контексте существующей формации.
Выше мы рассматривали гуманизм как форму любви, и пришли к выводу о том, что любовь ко всем людям принципиально невозможна и не нужна. В противовес этому мы поставили принцип взаимопонимания (между различными людьми или культурами), который может сформировать прочный фундамент для построения рационального общества. При этом мы должны отдавать себе отчет в том, что понять – еще не значит принять. И в этом – сила такой позиции по сравнению с абстрактным гуманизмом, призывающим к равноценности всех людей и всех взглядов. Если не удастся установить отношения доверия, по крайней мере, получится изучить врага и своевременно нейтрализовать его. Учитывая сказанное в главе 4, это подразумевает, что насильственная нейтрализация допустима только при прямой угрозе для соблюдения прав других индивидов. И прежде всего необходимо отложить в сторону доктрину «политкорректности» в том, что касается ее отношения к деструктивным религиозным культам.
Иными словами, проявление и желание взаимопонимания есть только условие для равного полноценного разговора, проявлением уважения к собеседнику, попыткой его этического, нравственного воспитания. Если установление таких равных дискуссий ни в коей мере не способствует плодотворному разрешению, конфликта, а только усугубляет его, возможно поставить вопрос о применении силы.
Уместен вопрос, а кто и как будет решать, какие взгляды и решения будут «правильными», а какие нет? Критерием для рассмотрения таких вопросов должны служить прежде всего взаимное соблюдение прав, обязанностей и ценности друг друга. За границами прямой угрозы жизни и функционированию человека как творческой единицы, способной к продуктивному общению и мышлению (а оно в принципе не может не быть таким, так как неизбежно обогащает самого индивида и других людей – патологические неизлечимые случаи во внимание не берутся) этот вопрос не должен вообще рассматриваться. Любые самые чудные и необычные проявления мышления, если они не посягают на права другого человека, пресекаться не могут. А в том случае, если они посягают на таковое, необходимо установить, насколько права этого человека, в свою очередь, нивелируют права других людей (если такое есть). То есть разрешение конфликтов силовыми методами разрешается только в крайнем случае, а достичь этих же целей вполне возможно повышением качества массового мышления, что, в конце концов, сведет силовой вариант к минимуму и заставит его исчезнуть вообще.
Теперь перейдем к религиозной составляющей гуманизма, заодно решив вопрос об утопичности/реалистичности предложенного варианта решения проблем, исходя из принципа взаимопонимания и соблюдения взаимных прав. Действительно, можно вспомнить о том, что идеологами Французской, Американской революций, документами Лиги наций и ООН неоднократно предлагалось подобное решение конфликтов. То есть решение на основе равенства, братства, неделимого достоинства личности, взаимопонимания и общих равных прав и обязанностей. То как в ряде случаев эти идеи воплощались в жизнь, уже другой вопрос, ведь известно, что, по выражению Игоря Губермана, «идея, брошенная в массы – это девка, брошенная в полк». Дело в самих принципах изначально, как составляющих гуманизма.
Главная ошибка, по-видимому, состояла в том, что мы все-таки не можем признать человека мерой всех вещей. Это очевидно бессмысленно, так как человек всегда конкретен и всегда в конкретных обстоятельствах. Не такое значение имеют идеи, как те люди, которые за ними стоят. И ценность человека, таким образом, должна определятся соответственно его способностям, уважению к другому, соблюдению прав и свобод другого. К этому может привести только правильное воспитание, правильное образование, основанное на самоответственности, прежде всего. В ходе множества революций этот пункт реализован не был, а теоретиками демократического общества такая система образования продумана не была, либо была продумана неверно.
Неверное понимание основных принципов, или даже их полная утопичность (например, принцип равенства) приводили к многотысячным жертвам «профанного гуманизма», способствовали размыванию и девальвации принципов справедливости, основанной на неизбежно природной иерархии (интеллект), приводили к власти недостойных людей и фанатиков.
То есть гуманизм – именно религиозная система ценностей, основанная, как и любая такая система на совершенно ложных либо неправильно понятых принципах. И в силу этой своей изначальной ценностной противоречивости, даже в самых своих высоких достижениях обречена на половинчатое существование. Конечно, на определенном этапе гуманизм и порожденные им демократические преобразования были необходимы. Какие в принципе возможности для повышения качественного мышления были в конце 18 века, или в начале 20? Да почти никаких. Иное дело сейчас. Практически неограниченными возможностями для этого обладают современные цифровые, интерактивные и сетевые технологии, которые вместо этого используются для развлечений, рекламы и лживой пропаганды. Достижение определенного материального уровня хотя бы в небольшой части планеты, делает возможным изменение качества мышления действительно на массовом уровне, хотя бы и на этой небольшой части. Сформулировать то, как эти изменения мышления будут происходить, задача утопистов и социальных планировщиков. Лично мне такая задача без жестких целенаправленных и целесообразных мер на данный момент представляется непреодолимой, хотя в принципе возможной в недалеком будущем, но вектор направления указать необходимо.
Основная идея состоит в том, чтобы на смену мифам, лежащим в основе демократического общества пришло социальное планирование, независимое от любых идейных предрассудков. При этом его планирование должно носить не тоталитарный или авторитарный характер, но подчинятся некоей разумной необходимости, без которой никакая организация чего-либо не возможна. Это совсем не подразумевает идейную общность планируемого общества, скорее наоборот. Приоритетами в таком обществе должны стать:
- развитие творческого индивида, способного на продуктивное мышление и общение;
- сокращение времени, необходимого на «борьбу за выживание»;
- материальное распределение на основе ценности человека, но при соблюдении безвозмездно предоставляемого государством «стартового» прожиточного минимума (квартиры, денег на пропитание, одежду, необходимую технику);
- стимулирования развития индивида посредством образования и изменения ценностной системы (нематериальное стимулирование);
- упреждение деструктивных процессов внутри общества на первых порах силовыми методами (при проверке всех возможных вариантов иного решения конфликта), позже через образовательно-воспитательную систему;
- всестороннее соблюдение прав и обязанностей, основанное не на бесчисленном числе запретов, а на воспитании этического сознания.
Хотя спорность воплощения таких приоритетов в жизнь очевидна, они смогут играть намного более конструктивную роль, чем принципы гуманизма. Приведем ниже в парных рядах эти принципы, и то во что они должны трансформироваться:
- принцип равенства – принцип справедливости на основе врожденных задатков людей;
- принцип человеколюбия – принцип разумного социального планирования на основе взаимопонимания;
- принцип самоценности личности – принцип взаимного соблюдения прав и обязанностей;
- принцип количественного выбора – принцип качественного развития;
- принцип свободы совести и политкорректности – принцип ответственности за идеи и поступки;
- принцип свободы экономической инициативы – уяснение границ этой свободы.
7.
Несколько позже к основным принципам либерализма примешалось на первый взгляд вроде бы стороннее положение о свободе частного предпринимательства и необходимости собственности. Этот принцип не особо связан в нашем сознании с теоретиками демократического мироустройства, и скорее, выносится в область чисто экономических вопросов. Известно, что до определенного времени частная собственность четко ограничивалась, что же касается свободы предпринимателя, то в Европе почти повсеместно господствовали феодальные либо дирижисткие традиции. Только труды А. Смита смогли с трудом пошатнуть сложившееся положение вещей.
Конечно, и в трудах мыслителей-либералов нотки о необходимости экономической перестройки также проскальзывали, но четкой связи данного положения с теорией народоправства на той ступени так и не было выработано. Это заслуга последующих столетий. Тем более не понятно, почему у современного человека демократия прочно ассоциируется с положением о неприкосновенности частной собственности. Вероятно, это связано с протестантской культурой, которую США, вместе с войнами и «демократией» успешно насаждали по всему миру в течение половины столетия. Конечно, не протестантизм ответственен за это в конечном счете. Поэтому мы попробуем показать несостоятельность и лживость этого принципа, особенно не акцентируя на перегибах религиозных положений протестантизма, хотя и признавая некое его влияние на другие звенья логической цепочки.
Дело в том, что положение о свободе частного предпринимательства существует как бы в двух измерениях. Но только одно из них непротиворечиво логически. Второе же, то, которое придает ему современная демократия, коренным образом извращает сам принцип (примерно так же как она извратила понятие о справедливости, подменив принцип общих возможностей принципом социальной справедливости). Частная собственность в принципе естественна для человека; не обладая некими личными вещами, он не может организовать личный «стартовый капитал» (систему знаний, навыков и предметов, необходимых для нормальной жизни). Но из этого положения совсем никак не следует свобода действий для добывания этого стартового (или иного любого) капитала. Неолиберальная экономическая мысль, а вслед за ней демократическая идеология совершенно произвольно выводят второе положение из первого, то есть преимущественно неверное положение о свободе частного предпринимательства из преимущественно верного положения о праве на частную собственность.
Оставляя за бортом рассмотрения (безусловно, справедливую, особенно для своего времени) критику предпринимательства с точки зрения критиков капитализма (анархистов, марксистов и т. д.), мы сосредоточим свое внимание на анализе последствий данного принципа на макросоциальном уровне. Безусловно, тема эксплуатации предпринимателем трудящихся для очень многих людей актуальна до сих пор, но в этой связи не представляется сказать ничего нового. Логика и диалектика развития капитализма, угнетения, принуждения а затем материального выравнивания и, наконец, превращения в достаточно зажиточных потребителей членов низших социальных слоев была показана не раз и не два. Мы попробуем выявить изначальную лживость принципа исходя из логического конца его развития, в котором мир сейчас находится.
Здесь нам придется опереться на классическую традиционалистскую мысль. Многие философы данного направления указывали, что практически во всех обществах понятие собственности стояло в тесной связи с личными заслугами человека, его социальным статусом, положением в обществе. Новое положение вещей было возвещено протестанткой этикой, которая настаивала на материальном достатке человека как показателе его избранности. И хотя Кальвином была разработана достаточно смелая и по-своему логичная мораль, как это всегда и бывает, она размылась очень быстро, а сдерживающие факторы исчезли уже к концу 18 столетия. Действительно, Кальвин полагал, что человек, зная о своей избранности, будет иметь дополнительный стимул для помощи другим. Насколько он ошибся, показало уже 20-е столетие. Дело в том, что сама по себе подобная логика не могла привести к идее обогащения любой ценой и за любой счет. Но в комплексе с идеями всеобщего равенства, самоценности личности, и наконец, полной деконструкции любых моральных норм, логика частного предпринимательства приобрела поистине гротескные формы. Конечно, надували и обманывали и ранее, для итальянских купцов периода Ренессанса удачно надуть покупателя было своеобразным делом чести. И бизнес всегда делался на крови: не будь этого, заводы Круппа никогда б не открылись. Но сейчас речь не об этом. В традиционном обществе приходившие к власти финансисты считали себя вознесенными на верхушку этой власти Богом. В модернизующемся обществе они считали себя способными и оригинальными людьми, «властителями дум». В обществе современной демократии на самом деле не важно, кем считает себя тот или иной предприниматель. Логика овеществления (о ней см. ниже) уже сделала так, что его самого считают богом, независимо от того, прикладывает он к этому какие-то усилия или нет. Но важно еще одно – в большом бизнесе предприниматель фактически потерял множество своих функций. Их переняли более «мелкие» сотрудники, сохранив, при бесконечном уменьшении своих возможностей и талантов то же самое позиционирование в роли «бога». Каждый отдельно взятый корпоративный служащий высшего или среднего (не говоря уже о низшем) звена не обладает и десятой долей тех способностей и талантов, которыми обладали Поло, Ротшильды, Круппы, Сименсы, Форды. Тем не менее, при крайне узкой своей области деятельности, фрагментированной почти до невозможности, они все еще пользуются возможностями, которые дает образ классического предпринимателя. И если для предпринимателя (нередко уже в начале века) была характерна гротескная идея обогащения любыми путями, у него, по крайней мере, были возможности для ее реализации. Для большинства нынешних руководителей и (особенно) менеджеров таких возможностей, полностью либо частично, нет. Но их следование данной стратегии поведения (обогащения) превращает их носителей в гротескные маски. Если бы в нашем обществе не доминировала логика выражения понятий через вещи, такое было бы невозможно. Но дело не только в этом, а также и в том, что отдельно взятый такой менеджер, администратор, директор в принципе не может обладать полнотой информации, а следовательно, отвечать за все процессы, происходящие внутри предприятия. Значит, само это частное предпринимательство неким образом ускользает от него, становясь уже не частным, но коллективным, корпоративным. Само понятие частного предпринимательства (а значит, и возможности его относительной свободы) остается возможным только для малого бизнеса. В иных экономических формах сам этот принцип оказывается бессмысленным. За свободу частного предпринимательства все давно уже сказала необходимость государственного, законодательного и профсоюзного регулирования этой свободы. Но предпринимательство давно уже стало глобальным. А как таковое оно вообще не должно иметь никакой свободы, ибо эта свобода на самом деле является лишь программированием и истреблением (в лучшем случае, тотальным игнорированием недовольных). В какой мере заслужено состояние «Макдональдса»? В той ли мере, в какой китайские восьмилетние дети работали на эту компанию по 12 часов в сутки в экологически вредных условиях? В какой мере компания «Монсанто» заслужила свои капиталы, если учитывать ее действия в третьих странах мира? И речь даже о большем, и возможно, более близком примере. О постсоветских рэкетирах, ставших к началу нового столетия уважаемыми бизнесменами.
По всей видимости, списывать все эти явления только на попустительство власти, или экономическую разруху, или на какие-то никому не раскрываемые секреты подобных предпринимателей, не имеет смысла. Власть всегда захватывали и экономическим путем в том числе, но практически всегда к таким захватчикам население, от простых крестьян до аристократов и интеллектуалов, относилось с презрением. Но универсум возникшего на основе либеральной демократии общества потребления как будто бы нарочно представляет таких людей как образец человека практически во всем. В любом традиционном или гражданском обществе такой выскочка-рэкетир мог заранее знать, чем закончатся его аферы. И только в эпохи полнейшей духовной разрухи, коей является почти вся вторая половина 20-го века, появление жизненной философии подобного рода возможно, и приветствуется. Но пропаганда частной собственности и бизнеса, полученных далеко не демократическими путями, в демократическом обществе приветствуется, хотя по логике вещей, она должна была бы отсекаться. В поддержку этого выдвигаются разного рода псевдоэкономические теории о выживании сильнейших бизнесменов (и это в условиях корпоративного планирования!), но при этом совсем не учитывается, считаются ли они сильнейшими за счет конкурентоспособности продукции, или за счет иных мер. Это еще раз свидетельствует об изначальной лживости и извращенности идеологии демократии, а также всего того, что могло с ней вступить в какой-нибудь симбиоз.
И действительно, многие компании потерпели бы огромные убытки, если бы опирались только на свои заслуги: способности руководителя, качество продукции, спрос на нее, наличный капитал. В самой демократической стране бизнес процветает совершенно не демократическими методами, и лоббирование интересов, играет, к сожалению, далеко не первую и единственную роль. В ход могут пускаться жуткие, порой прямо террористские формы и методы управления: тотальный контроль за сотрудниками (и далеко не с целью предотвращения утечки коммерчески ценной информации), организация работы в условиях, неподходящих для жизни, использование труда детей, часто насильно. Мы не должны обольщаться тем, что подобнее деяния происходят якобы где то в третьем мире. Достаточно часто это происходит и в развитых странах .
С другой стороны идеология рынка, как основы экономики, взаимозависимости частной собственности и рынка, а также свобод, которые они могут принести, уже давно изжила себя. (И об этом мы также будем говорить местами далее). Экономисты институционального направления уже давным-давно доказали программируемость спроса и потребления, цен и выбора продукции. Левые экономисты высказывали мысль о невозможности прямого перехода к рынку, отмечая стихийность, откровенные грабежи при накоплении капитала, необходимость государственного контроля после прохождения этапа «стихийного капитализма». И правые, и левые наталкивают на одно: очевидно, свобода экономического предпринимательства в демократических границах абсурдна, либо может существовать только в маленьком сегменте рынка, который ничего, собственно, не решает. Либо марксово первоначальное накопление капитала, либо корпорация. Но какое тогда свободное предпринимательство? Оно ведь само ни в том, ни в том случае не уважает частную собственность. Конечно, есть достаточно большое количество частных фирм, подчиняющихся классической неолиберальной теории одновременно с идеологией и институтами демократии. Но спросим себя, как много в экономическом развитии страны они определяют? Свобода частного предпринимательства, таким образом, далеко не всегда демократична в смысле соблюдения определенных прав и обязанностей, и использует положение о защите частной собственности как прикрытие для собственной беззаконной деятельности.
Если частное предпринимательство, да еще и вдобавок в глобальном масштабе, как минимум не всегда соблюдает свободу других, мы вполне можем себе представить, к каким чудовищным последствиям это приведет (или уже привело). В 2000 году в рамках Форума тысячелетия и Всемирной встречи по устойчивому развитию, организованных ООН было отмечено следующее: «беднейшие страны продолжают выплачивать огромные суммы в порядке погашения задолженности богатейшим странам в ущерб своим интересам». Достаточно красноречивая характеристика свободного глобального предпринимательства, а также сложившейся кредитно-банковой практики. Конечно, немалая доля вины лежит и на местной коррупции, культурной и экономической неразвитости. Но способствует ли решению проблем глобальное предпринимательство в том виде, как оно существует сегодня? Очевидно, нет. Как отмечается ООН далее, «ликвидация нищеты не является автоматическим следствием экономического роста; для этого требуются целенаправленные действия по перераспределению богатств, созданию механизмов социальной защиты». ООН признала необходимость декоммерциализации многих сфер жизни, к невозможности и вредности распространения в этих сферах принципа свободы частного предпринимательства. ООН признает что «нынешний процесс глобализации не является неизбежным, а представляет собой результат решений, принимаемых людьми. В рамках этого процесса не только расширяется разрыв между имущими и неимущими, но и увеличивается число бедняков. Возникает угроза для гражданского общества, все большее число людей оказывается за чертой крайне нищеты, а правительства попадают в зависимость. Процесс глобализации «может и должен быть перенаправлен»… Поскольку нынешняя глобализация – прежде всего глобализация экономическая, становится ясным, к чему привело и еще может привести беззаботная вера в свободу предпринимательства.
8.
Война, как бы там не прикрывали ее любыми лозунгами, во все времена имела целью отстаивание своих материальных (или идейных) интересов. То есть, по сути, ее причинами были «страх Другого» и желание удовольствия. Разделять войны традиционно на захватнические и освободительные, по-видимому, не имеет большого смысла, так как любые исторические формации являются временными, и то что для одного поколения было родиной, для следующего может стать синонимом зла. К тому же, принимая во внимание возобновившееся политическое раздробление не только Европы но и ряда других регионов (Канада, например), можно высказать одну интересную мысль. В национальном определении на уровне народа (нации) вступают в некий органичный сплав две противоположных черты – конформизм и индивидуальность. Квебекцам или баскам, по своему этническому составу не отличающемуся от метрополии, все таки нужно получить не столько независимость, сколько создать свой национальный миф, идею, которая поддерживала бы общечеловеческую тягу к индивидуализации. Одновременно стадное чувство реализуется по местечковому принципу – похожести в каких-то незначительных обрядах, образе жизни и так далее. В результате картина начала 21 века начинает напоминать картину раннего средневековья. Термин «освободительная война» имеет вообще немного смысла, если рассматривать его вне морали – фашисты хотели «освободить» мир от еврейства и коммунизма, коммунисты – от фашизма и демократии, демократы – от коммунизма и фашизма. Поскольку историю всегда пишут победители, то и освободительной такая вона будет только для них, неважно правое ли их дело, или нет. Если же рассматривать «освободительные войны» с точки зрения некоего условного добра и зла (условной морали), признавая тем самым за этим добром и злом абсолютные трансцендентные характеристики, то опять-таки приходится признать, что в контексте каждой эпохи свои понятия о справедливости формировали свою военную доктрину. Ну что современный «просвещенный» европеец может сказать о «цветочных войнах» у ацтеков или майяских военных ритуалах? Справедливы ли они в нашем смысле слова? Были ли они захватническими, освободительными, либо просто бессмысленным ритуалом? Так или иначе, при достаточно глубоком рассмотрении, приходишь к выводу, что «освободительной» или «справедливой» можно назвать лишь ту войну, которая вынуждает людей подниматься против попрания их естественных человеческих прав и возможностей. При этом сюда аж никак нельзя относить войны за государство, идеи, нации, территориальные, якобы исконные, земли, политическое устройство, так как все эти факторы в достаточной мере случайны, и скорее, сами ведут к уничтожению прав и возможностей, чем те условия, против которых такие войны ведутся.
Нельзя не признать сомнительную правомерность «должных войн». Кто, в конце концов, определяет критерий, является ли война походом против деспотии и рабских ограничений, или это только предлог для захвата экономически развитых регионов или их контроля? С практической точки зрения, известно кто. Те, кто стоят у руля. Поэтому вполне будет правомерным повторить слова Вольтера о войнах, сказанные два с половиной столетия назад.
Если же отвлечься от политической демагогии (что в принципе возможно только в исторической перспективе, с далекого уже расстояния), мы, конечно, можем различить, за что именно велась война. Но судить так о современных политических процессах мы не в состоянии. Можно признать, не без некоторых оговорок, что вторая мировая война была походом против зла. Но гораздо труднее признать не без некоторой издевки, что это была война двух зол против третьей, не обязательно большей. Если мы рассматриваем коммунизм как зло (что, без сомнения, верно), то холодную и вьетнамскую войны мы тоже можем назвать войнами во имя человеческих прав. Но «современный форпост» (опять же, не без издевки) человеческих прав, США, похоже никогда и никому не демонстрировали другого, кроме права силы. Как в таком случае рассматривать «войну с терроризмом»? Все зависит от того, какое зло вам физически ближе. Механистически-потребительская цивилизация, где каждые две извилины стремятся слить в одну, или церковно-монархический, почти феодальный восток, где восьмилетняя девочка может быть убита за разницу в религиозном воспитании (судя по подборкам видео в Интернете). Что называть в таком случае нацизмом и фашизмом – российских скинхэдов, или чеченско-хачовских «антифашистов», с изрядным зверством уничтожающих обыкновенных граждан? И какой расизм страшнее – белый, гитлеровского образца, или черный? Можно ли интерпретировать как психическое отклонение откровения афроамерикаского женщины-психолога, о том что боулинг – это игра со скрытым расистским подтекстом (потому что мяч черный, а кегли белые – то есть это свидетельствует о чувстве вины и компенсаторном механизме; а чувство вины, как известно, ведет к большей агрессии)? Или это последнее слово науки, которая, признав равенство всех и вся, демпинговыми скачками делегирует полномочия нормального развитого человека всяким дебилам, сумасшедшим, истерикам и недоумкам с очередной ерундой в голове? Ну конечно, дебилы же не виноваты, что они дебилы, значит, и права и доход у них такой же должен быть, как и у обычных людей. Очевидно, что ответ на эти вопросы будет зависеть только от степени образованности и жесткости матриц внутри вашей головы. Но кардинально иное решение – решение отмести эти два варианта, ибо не один из них не является справедливым, сейчас представляется невозможным. И невозможным не потому, что нет выхода, и других путей развития. А потому что к концу века сформировался уникальнейший тип человека – предельно тупого, но с непомерным самомнением.
Идеалом всех тоталитарных режимов было сформировать человека-робота, безусловно подчиненного, верного раба, идейно обработанного и преданного даже не из страха. Вероятно, самое яркое описание таких людей заложено в романе Оруэлла «1984». Там, если помните, велась война между тремя сверхгосударствами, каждое из которых не могло победить, и постоянно меняло союзников. «Ни публично, ни с глазу на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трех держав могли быть другими. <…> Официально союзник и враг никогда не менялись. Океания воюет с Евразией, следовательно, Океания всегда воевала с Евразией. Нынешний враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо». Такой робот-человек врет и пресмыкается не только из страха, а потому что уверен, что то, что он делает вполне нормально и в порядке вещей. Так же поступали и палачи Освенцима и Лубянки, а сейчас поступают палачи Гуантанамо или движения Талибан. Можно вспомнить и эксперименты С. Милграма .
Но, в конце концов, самая страшная тирания – это не та, где расстреливают и увозят в непонятном направлении. Такие режимы взрываются изнутри, или падают вследствие интервенции. И уверенность в собственной непогрешимости не спасает. В конце концов, любое воздействие, творимое насильным путем в конце концов оборачивается против насильника.
Намного дальше в этом пошла современная демократия. И говоря это, я вовсе не имею ввиду мирового жандарма США, или страны, которые только-только стали на путь «демократизации». Нет, даже в самых, казалось бы, прогрессивных странах происходят время от времени события, которые наталкивают на размышления. Невероятно повысив качества жизни, допустив определенную свободу, касающуюся тех аспектов, которые не имеют отношения к политическим, социальным, глобализационным процессам, демократия во многих убила всякую возможность протеста. Действительно, легче стать конформистом, и получать достойную оплату, жить более богатой жизнью, чем из-за своих идей или внешнего облика не иметь таких возможностей. Тем более что и отказываться от своих идей никого не просят. Вы можете их даже рассказывать вслух, - ну до определенного момента конечно, - вас просто выслушают и пожмут плечами. А странная одежда – пожалуйста, носите ее сколько душе угодно, только не на работу! Все контркультурные (по отношению к существующему дискурсу) и субкультурные течения постепенно влились в мейнстрим, либо сошли на нет, а в отношении крайне упорных индивидов применялись меры законодательного (там, где это было возможно) и очень сомнительного характера. Иными словами, демократическая формация нивелирует любой протест посредством создания «общества изобилия и потребления». То, откуда берется это изобилие, и то, насколько оно вечно, похоже, никого не волнует. А дабы обеспечить спокойный сон и жизнь в форме жвачки членам такого общества, государства ведут войны за захват ресурсов и влияния. Причем войны эти протекают не только в форме вооруженных конфликтов, а и в форме торговой колонизации. И для очень многих стран демократия действительно сводится к, как сказал бы Крэйг О’Хара, выбору между Пепси и Кока-Колой.
Чем же отличаются войны с такими мотивами от классических войн? Прежде всего, замечу, что здесь не будет рассматриваться тактика и стратегия, а также приемы ведения войн, прямых или экономических. Для данного труда существенно указать определенные, так сказать, идеологические установки войны «общества потребления».
То, что ведет войны именно общество потребления, а не какие-то правительственные режимы, преступные группировки, или авторитарные клики, опирающиеся на экономически развитые кланы, представляется несомненным фактом. А все перечисленные «персонажи» - не более чем головы этой гидры.
Еще Френсис Фукуяма в работе «Великий разрыв» выявил тот факт, что рост потребительского сознания и его благополучие деструктивно сказывается на самых различных системах ценностей – от семейных до эмоциональных. Связь между ростом такого типа сознания и принципом удовольствия представляется несомненной, а борьба за него – очевидна. Как и любая война, борьба «общества потребления» имеет ярко выраженное стремление к достижению (иногда в долгосрочной перспективе, иногда нет) определенного комфорта и удобства, экономических или иных преимуществ. Причем, как в любой войне эти преимущества зачастую совершенно излишни с точки зрения необходимого минимума и выражают только агрессивные импульсы. Только ареной боя здесь становится уже не государство, а каждый локальный индивид. Иными словами, демократическое «общество потребления» ведет такие войны, целями которых являются не территориальные или экономические прибыли, и не общее благополучие (все эти вещи рассматриваются скорее как способы достижения конечной цели) а формирование сознания «постоянного удовольствия». В соответствии с этим, при уменьшении или исчезновении этого удовольствия за счет военной или экономической экспансии достигается прямо противоположное. А так как любое удовольствие во временной перспективе имеет свойство только увеличиваться, то и размеры этой экспансии только возрастают. Экспансия, в чем бы она не выражалась, играет роль компенсаторного механизма. Поэтому частные правительства, или то, что их замещает, просто исполняют роль своеобразного ускорителя массовых желаний (хотя конечно, далеко не во всем). Из-за постоянного увеличения удовольствия, подогреваемого всякого рода рекламой и стимуляцией, возрастает экспансия в природную и социальную сферу. Системы ценностей нивелируются как раз вследствие своей способности доставлять удовольствие. В результате мы имеем необходимое противоречие между внешней успешностью и внутренним ощущением горя, пустоты и обреченности. Ведь если человек может быть полезен только таким, каким хотят его видеть, но не нужен никому, таким, какой он есть на самом деле, то он и видоизменяет свои системы ценностей в соответствии с желаниями окружающих. Принципиальны для общества потребления следующие моменты: непонимание нереальности удовлетворения удовольствия во все больших масштабах, полное игнорирование факта о исчерпанности природных и иных ресурсов и возможностей, неразумность построения общества, ориентированного исключительно на получение удовольствия, социальные противоречия между удовлетворенными и неудовлетворенными. В принципе, в разных исторических эпохах в той или иной мере фактор удовольствия играл роль. Но именно в условиях «общества потребления» все противоречия действия этого фактора проявились в максимально острой форме. Для войн, ведущихся от имени этого общества, следовательно, определяющими будут черты невнимания к социальным, политическим и идеологическим областям при полном затмении их близоруким эгоизмом, основанным исключительно на принципе удовольствия. Особенно это характерно для экономических войн, как между государствами, так и между корпорациями. То есть претворяется в жизнь крайний эгоизм, допускающий все что угодно и с кем угодно, лишь бы это не противоречило собственной спокойной жизни. Демо-войны, таким образом, ведутся не за социальные и политические преобразования, не за территориальные или экономические приобретения и не за построение разумного и справедливого мироустройства, а всего лишь за удовлетворение собственного эго. И уровень его удовлетворенности служит мерилом начала и окончания войны, способов ее ведения. Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы удовлетворять свои желания, но существующий универсум дискурса, похоже, специально раздувает эти потребности до совершенно абсурдных величин.
Можно справедливо указать на то, что во все эпохи любая война служила достижению своего рода «удовольствию». Так, экономические либо территориальные приобретения вполне очевидно способны повысить уровень доходов правящих слоев, а война идеологий, по большому счету, прикрываясь лозунгами, имеет своей целью зачастую все то же экономическое влияние в регионе, либо разного рода аннексии. Все это верно, но сегодня нужно также учитывать несколько принципиальных моментов. Во-первых, традиционно в любой войне существовал шанс выиграть или проиграть, что отодвигало непосредственное удовлетворение желаний для правящих слоев на дальние планы, так сказать в перспективу. Сейчас (возьмем пример чисто «потребительской» войны – последнюю стадию «холодной войны», начавшейся где-то одновременно с перестройкой) правящие элиты далеко не всегда рискуют собственным материальным положением и жизнью, как это было ранее (в феодальных войнах, или тех же «мировых»). В таком случае вся «идеологичность» таких войн сводится просто к проблеме дефицита товара, и крушение тех или иных режимов определяется не военными, политическими либо идеологическими (в строгом смысле слова) факторами, а просто разнообразием товаров для потребления, существующим в рамках этой системы. Никакого наказания руководители таких систем не несут, что и случилось при распаде СССР. Во-вторых, если все-таки случается насильственное вмешательство (война в Ираке), то оно явственно служит обеспечению функционирования системы массового потребления государства-агрессора.
Идеологичность и политичность таких войн носит иллюзорный и поверхностный характер. А экономический момент в таких войнах совершенно не носит направленного на долговременное развитие той или иной отрасли характера. Вся экономическая выгода, таким образом, сводится к чисто однодневному поддержанию экономики, которое в свою очередь, служит все большему увеличению массового спроса на самые разнообразные ненужные и иллюзорные товары и услуги. Государство-агрессор не направляет ресурсы тех стран, на которые оно напало, на развитие своего производства (в отличие от традиционного колониализма), оно просто выдувает их «в трубу». Перебиваются со дня на день давно уже не только политически, а и экономически, и социально, и даже философски. При этом такие тенденции совершено спокойно уживаются с тенденциями глобализации, так как только при такой форме мирового порядка они только и могут существовать.
В-третьих, война, какая бы она не была, никогда не несла в себе семена кризиса любых ценностных систем, несовместимых с насаждаемым типом мышления (в данном случае – с массово-потребительским). Возможно было вырезать население, стереть с лица земли целые города, или дискредитировать некие отдельные (например, религиозные) системы ценностей. Но про изменение самого принципа восприятия мира на всех уровнях в соответствии с роботизированным алгоритмом потребления бессмысленных в ценностном отношении вещей и услуг, а также превращением этого процесса в самоцель жизни речи не шло никогда.
Структурированное таким образом общество неизбежно порождает людей, основным принципом которых становится крайнее невмешательство. Принцип удовольствия и эгоизм устраняют всякую возможность подлинного прогресса, и раскалывают сознание между внутренними человеческими потребностями и общественно «нужным» поведением. Поведение и миросозерцание человека формируется в ключе фальшивых утверждений о возможности любого выбора и принципиальном равенстве всех людей, а следовательно, приводит сосредоточенности на достижении собственного благополучия при совершенном невмешательстве в дела других людей.
Такой демо-человек просто обязан исповедовать идеологию личного успеха, внутри себя ощущая несоответствие собственных идей и желаний своему образу жизни. Он не сможет хоть сколько-нибудь широко абстрагироваться от своих мнимых потребностей и увидеть, чем грозит их удовлетворение другим людям. Потребленческому сознанию в принципе недоступно понимание конечности ресурсов и возможности вариаций в разных общественных областях. Такое сознание формируется еще и осознанностью бесполезности (кажущейся или нет) любой публичной деятельности, и концентрацией усилий на приобретениях вещей и личном «благополучии». Это благополучие вовсе не подразумевает для потребленческого сознания ни активного участия в общественной жизни (помимо производственных отношений), ни творческого подхода к своей собственной, ни сколько-нибудь устойчивого этического кодекса. Жизненный «успех» или благополучие измеряются наличием газовых плит или стразах на брюках последней модели, последней маркой мобильного телефона или термином работы на одном предприятии. Конечно, необходимый материальный уровень в любом случае – базис для любых дальнейших достижений, и определенный набор качественных вещей всегда нужен был для жизни. Но вещизм, как идея, воплощенная в жизнь, почему-то подразумевает, что человеческий успех измеряется в количестве вилл и машин. Соответственно, чем большим количеством вещей человек обладает, тем он «элитнее». Это абсолютная ложь. Вещизм, ни к чему, кроме умственного и физического вырождения не ведет.
Здесь вкратце стоит коснутся девальвации многих понятий, которые не обязательно носят абстрактный характер, произошедшей в обществе потребления. Приведу несколько самых ярких примеров. Возьмем, например, одно из самых абстрактных и индивидуально обусловленных понятий – счастье. При всех различный оттенках понимания его в современном обществе, все-таки можно различить более-менее точный каркас. В соответствии с эти каркасом, счастье представляется именно как максимальная реализованность своих желаний, которые носят конкретный материальный характер. Иначе говоря, абстрактная идея сводится к конечному, дискретному набору неких вещей, позволяющих человеку чувствовать себя «в своей тарелке». Поскольку, как выше упоминалось, тенденция удовольствия к постоянному возрастанию выражена достаточно стабильно, проблема для индивида состоит в таком случае, не в обретении некой ситуации или постоянного набора предметов, а в поиске новых, количественно вариативных (то есть обеспечивающих количественный выбор) ситуаций. (Хотя рост количества числа предметов, необходимых для удовлетворения растет, но это число все же остается ограниченным). С одной стороны, «общество потребления» создает широчайшие возможности для такого количественного выбора, не предоставляя, как уже говорилось, возможности качественного. С другой, унификация производства по всему миру, давно стала реальностью, спорить о которой нет никакого смысла. Эта унификация ведет к унификации предложения, и соответственно, спроса, о чем тоже давно известно. Унификация духовных потребностей, происходящая в последнюю очередь, и логически исходящая из унификации материальных потребностей, девальвирует таким образом, любое личностное понимание абстрактных величин, сводя его в лучшем случае к набору опреациональных понятий. Интеграция таких понятий в определенные стереотипичные схемы и матрицы поведения, закладывает дальнейший базис для решения любых проблем в конечных шаблонных действиях. При таком подходе любая абстрактная реальность, любая мысль выражается через вещи. Для многих привычна мысль о том, что счастье – это хорошая оплата, регулярный секс, дом, машина, и время для релаксации психических процессов. Доля истины в этом есть. Но рассмотрение в таких терминах, например, чувств симпатии или дружбы, представляется достаточно странным. Не менее глупо будет рассматривать проблему мышления, его «адекватности», чувств исходя из этих параметров. Но смысловое поле, принятое в нынешнем обществе, неизбежно раскладывает любое мышление в соответствии с принятыми шаблонами поведения, которые прямо указывают, что «нормальным» есть только то мышление, которое стремится все к тому же ряду строго определенных процессов и идей. (А поскольку, в обществе потребления все процессы и идеи выражаются в вещах, то правильней будет сказать – строго определенных вещей). То есть, степень и возможность мышления также начинают определятся в наличии и количестве вещей и конкретных операциональных ситуаций. И сходя и упрощения и алгоритмизации любых ситуаций и действий, необходимых для более успешной экономической деятельности, общество потребления неизбежно даже эти операциональные ситуации и понятия сводит к некоей единой матрице поведения. При этом совершенно не принимается во внимание, то, что в разные времена и в разных обществах существовали свои матрицы. Таким образом, она как бы становится необходимой. При этом девальвируются или упрощаются не только абстрактные термины или многовариантные ситуации, а и более «предметные». Например, «здоровая пища», «интеллектуальное развитие», «профессионализм», «самореализация», и даже совсем конкретные - «сок», «музыка», «болезнь». В массовом порядке нигде ведь особо не подчеркивается, что для современного человека мерой его умственного развития служит вовсе не умение думать, а только наличие в его сознании определенных стереотипов. Нигде не подчеркивается то, что сок – это всего лишь вода с красителями, а потребление продуктов, произведенных из полусинтетических веществ, приводит к раку крови. И вовсе нельзя назвать музыкой дерганье голыми задницами под трансовые ударные ритмы, или звуковой хаос непонятного происхождения без малейшей структурированности. И речь здесь идет даже не столько о подмене понятий. Чтоб осуществить такую подмену, надо, по крайней мере, знать, что на что менять, что есть истинным, а что ложным. Тут имеет место несколько другой процесс: всеобщее приятие одних вещей за другие, то есть алгоритмизирование сознания в понятийной плоскости. Бессмысленно говорить о подмене понятий в обществе, для которого слово «слон» будет означать не слона, а черепаху.
Иначе говоря, идеология удовлетворения любых собственных желаний (кроме запрещенных законом) любым путем (кроме запрещенного законом), положенная в основу «общества потребления» не может не рассматривать любые процессы иначе, как в смысле конкретных вещей. Разграничивать же «общество потребления» и «демократию» имеет смысл только в историческом плане, когда первое еще не было достигнуто. Но нельзя выпускать из виду тот факт, что оно могло сформироваться только на основе второго, исходя из ложных принципов, рассмотренных выше.
Рассмотренная в таком извращенном «потребленческом» свете, самореализация вполне может оказаться просто гордостью за свое успешное функционирование в качестве батарейки на какой-нибудь малозначительной должности, а болезнь – системой ценностей, отличных от ценностей потребления. Но современное общество, операционализируя все и вся, неизбежно приходит к идее ненужного и бесконечного поглощения всего и вся без разбору, как единственной форме удовлетворения.
Унифицированная система ценностей современного человека, следовательно, будет отличаться лишь в деталях (какого цвета туфли, какое молоко, какой марки машина), но будет едина в принципиальных моментах. При этом совершенно не уясняется, например, ненужность массовых кредитов или банковских счетов, количество 25 пар обуви или нескольких квартир. И совершенно не ставится вопрос, для чего в действительности нужна реклама такого образа жизни или выписки тех же кредитов. Такая парадоксальная система ценностей, привела в ряде стран к тому, что без номера медицинской страховки или без владения кредитной карточки вам невозможно будет получить простейшую медпомощь, или расплатится за газ.
Другим очевидным извращением представляется доктрина индивидуализма, принятая на вооружение в качестве одной из основных идей демократии. Причем нередко этот самый индивидуализм подчеркивается как чуть ли не величайшее достижение человечества. Хорошо, впрочем, что реальная жизнь вносит свои коррективы, распределяя людей по их возможностям. Плохо, что это распределение зачастую само носит искусственный или случайный характер. Но именно как в идее, в понятии индивидуализма содержится несколько серьезных ошибок, на некоторые из которых выше было указано. Самой серьезной, пожалуй, является та, которая, принимая равноценность всех людей и всех их мыслей, допускает тем самым крайнюю неразборчивость в средствах. Можно было бы говорить о равноценности индивидуумов с схожими взглядами, но не более. Унификация в обществе потребления всех взаимоисключающих идей и ценностей, вероятно, просто подразумевает примерно равную меновую стоимость каждого индивида, хотя и здесь все далеко не так просто, как декларируется. Но индивидуализм имеет еще одну серьезную погрешность – он, похоже, имеет ввиду возможность человека выражать любую глупость, которую тот захочет выразить. Чего в принципе быть не должно, потому как автоматически уравниваются дурак и мудрец. Логическим выходом из такой ситуации могла бы быть только работа над развитием человека как личности, что уже совершенно не тождественно индивидуальности. Ибо любой человек индивидуален настолько же, насколько любая собака. То есть различие здесь зачастую носит тоже количественный характер. Гордится своей индивидуальностью – то же самое, что гордится тем, что ты не являешься точной копией другого, то есть им самим. Но проблема в том, что развитие личности в «обществе потребления» чем дальше, тем более трудно. То есть, говоря символически, мы можем сказать, что доктрина индивидуализма предлагает нам терпимость к разным проявлениям внешней жизни – к обложкам, а доктрина развития личности – анализ и принятие (либо отторжение) на основе кропотливого анализа содержания. В результате постоянного упрощения, операционализации и унификации любых понятий и самого мышления это различие между индивидами теряет всякий смысл, так как сводится исключительно к месту работы, способу передвижения до него, выходной одежде и набору продуктов. Индивидуализм в таком случае, оказывается даже не движением за мелкие и несущественные отличия, а движением за унификацию. Подлинно личностным развитием эта доктрина никогда и не пахла.
Основой формирования такого «нормального» и уже давно обыденного мировосприятия стали далеко не только политические лозунги. И не только сведение любых понятий к алгоритмизированному набору вещей определяет мышление демо-человека. В идеологической структуре современного дискурса действуют и кардинально противоположные процессы. Это включение в ряд алгоритма принципиально несуществующих вещей – своего рода «идейных конструктов», мало чем отличающихся от партийных лозунгов. Например, такими иррациональными конструктами могут быть вера в партию, ее лидера, вера в религиозную либо социокультурную доктрину и т.д. Это не значит, что эти понятия носят абстрактный характер, и пока еще не подверглись возможности выразить их в последовательном ряде вещей. Наоборот, такой процесс с ними уже, скорее всего, произошел. И тут совсем не важно, изучал ли человек ту или иную политическую программу, или нет. Определяющим моментом будет скорее, невозможность отвлечься от этих конструктов-фантомов, признав их полную и окончательную несостоятельность. Так, если на личном уровне идеология личного успеха, выражаемого в ряде вещей (зарплата, машина, дом, жена) совершенно «адекватна» и «правильна», то настолько же правильной и обязательной на уровне общесоциальном будет мысль о том, что демократия - это лучшая из форм правления. Или стереотип о том, что такая-то партия и такой-то лидер лучше и прогрессивнее, чем другие. Или то, что прогресс и техническое развитие плодотворно и необходимо. И эти мысли также выражены в ряде абсолютно конкретных вещей. Вспомним постоянную привязку демократии к формулировкам типа «так хочет Бог» или «демократия утверждает естественные права человека», которые с завидным постоянством повторяются, к примеру, американскими правящими кругами. По всей видимости, речь идет о новой форме тоталитарной религии. В других областях сходный способ мышления еще более обнаружим и привычен. Чуть ли не хрестоматийными примерами могут служить следующие рекламные слоганы, почерпнутые из интернета: «Обладая нашим диваном, вы обладаете всей вселенной!», «Автомобиль – это свобода!», «Подари ей наши духи – ведь ты же хочешь любви». И именно достаточная анонимность (ведь согласимся, подстановка одной или другой марки в подобные слоганы, по сути, не меняет ничего – ни способа восприятия, ни качества мышления), распространенность, стереотипность и привычность, в конечном итоге подобных «мыслей» указывают на тотальное овеществление общепринятого универсума мышления.
Иными словами, с одной стороны наблюдается нагромождение абсолютно нелепых мифов, порожденных доктринами «демократии», «общества потребления», «научно-технического прогресса», а с другой, вследствие девальвации любых понятий отмирание у человека механизма мышления, и замена его примитивной программой алгоритмов. Но этот процесс на массовом уровне неизбежен в условиях существующей социо-экономической формации. Просто не следует думать, что все эти мифы не препарированы таким алгоритмизированным мышлением, и не сведены к ряду вещей. Все это уже давно сделано. Но мифы не перестают быть мифами вне зависимости от того, абстрактны или конкретны они.
Как самый яркий пример таких «препарированных» иррациональных мифов можно указать веру в бога.
9.
К определенному количеству дискретных положений, величин и значений идею бога свел еще Фома Аквинский, позже над этим вопросом бились самые разнообразные мыслители, от Беркли до Бергсона, приходя зачастую к взаимопротиворечащим выводам. Тем не менее, для всех теологов и философов «идеалистической» направленности актуальными были вопросы, в чем и как именно проявляется этот самый бог. О возможности опытной (на основе экспериментов) верификации его существования стали задумываться намного позже. И также пришли к кардинально противоположным выводам. Кто-то рассматривал возникновение вселенной, разума и жизни как простое совпадение ряда процессов, кто-то усматривал здесь идею «атома-первоотца», у кого-то сознание смещалось в область «безбожественных» религий, таких как брахманизм или буддизм. Количество современных подходов и точек зрения на основополагающие процессы в развитии окружающего мира, кажется, не поддается учету. Если же добавить к этому год от года растущее количество научных открытий, станет ясно, что какая-нибудь ясная формулировка ответов на вопрос о существовании бога просто преждевременна. Удивляет другое. А именно, абсолютно немотивированная ситуация, когда любые явления и мифы, уже давно объясненные или опровергнутые наукой, привлекаются для построения «целостной» картины мироздания. Еще больше необъяснимо то, что к таким доводам нередко прибегаю и серьезные ученые. Как например можно расценить такой спекулятивный вопрос, поставленный в контексте возможного обнаружения разумной жизни на других планетах: отправлял ли христианский бог-отец своего сына для проведи христианских истин обитателям этих планет? Конечно, для правоверного христианина любой вариант ответа на такой вопрос может означать соответственно разные перевороты для его мышления в целом. Но спекулятивность такого вопроса более чем очевидна. Возникает вопрос о его правомерности, так как абсолютно ничего, чтобы утверждала религиозная (мифическая) сторона христианства, не было подтверждено впоследствии. Мы в принципе, можем, конечно, приписывать создание вселенной, жизни и мыслящих существ некому мировому разуму, или считать эти возможности просто потенциально заложенными в качествах материи, или полагать, что такие процессы развились исключительно в силу невероятного стечения обстоятельств. Но мы не вправе мыслить об этом устаревшими на несколько тысячелетий религиозными конструктами, которые рассматривают мир как глиняный кувшин, а его создателя, как скульптора. Мы не вправе даже рассматривать гипотетический мировой разум именно как создателя, ибо это нелепо, и неизбежно приводит к путанице в понятиях и догматическим спорам, о том, как же именно «лепили» кувшин. Правомерность христианской концепции мироздания (как и многих других) совершенно не зависти от нахождения жизни на других планетах. Она неправомерна изначально, и давно уже опровергнута, поэтому даже рассмотрение библейского мифа о творении в контексте имеющихся данных о развитии материи и жизни на Земле – не больше чем претенциозная аналогия. Ну что, в конце концов, говорит приблизительное совпадение того, что в библейском мифе животные появляются только на пятый день, а научные данные, например, геологии или ботаники свидетельствуют о том, что животные таки появились позже в эволюционной цепи, чем растения? Только то, что даже древним людям был приблизительно, на интуитивном уровне, ясен генезис и развитие жизни. Но никак не о том, что в Библии, или иных подобных книгах изначально заложена правильная информация обо всем в мире. Идея бога, подобному христианскому, давно отжила свое, и просто нет смысла рассматривать через ее призму все новейшие научные открытия. Обратное бы походило на то, чтобы объяснять разбегание галактик или строение звездных систем, исходя из птолемеевской системы, или подтверждать её верность некоторыми правильными расчетами и наблюдениями, сделанными на нее основе.
Но даже разложенная на некий «вещевой ряд», препарированная в соответствии с требованиями операциональной логики, идея такого бога неизбежно сохраняется в мышлении. Получается парадокс – алгоритмизированная идея продолжает свое существование в массовом мышлении, но существует в нем только в соответствии с логикой «общества потребления» - то есть, также выраженная в конечном ряде вещей и действий-алгоритмов. Что уже полнейший абсурд, так как идея христианского бога мыслима только в «апофатическом» смысле. Далее, такого бога можно только интуитивно описать, опираясь на частные характеристики, и понимая, что они его не исчерпывают. Бог находится за пределами понимания, за пределами мыслимого вообще. Для раннехристианской мысли современное выражение бога, принятое во многих протестантских церквях, через личный успех, следовательно, престижную работу, хороший заработок, машину, квартиру, просто было бы ересью. Абстрактная идея, несмотря даже на свою изначальную ложность, вновь входит в мыслительный каркас современного человека, уже в совершенно извращенном виде. «Я поверил в бога» и «ко мне пришел успех» для многих сектантов уже совершенно тождественные вещи. На уровне традиционных конфессий идея бога в смысле вещизма выродилась еще очень давно – в сторону культа, икон, и так далее. Символическое понимание религии сменилось механистическим отношением, то есть именно алгоритмизированием. Это известный факт, спорить о котором бессмысленно. Но сейчас процесс пошел намного дальше. Одной из причин послужила неуверенность современных ученых в границе между живой и неживой материи, спровоцированная открытиями в биохимии, генетике и биофизике. Действительно, можно ли считать живой материей, например, белки, которые формируют, как известно, геномы. Или ДНК? Или простейшие полисахариды, которые, очевидно, обладают способностями к упорядочиванию и дальнейшему усложнению своей структуры? Но распространение этих сомнений не только на сложные органические структуры, а и на неорганические, закономерно ведет к уродливому скептицизму и неоправданной религиозности. А в результате, высший разум ищут совсем не там, где он может быть, а именно в кремниевых основах плат и микросхем, в электрических сигналах телевизионных помех. Идея бога превращается в идею машины, а идея трансцендентности бога рассматривается как нечто типа электромагнитных полей, пронизывающих все живое и неживое, и концентрирующееся в электроприборах. Бог помещается внутрь машины, и выражается в ее терминах, хотя и (пока еще) не отождествляется с ней. Но тогда логичным было бы рассматривать человека, как машину, порожденную некой сверхмашиной, алгоритм или компьютерную программу, созданную программистом. Все абстрактные идеи о добре и зле, свободе воли, теодицея в таком случае не сводятся к необходимо рациональному объяснению в терминах целесообразности и разумности, а трансформируются в изначальную неспособность человека вообще определять что-либо, так как он – всего лишь программа. Это порождает необъяснимое противоречие с принятой в западной цивилизации идеей личного выбора, ответственности и свободы воли.
Даже если не брать во внимание эксцентричную идею бога внутри машины (в буквальном смысле), появившуюся во многом благодаря компьютерным и электронным технологиям, мы можем констатировать разложение идеи бога на конкретные вещи, и в другом плане. Рассматривая эту идею, в терминах, допустим, гностиков, в применении к современной ситуации, мы вынуждены констатировать следующий логический ряд. Душа человека есть часть божества. Различные ветви психологии насчитываю несколько слоев человеческой личности, вплоть до пренатальной и генетической памяти. Поскольку проявления этих слове психики очевидно носят познаваемый и необходимый характер, они в некоем смысле рациональны. (Иррациональны только неправильные их проявления, то есть реакции на нечто внешнее). Значит, все слои психики человека – в некоем смысле божественны. Но многие из таких слоев характерны и для животных, и возможно, растений. В таком случае – бог действительно обитает во всем, то есть является некоей формой энергии. Раз бог выражается в некоем количестве предметов (здесь неважно, конечном или нет), то, обладая большим количеством вещей, я в большей мере приближаюсь к идеалу бога. (Предметы сугубо материальные могут рассматриваться как воплощение творческой энергии человека, то есть, бога). Чем более совершенен человек, тем большим количеством связей с людьми, тем лучшими личными качествами, большей способностью к их реализации, большим количеством предметов он обладает. Но это будет совершенным абсурдом.
Христианский (и подобные ему) боги не воздают человеку на основе его черт характера или профессиональных навыков, и такое воздаяние вряд ли возможно трактовать в смысле материальном или в смысле общения и мышления. Тем не менее, даже не обращаясь к вышеприведенной схеме логического рассуждения, мы можем констатировать все большее расширение именно такого понимания идеи бога. Возможно, определенную роль здесь сыграла и протестантская этика, основополагающая также для возникновения «общества потребления». Изначально ложная идея бога (полноценная, впрочем, как идея, как порождение человеческого мышления) трансформируется в предметный ряд, выразимый в конкретных терминах, вещах и действиях. Этим самым она не утрачивает своей ложности, но теряет свое свойство идеи, мысли, превращаясь в алгоритм. Операциональная логика не убивает, таким образом, миф, и не искореняет неправильность мышления, она его просто сводит к ряду вещей, соотносимых с покупательской культурой.
Иными словами, в обществе потребления происходит не столько операционализация понятий, и замена ложных идей адекватными, сколько девальвация любых идей посредством их сведения к единому алгоритму, и вследствие, этого унификация и девальвация мышления. То, что такое общество может возникнуть только на основе демократических социоформаций, уже было показано выше.
Часть 2.
1.
Историй, описывающих различные маразмы и перегибы в западных обществах (прежде всего в США) существует предостаточно. В цели данной книги не входит их более-менее полное перечисление. Для этого существует огромное количество другой литературы. Мы же попытаемся указать, как и почему стало возможным такое положение вещей, называемое нынче модными словечками «политкорректность» и «толерантность», а на деле являющееся полнейшим абсурдом и гибелью любой культурности и цивилизованности.
Современная демократия, что б там не говорили, очень малым обязана античной полисной форме народного правления, и в значительно большим классическому либерализму 18-19 столетий, который, в свою очередь являлся наследником гуманистических тенденций Ренессанса. Критика некоторых перегибов гуманистического мировоззрения, осуществленная нами выше, не отметает того факта, что в целом гуманистическое мышление было значительным шагом вперед. Но именно провозглашение человека мерой всех вещей, вне зависимости от его конкретных черт, привело в долгосрочной перспективе (более 4 столетий!) к гипертрофированно-извращенной форме массового индивидуализма. Либерализм существенно расширил первоначальные наивные идеи Возрождения, придав им более серьезную форму и законодательный базис. Задолго до преобладания демократического дискурса в сферах политической власти и социального устройства такие мыслители как Локк, Монтескье, Руссо, Гоббс и Роберт Оуэн закладывали, каждый по-своему, базис для всеобщего равного участия в общественной жизни. Для подробного обсуждения их идей здесь нет достаточно мета и времени, к тому же по этому поводу также существует достаточное количество литературы, так что автор считает неоправданным добавлять еще один массив данных к уже имеющимся. Достаточно будет указать, что теории общественного договора, человека как социального существа, равенства возможностей (и потребностей!) берут начало в значительной мере в трудах этих мыслителей, и все еще оказывают свое воздействие на интеллектуальный климат начала 21 века. При достаточной обоснованности и плодотворности этих положений, так или иначе, в них содержались некоторые изначально неверные моменты, критикуемые мной в первой части. И хотя теоретики либерализма и гуманизма, естественно, ничего такого, что происходит сейчас, не имели в виду и предвидеть попросту не могли, именно развитие этих неверных моментов логически привело к существующему порядку вещей. Руссо, ратовавший за возвращение к природе, ужаснулся бы, увидев какие формы оно приняло в нашем больном обществе, а Маркс, кричавший на заседаниях интернационала, что он не марксист, перевернулся бы в гробу, увидев бы, к чему привели пропагандируемые им идеи эмансипации и коммунизма.
Признание абсолютной ценности индивидуума или личности поставило перед западными демократиями еще в послевоенный период вопрос о том, все ли личности так уж ценны. И вопрос был решен в том смысле, что самоценность индивида и личности была слегка ограничена, но в основном только при проявлении явных деструктивных и патологических моментов. Движения 60-х и 70-х годов с их зачастую немотивированными протестами против всего и (в ряде случаев) с откровенно вождистскими и тоталитарными взглядами вернули процесс обратно в свое русло, при этом идеологизируя любую незначительную вещь. Дискуссия о ценности личности и индивида в эти годы приобрела заметно более политизированный и сексуально окрашенный оттенок. Радикальные феминистки обзывали «фашистским» и неправомерным существующий социоэкономический строй и политический порядок, при этом разглагольствуя о том, как было бы хорошо физически уничтожить всех мужчин, а женщинам делать искусственные пенисы. «Черные пантеры», боевая организация афроамериканцев характерного нацистского толка «боролась» за расовую чистоту, а американские и европейские маоисты зачитывались цитатником китайского вождя, планируя применить ту же тактику в условиях индустриального общества. Идеологизированная до абсолюта вьетнамская война и противостояние «холодной войны» родили большевиков там, где их по идее, быть вообще было не должно, а «дети цветов» кололись разными наркотиками совершая коллективные суициды на том основании, что страны, в которых они жили, значительно менее тоталитарные чем, скажем СССР или Северная Корея. В самом деле, миф о исключительно антитоталитарном движении 60-х – 70-х годов – не более чем сказка, так как все движения того времени были слишком разношерстными и часто взаимоисключающими. Возможно, антивоенные и маркузианские взгляды еще можно было признать правомерными, а движения против сексуального подавления и за большую свободу совести – прогрессивными, но не следует упускать, что именно с этого времени началось размывание самих основ гуманизма, либерализма и демократии. Если до тех пор можно было говорить только о неполном или неправильном внедрении идей «равенства, братства и свободы», так как внедряло эти идеи все же в большей мере правительство и идеологические институты, и в намного меньшей – мыслители и ученые, то начиная с «периода «студенческих революций» ответственность стала в большей мере перелагаться на общество и конкретных индивидуумов. Уникальный в принципе исторический момент был проигран пацифистскими и антитоталитарными движениями движениям более радикальным и предельно индивидуалистичным. В результате музыкальные субкультурные движения влились в коммерческий мэйнстрим, научные и философские открытия интегрировались в создание улучшенного варианта общества потребления, и контроля за этим обществом, а борьба за права и самореализацию превратилась в борьбу против всяких прав за границей данного сектантского движения.
Хиппи, вдохновлявшиеся трудами В. Райха о борьбе против сексуального подавления, наркотиками, как средством расширить сознание и песнями «Биттлз», похоже, совершенно не представляли себе, во что такая политика могла превратиться через пару десятилетий. Вместо свободной любви западное общество получило хорошо организованную проституцию по расчету, которой феминистки попрекали патриархат. Как пример того, к чему на самом деле привела «борьба» за «свободную любовь» можно указать на то, что проституция как явление не изжила себя (как то предполагали радикальные феминистки), а встала на качественно новый уровень. Теперь такое занятие якобы не считается аморальным и извращенным, а возможности онлайновых и сетевых коммуникаций придают таким поступкам определенную общественную известность, и даже, популярность. Кроме того, для проституции уже не нужно продавать свое тело по нескольку сотен раз кому попало. Теперь девушкам легкого поведения достаточно просто через некое новостное агентство или популярный сайт известить мир о том, что она хочет продать свое тело только один (или немногим больше) раз за сумму, предположим, в 10 млн. евро какому-нибудь принцу или олигарху. Желающих будет более чем достаточно. А девушка, формально в таком случае, не будучи проституткой, сможет потратить свои деньги, например, для покупки диплома в колледже. Такая практика становится все более распространенной. В таком случае, практически всю аргументацию феминисток можно было бы свести к требованию заниматься проституцией исключительно по собственному желанию и удобству, а не вследствие принуждения. Вряд ли Райх имел ввиду такое. Более поздние музыкальные и политологические исследования в свою очередь, продемонстрировали, что «Биттлз» и другие подобные им группы не просто были изначально коммерчески ориентированы, но и не содержали ничего примечательного в музыкальном плане, делая ставку на определенные гипнотические и заводные ритмы, действующие на человека на биологическом уровне. К тому же именно музыкальные движения того времени сделали возможным невероятное расширение массовой культуры, и впоследствии ее колоссальную примитивизацию. Подверждением этих слов можно считать и то, что в конце 70-х, начале 80-х рок и поп музыка не слишком-то отличались друг от друга и в текстовом и в музыкальном плане. Борьба против расизма, дискриминации и апартеида в том же США закономерно переросла в свою противоположность – утверждение собственной исключительности по сравнению с другими (противоположными) представителями общества. И хотя постепенно наиболее радикальные проявления этих разновидностей борьбы впоследствии нивелировались, хотя и возникая точечно то тут то там вновь, но очень существенная часть идей и воззрений того периода, кажется, в сознании массового человека засела накрепко. Возникает вопрос, как же могло случиться, что первоначально прогрессивные начинания деградировали до принятия абсолютно абсурдных норм и положений общественной жизни?
Рассматривать все с точки зрения манипуляций правительства, в руках которого все эти движения были только марионетками, по меньшей мере, глупо. Также искать корни полнейшей девальвации любых ценностных систем в эпохе 60-х – 70-х будет в корне неверно. Это время не породило девальвацию, оно ее только радикализовало и ускорило. Корни больного и деструктивного современного индивидуализма лежат гораздо глубже, в идеях о всеобщем равенстве времен гуманизма и либерализма. Ни либерализм, ни гуманизм, ни более поздние демократические режимы не сумели рассмотреть некие изначально неверные моменты, и в результате, логически развиваясь, шли ко все большей дестабилизации и абсурду.
В самом деле, возможно ли чему-то еще удивляться, зная о борьбе педофилов за свои права, об откровениях «сверхчеловека» Джи-Джи Эйлина, чьи сверхчеловеческие качества базируются на том, что ему было бы приятно убивать и насиловать кого не попадя? Удивляться, зная про высказывания феминисток «о новой земной расе», в которой не будет мужчин, или зная о якобы «субкультурных» жанрах кино – таких как снафф, гор, и слэш? «Культура времен апокалипсиса», как озаглавил свой сборник статей и очерков ненормальных и о ненормальных Адам Парфрей, неизбежно вытекает все из той же доктрины индивидуализма, доводя ее до логического конца. Следуя этому принципу, мы не разовьем личности, мы деградируем даже как индивиды, потому как доктрина равенства приводит только к тому, что даже самые патологические явления начинают рассматриваться как равноценные иным альтернативам.
Но именно подобные патологические проявления должны были стать для представителей контркультуры 60-70-х нормой. Радикальные теоретики, чьими трудами так зачитывались вся тогдашняя молодежь – от хиппи до бойцов «черных пантер» и истеричных феминисток, в противовес «обществу потребления» пропагандировали алкоголизм, наркоманию, принципиальную нравственную распущенность во всех возможных формах. Освобождение личности означало свободу от логики разума, поскольку эта последняя, согласно Ч. Рейчу, использовалась только для оправдания преступлений власти. Социальная утопия другого теоретика, Т. Розака, была основана на полном отрицании позитивных сторон научно-технического прогресса. Средствами борьбы должны были стать полный разрыв с окружающим обществом, эгоцентрический гедонизм в крайних формах, возврат к первобытным магическим ритуалам, опрощение, наркотики и «поп-музыка». Считалось что эти вещи (особенно последние) обостряя эмоциональное восприятие, препятствуют «отупению» человека, проводимому в качестве политики буржуазным обществом. Подобный абсурд по-своему смешон, так как подобное «поведение в противовес» может быть только закономерным следствием этого самого «общества потребления», а никак не альтернативой ему.
Принцип удовлетворения любого удовольствия, как было частично показано выше, с необходимостью следует из положения, гласящего что абсолютно любые проявления жизни (кроме, разве что запрещенных законом) равноценны. Любое морализаторство, в таком случае, будет рассматриваться как слабость и непонимание преимуществ этой равноценности. И если ненависть к морализаторству, как к насильственному навязыванию иррациональных норм, оправдана, то стоит вдуматься в другую его сторону – ту сторону, которую можно назвать нормированием и этикой
Во-первых, нужно заметить, что любая мораль (и в негативном и в позитивном смысле) всегда строилась на определенных общечеловеческих и конкретно исторических, принятых в данном социуме норм. Рассматривать эти изначальные нормы, как нечто иррациональное, очевидно не имеет смысла, так как таковыми они стали значительно позже, либо когда их первоначальный смысл был утерян, либо вследствие неких злоупотреблений.
Во-вторых, отвергая морализаторство как таковое, то есть иррациональное навязывание правил, мы отвергаем несостоятельные на данном этапе развития общества понятия. Но это ведь не значит, что мы отвергаем любые нормы и любую этику, которые необходимы просто-напросто для выживания, а вовсе не для «культурного лицемерия».
Итак, отвергая любые нормы, современное западное демократическое общество подрывает само себя, его индивидуализм уничтожает сам себя. Вообще, возникает впечатление, что более индивидуалистичен (и более развит, как личность) тот, кто более силен, и тот, кто менее всего этичен. То есть логическим идеалом для такого общества должен стать идеал полного отморозка, убийцы и психопата. Сказать, что этого не случилось или не случается, нельзя. Скорее, это случается, но в очень небольших масштабах и группах. Для большинства людей этот порог пока не перейден, и они остаются на другом уровне – конформизма по отношению к любым экстремальным явлениям и проявлениям общественной жизни. Этим конформизмом можно объяснить и тот факт, что большинство жителей западных демократических стран, не вступаю ни в какую перепалку или конфликт, пока не будут задеты непосредственно их интересы. Но тут их конформизм движется в экстремальном направлении, зачастую абсурдном. Именно при таком настрое можно требовать компенсацию за то, что ты сам на себя разлил кофе в ресторанчике у администрации этого ресторана. Раз ты терпишь идиотские выходки, то и другие пусть терпят твои. Идеология, прославляющая абсолютную ценность индивидуума, делает такие нелепые поступки вполне возможными.
Мы можем называть это явление как угодно – упадком морали, Великим Разрывом, крушением традиционных систем ценностей, социоэкономическими последствиями глобализации, американизации или массовизации. Но все эти названия совершенно не отвечают на вопрос, как и почему такие патологические нарушения мышления, поведения и общественной жизни стали возможны. Чтобы дать на этот ответ, мы должны более коротко и структурировано повторить сказанное выше в этой главе. Сейчас мы постулировали несколько положений, с необходимостью следующих из анализа понятий, проведенных нами в первой части книги, и указали также на некие иные, социоисторические моменты. Итак, мы заметили, что: упадок систем общественных ценностей происходит вследствие невиданного роста индивидуализма, который не ограничивается своими разумными формами, а принимает все больше и все чаще наиболее больные и извращенные черты. Далее, причина этого лежит не в экономических либо исторических факторах, а в неверном понимании изначальных принципов, а также неверной основе этих принципов. В самом деле, размывание любых ценностных ориентиров стало возможно только в конце 20-го столетия в силу появления информационных технологий и использования этих технологий для политики «глобализации», по своей сути, являющейся неоимпериалистической. Поэтому «общество массовой информации» не изобрело эти процессы, оно их только сильно ускорило. А когда этот процесс ускорения начинался, никем не было поставлено вопроса, что же в действительности можно и нужно считать проявлением деспотизма над обществом и индивидом, а что – нет. В результате этого стали отрицаться не только моральные нормы (имеющие, без сомнения исторически обусловленный характер) но и нормы, имеющие общечеловеческий характер. Очевидно, доктрина индивидуализма и самоценности личности на практике пришла к самоотрицанию, а это требует поставить для нее, наконец, разумные пределы.
Также мы указали момент, согласно которому эта доктрина логически истекает из другой – а именно, из идеи равенства всех индивидов. Если все равны, то равны и все проявления всех. Ограничиваться могут только явно насильственные действия, и только законом, который совершенно неспособен искоренить причины этих насильственных действий.
Никакого понимания ответственности, как перед собой самим, так и перед другими, эти идеи и доктрины не содержат. Говоря о равенстве, гуманисты и либералы не всегда учитывали, что речь может идти только о равенстве возможностей, но никак не о равенстве людей. Говоря об индивидуализме и самоценности личности, они не учитывали возможность появления таких по-своему выдающихся личностей, как Гитлер, Сталин, Чарльз Мэнсон, Пол Пот. Говоря об образовании, которое поможет исправит все недостатки человеческой природы, они не учитывали тот простой факт, что большинство негатива в мире совершается из благих побуждений.
Толерантность и политкорректность, следовательно, к больным проявлениям больного индивидуализма, не слишком будет отличаться от той толерантности, которая побуждала так же относиться к сталинизму или гитлеризму. И назвать эту политкорректность лучше будет по иному: страх. Мы видим, таким образом, что первоначальное парадоксальное положение о конформизме к неконформизму, обретает более явные и привычные черты. Демократический культ индивидуализма есть лишь проявление глубоко больного и неспособного взять на себя ответственность общества. Мало того, принятые в западном мире сейчас системы «ценностей» (лучше было бы сказать, «системы мышления»), благодаря экономическим механизмам и стандартизации социума по западному образцу, настойчиво внедряются в головы любых жителей других стран, культур, рас.
В соответствии с этими системами мышления, законными считаются любые, самые абсурдные, человеческие проявления. Так, психически больные индивиды могут подавать в суд на совершенно посторонних людей, обвиняя тех в никогда не совершавшихся действиях. Закономерна по этому поводу ирония одного из блоггеров «Живого Журнала», о том, что в США половина девочек подвергалась домашнему насилию, а половина очень хотела бы. Эти фантазии, тем не менее, вполне успешно формируют культурологический простор в США, и приносят немалый доход юристам. Но зададимся вопросом: что именно может рассматриваться как домашнее насилие? Очевидно, никак не может быть таковым то воздействие, которое ограничивает детскую и подростковую избалованность, деструктивность и глупость. В противном случае, родители, наказавшие своего сына-подростка за грабеж магазина, или за издевательство над одноклассниками, могут попасть в тюрьму. Можно в принципе возразить, что в западных странах родительские функции воспитания все больше перенимает государство, которое сможет определить более адекватное наказание. Это верно. И в ряде стран (те же США, Канада) уже широко распространена практика своеобразных детских тюрем: родители не имеют прав сами наказывать ребенка, но его вполне может изолировать полиция. Но если вышеуказанные примеры могут входить в поле зрения, или юрисдикцию силовых госструктур, как будет обстоять дело с не такими серьезными поступками, до которых у государственных служб просто не могут дойти руки? Так или иначе, но это серьезная дилемма, рассматривать которую можно и нужно со всех точек зрения, кроме точки зрения вседозволяющего индивидуализма. Вопрос заключается в том, как найти нужный баланс в воспитании, для того чтобы не сформировать человека, считающего, что ему все позволено, и отвергающего любые ограничения, как проявления насилия и дискриминации. Вопрос также стоит в том, каким образом предотвратить представление любого ненасильственного воздействия, а также целесообразных насильственных действий, как неоправданных насильственных. По-видимому, ответ может заключаться только в новой системе норм, многоступенчатом социальном планировании и коренном изменении системы образования, отказавшейся от ложных принципов.
Сознание людей, зараженных таким гипертрофированным индивидуализмом, не признает никаких обязанностей, в то время как пытается навязать всем исполнение своих собственных прав. Такая безответственность проявляется как в абсурдных традициях, так и во все возрастающей «борьбе» за «равенство» маргинальных группировок с нормальными людьми. Равенство это внедряется путем опускания здоровых интеллектуально развитых индивидов до уровня маргинальной и извращенной «культуры» а не наоборот. Именно этот факт дает возможность утверждать о том, что на самом деле никакой подлинной демократизации и никакого подлинного развития общественной терпимости не происходит. Происходит совсем обратное – захват культурологического и социального пространства тоталитарными фанатичными группировками, и распространение их влияния на здоровые части. Так спектакль «Ромео и Джульетта» некоторыми отмороженными имбецилами отвергается на том основании, что он слишком «гетеросексуальный». Более того, вся классическая европейская культура некими радикально-экстремистскими чернокожими кругами воспринимается исключительно как призвание «Нигер, убирайся вон!» То есть, если дурак не может понять умного, то виноват именно умный. Невероятная психологическая закомплексованность и умственная неполноценность, таким образом, становятся тем базисом, на котором пышным цветом расцветает западная «политкорректность» и очередная, на этот раз исключительно духовная (в сторону деградации и энтропии) уравниловка. Автор не может удержаться от соблазна провести аналогию этого процесса с процессом распространения раковой опухоли, когда больные клетки также требуют своеобразного «права на жизнь». Мы можем спрашивать, почему движения, первоначально начинавшиеся как в меру прогрессивные, со временем выродились в нечто типа сект. Ответ будет достаточно прост: любая, повторяю, любая идея, доведенная до своего логического завершения, будет абсурдной. Влияние таких сектантских взглядов на современные западные общества, хоть и является все еще достаточно фрагментарным, но имеет тенденцию усиливаться год от года.
Можно перечислить несколько абсолютно стереотипных и шаблонных для западных демократий случаев. В США запреты на вынос на балкон любых предметов, кроме мебели (а иногда и мебели тоже) объясняются тем, что кому то это не нравится, или просто так в этой стране не принято. Объявление межрасовыми преступления белых против черных, но не наоборот, давно уже приветствуется по всему «цивилизованному» западному миру. Предоставление равных прав и возможностей всем членам общества никогда и не практиковалось в этих странах, в отличие от аффирмации – предоставления льгот определенным меньшинствам, что распространено повсеместно. Этот избирательный подход ведет к выбору одних лиц за счет других. В силу аффирмационных правил предпочтение оказывается, как правило, льготным категориям. То есть фактически на государственном уровне из пар «полноценный - неполноценный», «умный - дурак», «гражданин – нелегал», «интеллектуально развитый человек – маргинал» выбирается именно последний. Такая обратная дискриминация зачастую оправдывается нелепыми и туманными фразами типа «дурак же не виноват, что он такой родился» и «благородными» намерениями социального обустройства недоразвитых и экстремистов.
Отдельного обсуждения заслуживают преступления на почве сексуального домогательства, вернее те поступки, которые принимаются за таковые умственно неразвитыми фанатиками женского движения. Так, например, за домогательство могут быть приняты следующие действия:
- облизывание губ или зубов при особах женского пола, а также некие «особые» манеры приема пищи (что именно имеется ввиду, не уточняется – да и зачем?);
- стояние слишком близко рядом с представителями женского пола, или критические замечания об их одежде;
- комплименты и улыбки от молодых парней особам женского пола; подарки им же;
- забывание женского имени;
- продолжительный взгляд на особей женского пола;
- непродолжительный взгляд на особей женского пола (расценивается, как дискриминация, потому что женщине не уделяется достаточно внимания);
- самоунижающий юмор, который может привести к половым контактам между разными полами (вообще непонятно как одно может привести к другому, но любой подобный юмор, очевидно, будет вскоре запрещен на всех уровнях жизни).
Мало того, в западных обществах принципиально и не отрицают того, что уникально низкий уровень культуры и образования специально водится в жизнь ради достижения экономических целей. Что это за цели – уже было показано выше: создание максимально управляемого алгоритмизированного общества потребления. Которое все больше потребляет и доставляет дохода финансовым воротилам.
Очевидно, что подобная политика, выросшая на экстремистко-извращенном индивидуализме и больной идее равенства всех людей, будет приводить только ко все большей девальвации и деструкции любых ценностей, любых социальных механизмов, любы культурных, научных норм и понятий, и подрывать основы общественной и биологической жизни вообще. Принцип удовольствия, на который опирается такая идеология, тоже постепенно будет поглощен и вытеснен в том смысле, что исключительным правом на удовлетворение своих желаний будут обладать те, кто в данный момент формирует культурологическое пространство в западных странах. А это, очевидно, все те же экстремисты и фанатики от свободы, маньяки и извращенцы от свободной любви и дегенераты от общества.
2.
Помимо общего анализа современной формы толерантности в жизненном пространстве необходимо сделать короткий экскурс в каждое из его составляющих, и проанализировать ее сравнительное соотношение в каждой из этих областей. Критика будет носить эпизодический и показательный характер, так как для более глубокого проникновения в суть вещей понадобилось бы специальное исследование для каждой из этих областей. Начнем, пожалуй, с экономической области.
Наивная вера западных экономистов в саморегуляцию свободного рынка, основанного исключительно на личной конкуренции и спросе на товар, успела подорвать себя за последнее время как минимум, дважды. Первый этап начался кризисами в восточных станах в 97-98 годах, и затем продолжился в виде спада на рынках информационных и сетевых технологий по всему миру. Второй этап носил, без сомнения, намного более обширный характер и не был связан с конкретными производственными либо фондовыми областями – мировой кризис, начавшийся в 2008 году, и до сих пор не закончившийся. Тем не менее, теоретики свободного рынка все так же отрицают право на широкомасштабное вмешательство государства в экономику, и необходимость обуздания последней силовыми методами. Суть их аргументации не носит практических причин, почему бы это нельзя было сделать, а скорее носит характер иррациональной веры. Конечно, препятствий на пути разумного регулирования экономики со стороны государства достаточно много, как идеологического, так и узкопрактического характера. Прежде всего, это касается преодоления влияния лоббистов от экономики, и отделения бизнеса от политики. Но влияние государства в области контроля за рынком, и таким образом в предоставлении определенных социальных гарантий не должно смешиваться с системой рыночного и социального распределения наподобие той, что существовала в бывшем СССР. Если пойти еще дальше, и взглянуть на вещи со стороны спроса на товар, то мне представляется совершенно неправомерный такой перегиб свободного рынка, как тот факт, что ценность товара равна максимальной стоимости, которую за него готовы заплатить, а не стоимости затраченного труда, как должно бы быть. Действительно, в западных обществах за вполне очевидную истину принимается то положение, что какая-нибудь ничего фактически не значимая безделушка может стоить до нескольких миллионов долларов, в то время как эти деньги можно было бы с пользой потратить на более значимые проекты: инвестирование, обновление производственной базы, научные разработки или гуманитарную помощь. Я не говорю уже даже о том, что человеческая жизнь в обществе развитой демократии со всех точек зрения, несмотря на всевозможные декларации прав, ценится намного меньше, чем в любом другом обществе. Гипертрофированно индивидуалистическая психология западного общества просто не воспринимает такие доводы в силу своего предельно больного образа жизни и способа мышления. Поэтому не стоит удивляться попыткам дискредитировать такую критику с псевдонаучной стороны, аргументирующей к идеологии частной собственности, которая на самом деле вряд ли в своих корнях имела целью выбрасывание денег на ветер. В конце концов, один из первых теоретиков частной собственности и свободного рынка, Адам Смит, хорошо понимал всю ограниченность постоянного роста экономических запросов, как отдельного человека, так и общества в целом.
Можно в принципе объяснить веру в свободный рынок в историческом контексте: после распада Советского союза и Восточного блока, единственной жизнеспособной альтернативой их экономической системе считался именно рынок по образцу американского. Вполне закономерно, что, в конце концов, он также не оправдал надежд, возлагавшихся на него, и лопнул с треском мыльного пузыря уже в начале 2000-х годов. Будет неверно рассматривать экономические процессы последних двух десятилетий в США исключительно как последствия неверной политики администрации Буша-младшего, или как последствия невероятно раздутого рынка информационных технологий. Скорее, это было только еще одной непосредственной причиной, не будь которой, общий упадок «свободного рынка» случился бы двумя десятилетиями позже. Мы можем вспомнить также про Великую депрессию в США в 30-х годах, выход из которой стал возможен именно благодаря государственному введению новых норм и законов.
Достаточна интересна также критика (уже довольно старая) доктрины неолиберализма (то есть все того же свободного рынка) Карлом Поланьи в странах Латинской Америки. Ряд положений его критики с успехом можно применить ко многим другим государствам. Определенное сходство экономических процессов в Мексике и Чили с процессами на бывшем постсоветском пространстве, заставляет задуматься о том, что очевидно экономический неолиберализм не может внедряться просто так. Ему как минимум должны сопутствовать некие устойчивые традиции, и, местами, жесткое государственное регулирование. Последнее, вполне очевидно, должно так же проявляться во время экономических кризисов, что будет необходимым минимумом для сохранения устойчивого общественного строя.
Эти очевидные положения привели к тому, что у Поланьи в последнее десятилетие появилась чуть ли не армия поклонников и подражателей, развивающих его взгляды применительно к сегодняшней ситуации. Но мы рискнем пойти немного дальше, и высказать предположение, что государство должно однозначно контролировать ряд финансовых величин, в зависимости от ситуации в стране. К этим величинам должны относиться курс валют, любые процентные ставки, имеющие отношение к инвестициям, верхняя и нижняя планки заработной платы и социальных пособий, а также верхняя планка на практически все необходимые предметы и продукты. Эти положения, при определенных перегибах, вполне могут привести к авторитарной системе распределения благ государством, но при правильном понимании необходимости таких мер окажутся только плодотворными.
Полезно также будет взглянуть на новые экономические явления, такие как аутсорсинг, в социальном плане. Представляется совершенно очевидным, что следуя доктринам «информационного общества» и неолиберализма западные демократии волне отдавали себе отчет в том, что касается краткосрочной прибыли. Действительно, перенос тяжелой и средней промышленности (сборочных конвейеров, химической или пищевой отраслей), а также малопрестижных профессий в сфере услуг (типа колл-центров) в страны третьего мира дает ощутимое экономическое преимущество. Причина проста: в странах третьего мира за зарплату в 40 долларов желающих работать будет очень много. И качество этой работы будет ненамного отличаться от качества работы на «родной» фирме. Но как писал Норберт Винер, любое однажды сделанное открытие будет осуществлено повторно. Поэтому попытки бизнеса сэкономить на найме низкоквалифицированных и заграничных рабочих за счет своих граждан, ведут не только к постепенной утрате большинства рабочих мест этими гражданами в своей же стране. В более долгосрочной перспективе эти попытки ведут к полной переброске всех «непрестижных» областей производства за границу (чаще всего – в неразвитые страны) и развитию этих стран во всех планах за свой счет. Итак, в один прекрасный день может оказаться, что развитым западным обществам нечего будет противопоставить военной или экономической агрессии ранее неразвитых стран, так как они (т. е., первые) будут обладать только «информационными» областями производства.
Критика явлений переноса различных экономических сфер за рубеж неотделима от критики общества знаний и концепции так называемого информационного общества, что мы рассмотрим несколько позднее. Пока мы постулируем только тот факт, что каким бы не был темп развития этих знаний, сформировать экономику отдельно взятой страны состоящую из одной только сферы услуг и инфотехнологий в сколько-нибудь долгосрочной перспективе просто невозможно. Информационное превосходство обернется рабской зависимостью от любых промышленных, пищевых и иных ресурсов, а вовсе не поспособствует мировому лидерству.
Апологеты неолиберализма и общества знаний проморгали еще одно очевидное положение. Одним из основных положений современной экономики является тезис о демассификации продукции и целевой аудитории. Но тут приходится учитывать уже сказанное о природе выбора. Ведь если любая продукция разнообразна по всем параметрам, то и потребитель сможет выбирать не только между внешними ее параметрами, чего в принципе пока не ощущается. Действительно, выбор изготовление черных и белых клеенкой для стола не будет «демассифицированым» ни в каком смысле слова. Альтернативой могло бы быть изобретение специального столового покрытия, которой невозможно запачкать или поцарапать. И даже это было бы только начальным шагом, так как пришлось бы учитывать потребности в производстве многих других видов столов или покрытий к ним. И даже если в подобной отрасли производства есть такие возможности, это не значит, что они существуют во всех остальных. Изготовление клеенок тысяч разных расцветок не несет никакой фрагментации продукта или потребителя, так же как и не несет вообще никакой смысловой нагрузки. Наименее фрагментирован в силу своей природы оказывается рынок пищевых продуктов. Мы можем бесконечно изобретать вкусовые добавки, консерванты, химические красители и упаковки, но это не отменяет того факта, что практически любые продукты питания будут всегда одни и те же для всех. То же самое обстоит с любыми промышленными отраслями. Делать самолеты из дерева, или вместо самолетов строить дирижабли бессмысленно, поэтому фрагментация и демассификация продукции здесь невозможна. Чуть лучше дело обстоит в химической и фармацевтической продукции, но и здесь количество комбинаций естественно ограничено. В конце концов, мы сможем признать возможность фрагментации только для одного рынка – рынка идей и искусства. Хотя и здесь материальный фактор будет существенно ограничивать возможность любого выбора, но не так сильно как в других областях. Но любое знание и любая идея в определенном смысле вероятны только при определенной общественной структуре, и в известной мере определенный ею. Отсюда верно и другое: конкретные идеи невозможны без конкретного данного социоэкономического базиса. Следовательно, любая фрагментация идей будет исходить из этой предпосылки, хотя и не будет ей определяться всецело.
В области культуры и искусства мы действительно видим широкую демассификацию – от классической музыки до грайндкора, от этники и нью-эйдж до расисткого рэпа и рока; от немого кино до экспериментов постмодерна; от идей анархистов до полярных им идей национал-патриотов. Поскольку интересы людей достаточно различны, то различны и те группы, в которые люди могут объединяться. Но даже и здесь следует определить угрозу, связанную с возможным уничтожением этого разнообразия.
Прежде всего, трудно не заметить, что культура (в большей мере, чем скажем политические идеи) резко делится на три вполне самостоятельные, почти не пересекающиеся ветви: классическая и элитарная, субкультура, и массовая культура. Преданные им аудитории, также остаются каждая в своем культурном пространстве. А обмен идеями, художественными приемами, синтез или развитие – прерогатива немногочисленных творцов-компиляторов, или новаторов. Более того, хотя в первых двух видах культуры некий «внутривидовой» идейный обмен все-таки происходит, в поп-культуре, при всем ее видимом разнообразии господствует тенденция к унификации. Фрагментация здесь только видимая, и только на уровне атрибутики, но никак не содержания. Дело в том, что этот вид культуры таковым, в отличие от первых двух, называется только на словах, в действительности представляя собой реализованные в сфере досуга принципы и ходы общества потребления. То есть массовая культура – это не культура – а форма проведения свободного времени, к тому же ущербная, так как уже давно апеллирует (в силу своего коммерческого назначения) к инстинктам и рефлекторному восприятию.
Политические идеи не отличаются таким выгодным разнообразием, как мир искусства. В принципе, все основные политические пристрастия, господствующие в нынешнем обществе можно в идеологическом плане разделить на три-четыре направления, в то время как основной центр тяжести давно переместился в область партийных персоналий и демагогии. Девяносто восемь из ста жителей демократических стран не смогут хоть сколько-нибудь внятно обосновать идеологическую линию не только той общей политической концепции, сторонниками которой считают себя, но и хотя бы партийную программу и доктрину. Хуже всего то, что это не могут сделать даже сами политики. Все политизирование сводится только к успешному действию пропаганды и личным симпатиям на дорациональных уровнях психики. Поэтому политические идеи и политическое разнообразие – миф. Говорить о научных идеях вообще не стоит, так как они остаются достоянием почти что только самих ученых, и никак не выходят за уровень кабинетных интеллектуалов. Зато в чем уж «демассификация» проявляется в полную силу, так это в создании огромнейшего числа самых нелепых культов и суеверий, зачастую экстремистского толка. Вот уж в чем действительно преуспело современное общество равных идей, так это в замене пары религиозных нелепиц несколькими тысячами.
Таким образом, мы видим, что фрагментация идей и аудитории более чем неоднозначна, и существует во многом опять же только на уровне внешней атрибутики, или частных интересов, а не концептуальных различий.
Итак, здесь мы вплотную подошли к ментальной области общества, которое включает искусство, идеологию, нормы, культуру и традиции. Яд политкорректности и толерантности проник в эти конструкты уже достаточно глубоко. Если в экономической области мы увидели просто логическое продолжение принципов частного предпринимательства, которое в долгосрочной перспективе не является сколько-нибудь адекватным и приводит только к росту бессмысленных товаров и запросов, которые в свою очередь приводят к утверждению этой самой политкорректности, то в области идей дело обстоит прямо противоположным образом. На рынке идей именно толерантность являет собой стартовый капитал, который потом возможно трансформировать в материальные блага. Основой этого рынка стал принцип равенства, как можно догадаться. Но попробуйте только поставьте под сомнение существование газовых печей в нацистских лагерях смерти или заговорите о черном расизме или женском фашизме – вы становитесь белой вороной, и никакое материальное воплощение ваших идей вам уже не светит. Ну, разве что, в виде юридического и физического преследования апологетами общества вседозволенности.
Тем не менее, почему то считается допустимым (а иногда и гениальным) воплощение неких других, намного более опасных идей. Возьмем, к примеру, кинематограф. Я не намерен притворно негодовать по поводу насилия или эротики на экране. И то и то вполне допустимо, а иногда даже необходимо. Через идею насилия, как через одно из самых сильных художественных средств, можно выразить много чего, а запрет на показ эротики носил бы явно нелепый, необоснованный и глупый характер в любом случае. Речь идет несколько о другом. А именно, о контексте насилия. В инфраструктуре кинопроизводства широко эксплуатируются такие псевдохудожественные жанры, как псевдоснафф, горграйнд, некро, и слэш. Очевидно, показание насилия в большинстве фильмов этих жанров не носит сколько-нибудь разумного характера, не используясь даже в целях «напугать» (как в триллерах, или фильмах ужасов). Чаще всего, это обычная расчлененка, ставящая акцент на процессе насилия как таковом, самом по себе, вне любых смысловых оттенков или желаний шокировать зрителя. Отрезание частей тела, изнасилования, самоубийство, съемка процессов разложения, казни и т.д., носят самодостаточный характер, и кажется, направлены больше на формирование удовольствия и наслаждения у зрителя этими процессами. Еще хуже обстоит дело с реальным снаффом, где роли исполняют далеко не актеры, а самые настоящие жертвы. Примерно такой же цели придерживаются и некие псевдомузыкальные жанры, типа различных ответвлений грайнда. Очевидно, что потребность шокировать или тяжесть музыки здесь не носят основной нагрузки. Главным, опять-таки, является цель воспевания насилия, резни, извращений и скатологических элементов. Примерная ситуация существует в самых различных областях искусства. В обществе равноценности любых жизненных проявлений сама ценность жизни девальвируется.
Вспоминается известная фраза Черчилля, о том, что все демократии умирали от свобод. Идеологическая атмосфера современных демократий, хоть и содержит некоторые табу, все же проявляет явные непоследовательности в их удержании. Настолько явными будут противоречия между существованием ультраправых группировок и запретом разжигания межнациональной вражды или ревизией неких исторических моментов (типа того же Холокоста). Логично было бы разрешить и то и то, или наоборот, и то и то запретить. Но хромая демократия похоже, в силу самой своей ущербности даже не может поставить вопрос о правомерности одного и неправомерности другого иначе, чем она это уже сделала.
Еще более идиотским будет целый набор «прав»: таких, как например, право каждого человека при определенных условиях организовывать партии или занимать руководящие должности. Отвлекаясь даже от утопичности и лицемерия этих норм, укажем что любой человек в принципе не должен обладать такими правами, так как будет стремиться преимущественно к своему обогащению. Должен быть выдвинут целый ряд других критериев, на основе которых можно было бы действительно формировать государственный аппарат. Еще одним маразм демократий – их всеобщее избирательное право, тогда как очевидно например, что слабоумный старик, алкоголик или какая-нибудь шпана просто не должна таковыми правами обладать вообще. Обсуждать или осуждать эти резкие взгляды как раз и будет означать приятие порядка всеобщей некомпетентности, а, следовательно, коррупции, местничества и преступности.
В современном обществе приоритет отдается тем идеям, которые приносят больший доход при их воплощении, и наиболее оригинальны. В определенной мере это правильно. Но наряду с внедрением любых идей посредством таких критериев мы должны разработать критерии слежения за последствиями этих идей. Ведь иначе получается что оригинальный дизайн мобильного телефона ценится больше, чем реформа системы здравоохранения, так как приносит больше прибыли в краткосрочной перспективе, ничего абсолютно не меняя в долгосрочной. По сути, требуется переориентировать, весь рынок идей, а следовательно и сферу экономики, на изменения в долгосрочной перспективе. Это без сомнения, повлечет снижение бешеного темпа жизни, но принципиально не отразится на общей направленности НТП, хотя возможно в первое время несколько ударит по экономическому росту.
Анализ любой идеи, а тем более любого дискурса и пространства идей должен начинаться с анализа того, кому выгодно существующее положение вещей. Кому выгодно формирование больного извращенного сознания, получающего наслаждение от пыток, и кому невыгодно распространение адекватных знаний, кому выгодна мифическая идея равенства и кому мешает идея природного неравенства? Конечно, в каждой стране, в каждом конкретном случае, ответ будет свой. Так анализируя спектр псевдохудожественной продукции, мы должны знать, кто спонсор и продюсер того или иного фильма, откуда получено финансирование, какие иные проекты финансируются этим источником. Подобная информация, без сомнения, при наличии открытого к ней доступа будет намного полезнее для социума, чем сводки об автокатастрофах или преступлениях.
Итак, как мы видим, равенство идей носит декларированный характер, определяясь экономическими факторами, что в свою очередь поднимает ряд вопросов. Прежде всего, вопрос о том, почему формирование наслаждения насилием экономически более выгодно, чем других форм наслаждения. Ответ можно искать в различных плоскостях (социальной, экономической и т. д.) жизни, или в коренных биологических инстинктах человека, и в принципе такие подходы будут достаточно плодотворны, но есть еще один момент, который я попробую указать. Обществом, которое ориентируется на удовлетворение своих самых перверсивных и затаенных потребностей, а не на соображения хотя бы долгосрочной личной выгоды, легче управлять и превращать его в потребительское. Механизмов, через которое это управление может осуществляться – масса: страх, фрустрации, кажущееся одиночество. В результате незаурядный человек, исповедующий другие жизненные установки в обществе параноиков «с маленькими грязными секретами» будет выглядеть откровенно «ненормальным». Конкретно систему взаимодействия такого «планирования» с индивидом мы рассмотрим несколько позднее, а пока перейдем к последствию такой «толерантности» идей для социума.
По большой сути, экономическая подоплека выгодности и востребованности идей далеко не всегда замечается вследствие идеологической обработки доктринерами демократии. Создается впечатление, что на самом деле демократия приветствует любое многообразие и многогранность жизненных проявлений как таковых. Реклама и пропаганда без конца побуждают быть собой, как вроде бы возможно быть кем-то другим. В результате за самоидентичность принимается совершенно другое: непосредственность проявления любых индивидуальных реакций. Прославляется невозможность их сдерживать, как отказ от принуждающей власти, фактически рефлекторная реакция объявляется верхом освобождения человека от некого принуждения. Власть чего и принуждение от чего в этих случаях никто не уточняет. Да и зачем, если никто бы и не понял, от чего индивид «освобождается» в этих своих непосредственных реакциях. Мы свободны, не потому что мы действительно свободны, а потому что мы хотим такими быть, казаться, мы ведем себя так, как должны себя вести свободные, по нашему пониманию, люди. Свобода от чего и для чего? Мы проглотили разноцветную рекламную таблетку, и мы думаем, что купили себе эту свободу. Мы думаем, что свобода измеряется в изобилии товаров. Мы не видим, что успешные идеи определяются финансовыми структурами, формирующими спрос и предложение, а неуспешные – определяются ими же как вредные для общества или неинтересные. Мы поверили в рекламный образ множественности и многообразия мира.
Если человеку с пеленок вбивать в голову идеалы национал-социализма или коммунизма, он, даже если каким-то чудом воспримет их критически, все равно далеко от них не уйдет (именно поэтому в нашей стране реальная демократия наступит тогда, когда с любой руководящей должности уйдут все родившиеся в Советском Союзе). Если ему точно так же будут вбивать в голову идеи о торжестве демократии и свободах, которые она обеспечит, он не сможет никогда поставить под сомнение саму эту форму правления, хотя будет способен критиковать определенные решения, принятые в рамках данной системы. Люди привыкают к мнимому изобилию жизни, не понимая, что это изобилие стимулирует их всего лишь наслаждаться, пробовать то и то и это, потреблять. Общество начинает исповедовать идеалы индивидуализма, но при этом не замечает, что весь их индивидуализм и его проявления, по сути, более стандартизированы, чем армейская униформа, и просто обладают большим количеством внешних граней, а не внутренней сути. Количество явных и неявных запретов, правил, предписаний, в демократическом государстве намного больше, чем в любом тоталитарном. Но иллюзия свободы все равно остается. Почему? Может быть, потому что мы не носим однообразной униформы, а прямым указаниям на смену пришли изощренные психологические манипуляции? Может потому, что количество и качество развлечений заметно возросло, и мы уже не так одиноки, и можем хоть как-то убить время? Или потому, что управлять людьми легче не через приказы, а через формирование все новых потребностей, которые в определенной степени разнообразны? Но ведь тогда получается, что многообразие и свободу жизни в демократических государствах просто путают с огромным количеством искусственно формируемых желаний, и (иногда) путей их удовлетворения. Не жизнь стала разнообразнее, увеличились формы борьбы за существование, которая все так же протекает в жестко и однозначно определенных условиях. Интересно, почему в демократических обществах не вводится комендантский час? Может, потому, что большинство людей все равно не будут бродить ночами по улицам, ведь им рано на работу? К тому же есть компьютерные игры…
В области религии и науки кризис порожденный толерантностью и политкорректностью, также оказывается достаточно заметным. Это не важно, что в Библии говорится о евреях. Зато, если вы выскажетесь против абсурдной религии растафари, которая почему то считает, что на самом деле Библия рассказывает о событиях (непонятно каких и как) связанных с неграми, то на вас наложат ярлык заклятого расиста. Это не важно, что цели у религий зачастую прямо противоположны, мы объявим их полное равенство, при этом совершенно неважно, что одни и них призывают к терпимости и миролюбию, а другие проповедуют костры и узколобость. Сайентологи будут уравнены в правах с буддистами, потому что каждый имеет право поклонятся кому хочет, и приносить ему те жертвы какие пожелает нужным. А в науке недоказуемый бред, либо систематическая профанация, злонамеренное искажение фактов имеют аналогичное право на существование вместе с адекватными научными положениями. Ведь мы провозгласили свободу слова и мысли. Но совершенно не позаботились об обязанности их аргументировать.
Сотни лжеученых и лжепророков формируют медиаполе современности. Они попросту выдумывают целые смысловые пласты, фантазмы, структуры, машины. Но эти призраки не только не развенчиваются и не искореняются, наоборот, они имеют несомненное право на существование, благодаря безответственным демократическим лозунгам. Количество подобной литературы надолго и далеко обогнало количество серьезных и вдумчивых трудов, так же как количество всяких дрянных любовных романов и детективов просто несопоставимо с хорошей художественной прозой.
Как мы видим, во всех кратко очерченных нами областях толерантность привела либо к полному приравниванию полезного и вредного, часто даже к предпочтению второго, либо к фактическому отсутствию возможности нормально разобраться в этих огромных массивах информации. А кажущееся многообразие вещей и идей на самом деле служит всего лишь прикрытием для идеологической обработки, часто олицетворяя только количественную сторону выбора, либо направляя этот выбор (иногда качественный) в деструктивную сторону – деструктивную в том смысле, что она не служит самореализации и самопознанию, а служит только усилению потребления.
Да, нам придется признать, что определенное разнообразие существует, и некая демассификация также наблюдается. Но та ли это демассификация и то ли это разнообразие? Со знаком минус оно или со знаком плюс? Или, говоря другим языком, служит ли оно развитию личности, ее продуктивности и переходу на конструктивное, прогрессивное направление качественного развития? Либо оно служит расщеплению индивида на сотни не связанных между собой желаний, порождаемых идеологической машиной, формирующей лживые потребности, и сводящей этого индивида к множественности чисто внешних, количественных форм, объектов желания, и способов их удовлетворения? Та ли это демассификация, которая предполагает максимальную разницу в характерах, увлечениях, потребностях людей, или та, которая предполагает внутреннее единство всех характеров, увлечений, потребностей, при внешней пестроте? Я склоняюсь больше ко второму, негативному, варианту. Причем, как мне кажется со временем он будет только прогрессировать.
Сейчас я попробую дать не только картину взаимодействия системы механизмов планирования «общества потребления» с индивидом, но и ответить на некоторые другие вопросы. А именно, прослежу, как внешнее разнообразие и демассификация приводят к унификации общественной и индивидуальной жизни, и почему внешнее разнообразие собственно не является таковым, а может рассматриваться скорее, как анти-разнообразие, анти-демассификация. Таким образом, в некоем смысле будут примирены вышеуказанные тезисы о существовании в демократическом обществе некоей множественности, и реальном ее отсутствии. Мы также рассмотрим переход личностного мышления в массовое, и способы формирования последнего посредством анти-демассификации.
3.
Выше мы постулировали два как будто взаимоисключающих факта. А именно, наличие в демократических обществах определенного, хоть и очень ограниченного выбора между идеями, альтернативами развития, товарами, определенной фрагментации и секуляризации потребительской аудитории. И второе: поскольку этот выбор (и эта фрагментация, поскольку она проистекает и выбора) в 90% случаев носит чисто иллюзорный, внешний, количественный характер, и никакой реальной альтернативы на самом деле не предоставляет, то в демократическом универсуме реального разнообразия почти нет. Мы сможем снять это противоречие, если примем внешнее, количественное разнообразие как анти-разнообразие, и постулируем подмену понятий в этом случае. Соответственно, теперь мы будем считать истинным разнообразием только качественное. Почему же мы отказываем в положительном определении чисто количественной стороне? Потому что, как сейчас будет показано, оно ведет к внутренней идеологической унификации общества, индивида намного более эффективно, нежели традиционные тоталитарные системы воздействия.
Западное общество потребления, как уже было показано, опирается исключительно на желания индивида, преподнося при этом «естественность» и «добровольность» такого положения вещей. Поэтому нет ничего удивительного, что такое общество в процессе своего развития все более утрачивает все человеческие черты, как то гуманность, идейность, трансцендентность, и т.д. сохраняя, в конце концов, только ориентацию на первичные животные инстинкты. Культура потребления стоит на трех китах – инстинктах размножения, самосохранения и агрессии. Поэтому голод, секс, бессмысленное насилие – ее главные и единственные черты. Нет смысла жаловаться на «упадок морали» или пропаганду экстремизма, если вы признаете демократию наилучшей из возможных общественных формаций. Дегуманизация общества вплоть до его аннигиляции – закономерный итог потребленческого материализма, и не стоит искать никаких сдерживающих факторов, если вы хотите, чтобы любой индивид мог без преград удовлетворять свои жизненные запросы. Таким образом, любое интеллигентское нытье и любой поиск всевозможных общих норм, теорий объяснения всего, общечеловеческих ценностей в условиях общества потребления не просто обречен на неудачу, но и попросту не имеет смысла. Любые нормы мы можем искать и находить только за пределами такого общества, но никак не в нем.
По сути, общество потребления – это нечто типа пространства ризомы, тотального распада, всеобщего хаоса, который не приходит к полной энтропии только в силу вышеуказанных трех инстинктов и еще, может быть, потому, что хаотические пересечения всех частиц этого пространства порождают непредсказуемые последствия.
Но любой хаос нуждается в структурировании. Как же выйти из этого затруднения при идеологии всеобщего равенства, свободы выбора и самоценности личности? Очевидно, только создавая огромное число «исключений» - бюрократических законов, обосновывающих недопустимость неких мелких поступков в определенном месте в определенное время. Все увеличивающееся количество таких правил, в конце концов, породит вопрос об адекватности данной идеологии реальным возможностям, и тому насколько она вообще их может обеспечить. Тогда остается единственно реальный путь – наряду со стандартизацией производственной сферы, уменьшающей виды взаимодействия индивидов и формализацией их отношений, мы переносим идеологию в область не возможностей а ассортимента. Огромную роль в этом также играет виртуальное пространство, которое невероятно упрощает любые (формальные и нет, экономические, правовые, социальные и художественные) коммуникации, сводя их к ряду шаблонов. В итоге, общество потребления превращает демократию, из которой оно возникло, в абсолютно фантомную систему. Потребленчество становится синонимом демократии. Акцент смещается с идейного и исторического базиса на широту выбора при данном строе.
Дабы поддержать иллюзии, идеологии, развенчавшей все нормы, правила и культуры, помимо бюрократических правил, приходится опираться на то, что опровергнуть нельзя. Общество потребления стоит на том, что не было развенчано в процессе его разрастания и расширения. Это самые примитивные механизмы, инстинкты, которые в свою очередь, формируют своего рода культурологические безусловные рефлексы.
Важно отметить, что любое общество не может не стоять на инстинктах, скорее наоборот, они всегда образуют один из основных его фундаментов. Таким образом, вопрос заключается, прежде всего, в способе организации этих инстинктов и формировании механизма создания индивидуальной и массовой психики на основе этой организации . Другое дело, что иные общества могли стоять на вдобавок еще других, трансцендентных, или социальных основаниях. Иными словами, инстинкты одни и те же, механизм их формирования приблизительно схож по процессу, но предельно отличен по способам и методам, по формам проявления и формам организации этих инстинктов в данной культурной парадигме. Инстинкту агрессии можно дать военно-религиозную форму, а можно выразить его в форме идеологии личного успеха (протестантство). Если мы принимаем данный концепт (а его намного целесообразней и логичней принять, чем полагать, что человеческая природа задана раз и навсегда, и неизменна в любых условиях), то мы можем (несколько схематично) набросать следующий порядок культурологического преобразования коренных инстинктов и потребностей человека в пределах отдельной социокультурной формации.
Механизм такого преобразования, очевидно, будет включать следующие этапы. Во-первых, это общая социальная идеология, которая определяет возможности выхода (или пути реализации) для определенных «движений тела и души». Во-вторых, это способы организации таких путей. И, в-третьих, на микроуровне, это методы реализации идеологии в поведении конкретного человека. Приведем пример. Во многих религиозных обществах инстинкт агрессии традиционно находил себе целиком приемлемый для социума выход в борьбе против иноверцев, способы реализации этого выхода (пути) могли варьироваться от крестовых походов до гневных проповедей и общественно-религиозного остракизма. Что же касается методов, то любые механизмы психокультурного формирования могут проводится в жизнь различно – через комментарии экспертов, эмоциональность, тенденциозность в подборе материала и другими способами, применяемыми при формировании общественного и индивидуального мнения, его обработке и закреплении. Рассматривать эти методы тут очевидно смысла не имеет, так как этому вопросу посвящена достаточно обширная литература.
Теперь отметим некоторые основополагающие психокультурные конструкты, которые современное «общество потребления» вывело в качестве идеальных на базе основных движущих сил человеческой природы .
Типичным для данной идеологии, прежде всего, является иррациональный страх «неудачи» или невозможности соответствовать некоему шаблону. Соответствующий человеческий характер осуществляется через постоянное акцентирование на «бешеном ритме жизни», необходимости владеть умением «подать себя», бесчисленные фетиши (от автомобиля до «белоснежной» улыбки). При этом как будто забывается, что обладание всеми вышеперечисленными чертами и предметами далеко не всегда способствует какому бы то ни было успеху, тем более его постоянству.
Следующим конструктом будет создание культа любого, даже наименьшего, удовольствия. При этом человек не возводится до уровня бога, а скорее делается рабом своих желаний, которым непременно надо прислуживать. Рекламные специалисты денно и нощно трудятся, выискивая алгоритм, который бы позволил увеличить потребление товара, формулу, которая немедленно бы возбуждала внимание. На манер средневековых алхимиков, они выискивают сотни ходов, изобретают тысячи психологических приемов, чтобы убедить индивида хотя бы раз попробовать их продукцию. Не важно, что продуктов питания меньше, чем оберток, в которые их можно завернуть. По сути, вся массовая культура посвящена выработке, удержанию и расширению мелких довольствий, совершенно ненужных и не важных для функционирования человека. Невероятный культ секса также служит этой же цели. Доходит до абсурдных порой заявлений, что сексом можно лечить грипп или другие болезни. Погружение индивида в огромную свалку искусственно сформированных желаний и постоянное побуждение их удовлетворять все больше, под маской широты возможностей, служит только его отвлечению от действительно важных проблем.
Механизм создания фрустраций и формирование ими психики, особенно заслуживают внимания . Колеблющийся между страхом неудач и трудностями «борьбы за существование» (почти в марксистской терминологии), подстегиваемый яркими рекламными образчиками, индивид просто не способен адекватно осознать фальшь окружающего его мира, поставить себе конечную конкретную цель, а не бросаться от одного запроса к другому. Психологическая неуверенность и озлобленность в этом случае - просто следствие отсутствия четких критериев восприятия мира, чувства реальности. Разного рода такие фрустрации, кризисы почти всегда нивелируют индивида, либо отбрасывая его в бездну депрессии, либо подстегивая к дальнейшей борьбе за лишенные смысла цели. Интересно, что значительная часть психологов подчеркивает плодотворную роль таких кризисов, полагая, что они стимулируют человека к решительным действиям, в то время как единственным плодотворным выходом из такой ситуации было бы просто рациональное осознание ненужности преследуемых вещей, отказ от них. Хотя фрустрации являются в основном просто реакцией индивида на встраиваемый в его сознание рекламный образ «правильной» жизни, они могут и формироваться целенаправленно. Чего стоят только спекуляции на тему об информационном обществе, и сопутствующей ему перестройке! Ведь, как акцентируется, из-за этого люди, которые не обладают необходимыми навыками (а таких – большинство) просто окажутся на «обочине жизни».
Естественно, что в обществе таких людей нормально развитая личность с другими (не рекламными, не виртуальными) приоритетами будет восприниматься неадекватно. Тут вступает в действие механизм создания одиночества, остракизма. Идеология просто отсекает «деструктивные», «асоциальные», «подрывные», «фундаменталитские» элементы, несмотря на то, являются ли они таковыми в действительности. Критика существующей формации оказывается возможной только с позиций внутри нее, а это означает критику отдельных ее проявлений или личностей, воплощающих данный строй, но никак не постановку вопроса об адекватности и правомерности всего строя в целом. Для противников предусмотрен широкий ассортимент наказаний: психиатрические учреждения, административное и уголовное преследования, общественное порицание. А это ставит перед человеком вопрос о безопасном конформизме в обмен на определенный гарант стабильного существования в данном обществе.
Предложенная структура механизмов формирования индивида обществом потребления носит по необходимости иллюстративный характер, так как вполне возможно добавить другие, не учтенные мной механизмы, или рассмотреть их более подробно. В любом случае, критика подобных явлений – общее место для любой социокритической теории со времен Грамши и Маркузе, здесь же она служит своего рода предварением для анализа перехода индивидуального и даже личностного мышления в массовое.
Парадоксальность данного тезиса только кажущаяся. Действительно, в любой философской, историософской или социологической концепции почему-то неизменно утверждалось четкое разделение между двумя типами мышления – массовым и элитарным. Прежде всего, повторим, исходя из анализа понятия индивидуальности (см. выше), что собственно индивидуальное мышление ни в коей мере не отличается от массового. Если индивид – это просто набор неких отдельных привычек, мысленных схем, структур, стереотипов, не отличающихся качественно от набора другого индивида, то это значит, что в принципе их ментальные состояния примерно равны (в качественном смысле). То есть, массовое мышление – это попросту совокупность мышлений индивидуальных. Как собственно не-массовое мы можем рассматривать мышление личностное, то есть качественно отличное от взятого по отдельности или вместе мышления массового. Далее, для большинства исторических эпох подобное разграничение было достаточно оправданно и правомерно. В эпоху всеобщего смешения и смещения нередко оказывается, что личностное мышление может формироваться под воздействием массового (а не наоборот, как традиционно было и должно быть), быть пропитанным им, исповедовать те же идеи. И дело здесь даже не в культе бессмысленного индивидуализма, который пытается все рядовое представить как порождения исключительно гениального разума. Начинается обратный процесс, столь характерный для постмодерна – смешение массового и элитарного. Но одно дело, когда подобное осуществляется специально. Другое дело, когда такой компилятивно-эклектичный вид мышления становится «полноценным». Причем, это далеко не поднятие массового мышления до элитарного, скорее наоборот. Примеров масса: кино «арт-хаус» , экстремальная (и не только) музыка , социальные идеи нового либертарианства и эгалитаризма , научные монографии, которые используют далекую от науки терминологию и понятия , заведомо провальные политические курсы . Может, называть этот процесс смешения деградацией и неоправданно, но налицо некая девальвация одного за счет разрастания другого.
Хосе Ортега-и-Гассет когда-то писал о том, что масса способна преклоняться только перед подобным ей. В связи с этим возникает вопрос: насколько талантливо или хотя бы неординарно большинство порождений современной эпохи. Вдумчивый анализ показывает – ни насколько. Мы – общество переработки отходов и изобретения новых ярлыков для старых идей. Общество преподнесения ерунды как нонконформизма и самостоятельности мышления, а настоящего нонконформизма – как ерунды и странностей, опасности и чудачества.
Что происходит, если совершенно заурядному, «массовому» человеку, с пеленок вбивать в голову мысль о его исключительности? Станет ли он действительно таким? Ответ спорный. Особенно он спорный для тех, кто считает, что индивида полностью формирует среда, и самое главное – это правильное обучение и воспитание. Нисколько не умаляя важности данных факторов, я не могу принять все же этот подход полностью, хотя в немалой степени сам являюсь его сторонником. Широкие возможности медиа, как мы видели, не столько формируют человека, сколько оказывают на него деструктивное воздействие. Воспитание и распространение знаний подменяются идеологической обработкой, возможность для плодотворной дискуссии – выражением взглядов и мыслей, не имеющих права на существование, развитие личности – расширением массовой культуры. Все это говорит о том, что старания по выработке полноценного мышления в принципе потерпели поражение. Декларируемые демократические принципы в каждого человека уже с рождения вбивают мысль о праве на собственную нелепость и неполноценность. Но сколько ни говори «сахар», сладко от этого не станет. Итак, казалось бы, мы говорим о той же самой проблеме, которая так волновала всех философов, особенно в 20-м веке. Проблеме доминирования массовости над личностными началами. Но все обстоит намного сложнее. Масса сейчас – это не просто некая общность, относительно стабильная, знающая свое место и приемлющая свою участь, как в традиционных обществах. И не умело манипулируемая толпа, которой с равным успехом можно внушить некие идеалы. Скорее, можно говорить о следующем феномене: политика демассификации через создание благоприятных условий для проявлений любых индивидуальных и личностных начал нисколько не поспособствовала их росту и развитию, зато однозначно разбила массовое общество на собрание отделенных друг от друга, изолированных одиночек. В итоге масса – это уже явление, не подразумевающее некую однообразную среду, равно как и не подразумевающее определенные поведенческие характеристики, присущие отдельно взятым ее членам (как это имел в виду Ортега-и-Гассет). В конце концов, можно говорить о том, что мода на личную автономность оказалась пустышкой, очередным бессмысленным массовым движением. Но если все индивиды «демассифицированы», если они не есть масса, то должен существовать некий новый качественный порог, который будет отличать элитарность элитарную, так сказать, от элитарности массовой. Если же этого не будет, то – парадокс – массовость будет проявляться именно в том, что все элитарны.
Ведь, по сути, общество, состоящее из одних только личностей, «государство философов», в принципе не может быть ведомым, а следовательно, будет предельно анархичным. Мы наблюдаем обратное. В действительности, индивиды просто не понимают, что в качественном смысле они ничем не отличаются от кучи своих собратьев, и вся разница зачастую кроется только в паспортных данных и месте работы. Для того чтобы не принадлежать к «массе» вовсе не нужно крикливо одеваться. Но в обществе потребления, похоже установился обратный статус кво: чем ты больше не похож на других, тем более ты элитарен. При этом в смысле непохожести выступают именно ряды вещей, либо понятий выражаемых через вещи.
Откуда берется такая массовая уверенность в своей исключительности, более-менее понятно. В конце концов, как бы апологеты демократии и либерализма не настаивали на том, что в таких странах нет доминирующей идеологии, пропаганды и промывания мозгов, преследования инакомыслящих и остракизма, это ложь. Мы же попробуем на конкретных примерах показать формирование массовой элитарности.
Безусловно, главный инструментом пропаганды сегодня – это СМИ, в частности Интернет. Предлагаемые им ныне популярные социальные сети объединили сразу несколько функций, характерных для других технологий. Во-первых, функция информирования, присущая многим СМИ. Но в Сети информация фактически не поддается анализу и контролю со стороны пользователей, а значит манипулировать кем угодно намного легче, чем в условиях традиционных средств связи. Кажущаяся анонимность только усиливает впечатление в «достоверности» информации. Во-вторых, это объединение в одну линейку интерактивных (чаты, форумы), традиционных (телефон), и мультимедийных (создание и просмотр фильмов музыки, другой продукции онлайн). В-третьих, это доведенная до предела виртуализация. Если виртуализация в чатах или форумах заведомо неполная, так как предлагает только небольшое количество атрибутов (ложные или нет имя, фото, личные данные), а виртуализация в компьютерных играх просто отчуждает персонажа от игрока, то социальные сети позволяют не только создать персонажа, но и выдать этого персонажа за самого себя, по ходу модифицируя его через различные фото и видео приложения. Никто ведь не станет всерьез утверждать, что гном или орк из LineAge хранят хоть какое-то сходство с игроком, в то время как в ресурсах типа FaceLook определить, где оканчивается реальность, и есть ли она вообще просто невозможно. Итак, человек получает возможность постройки самого себя, причем не обязательно образа, фантома, а чаще – модификации или переноса неких внутренних параноических фантазий на внешние виртуализированные данные. Как кажется, подобные ресурсы дают массу возможностей для личностного развития, преобразования или просто потребления знаний. На самом деле это не так, поскольку эти возможности очень четко, однообразно и очень ограниченно организованы. Итак, наряду с другими не столь важными функциями, триада информирование-общение-позиционирование будут основными для социальных сетей. Любые другие функции в подобных ресурсах возможно отнести к одной из этих трех (например, функции релаксации, пропаганды, воспитания, экономического воздействия и т.д.) В границах такой маленькой вселенной человек сможет отстоять свою (пусть и виртуальную) идентичность, в том виде, в каком ему хочется. Значит, иллюзия его качественного отличия от других, его яркой индивидуальности, его личности будет поддерживаться. А то, что такая личность легко меняется одним нажатием кнопки, то есть уже не является личностью, никого, похоже, не волнует. В каком-то плане все подобные виртуальные миры с их виртуальными личностями, организованными по одинаковому шаблону, абсолютно идентичны. Человек, привыкший к подобной организации жизни, свои манеры восприятия будет переносить и на непосредственную реальность. А это уже рождает вопрос о вторичной виртуальности. И в отличие от компьютерных игр, здесь вопрос о соотношении реальности\выдумки, похоже, имеет тенденцию меняться в пользу последней.
Интересным способом «превращения» массового мышления в индивидуальные можно считать разные шоу. Мы привыкли считать, что люди, которые стали публичными хотя бы на «три минуты славы» однозначно незаурядны. Поэтому единственным критерием значимости человека, верификации его в качестве личности, для нас станут разного рода шоу-акции. Страна ищет таланты, гласит рекламный ролик, и мы восхищаемся факиром или жонглером, подбрасывающим гири, как незаурядными людьми. Но что это за таланты, и какого они рода? Может ли умение загибать ноги за голову или танцевать степ, считаться талантом, который проводит грань между массовым человеком и не массовым? То, что на подобного рода эквилибристику ориентируются не только СМИ, а и политика и иногда наука, уже ни для кого не секрет. Суть нашего восприятия от этого не меняется. Внешне яркое принимается как внутренне содержательное.
Внушая нам любыми путями мысли о том, что исключительность формируется предметами обихода, суммами денег, ничего не значащими умениями, какими-то сугубо анатомическими чертами, мелкими личными отличиями, общество потребления сформировало армию отчужденных друг от друга, изолированных индивидов, свято верящих в массовом порядке в собственную исключительность. И, повторю, свою роль здесь сыграло также и опускание всех областей жизни (искусства, науки и т.п.) до уровня массы и впитывание ими массовых черт, вследствие чего также появилась возможность для восприятия себя в качестве личности. Это я и имею в виду, когда говорю о переходе массового мышления в индивидуальное.
4.
В середине прошлого столетия в кругах так называемого гуманистического психоанализа было популярна концепция общества «развитых возможностей». Взяв за точку отсчета теории об «обществе потребления», точнее критику этого общества «гуманисты» сформулировали основные положения, согласно которым, человеческое обществе неизбежно должно развиться в нечто намного более совершенное, следуя определенным этическим правилам. В известной мере, этим воззрениям обязано большинство теорий «прогрессивного общества», которое может выражаться в информатизации, знаниевой экономике, либо, - уже в другую сторону, - правовом государстве или возрастающей гражданской ответственности. При всех несовпадениях этих теорий, в них прослеживается одна общая тенденция, а именно вера в чуть ли не линейное, в арифметической (если не геометрической) прогрессии развитие общества. Акценты, в зависимости от предпочтений авторов, могут ставиться где угодно, но общая тенденция неизменна.
Сейчас уже понятно, что все подобного рода теории и гипотезы (начиная, наверное, еще от христианского представления об истории) полностью несостоятельны в силу ряда простых причин. Конкретно, ни в одной из таких теорий не учитывается фазовость развития социосистемы, экономической и культурной составляющей, не учитываются ни так называемые «воронки решений», ни скажем, в экономике, технологические циклы. Реализуя «свободу от» во все больших, чуть ли не индустриальных масштабах, западная цивилизация, а следом за ней почти все остальные, как раз и попала в такую «сценарную воронку решений». Может быть, в один исторический момент расширение и уравнивание в правах и мыслилось в категории прогрессивных решений, но при этом совершенно не учитывалось последствие таких решений в иной исторической обстановке.
Тем не менее, чисто по инерции, подобные теории продолжают развиваться и оказывать свое влияние. Мы остановимся особенно на двух из них: якобы общепризнанной теории информационного общества и теории общества гражданского, и попытаемся показать, что подобные общества возможны при наличии неких структурирующих элементов, которые просто не существуют в нынешней парадигме.
При всех невероятных размерах и объемах информационных потоков, масштабе их передачи, мы можем констатировать: информации в современном мире ничуть не больше чем в любом другой эпохе. Больше только ее копий, прямых или косвенных. Возьмем, например, информацию об одном событии в разных СМИ. Обилие таких косвенных копий одного и того же факта еще не доказывает, что информации стало в N раз больше. Увеличился просто объем ее воспроизведения, общий объем инфопотока, количество клонов. И в подавляющем большинстве случаев мы даже не можем говорить о различном освещении события, так как имеет место только незначительная семантическая перестановка при освещении события. Но даже и при условии различных идеологических трактовок информации как таковой больше не становится. Ведь здесь будет иметь место тоже своего рода перестановка – уже не только семантическая, но еще и не смысловая. Ставя вместо одного имени другое, и приписывая одному успехи, а другому неудачи (или наоборот) мы просто осуществляем подмену смысла, подмену истинности, проще – делаем непрямые копии события, то есть также увеличиваем не количество информации, а объем ее копий. Но даже если считать информационное общество таковым только потому, что увеличились возможности для воспроизведения наличной информации в неограниченном объеме, это еще не значит, что оно будет таковым в смысле информированности. А с точки зрения этой последней, мы еще далеко не являемся информационным обществом.
По сути, теоретики информационного общества представляют его как еще одну социоэкономическую формацию. Но тогда все характеристики этого общества должны коренным образом отличаться от характеристик других таких формаций. Основным мерилом феодального строя была земля, капиталистического – деньги. Эти ценности имели самодостаточный и непреходящий характер, служили способом расчета и условием жизни. Кто-то может себе представить, чтоб мы рассчитывались информацией за труд, или пытались как минимум обменивать ее на другого рода товары? Очевидно, нет. Переход в совершенно иную социоэкономическую формацию потребовал бы сдвигов, войн и революций не меньших, нежели те, которыми сопровождались иные фазовые переходы. Далее, для этого должно было бы быть уничтожена в преимущественных масштабах, или как минимум изменена вся существующая система воспроизводства, ценностных ориентиров и парадигм мышления. Для сравнения можно указать на ломку и преобразование хозяйственных процессов в период падения Римской империи, или на антифеодальные и антиабсолютистские, буржуазные по характеру европейские революции. Представим себе, какими неотделимыми чертами должно обладать так называемое «общество знаний», «информационное» или «когнитивное» общество.
Прежде всего, должна быть полностью изменена вся система деятельностей. Не увеличение сектора услуг и ориентированной на нее экономики, а увеличение ценности абсолютного и относительного знания, выход его из зависимости от капитала. Далее, сам капитал перестанет играть хоть сколько-нибудь организующую роль, превратившись в простое средство удовлетворения потребностей, наподобие сельского хозяйства в индустриальную эпоху. Для этого капитал должен быть полностью и целиком переведен в виртуальную сферу, сведен к сумме достижимых и зарабатываемых баллов, которыми можно будет рассчитываться за услуги и товары (виртуальные и нет). И этот «капитал» можно будет покупать за знание, наподобие очков в игре, обладая которыми герой компьютерной игры может выбирать предметы, оплачиваемые этими очками.
Такое преобразование капитала само по себе должно повлечь полную перестройку любой общественной деятельности. Иными словами, она вся должна оцениваться и верифицироваться в терминах «знания» или сходных процессов, наподобие того как в «обществе потребления» все оценивается в денежном эквиваленте. Диверсификация всех возможных абстрактных и конкретных понятий должна будет также идти в этом ключе. Понятно, что искусственно созданной «знаниевой экономике» , обслуживающей индустриальное здание, да к тому же чисто капиталистическим способом до этого невероятно далеко. Короче, на сегодняшний день мы имеем информатизированное общество, ориентированное на сектор предоставления услуг, и поэтому остро нуждающееся в расширении коммуникаций и ведомостей о них плюс увеличение масштаба и количества этих самых коммуникаций в полностью индустриальной и капиталистической логике.
Учитывая спорность такого термина, как «информационное общество», были предложены термины «когнитивного» и «общества знаний», при этом подразумевалось, что информационно является только их частью, технически проявленной по преимуществу. Но такая словесная эквилибристика ничего по сути, не меняет. В полном смысле слова, чисто когнитивное общество – это общество гибсоновских виртуальных ковбоев, которые оставили свои тела здесь, а сознанием блуждают по дебрям всемирной паутины. Термин «общество знаний» вроде бы ставит акцент уже не на информированности, информатизированности или информационности, а на том, к чему эти процессы могут привести – конкретно, к обладанию суммой навыков и умений, абсолютным и относительным знанием во всех типах мышления (онтологическом, гносеологическом, праксеологическом etc.). Но в данной исторической парадигме это принципиально невозможно, потому как главенствующую роль социосистемного организатора все еще играет капитал.
Поэтому, скорее мы можем пока что говорить только о информационно ориентированной экономике, когда информация начинает определять стоимость товара наряду с сырьем. Но было бы нелепым предполагать, что так было не всегда. Ведь даже при дикарских племенных укладах информация о том, у которого охотника мясо и рыба дешевле и свежее ценилась не меньше чем в нашем. Относительное увеличение роли информации (а вовсе не ее самоценность) связано с увеличением доли индустрии услуг, не больше. Характеристики типа технотронного общества также упускают то, что техника, по сути, сопровождала любые общества, и можно говорить только о сравнительном расширении влияния техники на современного человека, и большей зависимости от нее. Поэтому, мы живем не в информационном, а в информатизированном, не в технотронном, а в технизированном обществе. Мало того, любые попытки превратить существующую формацию, хотя бы и в границах отдельной страны, в чисто информационную, не учитывают факт полной зависимости такого общества от поставщиков сырья, рабочей силы, капитала и инвестиций. То есть существующие на сегодняшний день постиндустриальные общества нив коей мере нельзя считать чем то принципиально отличным от предыдущих – индустриальных. Вопрос о том, возможно ли в будущем создание чисто информационного общества завел бы нас в дебри спекуляций, поэтому обсуждать его здесь не место и не время.
Но если подходить к проблемам современности не с восторженной точки зрения поклонников «прекрасного нового информационного мира», мы сможем очень коротко и ясно объяснить некоторые характерные противоречия. Тогда окажется, что крушение различных (не в последнюю очередь иерархических и авторитарных) систем основано не на постепенном просвещении, тяге к прогрессу и самоценности знаний, а только на невозможности перекрыть информационные каналы. Эту невозможность ни в коем случае нельзя расценивать как признак наступления новой информационной эры, эры «третьей волны». Речь идет о более сложном взаимодействии комплекса факторов, экономических прежде всего, используя которые капиталистическая система однозначно обречена использовать и любые информационные технологии, а не используя обрекает себя на мучительное существование в качестве дикой банановой республики каменного века. Действительно, многочисленные технические, экономические и другие инновации всегда были неотъемлемо связаны с каналами, качеством и количеством информации. В условиях, когда эти каналы позволили увеличить почти до бесконечности количественные ее характеристики (скорость, тираж), такая зависимость увеличивается прямо пропорционально. Говорит ли это о наступлении нового общества, то есть принципиальном изменении всех его характеристик? Нет, скорее о вполне рассчитываемом и прогнозируемом развитии чисто технического аспекта передачи информации.
Отсеять чисто технические решения одного типа (допустим, производственные детали автомобиля) и не допустить попадания в систему других деталей (например, компьютерных блоков-схем) уже невозможно. В лучшем случае, это отложит модернизацию страны на некоторое время. Но так было всегда, разница только в терминах заимствования и внедрения в практику. Если арабам понадобилось несколько столетий чтоб узнать секрет изготовления пороха, то сейчас секрет новой технологии распространяется самое большее за год-два.
Значит ли это, что мы идем по пути неконтролируемого накопления информации, ее объема, ее воздействия на человеческую психику, что потребует существенной перестройки всего организма? Данная гипотеза очень популярна среди поклонников информационного мифа.
Попробуем пока начертать несколько поверхностное видение пути выхода из сложившейся ситуации в действительно информационное общество. Такая формация, как показано дальше, будет всего лишь еще одной тоталитарной пирамидой, что вызывает вопрос: а туда ли мы стремимся?
Если информацией считать только продуктивную ее часть, а остальной объем, представить как тенденцию к искажению, фальши, дисбалансу, то есть, в конечном итоге, к энтропии, то окажется, что вследствие явного преобладания явно выдуманной или недостоверной «информации» в современном обществе, мы можем назвать его «энтропийным» а никак не информационным. Исходя из теории хаоса, в любой системе есть некая точка равновесия, после пересечения которой система распадается, погружается в тотальный хаос, ризому. Поэтому логично предположить, что в реальной жизни также существует некий «фильтрующий» механизм, который на мировом, национальном, индивидуальном уровне допускает некий порог информации, после преодоления которого способность к восприятию исчезает. В когнитивной психологии, откуда, собственно и заимствован термин «порог информации», под ним понимается индивидуальная способность к осмыслению определенного количества информации. Выше некоего количества за данную единицу времени усвоение информации невозможно. Если мы распространим (в чем нет ничего противоречивого) этот принцип на функционирование всей «ноосферы», то отсюда с неизбежностью последует вывод о том, что накопление информации (и в качественном и в количественном смысле) возможно только в сравнительно узких пределах. Но раз есть некий механизм бессознательного контроля, почему бы не предположить создание аналогичного сознательного механизма? Если станет ясен этот механизм функционирования «когнитивного отбора», будет возможно контролировать соотношение «массовой» и «элитарной» информации, или полезной и бесполезной, при варианте сведения последней к очень низкой величине. Такие меры осуществимы только в принципиально иерархической системе. При верном подходе в перспективе станет возможно устранить любого рода сектантские взгляды, мифы, догматы. Критериями при отборе информации станет не идейное либо конъюнктурное соответствие, а практическая ценность. Вполне возможно, что будут сжигать книги на кострах. Но это будут не произведения Ремарка или Фрейда, а дешевые бульварные романчики и псевдомистическая ерунда сайентологов. Но не стоит себя обманывать насчет неидеологического характера этого механизма контроля информации. Его идеологией будет как раз продуктивность и полезность.
И здесь как раз и кроется точка преткновения. Возможно, организованное таким образом общество будет напоминать «государство» Платона или романы Олдоса Хаксли. Возможно, что предлагаемые меры будут внедряться исключительно путем постепенных качественных изменений, через систему образования и профессионализации.
В обществе, основанном на естественной (природной) иерархии, конфликты между низшим и высшим звеном этой иерархии заведомо исключены, или носят неоправданный характер. Это очевидное положение отвечает на вопрос, почему в демократических обществах увеличивается количество конфликтов. Иначе говоря, масштабность и труднопреодолимость многих современных конфликтов (например, гражданской войны в Шри-Ланке, арабо-израильских конфликтов) в иной исторической парадигме либо окончилась более-менее успешными действиями либо привела бы к своего рода взаимному военному сдерживанию, наподобие того какое имело место между США и СССР в годы холодной войны. Природа современных локальных или глобальных конфликтов, к сожалению, совсем иная. И закончить эти конфликты в обозримом будущем вряд ли удастся даже при условии успешных действий. Списывать и тут все на расширение идеологии индивидуализма было бы явным преувеличением. Конечно, в евроатлантических странах уже давно даже по поводу гибели одного-двух солдат ведутся нескончаемые дебаты, решаются вопросы о вводе войск в ту или иную страну, об экономических санкциях против других стран (как в случае с журналисткой в Иране, обвиненной в шпионаже). Ценность одной индивидуальной жизни противопоставляется возможным военным и политическим выгодам, словно бы Запад забыл о существовании в его прошлом тотальных войн, в ходе которых практически все население целых городов уничтожалось подчистую.
Но иную парадигму сознания, иной склад мышления демонстрируют нам другие народы. Говорить, что они не могут решить проблемы в свою пользу, исходя из идеологического влияния Запада, неправомерно. Очевидно, здесь мы просто сталкиваемся с нежеланием вести широкомасштабную борьбу развитых стран против неразвитых, исходя из тех затрат и разрушений которые будут причинены именно первым.
Тем не менее, остается вопрос о том, насколько вообще оправданны конфликты в неиерархическом обществе. Можем ли мы сказать, что для формации, построенной на принципах природной иерархии (разного рода искусственные иерархии, то есть ложные, основанные на силе и узурпации власти здесь в расчет не принимаются), конфликтов не будет, или их будет намного меньше? Вряд ли. Очевидно, при установлении подобного рода системы, самоценность индивидуальной человеческой жизни не будет играть никакой роли, что повлечет за собой новые тотальные войны по насаждению рационального порядка. Эти войны, с рациональной точки зрения, будут более оправданны, чем множество современных конфликтов, но от этого ничуть не менее разрушительными. Что же можно противопоставить этому? Политику сдерживания и физического уничтожения наиболее экстремистских элементов общества. Зачатки такой стратегии уже давно наблюдаются в таком государстве, как Израиль, правда, только в военной сфере. Если распространить такую тактику на всю общественную жизнь, параллельно с другими, образовательно-воспитательными тактиками, возможно будет установить достаточные условия для реализации рационального иерархического общества. Любой другой путь в конечном итоге приведет к той же политике, которую проводят многие западные государства, то есть политике сравнительного невмешательства и защитной реакции на самые больные проблемы и удары.
В итоге, информационное общество (а таковым может быть только общество, которое преодолело свою «энтропийность») будет построено только на практической ценности информации. Следовательно наивысшие посты в нем будут принадлежать людям, имеющим наибольшую продуктивность. В определенной мере такое обществе будет неизбежно авторитарным. А это уже в свою очередь, делает возможным скатывание в тоталитаризм. Тупик, таким образом, не будет преодолен. Информационное наполнение общества в какой-то момент может стать преградой на пути реализации его свобод.
И, возможно, что только такое общество, в котором самостоятельную (а не соотносимую с капиталом) ценность будет иметь продуктивная информация мы и сможем назвать информационным. Эта «диктатура разума», в любом случае, пока еще слишком утопична для нашей цивилизации, как и любые другие футурологические концепции «информационного мира». Будет ли через установление такого рода авторитарной структуры сделан первый шаг для установления отношений доверия и сотрудничества и воплощения в жизнь вышеуказанных принципов, вопрос более чем спорный.
5.
Возможность построения тоталитарного общества под лозунгами продуктивности и пользы должна также предусматривать возможность своей альтернативы. А именно свободного (в меру разумного) общества исходя из вышеозначенных принципов. Посильное воплощение данных приоритетов неизбежно будет содействовать установлению конструктивного осмысленного диалога в рамках исключительно рациональности и продуктивности, и поможет предотвратить скатывание в пропасть тоталитаризма. Мера и ориентиры будут исходить из границ, нарушение которых однозначно делает невозможным социальное конструирование. С одной стороны, это перегибы демократических стран, производные от идеологии тотального равенства, с другой – это перегибы рационального тоталитаризма, которые подразумевают исключительно силовое решение проблем, а не полагаются на мирное расширение базы рациональных и продуктивных знаний.
Вообще, намечая некий «коридор» для конструирования общества, нельзя не заметить, что тема эта достаточно спекулятивна еще и в силу полной либо частичной утопичности всех предлагаемых систем сразу, или только некоторых их элементов в отдельности. Системы, в том виде, как они задуманы, существуют только в головах. Реальность вносит свои, чаще далеко не позитивные коррективы. Поэтому я не считаю нужным и возможным давать полный «абрис» некоей идеальной общественной формации. Это было бы в достаточной степени глупо и наивно. Другое дело – указать некие принципы, в соответствии с которыми можно избежать явных деструктивных перегибов в социальной жизни и попытаться улучшить ее. Эти принципы, в свою очередь, могут быть критически проанализированы, дополнены, обогащены научным путем. Единственное, чего стоит опасаться – это популизма, пытающегося навязать реализацию данных принципов всех и сразу. Данная дорога – прямой путь к тоталитаризму, который, как бы он там не исходил из принципов рациональности, априори иррационален.
Намеченные здесь ориентиры, безусловно, служат выведению общества из сна демократической спячки (в том смысле, который придавался понятию «демократия»), из сна своих деструктивных желаний, которое формация «потребительского общества» помогает реализовывать и увековечивать, не без ущерба для самого себя. В то же время следует помнить о разнице между здоровыми и нездоровыми желаниями, инстинктами, идеями. Разница между здоровой и больной агрессией наглядно выражается в явлениях декадентской «культуры» насилия, процветающей в современных демократиях. Это ставит вопрос о том, что «общество потребления», провозглашая равенство желаний и идей, ставя акцент на потребляемости товара, прямо способствует взращиванию больных и крайних форм всевозможного экстремизма.
Планировать построение любой социоформации – в известной мере научная фантастика. Мы можем только критически оценить нынешнее состояние, и дать некие рекомендации для «выздоровления», не более.
Часть 3.
1.
Прежде всего, что такое «демократия»? Вернее, в каком смысле мы его будем рассматривать здесь? Какие критерии современной демократии? К чему, собственно ведет предыдущий анализ утопичности демократических принципов? С чем вообще возможно соотносить «демократию»?
Понимать современную демократию только лишь как политическую форму правления, при которой власть осуществляется при (прямом или нет) участии народных масс, очевидно, недостаточно и иллюзорно. Демократия – это уже давно развитая идеология, своего рода мифологема, ничего общего не имеющая ни с действительностью, ни просто с формой правления как таковой. Но являлись ли раньше исторические «демократические» режимы только формами управления обществом? Можно ли вообще ставить вопрос так? Ведь каждый способ правления, каждая форма государственного устройства имеют свою идеологию. Для деспотических империй Востока таковой идеологией было прямое происхождение императора от богов, для феодальных стран Европы, и впоследствии ее же абсолютных монархий – некая трансцендентность принципа власти, сверхданность иерархического порядка. Даже теоретики нового, почти полностью придуманного «информационного общества», имеют свою идеологию – разделение людей в соответствии с количеством инфопотоков, в которых те могут участвовать. Общим почти для всех общественных формаций, существовавших на этой планете, была определенная система иерархии, основанная на разных, имманентных данным формациям критериях. Фактически единственным обществом без иерархии оказывается демократическое. И это его идеология – равенство без границ. Отсутствие хоть сколько-нибудь выраженной иерархии, кроме той, которая диктуется чем-то, что могло бы называться «случайностью в обогащении».
С другой стороны, так ли уж были неиерархичны демократические общества? Античные полисы, может быть, и делали равными всех своих граждан, но никак не жителей других мест, стран, никак не рабов и детей, никак не женщин и слуг. Фактически это было равенство избранных, своего рода аристократов. Примерно так же дело обстояло с «цеховой демократией», демократическими движениями Ренессанса. Всегда был некто внешний, кто не подлежал действию прав и свобод данного сообщества – цеховые конкуренты, зависимые крестьяне, или «неверные» мусульмане. Но ведь любое общество, рассматривающее себя обособленно от других, будет иметь внутри своих членов в известной мере свободные отношения. Исключения, быть может, характерны для воинских и некоторых религиозных организаций. Значит такого рода «демократии» - только зародышевый момент по отношению к современным. Следующим моментом в развитии демократической идеологии стали либеральные движения. Либералы выдвинули принцип защиты человека от произвола власти и государства. Фактически на основе трудов либеральных мыслителей была принята качественно иная идеология, которая с течением времени, подвергалась фрагментации, но тем не мене, сохранила ряд основных принципов и свобод. Фактически, либерализм, не являясь еще демократической идеологией в полном смысле слова , выдвинул ряд достаточно спорных и (при условии последовательной их реализации) недальновидных принципов, что существенно ускорило его слияние с последней. Именно этот нисходящий процесс (включение в механизмы власти все большего числа явных аутсайдеров) имели ввиду консервативные критики 19-го столетия.
К началу 20-го века, демократическая идеология превратилась в гибрид социализма и либерализма. Ее отличительной чертой стали с одной стороны, популистские лозунги, с другой – ориентации на «социальную помощь» и материальные подачки населению. Вся история развития демократии как идеологии и формы правления слишком известна, чтоб ее нужно было повторять более подробно. Факт огромной значимости в том, что только на основе такого мутанта и смогло развиться общество потребления, основными целями которого (первоначально) как раз и было достижение некоего жизненного минимума, гарантируемого государством своим подданным, путем дарования им же неких абстрактных «общечеловеческих прав». Впоследствии образцом демократии стал именно этот гибрид, успешнее всего привившийся на Западе. А «общество равенства и процветания» перешагнув через необходимый жизненный минимум, все свои усилия сосредоточило на максимально возможном потреблении как процессе и цели жизни. Демократия, как идеология, таким образом, окончательно оторвалась от демократии как формы правления, оставив себе довольно-таки иллюзорные механизмы самоорганизации. Мало того, то полезное, что было заложено демократическими теориями, сейчас непрерывно изживается транснациональными корпорациями и олигархическими правительствами, в то время как наиболее иллюзорные теоретические принципы продолжают внедряться с бешеной скоростью по всему миру. Таким образом, вышеприведенная критика касается только этих мифических ценностей, как орудия деградации и духовной энтропии.
Исходя из вышесказанного, также становится ясным, что «демократия» не могла не зависеть от конкретного исторического типа социоформаций, в рамках которого она существовала или который она определяла. По сути, существовало множество различных «демократий», одни из которых были рабовладельческими, другие – капиталистическими, третьи можно было бы рассматривать как своего рода элитарные закрытые общества. Тем не менее, именно идеологический момент (а вовсе не форма правления) делает возможным рассмотрение всей этой множественности как некоего единства. Преемственность между античным полисом и нынешним «обществом глобального потребления» проявляется именно в этом моменте, а вовсе не в системах производства или в механизмах власти. Разница между ними колоссальна, и, если не брать во внимание идеологический момент, они не соотносимы в принципе.
Итак, я рассматриваю демократию как идеологическую систему, а не как форму правления во всех ее возможных проявлениях. Все эти проявления давно отошли в область забытого прошлого, и это уже задача историков – находить различия или сходства в формациях давно прошедших столетий. Как минимум на половине земного шара сейчас доминирует вполне определенный «вид» демократии, который, при сохранении неких характерных механизмов (формы правления), остается, прежде всего, идеологией. А эти механизмы вторичны.
Значит, соотнести демократию сейчас можно именно с очередным способом навязывания своего мировоззрения всем без исключения. И мы не должны обманывать себя тем, что в обществах «развитой демократии» никого не расстреливают, и не увозят в неизвестном направлении. Механизмы управления намного изощреннее и тоньше. Демократическая идеология подсовывает нам иллюзию выбора, и мы не замечаем, что этот выбор сделан не нами. А маскировкой подобного положения вещей служит иллюзорное качественное изобилие, и реальное количественное.
Но если мы сталкиваемся с фактическим, а не только декларированным разнообразием, реальной демассификацией, не свидетельствует ли это о том, что демократия, при всех ее перегибах, остается наилучшей из форм правления? Ни в коем случае. И дело вот в чем.
В любом обществе существуют некие принципиальные моменты, которые делают возможным существование этого самого общества. Их формы могут носить различный характер – от тоталитарной иерархической организации, до цементации через систему обрядов традиций и общей культуры. Своеобразный вариант такой цементации – различные теории общественного договора, гражданского общества и правового государства, а также различные футуристические и философские концепты-утопии. Фукуяма вполне справедливо указывает на то, что без таких общих систем ценностей общество обречено на деградацию и разрушение, но как правило, оно оказывается способным преодолеть энтропийные тенденции, и организовать новые нормы и ценности. Демократическая идеология в условиях античных полисов более-менее отвечала потребностям граждан и их запросам, несмотря даже на то, что ни рабы, ни женщины, в общем, не имели права вмешиваться в общественную жизнь. Но подобные формы правления при сколько-нибудь большом количестве населения неизбежно оказываются малоэффективными. Всегда есть возможность подкупа избирателей, неосознанность их выбора, узурпация власти посредством экономических и производственных механизмов. Все это было уже в Древней Греции. Современная демократия, как уже указывалось, больше обязана не древним грекам, а трудам либеральных мыслителей, начиная с 16 столетия. Принципиальные изменения в самом понимании «демократии», не изменили, впрочем, ее отрицательных сторон. А введение представительной формы правления, по сути, уничтожало реальное право каждого члена общества непосредственно участвовать в политической жизни, делегируя его полномочия тем персонам, которые обладали определенным финансовым либо социальным капиталом. Иными словами, осуществлялась простая торговля. Конечно, в современной реальности прямая демократия вряд ли возможна, потому что ей придется столкнуться с такими организационными и ментальными трудностями, что ее смысл вообще вряд ли будет иметь место. Но представительная форма изжила себя уже к концу 19 столетия, если не раньше. После второй мировой войны уже даже и речи не было хотя бы о том, чтоб разумно продать свой голос, так как за него даже и не платили, а если и платили, то в формах носящих настолько отчужденный и антиобщественный характер, что это нельзя было назвать не то что торговлей, а даже и подкупом, а только идеологической обработкой и идеологическим терроризмом. В самом деле, современным демократиям необходимо бороться с терроризмом не где-то в средней Азии или в Африке, а у себя во властных структурах. В конце концов, терроризм стран «третьего мира» – это естественная реакция экономически угнетаемых народов на чужую идеологию и господство, пусть оно и проявляется в неявных вещах или субъективных психологических факторах. Истинный же терроризм на сегодняшний день – это тот терроризм, который под предлогом выгод для экономических корпораций лоббирует прогрессивные социальные программы, реструктуризацию образования и промышленности, медицины и сельского хозяйства, который занимается политическим рейдерством и не только в чужих странах. Самые главные террористы – это не горстка исламистов с автоматами в руках, а главы трансконтинентальных корпораций. Ведь возможно, что и не было бы никогда никаких терактов, не лезь западные государства в чужой монастырь со своим уставом.
Любое политическое действие в современном «первом» мире опирается даже не столько на рекламу и пиар, сколько на четко разработанный алгоритм изымания голосов волне определенными способами и через определенные, якобы демократические механизмы ограничения. Но что это за ограничения? Разве постмодерная демократия не пришла к лозунгу «все возможности жизни равны»? На практике постулируется, на самом деле, равенство любых форм, возможностей и способов (и чего угодно вообще), которые не носят критического характера по отношению к самой этой форме власти. Хотя в принципе, понятно, что как и любая форма власти, демократия не может определять какие-то истинные и ценностные критерии хотя бы потому, что она уже является властью. Такое сопротивление власти в любой ее форме, однозначно ведет к нечеткому солипсизму, а также ставит вполне верный вопрос о том, как вообще будет возможно организовать хоть малейшее подобие порядка и справедливости. Здесь же речь не идет о деконструкции понятия власти относительно или безотносительно к чему бы то ни было. Речь идет скорее о том, что демократия по сути, обладает намного меньшим правом существования, нежели скажем, некоторые формы монархии, и пытается компенсировать свое «незаконное» существование внедрением очень широкого спектра свобод. Говоря «демократия» сейчас, я подразумеваю именно форму власти, а не определенный философский базис.
Можно, конечно, спорить о том, насколько вообще правомерно присвоение власти себе одним лицом (как в указанном случае монархии). И в принципе можно указывать на нелепость неких трансцендентных оснований монархической (или священнической) власти. Но, если не брать некоторые полицейские перегибы якобы «демократических» государств, кажется, что сама эта форма правления вполне законна не в силу неких трансцендентных принципов, а хотя бы потому, что дает возможность в определенном смысле быть собой, устраняет сословные и идеологические рамки, разрушает любые формы иррациональной власти. Но вот в том-то и дело, что это все кажущееся. Демократия лицемерна. Она разрешает любые нездоровые и регрессивные проявления чего бы то ни было, при одном условии – они не должны подрывать ее самое. В общем, это делает любая власть, но демократия живет двойной жизнью. Она одновременно делает вид, что рамок нет, в то же время воздвигая их где только можно, посредством невероятного количества запретов, которые никогда не имели такого всеобъемлющего характера и колоссального количества. И речь здесь не идет о каких то преступлениях, наказание за которые должно определяться обычным здравым смыслом. Разговор идет о именно идейной несовместимости неких мыслей, образов жизни и т.д. с существующей формой власти. Так, говоря о необходимости социального планирования вполне можно нарваться на обвинение в фашизме и пропаганде переворота и ли еще чего-нибудь в этом роде. Говоря о тотальном контроле за гражданами посредством социальных сетей, можно угодить в психиатрическую клинику. Говоря о разрушении экономики и аутентичной культуры из-за неправомерной миграции, можно нарваться на обвинения в расизме или разжигании национальной вражды. Механизмы институционального контроля никуда не девались. Они максимально завуалировались и деперсонализировались. Демократия допускает безальтернативную степень свободы, то есть количественную, а не качественную. Это свобода не выбирать, а избирать. Итак, демократия именно разрушает определенные системы ценностей, посредством допущения в них равноценности, и запрещает другие посредством их становления под сомнение. Она также конструирует некие новые системы ценностей, основанные на синтезе разрушения, отторжения и пропаганды идей потребления, и идей ведущих к потреблению (равенства, свободы выбора). Это разрушение и отторжение далеко не всегда носит рациональный и нужный характер, и определяется третьим из указанных компонентов. «Что именно выгодно сейчас?»
Но, исходя именно из классической, консервативной философии, власть не должна конструировать нормы. Она должна подчиняться неким, уже существующим, имманентным данному обществу нормам, хотя конечно, она вполне может эти нормы совершенствовать и видоизменять. На практике же происходит совершенно обратное – абсолютно чуждые для одних народов нормы преподносятся как общечеловеческие.
Демократия, как форма правления опирается на определенную идеологию – абсолютно умозрительный конструкт – смесь либерализма, социализма, и утопических идей. Эта идеология подвергается некоей обработке: теоретические принципы метафизируются, становятся трансцендентными и абсолютными. Вероятно, такая политика была бы оправданной, если бы подобное общество, изобретши однажды для себя нормы, сделало их имманентными себе, и остановилось на этом. В этом случае, вопрос о лживости изначальных принципов можно было бы рассматривать только в рамках исторически-культурологической перспективы, и только под углом зрения фактов, здравого смысла и соответствия этих принципов реальности. В конце концов, то, что на момент принятия критикуется, через некоторое время после принятия может рассматриваться как сверхценность, традиция, некая данность. Но демократический идейный конструкт просто не может стать традицией в смысле консервативных мыслителей. Демократия антитрадиционна и антирациональна. Именно в пункте дальнейшего своего движения – распространения собственной идеологии на все без исключения общества она показывает свой тоталитарный характер. Превращение общества, основанного на либертарианских идеях в традиционное исключено по причине характера этих идей. Именно поэтому античные полисы, изобретши «демократию» смогли в каком-то смысле остаться традиционными. Для них не было характерны идеи тотального равенства, общего индивидуализма и абсолютной свободы. Напротив, признавая отдельные права за своими гражданами, полисы всячески старались ограничить дальнейшее распространение этих прав. Космополитизм, зародившись в Элладе, там же и погиб. И хотя демократическая идеология в Древней Греции так и не успела показать себя во всей красе, отдельные, целиком характерные для демократической идеологии и формы правления успели себя проявить достаточно полно и там. Манипулирование электоратом в своих целях, подкуп должностных лиц, бюрократия, неотлаженные механизмы правового регулирования и т.д. Все эти «недочеты» приводили к установлению тираний, и в конечном итоге закончились полной зависимостью от Рима.
Поскольку демократия как идеология, исходит из фальшивых принципов, она с неизбежностью ведет к торжеству общества глобального потребления, а через него, - через превращение потребления в самоцель, - к культивированию на планете типа клинического идиота в условиях высокоразвитой техницированной цивилизации. А наиболее успешные условия для воплощения в жизнь подобного «общества сытых дебилов» как нельзя лучше подходит форма постиндустриального, информатизированного капитализма. Демократия, таким образом, не определяется капитализмом, и не исходит из него. Она только получает свое наибольшее распространение при нем, используя эту социоформацию, как подручное средство. Но если для капиталиста демократические условия являются залогом его наибольшего успеха, точно так и для демократической идеологии залогом успеха будут определенные формы производства, посредством которых ее самовоспроизведение окажется уже полностью автоматизировано. Именно капитализм определяется демократией. Ведь для самого возникновения современного капитализма понадобилось осуществление определенного спектра свобод. Демократия же, как мы видели, могла существовать и при рабстве.
Возможно, такие мысли кому-то покажутся недостаточно выверенными, а выводы о существовании разных «демократий» (формы правления, идеологии, системы отношений в некоей социальной группе) – преждевременными. Можно ли отрывать идеологию от формы правления, пусть даже у каждой второй всегда есть первая, всецело ее выражающая и обуславливающая? Ответы перед нами. Что такое современная Великобритания, Испания, Ватикан, Сан-Марино, Люксембург? Монархии, герцогства, церковные государства? Или демократические страны? В этом случае мы либо признаем, что современные монархии не имеют своей идеологии, и прикрываются чужой, что делает их не особо законными как с одной, так и с другой стороны. Либо продолжаем с завидным упрямством тупенького учителя истории твердить о том, что монархия и демократия – это вещи разные и несовместимые. Очевидно, что при сохранении неких институтов, характерных для иной формы правления, демократия используется именно как идеология, способ организации масс. Возможно ли вообще как-то соотнести общественный тип производства (социоформацию), форму правления и идеологию? Очевидно, нет. Рабовладельческие демократии с воинской идеологией, феодальные организации (братства, мужские союзы) с демократическим внутренним порядком, современные капиталистические монархии и церковные государства, основанные на идеях демократии, - по всей видимости, эти три вещи существую независимо друг от друга.
Это впрочем, не отменяет того, что сказано выше. Хотя идеология, социоформация и форма правления могут существовать в разных измерениях, их взаимовлияние очевидно. Речь идет только о том, что ни один из этих двух элементов (ни даже два из них) не могут определить оставшийся в смысле однозначно одинакового исхода. Но любая идеология всегда способствует расширению той социоформации, и той формы правления, к которым она прилагается.
Либеральная идеология сделала возможным возникновение свободного предпринимательства, но с таким же успехом она могла сделать возможным (и сделала) коммунизм и анархизм. Капитализм распространяется вслед за демократией, но он мог бы так же распространяться вслед за монархиями. Торжество данной идеологии не зависит в конечном итоге от других элементов, но быстрее всего развивается при существующей конфигурации, только потому впрочем, что находит в этих элементах некие родственные мотивы. Дабы исключить общество потребления, таким образом, нужно менять не строй и не форму правления. Нужно дискредитировать и уничтожить идеологию, развенчать миф.
Можно ли в таком случае говорить о том, что «демократия» вообще – это некий бриколаж, фантазм, виртуальный образ? Мы имеем достаточно успешно функционирующую экономику, интенсивную политическую и социальную жизнь, комплексные научные открытия, словом, все, что достаточно конкретно показывает нам плоды этого самого «фантазма».
Дело, очевидно не в том, что следствия изначально ложной идеологии оказались такими на удивление продуктивными, и такими конкретными. В конце концов, реальность всегда расставляет если не все, то многое по местам, и поэтому исходить из демократических принципов в повседневной жизни было бы просто абсурдно. Представьте себе, например, борющихся за равные условия труда и равные возможности в текущем исследовании доктора наук и студента. Или уборщиц, возмущающихся низкой по сравнению с программистами зарплатой. Очевидная нелепость. Но на макроуровне, на уровнях, определяющих политические программы, экономические стратегии государства, блокирование и поиск союзников для решения конкретных задач, влияние «демократии» неоспоримо. Не важно, кому это выгодно; все зависит от текущей конъюнктуры. Важно то, что подобно христианской церкви, которая делила все поступки на грешные и праведные, мы начинаем делить мир (и индивидов) на отвечающий демократическим стандартам (вкладывая в это понятие все положительные идеалы) и не отвечающий таковым.
Но делить мир полярно - на черное и белое, на грешное и безгрешное, на демократическое и нет, смешно. Всегда надо учитывать некие индивидуальные условия, в которых одни приемы и тактики будут действовать, а другие – нет. В известном смысле существует только одна полярность: жизнь – смерть, точнее жизнь – энтропия. Нельзя также сказать, что демократия целиком и полностью ведет к энтропии. Но развенчанные нами принципы, показанные нами процессы, ориентация на желание как единственный фактор действия, идеология равенства всех возможны проявлений этого желания, создание «счастливого сознания», формирование общества глобального потребления – однозначно ведет к энтропии. В таком случае, демократическая форма правления (в современном ее виде), демократическая идеология, оказываются патогенными факторами. Ставится вопрос о возможности любой культуры, любого прогресса в условиях «прекрасного нового мира», наполненного «идиотами Бокановского ». Будущим людям, по-видимому, чтоб избежать медленной смерти от интеллектуальной и духовной энтропии, придется перешагнуть через демократию, дабы установить некий, принципиально иной, порядок. Если конечно, они захотят «избегать» этого.
Как противовес «обществу желаний» нередко предлагается теория «гражданского общества». Но следует заметить, что любое гражданское общество при условии тоталитарной, либо наоборот, крайне анархичной и непоследовательной власти (а такой как раз и является власть демократическая) обречено на существование в качестве только «самоорганизующихся посреднических групп», только «совокупности неполитических отношений в обществе». Или только «сферы самостоятельного проявления свободных граждан и добровольно сформировавшихся организаций, огражденных соответствующими законами от прямого вмешательства и произвольной регламентации деятельности этих граждан и организаций со стороны государственной власти». Что и не удивительно, так как доктрина «гражданского общества» в течение некоторого времени рассматривалась как прямая оппозиция государству. При условии же существования правового государства, такое общество однозначно должно включать в себя все, что только может относиться к государственной машине. Но с развитием любого вида продуктивного сознания невозможно связать никакие абсурдные лозунги, а значит, «гражданское государство» будет по необходимости иерархичным. Причем иерархия эта может функционировать не в пирамидальной форме, а, скажем, в форме сети. Ничего принципиально невозможного и противоречивого здесь нет. Просто пирамидальная структура предполагает наличие единого центра, и централизованных органов принятия решений. Форма сети также может быть управляемой и иерархической. Просто в таком случае будет много локальных центров, которые также смогут организовать некую природную иерархию. Истинно гражданское общество, по моему твердому убеждению, не может объединять только негосударственные отношения. Поскольку как утверждается «условием возникновения гражданского общества является появление у всех граждан общества экономической самостоятельности на базе частной собственности». Но откуда эта самостоятельность может взяться, если не будут отлажены юридические и правовые механизмы (а их разрабатывает именно государство, а не группы разрозненных организаций). В противном случае беспорядок только будет возрастать.
Некоторые исследователи гражданского общества выделяют вообще прямо противоположные моменты. 1. Гражданское общество составляют общности людей (социальные субъекты) и их свободная деятельность и взаимоотношения между собой. 2. Человек, состоящий в таких отношениях, не всегда выступает в них как член гражданского общества. Но такое положение дел абсурдно. Если люди «состоящие в таких отношениях», не придерживаются правил этих отношений, то создание какой-либо «атмосферы общественной солидарности» будет заведомо невозможным.
Следует обратить внимание вот еще на что. Ни гражданское общество, ни правовое государство, ни они вместе взятые, если их рассматривать в смысле эволюции демократии, не смогут адекватно отвечать актуальным потребностям, если будет отсутствовать возможность для устранения неких идеологических причин, которые вносят существенные затруднения в функционирование именно правовых механизмов. Такими причинами, как нам представляется, может быть демократическая идеология, точнее, ряд ее моментов. Иначе говоря, истинно гражданское государство однозначно четко будет пресекать нелепые поползновения деструктивных социальных тенденций, именно как неправомерные , и таким образом, будет иерархическим государством. Все остальное – это спекуляции. Гражданское (правовое) государство несовместимо с демократической доктриной в том виде, в котором она существует сегодня.
Может возникнуть неправильное впечатление, что высказанные в книге идеи преследуют свести все многообразие проявлений «прогрессивных» форм правления, формаций, к самому гротескному варианту, показать их в непривычно сюрреалистическом ключе. Общество знаний, информационное общество – то общество, где все неинформативное, не представляющее ценности уничтожается, гражданское общество – это общество, где все бессмысленные и просто нецелесообразные поступки пресекаются, и т. д. На самом деле, это не так. Любое общество всегда преследует два варианта – либо прогресс, жизнь, творчество, либо регресс, энтропия, деградация. Направляя социум к одной из двух таких возможностей, мы в идеале можем показать его конечный исход. Подобного рода научная фантастика, очевидно, не имела бы смысла, если бы реальное положение вещей в современном мире не было невероятно похоже на один из двух вариантов (негативный) конечного итога развития. Естественно, в противовес необходимо выдвинуть противоположные принципы, но ради того чтоб пресечь возможные попытки энтропийной (тоталитарной) организации с другой стороны, нужно, пусть и несколько фантастично, показать вероятность развития до логического конца в предложенных тенденциях.
2.
Одним из самых действенных механизмов контроля, неоднократно описанный, и тоталитарный по своей сути, является механизм психического контроля с помощью наклеивания ярлыков «душевной болезни», «сумасшествия» или «ненормального поведения» . Впервые о таком положении вещей, что называется, на широкую ногу, заговорила антипсихиатрия, появившаяся на рубеже 60-х- 70-х годов. Но здесь, как говориться, вместе с водой выплеснули ребенка. Определенные расстройства мышления и поведения существуют, хотя ищут их не там где надо, и объясняют не так как надо. Мы не можем не соглашаться, что большинство «обвиненных» в той или иной психической болезни, оказывались диссидентами, политическими оппонентами, людьми искусства, либо просто безобидными чудаками, белыми воронами. И, конечно, психиатрия как научная дисциплина, уже давно переступила границу своей научности, год от года расширяя список «болезней». Если внимательно вглядеться в него, станет ясно, что в него попадают, таким или иным образом, почти все виды человеческого поведения. Чего стоят такие виды «болезней», как, например, «философская интоксикация», «синдром гиперчувствительности», «синдром гиперактивности», и даже «умеренная акцентуация личности». Что хотят сказать подобными псевдонаучными ярлыками совершенно непонятно, так как диагноз гиперактивности, который все чаще ставят детям от 5 до 15 лет, подразумевает просто вполне обыкновенное поведение для ребенка этих лет, то есть неусидчивость, любопытство, рассеяние внимание, и повышенную обидчивость. Вообще же возникает вопрос, а если сейчас начало рождаться столько психически больных детей, то что, их раньше не было? И как насчет старшего поколения, пытающегося подобными рационализациями утвердить свое господство над детьми? Неужели сами психиатры настолько идеальны, что могут без проблем определять ценностные ориентиры и линии поведения для всех без исключения? В психиатрии, как нигде больше, уместен евангельский афоризм: «Врач, излечись сам…» Если критически подойти к этой все время расширяющейся категории ненормального поведения, мы заметим, что в основных клинических характеристиках (документах, программах) совершенно отсутствует четкое определение нормы. Хотя, конечно, оно присутствует в трудах психологов-гуманистов, но в настолько неопределенном и размытом виде, что использовать его как критерий просто не представляется возможным. А это открывает почти неисчерпаемые возможности для спекуляций, субъективных и конъюнктурных псевдонаучных исследований, и просто злоупотреблений. Достаточно пролистать несколько трудов об истории психиатрии, чтоб понять, чем она в действительности была – орудием подавления инакомыслящих, должников и неугодных . Но кто сказал, что положение дел изменилось?
Возникает твердое убеждение, что в современном обществе «нормальным» поведением человека будет только такое которое, в определенной мере делая его автоматом, машиной, обеспечивая его наилучшее функционирование в обществе в качестве детали. не препятствует все же неким эмоциональным проявлениям. Эти проявления психиатрия просто не в силах классифицировать как болезнь сами по себе (например, дружбу, любовь, агрессию, страх), но она, безусловно, пытается отыскать некие девиантные механизмы, и таким образом, дискредитировать внутренний индивидуальный смысл этих понятий, сведя их к простой формальной логике событий и отношений. Например, скрытая гомосексуальность, как исток дружбы (но психиатры не утверждают, что дружба ненормальна), Эдипов комплекс как исток любви, фрустрация и комплексы как источник страха и агрессии. Очевидно, что подобное толкование всех эмоций либо просто кретинично, либо преследует некие, строго определенные цели. Высказывались самые различные гипотезы – об эдипизации человека, и таким образом, закрытии его внутреннего мира и восприятия внешнего в чисто искусственной структуре, о работе психиатрии только в интересах фармацевтической отрасли, о формировании расы машинообразных идиотов, которые ломаются тогда, когда система не считает их более полезными для себя. Все это достаточно верно, но отражает только стороны всего процесса. В конце концов, мы не можем не задаваться вопросом, почему игровая зависимость детей и подростков считается чем-то ненормальным, и с ней идет борьба, в то время как аналогичная зависимость у взрослых просто игнорируется. И почему эта игровая зависимость – всего лишь безобидная аддикция по сравнению например, с агрессией или аутизмом? Сам собой напрашивается вывод, что реальное соотношение между болезнями и здоровьем совсем не такое, каким его преподносят. Верно то, наоборот, что эти разграничения произвольны и служат доминирующей в обществе идеологии, в соответствии с которой и решается, кто болен и что признавать болезнью. А так как мы видели, какая идеология господствует в нашем обществе, какие цели она преследует, и как проявляется, то нетрудно представить себе, что именно будет считаться больным или здоровым в этом обществе.
Если для общества потребления характерно создание «счастливого сознания», очевидно, недостаточно его обеспечить материально, превратить потребление вещей в самоцель, и выразить все абстрактные понятия через вещевые ряды. Нужно еще предусмотреть возможность «поломок» - постановки «ненужных» вопросов, проявление «ненужного» поведения. И таким образом, создать у счастливого сознания осознание собственной правоты, правильности, исключительности, соответствия.
Еще раз подчеркну. Я не считаю, что не существует сумасшествия или умственной отсталости. В конце концов, можно найти немало фактов действительно патологических проявлений. Но в большинстве случаев господствующие ныне теории психиатрии ищут причины эти проявлений не там где надо, и часто вообще исходя из определенной идеологии. То есть этот поиск объяснения интенционален, претенциозен и исходит из неких данностей – не научных доказуемых аксиом, а субъективных идеологических построений. К примеру, психиатр берет какого-нибудь человека, отличающегося повышенной агрессивностью (депрессивностью, нервозностью) и ставит ему диагноз истерии (шизофрении, психоза). Делается это исходя из заготовленных уже схем, тестов, концепций. Реже проводится некий индивидуальный анализ, который может показать, что данный человек уже год находиться без работы по объективным причинам, от него ушла девушка и он по уши в долгах. Присутствуют и субъективные факторы: его профессия ему не нравится, так как он не соответствует этим требованиям в силу своих поведенческих характеристик и психологических особенностей. То есть ненормально положение дел, а не поведение (!) субъекта. И реакция на это положение дел вполне нормальная и природная. Но психиатр не замечает этого явного несоответствия, и подгоняет любую ситуацию под заготовленные концепции (неважно чего – Эдипа, вялотекущей шизофрении, асоциальности). Таким образом, психиатр подстраивается под существующий порядок вещей, и накладывает на индивида ответственность за свое несоответствие этому порядку.
Но реакцией на дегуманизированное общество потребления, на машинизацию жизни и уничтожение абстрактного и творческого мышления могут быть только определенные типы поведения. Причем в большинстве своем эти реакции в принципе не могут считаться ненормальными, так как они исходят из причин и определенных поведенческих реакций-откликов, а не развиваются независимо от окружающей реальности. В этом последнем случае мы действительно могли бы говорить о болезни. Как мы говорим о ней в случае иных заболеваний. Нарушается по тем или иным причинам естественное функционирование организма и возникает болезнь. Но что сказать о том, когда само это функционирование изначально неестественно, и мало того, поставлено в такие условия, в которых никакая естественность и возникнуть не может?
Значит, психиатр лечит не болезнь, а только удаляет внешнюю симптоматику, делает индивида в некой мере пригодным к функционированию в качестве детали общества. Но это все равно как если бы мы лечили не вирус гриппа, а только температуру, которую он вызывает, или не раковую опухоль, а выпадение волос, которому та служит причиной. Если человек начинает внезапно убивать кого угодно, он, конечно, болен. Но если все окружающие обстоятельства толкают его к этому, то это можно рассматривать скорее как проявление инстинкта самосохранения.
Но дело не исчерпывается противопоставлением ненормальности самой по себе (болезни) и «ненормальности», обусловленной объективными (а не субъективными) обстоятельствами. В первом случае мы можем лечить болезнь, во втором – только способствовать уничтожению этих препятствий, то есть выступать уже не как врач, а как целый ряд институтов, нацеленных на гуманизацию и создание сносных условий жизни. Признавая во втором случае только субъективную реакцию на одинаковые для всех условия жизни, психиатрия тем самым совершает неверный выбор в пользу господствующей системы ценностей, и воспринимает ее как абсолютную норму, что, конечно же, абсурдно. Как следствие этого, явления характерные для некоей социоформации считаются нормальными или нет, независимо от того, будут ли они таковыми вообще.
Действительно, в нашем обществе принято рассматривать как неадекватные проявления или болезнь реакции на что либо: агрессивность или страх, общественную дисфункциональность или чрезмерное увлечение философией. Но агрессия – это корень выживания, источник инстинкта самосохранения. Без здоровой агрессии никакая деятельность невозможна вообще. Страх – это не комплексы и не последствия фрустраций, это самое древнее из человеческих чувств, связанное с неведомым, начало исследовательского интереса и рационального мышления. Общественная дисфункиональность может быть просто последствием отсутствия интереса к какой-либо деятельности, к которой человека принуждают обстоятельства. И почему мы считаем, что есть болезнь, именуемая «философской интоксикацией», но нет «интоксикации сериалами для домохозяек», «интоксикации извращенными желаниями», «интоксикации тупым мордобоем», «интоксикации абсурдными мыслями и желаниями». Ведь если подходить с этой точки зрения, то окажется, что все без исключения члены нашего общества больны. Одна смотрит мыльные оперы, и на их основе строит себе понимание мира и образец человеческих взаимоотношений, второй слишком увлекается коллекционированием бабочек. Не выплескивает ли он таким образом свои анальные накопительные комплексы? А может он просто не умеет общаться с людьми? Третий обожает философию и высокое искусство, науку. Значит, без сомнения, шизофреник, неспособный общаться на равных. Четвертый любит фильмы ужасов, и поэтому выплескивает свою бессознательную агрессию. Но очевидно, что рассуждения в таком духе привели бы современных психиатров туда, куда они так стремятся запихнуть побольше своих пациентов. В итоге, совершенно неверно было понимать любое такое поведение как болезнь, либо как неадекватную реакцию на какие-либо события. Или, по крайней мере, опасно и опрометчиво для самих психиатров. Поэтому за формы болезни принимаются только крайние случаи (агрессии, страха, дисфункциональности, неважно чего). «Да мы признаем, что агрессия может служить своего рода мотором для свершения неких поступков, но вот неоправданная агрессия, чрезмерная агрессия – это уже болезнь». Нет, это не болезнь, возражаю я. Это вполне нормальное и оправданная реакция (разумеется, только в том случае если это реакция на объективные факторы) на нечто внешнее по отношению к субъекту. И «лечить» здесь нужно не индивида, а окружающую его среду, то есть задействовать иные, не психиатрические механизмы.
Возьмем, к примеру, наркоманию и алкоголизм, которые издавна считают формами психической болезни. Не логичнее было бы считать, что болезнь наступает позже, уже после частичного или полного разрушения организма вредными веществами, содержащимися в алкоголе и наркотиках. И почему алкоголизм болезнь? Потому что в любом магазине мы можем найти спиртные напитки «на любой вкус»? Нужно ли лечить алкоголика? Или просто уничтожить возможность появления алкоголизма?
Опыты на крысах Брюса Александера подтвердили ту мысль, что наркомания и алкоголизм не возникают субъективным путем, «в мозгу», а являются последствиями целого ряда внешних причин. Впоследствии такие эксперименты проводились и на людях. Самые экстравагантные выводы вообще приводили к неоднозначным результатам, которые размывали границу между галлюцинациями и творческим воображением, фантазией. Значит, даже феномен привыкания уже прямо не зависит от употребления психотропных веществ. Проще говоря, как нет никакой четкой связи между причинами употребления подобных веществ и между зависимостью от них, так нет четкой связи между употреблением и болезнью. Чаще всего предлагают два альтернативных варианта ответа. Начало приема наркотиков и алкоголя может быть обусловлено как субъективными, так и объективными причинами, причем ни одна из этих причин не является болезнью индивида, и далеко не всегда может быть неадекватной реакцией на эти причины. При этом зависимость может возникать только во втором случае (то есть если прием наркотиков обусловлен внешней ситуацией) если не устранять эти патогенные факторы. Второй ответ гласит, что наркомания и алкоголизм вообще не имеют никакой связи с собственно приемом этих веществ, а скорее являются последствиями неблагоприятного социального окружения и жизненных проблем, а потому в принципе не могут рассматриваться как болезнь. То есть, наркотики служат таким же средством ухода от действительности, как ролевые и компьютерные игры, бульварные романы, чрезмерное увлечение искусством, коллекционирование, да мало ли что еще.
Мы не будем глубже вникать в эти проблемы, нам достаточно очертить поле действия. Гораздо важнее вопрос: как поступают психиатры в связи с проблемой наркомании. Из повседневной практики известно, что госпитализации наркоман или алкоголик подвергаются тогда и только тогда, когда их поведение становиться полностью дисфункциональным, следовательно, бесполезным для общественной машины, или начинает нести в себе угрозу этой машине. Но не будет ли более правильным рассматривать эту дисфункциональность как следствие больного социального окружения, а не как болезнь саму по себе? В таком случае окажется, что причиной наркомании могла быть смерть близкого человека, профессиональная невостребованность или что-то иное. В любом случае, при такой постановке вопроса мы уже не можем сказать, адекватна или нет та или иная реакция, потому как поведенческие характеристики и психологические особенности у всех разные. Очевидно, если мы придем к выводу, что подобного рода аддикция не зависит от медицинских (опухоли, нарушения обмена веществ) или субъективных (некие комплексы, которые непосредственно не имеют отношения к рассматриваемой проблеме) факторов, а в лучшем случае только сопровождается ими, мы должны будем исправлять ситуацию в целом, а не только разрушительные реакции индивида. Сделать это в рамках традиционной психиатрии невозможно.
Установив примат общественных отношений над индивидуальными болезнями, поведением, приняв их как причину отклонений, мы оказываемся перед довольно таки парадоксальным положением. Очерченная выше характеристика общества потребления, основывающаяся на желании и равенстве этих желаний, очевидно, просто не может способствовать сколько-нибудь нормальным жизненным проявлениям. Это объясняет и тот факт, что в современном обществе разного рода маньяков, сумасшедших, не говоря уже об обычных неадекватных реакциях на несколько порядков больше, чем в любую другую эпоху. Но чего в таком случае, добивается идеология потребленчества. Ведь никакое действительно терапевтическое государство просто невозможно в современных условиях. Оно не будет лечить, исходя из того что любое лечение будет тут же подвергаться деструкции посредством действующего идеологического дискурса. Оно не сможет изменить идеологию общества, так как у него пока еще отсутствуют рычаги для этого. Но даже если бы оно смогло это сделать, процент «ненормальных» был бы слишком велик, чтоб его вообще возможно было бы вылечить. Значит, придется разделить на более сумасшедших и менее сумасшедших. Но это не лечение. Действительное положение вещей, как уже было сказано, не предусматривает возможность изменения общественной идеологии посредством терапевтического государства. Поэтому остается один выход – интеграция в общество потребления, затягивание до бесконечности процесса уничтожения симптомов (а не действительного излечения), по сути, топтание на месте. Лечение не подразумевает более самого себя, а только устранение тех дефектов, которые мешают худо-бедно исполнять индивиду роль винтика в машине. Здоровье и болезнь становятся выраженными в алгоритмизированном, операциональном ряде так же, как и другие понятия. И, так же как и эти другие, выраженными неверно в силу потребительской сущности того, через что они выражаются. Объясненные исходя из существующего дискурса, здоровье и болезнь означают только возможность или невозможность использования вас в определенном месте в определенное время.
Но и это еще не все. Принципиально изменилась сама парадигма восприятия дихотомии болезнь-норма, как в принципе и восприятия многих других вещей. Во времена Фрейда было привычно измерять любые проявления человеческой психики Эдиповым комплексом, его успешным или неуспешным переживанием. Сейчас причины любых жизненных проявлений ищут в генном материале. Совершенно ясно, что попытки доказать наличие у человека генов скажем, творчества или гомосексуализма, абсурдны и конъюнктурны по своей природе. Смена парадигм мышления – явление закономерное. Во времена Аристотеля половину болезней объясняли ипохондрией или плохим пищеварением, в Средние века – кознями ведьм. Ни более, ни менее научным от признания своей несостоятельности такие умозрительные следственно-причинные конструкты не становятся. Поражает, то что, исходя и определенных идеологических, мировоззренческих систем, определенные группировки встраивают весь мир в свою схему, интенционально в высшей степени трактую весь мир в соответствии со своими убеждениями. Найдя ген гомосексуализма у животных (!) нас еще и убеждают, что это явление у животных носит абсолютно нормальный и естественный характер. Уместен вопрос: если человеку так мешает «диктатура разума», если он не может освободить свои инстинкты и ощутить всю естественность своих любых желаний , то что же мешает повально всем животным ощутить такую же радость от этих в высшей мере природных форм поведения? Нет сомнения, гомосексуализм (и другие девиантные формы социального, сексуального и биологического характера) иногда свойственен и «братьям нашим меньшим», но настолько редко, практически в виде исключения, что о каких то обобщениях говорить по меньшей мере смешно.
Интересно напомнить в этой связи об одном забавном инциденте, имевшем место в недавнем прошлом. Я говорю о британском мультимиллионере Грехеме Бонде, который был неприятно удивлен безумной секс-оргией, проводившейся в снятом у него специально для этой цели особняке. Вообще говоря, никакого особого морального (или другого) негодования подобные забавные случаи не заслуживают, они просто отражают ту вечную тенденцию богачей всех времен и народов тратить свою жизнь на излишества самого разного рода. Возмущаться чем-то подобным, значило бы попросту лезть не в свое дело и лицемерить на пустом месте. В конце концов, иные социальные слои, не будь они пуританами, имея достаточное количество денег, расходовали бы их точно также. Интересен другой момент: именно такое поведение во многих современных гуманитарных науках оправдывается и преподносится как норма, тем самым изымаясь из чисто сексуальной сферы проведения досуга на всю остальную жизнь. Но возможно ли так утверждать? Многие девиации, отклонения в области исключительно частной и личной вполне возможны, лишь бы они были добровольны. Когда же на основе этих ни к чему, в общем-то, не обязывающих отношений, выносятся вердикты иным областям, волосы стают дыбом: таковы например, заявления многих современных феминисток об эмбрионе, как болезни, мешающей нормально функционировать женщине. А от болезни, как известно, все средства хороши. Или местечковые афоризмы ультраортодоксальных педиков: оказывается, плоские голливудские комедии имеют некую художественную ценность, и сопоставимы с сонетами Шекспира. При ближайшем рассмотрении эта художественная ценность оказывается всего-навсего пафосной абсурдной «голубятиной». Но ничего, ведь согласно уверениям лиц нетрадиционной половой ориентации, человеческая культура вообще обязана своим существованием исключительно таким, как они. Попробуем также глянуть на вышеприведенную историю о групповом сексе с другой стороны, что, безусловно, только подтвердит имеющиеся подозрения. Практически в любой экономически развитой стране существует огромное количество различных «секс-тренингов». Сюда можно отнести и психосексуальные программы, и семинары по pick-up, но, наверное, самыми популярными остаются так называемые сеансы «тантрического секса». Объяснить это можно тем, что такие программы как бы стоят на двух разных территориях – с одной стороны, это обучение определенным приемам соблазнения, удаление неких «комплексов» или ментальных «затычек». С другой – это вполне обыкновенные секс-сообщества по интересам, по типу свингерских клубов или любителей БДСМ, которые предлагают возможность именно практического обучения и применения навыков. Но истинная природа таких «тантрических» обществ становится видна только через их неоднозначные «правила». Действительно, тантры, молитвы, энергетический аспект и даже собственно тантрический секс зачастую не играют никакой роли. В одном московском клубе прямо принят обычай удовлетворять все самые странные фантазии участников: взрослые бизнесмены бегают на четвереньках, мяукают, или просят молоденьких школьниц бить их плетками. Стоит добавить, что участие в подобных оргиях совершенно бесплатно для девушек, в то время как мужчины обязаны его оплачивать. Вот такое вот скромное обаяние буржуазии, картина, напоминающая киноленты Бунюэля, Фассбиндера и Катрин Брейя. Приставленные к «штабу» психологи-сексологи, очевидно, имеют своей целью всеми доступными средствами максимально раскрепостить группу клиентов, строя какие-то из пальца высосанные концепты насчет «сексуального подавления» и «естественности происходящего». Вот и выходит, что отсутствие обязательств и погоня за удовольствиями, как это обстоит в чисто сексуальной сфере, действительно пытается распространиться на все остальные проявления жизни.
Не менее смешон, например, поиск общих стратегий поведения у акул и маньяков-психопатов. Давайте, излечите акул от шизофрении или маниакального психоза! Мы ведь за здоровое политкорректное общество, где даже пингвины смогут стать военнослужащими!
Но подобные «научные открытия» вообще в силу своего маразма не выносящие никакой критики на современном Западе – явление целиком серьезное, и даже закономерное. И отношение к ним тоже вполне серьезное. Ведь, скажем в обществе, состоящих из одних сумасшедших, помешанных на преследовании со стороны, скажем малайских попугаев, любая птица будет замаскированным попугаем, и к тому же вражеским агентом. В обществе слепых открытием будет тот факт, что животные также передвигаются с помощью нюха и слуха. И в том, и в том случае, такие открытия будут иметь с реальностью очень мало общего. Но это не запретит искать и находить сумасшедших и ненормальных среди тех, кто в принципе против ненормальности. В этом случае их сумасшествие будет проявляться в несогласии с вполне «естественным» сумасшествием других на которое они имеют вполне законное право. Если считать аборты нормой, а зародыша болезнью, то ярлык душевнобольного смело можно клеить к тем, кто против такой «нормальной жизни». И опять же – во всем виновато пресловутое равенство?
Возможно, дело в другом. Нелегитимным группировкам надо доказать свою легитимность, любыми способами. А это уже сугубо идеологическая и политическая цель. И тогда уже не покажется просто глупой шуткой заявление одного и руководителей Cato Institute Тома Палмера, о том что «присутствие людей с нетрадиционной сексуальной ориентацией предопределяет не только сосредоточение, но и развитие высокотехнологичных отраслей, а без гомосексуалистов не было бы ни творчества, ни экономики».
3.
Демократический процесс, как любят подчеркивать поклонники этой формы правления, есть неизбежный процесс вовлечения в участие в общественной, социальной, политической, культурной, экономической и другой жизни государства. При этом подразумевается, что хотя и не каждый из членов общества в силах участвовать во всех сферах общественной деятельности, он изначально, в потенциальном смысле наделен этими правами. Намного реже вспоминается, что многие «члены общества» вообще не имеют возможности либо желания участвовать в каких-то там общественных сферах деятельности. В первом случае все списывается на несовершенство механизмов в обществе, во втором – на отчуждение, как процесс возникающий непосредственно вследствие несовершенства этих механизмов. Критикуемые при этом явления, как правило, относятся сугубо к частностям и вопросам усовершенствования законодательной, гражданской или иных баз. Вполне справедливым полагается, что все несовершенства демократии – это всего лишь несовершенства отдельных маленьких колесиков в ее устройстве. Сам принцип, сама форма правления под вопрос не ставится.
В результате в общественную жизнь включаются все боле обширные слои населения. Либеральной демократии середины 19-го столетия еще не было ведомо даже общее избирательное право. В дальнейшем же количество этих прав неизбежно расширяется, как и число людей, пригодных для наделения их этими правами. В полном соответствии с изначальными идеями, в общественную жизнь вовлекаются лица с нетрадиционной ориентацией и идеологией, субкультуры и экстремисты, сумасшедшие и национальные меньшинства. Процесс интеграции носит, очевидно, двусторонний характер: в обмен на признание легитимности, «нормальности» тех или иных групп они получают возможность для полноценного сотрудничества в рамках общества. При этом общество считает своим долгом всячески благоприятствовать этому включению данных групп в свои структуры. Для явных ранее аутсайдеров создаются особые условия, которые помогли бы «поднять» тех на уровень выше, различия нивелируются за счет разнообразных процедур, целями которых является нахождение мостика между доминирующими воззрениями и субкультурными. Признается, что ценности у всех разные, но это не должно препятствовать общему консенсусу. Поэтому, дабы интегрировать, скажем, сумасшедших, разрабатываются специальные «интертекстуальные словари» (нечто вроде словарей взаимопонимания между разными культурами). Или же, как вариант, организовываются «профессиональные» группы, группы досуга или интересов, полностью состоящих из таких людей. Попытки социализации в этом случае явно противостоят общественному отчуждению. Признается что доминирующая в обществе идеология, дискурс, навязывает таким группам свою систему ценностей и свою идеологию. И в качестве компенсирующего шага предлагается признание за ними некоей относительной независимости. Иными словами, каждый имеет право быть таким как хочет. И не важно, что для демократических государств, для демократической идеологии такая политика не всегда была важна, или же вообще не всегда существовала. Подобные взгляды – это лишь естественный ее итог. Критики демократии, особенно из консервативного лагеря, этот итог предвидели, по меньшей мере, два столетия назад.
В принципе, идея вроде бы глубоко человеколюбивая и правильная. А преследуемые ей цели – создать все возможности для полноценного развития личности вне зависимости от любых ее убеждений и черт характера, создать возможность диалога между всеми без исключения членами общества, - вроде бы имеет рациональный смысл и все возможности для своей реализации. И тут уже как бы и не особо важен тот факт, что в современном обществе никакое действительное разнообразие невозможно, потому как исходя из идеологии общества потребления, оно все вполне укладывается в рамки чисто внешнего. Но в принципе, вроде бы как обеспечивается возможность более-менее сносного существования, пусть и в определенных алгоритмизированных границах. Действительно ли это так?
Конечно, если все рассматривать под углом той точки зрения, что государству нужна максимально большая численность полезных индивидов – работников, рабов, потребителей, неважно, – то вся политика интеграции таким образом оказывается в конечном счете бессмысленной и глубоко тоталитарной по свое сути. Но все не так просто. Демократические положения в данном случае – это не наука, и даже не философия. Скорее, это нечто типа самой иррациональной веры, вдохновленной теми строками из библейской писанины, где воспевается время, «когда лев и ягненок будут возлежать вместе». Абсурдность именно этих строк давно ясна всякому хоть сколько-нибудь развитому человеку, независимо даже от его вероисповедания. Но почему тогда нам неясна абсурдность тех же попыток, которые проводятся в объективном окружающем мире? Именно потому, что здесь не так все однозначно, как в сказках о льве и ягненке.
Конечно, смысл в установлении контактов с людьми, отличающимися от тебя самого, есть. Это постоянно подчеркиваем и мы сами. Конструктивность, осмысленность, а в конечном итоге, и добровольность любого диалога, любого взаимодействия не может быть основана на чем-то ином, нежели взаимопонимание и создание «межперсональных мостиков». Никакой диалог культур, никакой диалог типов мышления, или даже просто людей без этого невозможен. Поэтому консервативная критика демократии, выходящая априори из положения, что большее включение людей в общественные механизмы неизбежно ведет к порче, девальвации и уничтожению этих механизмов, не так уж и права. Стоит ли допускать к власти людей с нетрадиционными идеями? Стоит ли давать работу сумасшедшим? Стоит ли признавать возможность вклада в культуру со стороны людей нетрадиционных ориентаций? Безусловно, да. Но также и стоит в каждом конкретном случае проверять ценность этих идей, ценность возможного вклада этих людей. Будет ли этот вклад конструктивным или нет? Вот в чем вопрос.
Как бы в пику этому простому положению, в современных демократических странах никаких механизмов, сдерживающих деструктивность тех или иных проявлений нет. Диалог не устанавливается по принципу «полезно – вредно», он не устанавливается вообще. Если абстрагироваться от узкого понимания пользы и вреда в контексте доминирующего в том или ином обществе дискурса, тех или иных систем мировоззрения, обычаев, мы можем сказать, что безусловно полезно то, что никому не вредит. И наоборот, абсолютно вредно то, что вредит всем. Однако в частных случаях все уже не так определенно. Это ведет нас либо к философским изысканиям в духе Спинозы или Лейбница, либо к тоталитарному государству, которое само решает, где польза, а где вред. Неразрешимость этой дилеммы не только частном практическом смысле, а также и иногда в теоретическом, приводит к тому положению, что безвредным считают то, что не несет непосредственного ущерба. Например, пропаганда гомосексуализма в виде гей-парадов никакого прямого ущерба никому не несет. Можно ли поэтому говорить о ее безвредности? В условиях существования диалога мы могли бы определить, что преследуют сексуальные меньшинства: хотят ли они приучить общество к «обыденности» и «будничности» людей нетрадиционной ориентации («я такой же как ты, я демонстрирую это тебе, чтоб ты не преследовал меня»), или они добиваются именно идеологического влияния («быть геем – это круто, это модно, присоединяйся; если ты не с нами, то это автоматически будет значить для нас, что ты против нас»). Но диалога нет. Есть лишь его образ, в реальности отсутствующий. Поэтому совершенно невозможно определять, что именно преследует та или иная группировка, если ориентироваться на чисто внешнюю сторону – лозунги, публичные заявления, крики об ущемлении прав. Определить в рамках отсутствия диалога можно только по каким-нибудь документированным источникам, в которых ясно бы очерчивались те или иные цели того или иного движения.
Отсутствие действительно конструктивного диалога ведет к отсутствию понимания ценности\вреда того или иного явления, той или иной группировки. Мы не можем ориентироваться исключительно на свои желания, как на базовую причину того, почему мы должны быть равными со всеми. Желание имманентно, их равенство абсурдно: это равенство желаний ребенка и убийцы. Желание – это единственный изначальный двигатель-причина того или иного внешнего проявления: поведения, пристрастий, вкусов. Мы не можем объявить равными все виды поведения и пристрастий. И даже демократическое общество это понимает, четко запрещая и ограничивая наиболее патологические желания. Но как быть там, где четко не видно однозначность явления, как в случае с гей-парадами?
Пока здесь есть четко очерченные два варианта. Первый – это отслеживание высказываний членов той или иной организации, анализ их документации, декларируемых целей и требований; второй – интегрирование лозунгов и требований этих организаций в свою систему дискурса, наведение «мостов» между «ними» и «собой». Западные демократии, как уже указывалось, идут по второму пути. Но здесь, на этом пути, заключен вопрос громадной важности: за исключением некоего признания, нужны ли им эти «мосты»? Нужно ли им это взаимопонимание?
Любая организация, любой субъект, стоящий за границами данной социальной формации, естественно требует и мечтает о своей легализации, но не обязательно в качестве члена этой формации, а скорее, как входящего в тот список, членов которого данная формации не преследует и оставляет в покое, предоставленных самих себе. В дальнейшем, не входя в эту, легализовавшую его общность, не становясь его частью, данный субъект может только подрывать ее. Гомосексуалист, который требует своего признания в качестве члена общества, должен также принять его правила. Гомосексуалист, который вместо этого навязывает обществу ценности своей группы, очевидно, изменяет ценности господствующей формации, то есть подрывает их.
Какое же право имеет «общество потребления», демократическое общество, основанное на равенстве изначально неравных элементов, на свои ценности, если они изначально лживы? Но вот в том-то и дело, что само это общество не изначально. Оно появляется только в процессе интегрирования в самое себя чужеродных элементов. Демократическая идеология – это подорванная чужеродными элементами система, некогда являвшаяся совсем другим.
Дело не исчерпывается этим. Интегрируя в себя чужеродные элементы, любая система рано или поздно утрачивает все свои изначальные специфические черты, и превращается в систему, характерную для этих чужих конструктов. Так получается, что доминирует новая, казалось бы, изначально поглощенная система. То, что начиналось, как требования равноправия в возможностях, продолжается как требование равноправия в конечном итоге, затем преобразуется как равенство в смысле места ценностных систем, и заканчивается равенством утверждения себя наравне с другой системой. Все великие империи падали именно так. Но в противостоянии почти уже умершего Запада, успевшего насадить плоды своей смерти по всему миру, и его контр-систем, есть еще один существенный момент. И это не тот момент, который инкриминируют западноевропейской культуре наиболее последовательные поклонники политкорректности. Это не момент подавления других культур или определенной политической лживости, насилия, с которым это подавление осуществлялось. Такое было всегда и во всех империях. Это не момент духовной исчерпанности сам по себе. Это момент возможности создания общества, которое при полном внешнем (а иногда даже и внутреннем) благополучии оказалось полностью исчерпанным от самого основания, пустым. Этим моментом стало далеко не общество театра, общество потребления, либо общество счастливого сознания. Этим моментом не стали требования революциями равенства и свобод, эти моментом не стали также моменты зарождения этих идей. Запад, завоевав в интеллектуальном и военном отношении весь мир, в конце концов, просто выдохся. И признавая права на самоопределение среди покоренных народностей, он признал такие права и за своими собственными «малыми народами». В конечном итоге контр-системы мстят ему за свое признание, за эту самую огромную ошибку для него. Именно тот момент, который сделал возможным переход идеи равенства из социальной, политической области, в область желания, и есть то, что погубит евроатлантическую цивилизацию, а следом и весь мир.
Сами по себе никакие системы ценностей, никакие конструкты не энтропийны настолько, насколько они могут быть энтропийными в контексте существования в иной системе, которую они стремятся разрушить. Создавая альтернативные ценности, контр-система создает их не сами по себе, а в пику существующим, и уже в силу этого такие контр-ценности не только разрушительны для чего-то иного, но и нежизнеспособны сами по себе. Существующая система, конечно, может интегрировать эти контр-ценности, переварить их, включить в общий культурный контекст (как скажем, она включила нетрадиционные для нее мысли Бетти Фридман) или придать этим ценностям свой образ и подобие («голубые» фильмы Гаса ван Сента). В первом случае для контр-ценностей этого будет недостаточно, во втором – контр-система объявит такие «отрадиционенные» контр-ценности чужими.
Все это понятно. В конечно итоге христианство тоже было своеобразной контр-системой по отношению к античному миру, а персидская культура – по отношению к египетской. Уникальность ситуации в другом – в отсутствии собственно единой культуры (и культуры вообще) в нынешних контр-системах. Единственные ценности нынешних контр-систем – деконструкция и рассеяние, злобное уничтожение. Вовсе не равноправие культур кроется под маской равноправия желаний, но отрицание любой культуры, любой осмысленности и утверждение любой бессмыслицы, любой нецелесообразности.
В конечно итоге, именно через утверждение равенства смыслообразующего и смыслоотрицающего пространства, требования равных мест в жизни при неравных возможностях и осуществляется подавление основной ценностной системы. Учитывая все сказанное выше об универсуме потребления, алгоритмизации любых ценностей и абстрактных понятий, мы приходим к выводу, что эти контр-ценнотсти также алгоритмизированы. А это значит, что побеждать будут не идеи, а группировки, которые будут трактовать эти идеи в выгодном им смысле. Поскольку нынешние контр-ситемы не создали свои системы ценностей, а основаны лишь на отрицании и требованиях «свободного, еще более свободного» места, то они изначально обладают тоталитарным сознанием. А это значит, что их власть, если они когда-нибудь дорвутся до нее, будет исключительно насильственной. Власть через идею равенства окончательно перейдет от равных в своих возможностях граждан (античные полисы) к нелегитимным демо-группировкам, претендующим на правление от имени всего человечества.
4.
Если доминирующей (а то и единственной) целью современных контр-культур является полная деконструкция и разрушение смыслового и культурного, а в идеале вообще всего социального порядка, то вполне понятны механизмы «формирования» психического равновесия. Фашистом будет тот, кто не признает «нормальности» и правомерности существования таких контркультур, «шизофреником» – тот, кто не хочет мириться с этим «объективным» порядком вещей, душевнобольным – тот, у кого их существование вызывает внутренний дискомфорт. Но действительно ли эти контр-культуры преследуют такие цели? Похоже, что да. В пору расцвета «революционного феминизма» считалось модным мыслить общество, свободное от мужчин, физически уничтоженных женщинами. Героем среди молодежи считается небезызвестный Граф Гришнак, закончивший проповедь альтернативной системы ценностей убийством своего знакомого – всего лишь 24 колотых раны. Примеров масса. Расисты не среди доминирующей культуры, они именно в контр-культуре.
Отличительной чертой агрессивных идеологий всегда было и остается убедить себя и своего противника в собственном превосходстве. Но ссылки на какую-то высшую расу, некоего сверхчеловека уже давно воспринимаются скептически. Значит, нужно представить свою «высшую систему ценностей». Или еще лучше, сделать вид, что ты сам или твои ценности – вообще за границей природы, выше любой природы. Риторика известная. Еще Руссо считал человека в некотором смысле выше природы, и не принадлежащим ей. В некотором смысле, не от мира сего. «Выходя из естественного состояния, мы этим самым принуждаем и ближних своих к тому же; никто не может пребывать в нем наперекор другим; желать оставаться в нем, при невозможности это сделать, – это все равно, что выйти из него». Но раз человек не имеет ничего общего с природой, чтоб под этим не понималось, существо он целиком искусственное, то остается два пути. Произвольное конструирование норм, правил поведения, методом «тыка» и ошибок, поиск такой организации, которая позволила бы оптимально жить и общаться между собой разным людям. Но это уже предполагает не только создание общих правил, но и изначальное наличие неких общих паттернов поведения, общности психической природы. Приходится решать вопросы о «естественности» мышления, разума, восприятия. Как установить, какое мышление «нормально», «правильно»? Какие ценности характерны для человека? Эстетические, интеллектуальные, помогающие обрести внутреннюю гармонию и спокойствие, или наоборот, «ценности» бессмысленного насилия? Но как вообще возможно найти что-то «естественное», если человек в принципе не от «природы», над ней, по ту сторону от нее? Тогда разум в принципе не «природен», норм нет, люди живут по ту сторону добра и зла. Гармония, красота, справедливость, любые вообще идеалы – это только поэтическая выдумка «искусственного» разума. Человек выводится за сферы человеческого, но он не становится сверхчеловеком, он становится недочеловеком. Если «добро для человека то, что его радует, зло – то, что заставляет страдать» , любые дальнейшие размышления, любая деятельность вообще бессмысленна. Тогда остается признать равенство всех мышлений, всех поступков, всех парадигм, всех желаний. Таким образом, просвещенческое понимание человека, как чего-то глубоко отличного от окружающей биосферы, в конечном итоге своего развития полностью исчерпывает себя и оказывается несостоятельным. И остается путь произвольной реализации произвольных желаний. А это последнее – чем не наглядное пособие для растления?
Ценности, какие бы они ни были, не могут таким образом быть где-то «вне», возникать независимо от той социокультурной обстановки, в которой они возникают. Это значит, что убеждения в превосходстве возможны далеко не всегда. И уж тем более не в том случае, когда предлагается выведение за границы любой человеческой морали, этики, философии. А идея равенства любых жизненных проявлений, идея равенства людей в принципе выводит за эти границы.
Если жертва принимает на веру утверждение своего «растлителя» о том, что он некое «высшее» существо, обладает неким монопольным правом на истину, или просто невероятно умен и знает почти все и обо всем, то она автоматически сама становится «разносчиком» подобных идей. Какие причины такого доверия? Чувства, самые разные, например чувство вины, в высшей степени характерное для нынешней западной культуры. Доверчивость, равнодушие, интеллектуальная непереборчивость, утрата жизненных инстинктов, и много чего еще.
Но превосходство – это не продукт убеждения в плане пропаганды или демонстрации. Оно формируется иными механизмами, чем прокламации или лозунги, политические программы или аффирмационные требования. Оно не предусматривает создание равных конечных условий или равных возможностей. Если пытаются навязать свое превосходство, значит, боятся. Если угрожают расправой, значит, ненавидят. Если требуют признать допустимость недопустимого, значит, разрушают систему ценностей. Почему, в силу каких причин, такое возможно?
Если мы будем акцентировать внимание на чисто внешних сторонах аргументации контр-систем, мы ничего не выиграем, а только признаем хотя бы частичную их правоту. Так, феминистки, говоря о культуре и цивилизации Запада, любят подчеркивать, что никакой Гете, Бах, Эйнштейн не могут искупить столетия рабства, завоевания народов и деформации их культурных систем. Подобный аргумент несостоятелен в силу целого ряда причин: во-первых, ведение войн и порабощения не характерны исключительно для евроатлантической цивилизации или даже только для патриархальных государств. Во-вторых, не говоря уже об акценте непосредственно на негативных сторонах, именно развитие западной цивилизации (а не какой-нибудь другой), сделало возможным само существование этих контр-систем. Конечно, контр-системы – в известной мере порождение «общества всеобщего довольства», но при этом не учитывается, что критика алгоритмизации и потребленчества с позиций рассмотрения человека как равной любому другому суммы значений, некорректна. Дело не только в праве быть собой, как это провозглашается. Дело в праве на реализацию любого себя, а, значит на соотнесение себя с любыми пределами. Это принципиально невозможно, ибо делает невозможной любую организованную жизнь. Общество потребления, как уже говорилось, не просто определяет вещи и некие отношения между ними и человеком как цель желания, оно выражает желания в вещах, а вещи в желаниях. В таком обществе, желая что-то, мы тем самым сводим себя к дискретному ряду неких вещей. Совершенно ясно, что рассматривая себя таким образом, мы алгоритмизируем и сводим к рядам предметов, операций, само понятие «человек», его тело, разум, душу. Значит, критика общества потребления с позиций желания быть любым собой, каким захочется относительно данного момента и относительно данного желания – это критика производства товаров со стороны определенного товара, который хочет быть всем. Критика системы подавления и социокультурного программирования с таких позиций – это критика голосами товаров, размениваемых как угодно и на что угодно, без малейшей целесообразности.
В-третьих, отождествив себя с товаром, мы тем самым признаем наиболее эффективным тот путь, который ведет к достижению наибольшего единения с этими товарами, исходя только из одной инстанции – соответствия или несоответствия нашим желаниям. Но как уже было показано, в значительной мере в обществе потребления наши желания программируются наперед. Это особенно верно для рядовых индивидов, с вероятностью почти на сто процентов. Поэтому вполне можно говорить о том, что общество потребления запрограммировало появление определенных требований со стороны этих контр-систем, а равно и саму возможность их функционирования. Революция маргиналов, «андеграунда», провозвещенная Маркузе, провалилась по той просто причине, что вероятность их возникновения была задана наперед. Их требования являются логическим следствием существования потребленчества. Активируются и удовлетворяются совсем странные и невостребованные на ранних этапах жизни человечества нужды. Современное общество просто может себе позволить роскошь удовлетворять эти желания.
Но тут возникает своеобразный коллапс. Разрешая востребовать все больше число нужд, расширяя их диапазон, общество потребления естественно приходит к тому, что абсолютно все (а не только товары либо, скажем рабочая сила) начинает потребляться. Все становится товаром, и именно в силу этого оно подрывает свое существование. Ибо помимо товара, должен быть контроль, должен быть долгосрочный эффект от потребления, а не только краткосрочный – непосредственное удовлетворение. Должны быть наконец отношения между людьми в процессе социальной возможности производства этого товара и вне ее. Я не говорю уже даже о системах этических норм и межличностном взаимодействии. Но – парадокс: настаивая на дерегулировании всего, на полном отсутствии контроля на личном (разумеется, не на уровне заводского производственного процесса) уровне, мы, в соответствии с выражаемостью в вещах и алгоритмизацией любых ментальных единиц, делаем невозможными любые межличностные, культурные, производственные отношения. Невозможными, кроме как в контексте позиционирования, производства, сбыта и потребления. Разнообразие жизни, таким образом, становится, прежде всего, требованием экономической вовлеченности в этот процесс. А лозунги равенства приводят к тому, что в конечном итоге этот процесс вбирает в себя все проявления, и, как следствие, разрушает сам себя.
Сведение всего разнообразного проявления жизни к товарообороту не отвечает тем не менее на вопрос зачем контр-системы деконструируют существующую систему ценностей. Мы рассмотрели вопрос, о том, что контр-идеология всегда антагонистична к доминирующей идеологии и однозначно подрывает ее исходя из своей природы. Мы установили возможность возникновения таких идеологий на основе требования равенства, то есть экономической вовлеченности. Мы поняли то, что такие лозунги принципиально возможны только в обществе потребления, которое возникает как следствие развития демократических институтов и соответствующей идеологии. Следовательно, в контексте такого общества требования равенства, возникающие как формы желания быть тем-то и тем-то, организуются в соответствии с дискурсивными возможностями этого общества. Раз такой дискурс все понятия сводит к набору вещей, и алгоритмизирует в однозначном порядке, то он также и любые желания сведет к тому же. Поэтому можно было бы сказать, что требования контр-систем в конечном итоге – не только обладать равными правами с членами доминирующей системы, но и стать ею, заменить ее, а не просто разрушить.
В этом новом обществе принципиального равенства всего, то есть всеобщей однозначности и заменимости не может быть в принципе места для любой морали, этики, культуры, организованности. Но такой хаос долго не выдержит никто. Новое средневековье, так часто провозвещаемое современными социологами, будет представлять собой не пеструю политическую карту сюзеренов и вассалов, а скорее постапокалипсическую картину малочисленных группировок и технически оснащенных одиночек, обладающих достаточными возможностями для противостояния. Но подобная картина возможна только после окончательно подрыва обществом потребления самого себя. В эпоху транснациональных корпораций, экономической глобализации и тотального планирования она выглядит сказкой. Поэтому более реальным выглядит следующий прогноз. Проникновение контр-систем в «мозговой центр» существующей цивилизации и его замена своей идеологией, как следствие усиление глобализации культурной. Культурной в том смысле, в каком господствующие воззрения будут насильно внедрятся по всему миру. Ростки этой политики уже давно просматриваются. Так, несмотря на положения о равенстве всех культур, в западных странах почему-то все чаще раздаются требования эмансипировать исламских (!) женщин, запретить носить паранджу и исповедовать определенные положения веры. Этим отлично показывается, какое именно равенство насаждается – равенство товаров, и людей как товаров. Идея равенства желаний, приведшая изначально контр-системы к власти, в дальнейшем будет приводиться в соответствие с теми желаниями, которые «обитали» в этих системах. Те же желания, которые формировали соображения высшего порядка, либо те изначально данные системы ценностей, которые определяли любые другие общности, будут игнорироваться в силу своей несовместимости с товарной сутью идеологии желания.
Здесь нет неясности. Как замечалось ранее, инстинкты и паттерны поведения людей везде одни и те же. Различается только способ организации этих инстинктов. В западной цивилизации на текущий момент эти инстинкты организованы так, что практические единственный их выход – это товарооборот. Причем не простой, а такой который ориентирован на замещение любой внутренней и внешней сути чего угодно коммерческим производством и потреблением. Инстинкты, преобразованные в религиозные, философские, основанные на чувствах или личной преданности, этических или моральных началах системы, характерные для других культур, будут разрушаться, что уже происходит. К примеру, гомосексуализм вполне обычен для многих культур, но именно сейчас он начинает приобретать в этих странах соответственную окраску и идеологию, вымогать такое положение в обществе, которое больше бы подходило для реализации специфической идеологии равенства в товарообороте.
Таким образом, контр-системы – это не гомосексуализм, феминизм, гедонизм вообще, а гомосексуализм, феминизм, гедонизм в конкретной исторически обусловленной форме. В форме, которая рядясь в одежды равенства и свободы, на самом деле разрушает все культурные системы ценностей и изначально деструктивна в силу определенной идеологии. Идеология равенства в обществе потребления не может быть ничем иным, кроме как сведением всего человека в конечном итоге к количеству товаров, в которых он измеряется. Но контр-системы исполняют еще одну разрушительную функцию, помимо подрыва господствующих систем и акцентирования равенства в товарных формах. Они также деконструируют любую ценностную парадигму в силу демократических принципов равенства, свободы выбора и абсолютной ценности личности вне зависимости даже от конкретной товарной подоплеки, характерной для западной цивилизации. Хотя сами эти требования могли возникнуть только в контексте определенной идеологии, и в контексте определенных исторических и социальных условий эволюционировать до требований равенства всего, но по своей природе эти требования также ведут к энтропии. Духовной и материальной, потому что уравниловка не может не сказаться на этих двух сторонах жизни.
5.
Очень хитро и надежно было придумать лозунг «Индивидуализм превыше всего!» Это, вещь, конечно, полезная, но всегда ли? С завидной легкостью лозунгов основная идеологическая (а может, и психологическая) черта западных европейцев покорила уже почти весь мир. И мы не сомневаемся – что может быть лучше этого своеобразного противопоставления себя другим; неважно, в чем бы оно ни выражалось. Мы глубоко уверены в том, что все массовое – глубоко порочно, а все что сопротивляется этой массовости – достаточно прогрессивно. Мысль, в общем-то, верная, но только до определенных границ. Далеко не всякий индивидуализм достоин существовать. Но мы с упрямством девочек-тинейджеров полагаем, что неправы все вокруг, кто непосредственно не потакает или не апеллирует к нашим желаниям. И в этой связи мы должны всякий раз задаваться вопросом: где реальный стоящий индивидуализм, а где – рекламная вывеска, идеология общества упадка. Понятно, что личная ответственность за принятие серьезных решений, изобретения, личные волевые акты конструктивного характера – могут быть действительным оправданием идеологического индивидуализма. Но марать холсты раскрашенной «пятой точкой» и при этом заявлять что «это гениально, а Вы ни черта не понимаете», по меньшей мере, наивно, как и претензии маленьких девочек выйти замуж за принца.
Лозунги – они на то и лозунги, чтоб сначала увлечь всех, а потом пропасть без следа. Процесс пробуждения уже начался, и его не остановить. В конце концов, логическое завершение демократией самой себя придет именно оттуда, откуда его никто не будет ждать: от провозглашенного равенства всех желаний и от права этих желаний на существование. Пока еще мы вправе выбрать из двух путей: подавление своих разрушительных импульсов и созидательная жизнь, либо полное саморазрушение через вседозволенность. Компромиссы, конечно же, есть всегда, но они только оттягивают срок наступления острой постановки этого вопроса.
Мы рассмотрели ряд механизмов формирования культурологической и социальной парадигм в современном обществе. Мы выявили идеологию в областях экономики, культуры, психологии, вскользь упомянули о влиянии это идеологии на области науки и религии. Конечно, проведенный анализ не являться всесторонним и исчерпывающим: критериями служили те процессы и области, патогенные изменения в которых слишком очевидны и имеют слишком заметные последствия.
Для подтверждения нашей концепции о тоталитарной природе демократического общества потребления, можно было бы привести другие многочисленные данные: из истории разведки, фабрик мысли, международной дипломатии. Упомянуть о контроле за многостороннем контроле за гражданами со стороны разведслужб, о методах программирования спроса и потребления в корпорациях. Но по этим вопросам существует многочисленная литература. Список некоторых из книг, использовавшихся при написании данного труда, приведен в конце. К тому же в интернете регулярно появляются факты, которые подтверждают изложенную теорию. Таков, например, ряд недавних скандалов 2009 года с британскими спецслужбами или поисковыми системами on-line Google Earth. Перечисление всех этих данных заняло бы такое колоссальное место, что оно было сочтено не рациональным.
Некоторые фрагменты
Ошибки «сексуальной революции»
Сексуальная революция началась по многим причинам, первой из которой можно назвать реакцию освобождающихся слоев общества, индивидов, на патриархат, имевший место в европейской культуре практически с момента ее возникновения. Как возражение против этого строя, выдвигалось положение о более-менее природных равных способностях мужчин и женщин, а, следовательно, на необходимости даровать последним равные с первыми права. Доля рациональности здесь, конечно, есть.
Но идеология «эмансипации» проглядела одну глубоко скрытую черту, роднящую этот самый патриархат с наиболее левацкими теориями феминизма. Действительно, феминистками была поднята на щит врага изначально извращенная форма патриархальной логики, от этого не менее нереальная, гласившая, что мужчина обязан обеспечивать семью, а женщина должна пользоваться плодами этого обеспечения, и рождать детей. Изначально, конечно, в русле традиционного европейского мировоззрения такое отношение между полами было невозможно. Святость брака повсеместно подчеркивалась церковью, не сводясь при этом только к задаче добычи ресурсов одним и членов семьи (как правило, мужчиной) и пассивным потребление другим (женщиной). Брак был союзом поддерживающих друг друга индивидов, и в этой взаимопомощи он находил свое оправдание. Леваческие феминистские теории восприняли только наиболее реакционные проявления и крайности патриархального брака, поняв их как единственное проявление супружества вообще. Конечно, женщина не обязана быть только «машиной для воспроизводства», она однозначно имеет право на все то что, на что имеет право мужчина, но преимущественным для нее будет тот выбор, который будет соответствовать ее биологической природе.
В конце концов, извращенно понятое положение патриархальной логики о том, что женщина должна только пользоваться плодами мужского труда в чем-то смыкается с феминистскими теориями о том, что женщина должна жить сама для себя. Разница только в том, что в первом случае пользование ресурсами происходит не столько для себя сколько для детей, а во втором – исключительно для себя. Уточним этот второй постулат.
Как известно, феминистки пропагандировали (и пропагандируют) женский образ жизни аналогичный мужскому, при этом полностью или частично отвергают потребность в детях. Хотя в исходном пункте это могло подразумевать некоторую независимость, в конечном итоге такой образ жизни приводит к разложению семьи, возрастающему цинизму и недоверию у мужской части населения, а, значит, и к постепенному вымиранию. В самом деле, человеку необходимо быть любимым и понимаемым. И зачастую такую возможность дает супружество. Уничтожая этот институт, мы добьемся уничтожения любой мыслимой возможности взаимопонимания и чувств между мужчинами и женщинами. Что в свою очередь, приведет к возрастанию однополых союзов, а также крушению любых надежд и измерению всего сущего в материально-денежных терминах.
Подраумевая неависмость от мужчин, феминистическая идеология в конце концов пришла к идее неависмости от всего универсума, - потому необходимой, что якобы этот универсум был создан исключительно мужчинами. Но, отвергая, таким образом, этот мир, как глубоко порочный, феминистки тем самым утвердили женщину (прежде всего себя самих, как окончательный вариант) как нечто высшее по отношению к мужчинам и к созданному ими (как полагают феминистки) миру. Логика известная. Раз определив свою божественность, уже никогда не надо задумываться над правомерностью этого. Нужно только искать виновных и «несовершенных», дегенератов, которые мешают построить прекрасный новый мир. Примерно таким же образом складывались идеи национал-социалистов при Гитлере. При этом совершенно упускается и виду, что подобные идеи мессианства, взятого так просто, с бухты-барахты, были характерны в основном для людей с манией величия и расстройствами психики еще в Средние Века. Какой умственно развитый человек просто так объявит себя совершенней остальных?
Вильгельм Райх, пропагандируя то, что он называл сексуальной революцией, имел ввиду принципиально иное, нежели сегодняшние горе-психологи и другие поборники разврата во всех его формах. Я не буду подробно описывать этот пункт, он слишком общеизвестен. Желающим предлагаю обратится собственно к трудам упомянутого философа. Для меня важен другой момент, который еще тот же Райх и описал очень ясно и четко. Любое сексуальное извращение или девиация в капиталистическом мире есть просто следствие подавления естественных сексуальных инстинктов человека. Райх, таким образом, видел то, чего не видят современные секс-гуру, идеологи псевдотантрического секса и горе-психологи, настаивающие на естественности реализации любых сексуальных фантазий и потребностей. Они, в действительности, оказываются не более чем жертвами своего собственного и общего окружающего извращенного мировосприятия. И говорить здесь больше не о чем.
Быть ли содержанкой у мужчины, полностью завися от его денег, и, в таком случае, следуя вышеуказанной логике патриархата (мужчина - добытчик, женщина – существо, которое почему-то имеет право пользоваться этой добычей), или быть просто девушкой по вызову (что мотивируется, наоборот, левацкими теориями о независимости женщин, и их праве на свободную и независимую, и в принципе не допускающую контроля с чьей-то стороны жизнь) – разницы нет. При этом между девушками по вызову, и скажем, моделями, поп-певичками, или другими типами содержанок я разницы не вижу в принципе. Еще Лоуренс как то заметил, что проститутка и женщина, которая выходит замуж по расчету – одно и то же. По всей видимости, нужно найти некий третий принцип, не позволяющий тем, кто не добывает себе сам ресурсы, претендовать на показную независимость и оправдывать свое существование разного рода глупыми теориями. Любой паразитизм слабого на сильном, ненужного на нужном постоянно оправдывается представлением этого первого, как чего то прогрессивного, независимого и необходимого. Но паразит от этого паразитом быть не перестает.
Достаточно глянуть на новейшее поколение женщин, к примеру, Украины. Не имеющие абсолютно никаких навыков для существования, не умеющие совершенно ничего, они, тем не менее, считают себя неизмеримо выше обычного «трудового быдла», под коим подразумевают мужчин. И это, самопровозглашенное право в их глазах, дает им права для чего угодно. Этот дефективный, клоунский феминизм и их самих приведет либо в публичный дом, либо в петлю. Но они сами выбрали эту дорогу – дорогу дорогих содержанок, которые в будущем будут выкинуты на помойку, дорогу существ женского пола, никогда не любящих, и никогда не любимых.
Такая идеология, как феминизм, привела к «праву» на проституирование собой. Если в патриархальном обществе за женщину решал глава семейства либо сутенер, то теперь она сама решает за чьи богатства ей отдавать себя. Как следствие, возрастает своеобразная реакция против такого пути достижения богатств и статуса. Мужчины также начинают торговать собой – увеличивается число мужчин-содержанок и растет число «голубых». В конце концов, если что-то позволено женщинам, то почему это не может быть позволено мужчинам? Разрешив для женщин достижение некоего статуса единственно через путь торговли собой, мы не имеем права запретить это же мужчинам. В противном случае, опять-таки выходит дискриминация по половому признаку.
Второе упущение «сексуальной революции» состоит в том, что ее идеологи изначально ориентировались на некие первобытные общества, полагая вполне природными и естественными те отношения между полами, которые сложились в них. Но при этом совершенно не учитывались такие показатели, как культурная и техническая сложность общества. Конечно, где-нибудь в Таиланде (чьими нравами была так покорена упоминавшаяся уже Эммануэль Арсан) или в какой-нибудь пигмейской «республике» можно «заниматься любовью, а не войной» хоть 24 часа в сутки, начиная с момента физиологической достижимости этой возможности. В таком невероятно сложном обществе, как наше, где требуется многому научится, это в принципе недопустимо и глупо, так как в конечном итоге, просто не способствует выживаемости индивида в рамках этого общества. И наоборот, заниматься войной в африканском селении – дело обычное, межплеменные побоища там давно стали нормой. Другое дело – наше общество. Такие волюнтаристские решения таят в себе огромные опасности, и чреваты полным разрушением социально-экономического порядка. Кампании США в Ираке продемонстрировали это лишний раз.
Уничтожая такие необходимые предпосылки и запреты, ставя во главу угла половые отношения в неразвитых странах, Запад вполне четко опустился сам до уровня этих стран. Между тем, вполне достаточно будет сравнить, скажем, плотность серого вещества, количество извилин у среднего представителя Самоа или Германии. Но такие исследования обречены утонуть в политкорректной истерии по поводу всеобщего равенства. Сказанное ни в коем случае не подразумевает установление шкалы недо- и сверхчеловека, но имеет ввиду принципиальную иерархичность культур. Как и в случае с отдельным человеком, индивидуальная ценность культуры однозначно зависит от того, чего эта культура достигла.
Еще одним интересным моментом, помимо чисто культурологических особенностей, является тот факт, что безудержное сексуальное поведение свойственно умственно отсталым особям с дефектами коры головного мозга и атрофией основных инстинктов и потребностей (инстинкта самосохранения, материнского инстинкта). Возможность поиска подходящей «половинки», подходящего партнера мало-помалу трансформировалась в поиски полностью идентичного себе индивида. А, как известно, полностью ни один человек не подойдет другому. Вот и выходит, что искать идеального партера можно всю, жизнь, не найдя его. А мирится с недостатками, похоже, для современной идеологии попахивает неким «рабством» и «тотальной зависимостью». Такое положение дел, опять же открыло дорогу тем, кто и вообще не собирался искать идеального партнера, а просто намеревался «перепихнутся» разок-другой для удовлетворения то ли своих комплексов, то ли охотничьего азарта. В такой ситуации вопрос об уравнении в правах всякого рода «филов» - только вопрос времени.
Девальвация личности и однообразность «многовариантности»
В чем заключается многовариантность в условиях «общества потребления» уже было сказано. Остается прибавить, что легче придать некоторую форму унификации всем желаниям, чем организовывать производство для удовлетворения все раны потребностей. Легче произвести сапоги 25 цветов для 25 национальностей, чем, скажем, сапоги, лапти и рыцарские латы.
Но такая унификация касается далеко не только предметного мира, или мира требований к профессиональным навыкам и знаниям человека. Унифицировано уже давно все. Социальные сети поставили на поток такие проявления, как романтика, любовь, дружба. Сегодня дружить – не означает межличностное духовное общение, это значит совместное распитие бутылки пива и он-лайн комментарии к чужим фото. Любовь точно так же превратилась в рассылку рисованных сердечек по сети, и в столь же банальные признания с помощью ужина в паршивом ресторанчике с бутылкой шампанского, свечками и горсткой цветочков.
Вообще, социальные сети – явление довольно занятное для наблюдения за унификацией поведения и ценностей, а также самовыражения у людей. Существуют целые линейки заготовленных загодя фраз, выражений чувств, которые люди принимают без оговорок, как установленные правила. Вы, конечно, можете вести свой блог, и высказывать там свои гениальные мысли, но что-то подсказывает мне, что большим правом на оригинальность будет обладать тот, кто не живет таким образом.
В «обществе потребления» главное – потребить как можно больше, при этом оставаясь максимально анонимным. Этому отлично способствует Интернет и прочие он-лайновые технологии. Эти можно объяснить и то разрастание насилия, порнографии и их смеси, которое в дальнейшем будет только прогрессировать. Такая своеобразная «тяга к знаниям» зачастую не останавливается только на желании увидеть, и отрефлектировать увиденное. Скорее, это становится средством пощекотать нервы и получить дозу определенного возбуждения (психического, сексуального и т д.). Человек в условиях такого общества – наркоман, не могущий обойтись без очередной такой «дозы», но без нее его жизнь действительно скучна и однообразна. Вот какую роль на самом деле играет индустрия развлечений, и чаще всего, в ее экстремальной форме. Совсем не обязательно быть садомазохистом, чтоб смотреть так называемые «слэшеры». Достаточно просто испытывать необходимость в чем-то встряхивающем. А поскольку в эпоху сетевых технологий кого-то очень трудно в чем-то удивить, то основными средствами для этого становятся секс и насилие, но чаще всего – их соединение в наиболее экстремальных и перверсивных формах.
Человек «общества потребления» - наркоман, «посаженный» на чужое страдание и получающий удовлетворение от этого. Его идентичность гипотетически может вдруг начать проявляться там, где его самого начнут калечить, например, отрезать руку, или психологически пытать. Но в силу того, что в данном обществе такое почти не возможно, то и у его членов нет никакой идентичности.
«Счастливое сознание» в принципе не способно отождествить себя с происходящим на экране, представить себя на месте жертвы или палача. Это бы сделало невозможным половину индустрии развлечений. Такой раздвоенный тип человека, нуждающийся во встряске и возбуждении, не способен адекватно воспринимать невозможность показываемого, или расставлять этические приоритеты. Возможно, как утверждал Фрейд, зло и искаженные импульсы сидят в каждом из нас, но только в процессе самоанализа и представления себя на чьем-то месте мы можем прийти к выводу о недопустимости некоего поведения. По сути, мы принимаем простейшее правило человеческого общежития – не сотвори другому того, что не хочешь получить сам. Анонимность, свойственная обществу потребления, размывает и уничтожает этот принцип. Индивиды становятся способными не только с любопытством всматриваться в насилие и перверсии, но и наслаждаться этим показом. Но в ряде случаев такое положение оборачивается против самого потребляющего. Безвозвратно ломается психика, и он сам становится либо жертвой, либо палачом – то во что, в конце концов, и превращается любой человек с перверсивными наклонностями.
Вместо послесловия
Искусство быть человеком
Мир не полярен. Ни в каком смысле. Он многовариантен, хаотичен, но достаточно вычисляем. И в частности вычисляем также и в области социальной жизни человека, во всех ее проявлениях, будь то экономика, культура, собственно социальная жизнь и организация. В определенном смысле вычисляемы даже психологические реакции и эмоции. А если это так, мы волне можем сказать, что большая часть этой самой жизни рациональна. В каком-то смысле рациональны даже инстинкты, подсознательные стремления, адекватные и неадекватные реакции, – в том смысле, в каком может быть рациональной природа или скажем движения молекулярных систем, сами по себе хаотичные, но в конечном итоге необходимые для подержания порядка на боле высоких уровнях. То есть, рациональные в смысле необходимости, имманентности, природной изначальной данности. Конечно, не все. Многое в человеке, так или иначе, иррационально именно в силу того, что оно ему не может быть присуще изначально, не необходимо. Получается, «рациональна» та неадекватная реакция, которая является таковой исходя из неадекватного внешнего положения вещей, окружающего человека. И наоборот, «нерациональна» та неадекватность, которая будет таковой сама по себе, то есть непосредственно не будет следовать из этого положения.
Но все же есть, в известном смысле, одна полярность – между бытием и небытием, проще, между развитием и деградацией, между самоосуществлением и энтропией, между жизнью и смертью. Все это слишком известно, чтобы быть каким-то откровением. Но ведь именно раздутость, привычность, банальность этого положения мешает нам рассмотреть его немного глубже. Для социальной психологии 20 века аксиоматично положение о двух путях развития человека: подавление желаний за счет их позднейшей реализации и подчинение, либо следование своим прихотям, независимо от остальных возможностей. Хотя вопрос о прогрессивном или энтропийном характере того или иного желания, подчинения должен был бы ставиться, по идее, внутри каждого из этих двух путей, а не предполагать прогрессивность одного за счет другого.
Уникальность социального пути, пройденного западными государствами к началу 21 столетия, позволила добиться того, что практически любой контроль отвергается, как однозначное насилие и пренебрежение правами человека. Именно здесь следует искать корни всех якобы прогрессивных группировок за свободу непонятно от чего – политически и социально активных гомосексуалистов, зоофилов, сумасшедших, да мало ли кого еще. Запад, по крайне мере в теории, полностью отверг тиранию любого рода над человеком, забыв при этом одну, характерную, прежде всего, для Востока (но не только), вещь: чтоб стать свободным от кого-то, нужно стать свободным от себя. Самая эффективная тирания – это свои собственные желания. Отвергая любые ценностные ориентиры, нормы, позволив устанавливать их самому для себя в каждом единичном случае, современное общество похоже на повзрослевшего телом ребенка, который наконец-то смог противостоять ранее оказываемому на него давлению, и поэтому делает все прямо противоположное тому, что ему говорили раньше. Неизбежность катастрофы в конце такого пути, казалось, должна была бы стать очевидной. Но сформированное «счастливое сознание» этого просто не замечает, считая себя способным управлять собственной жизнью. Прав был Достоевский, этот любимец русских интеллигентов, сказав, что выйдя из абсолютной свободы, можно закончить только абсолютной деспотией. Мы впрямь движемся к этому. Отвергнув абсолютно все, что приносит нам дискомфорт, что не может согласовать между собой наше сознание, современное общество пытается бороться за равенство там, где его и в принципе быть не может и не должно. А результатом становится пропаганда, а не снисходительное либо терпеливое отношение. Запад, а вместе с ним постепенно и остальной мир, понемногу замыкается в некоем порочном круге насилия и отмщения. Существующий дискурс именно тоталитарными способами насаждает идею абсолютного равенства всего. Но в таком обществе никакие системы ценностей принципиально невозможны. Вот и выходит, что эта свобода – не выдерживает испытания самим течением жизни, так как она в высшей мере тоталитарна и искусственна. А, следовательно, нуждается в своих охранителях, в роли которых выступают те же самые «прогрессивные» группировки.
Дегуманизация, порождаемая таким порядком, просто потрясает. Она настолько обширна и всеобъемлюща, что наше общество уже никак, кроме как обществом ризомы, назвать нельзя. Дегуманизация социальная (насилие, в жизни и на экране), отчуждение от людей (сумасшествие, зависимости, нервные срывы). Дегуманизация от собственного тела (разного рода перверсии, успокоение от исполнения роли винтика в какой-нибудь машине, гордость за свою жалкую социальную полезность). Дегуманизация от собственного «я», своей души (разврат и раздвоенность). Все это в высшей мере характерно для современных людей. Нельзя, конечно сказать, что в какую-нибудь другую эпоху не существовало подобного. Но мне все же думается, что особого обострения, пика, наивысшего момента, оно достигло к началу 21 столетия.
Разрешая себе все, мы неизбежно должны кому-то что-то запретить. Если мы разрешаем глупые высказывания, аргументируя это правом на свободу слова, мы, очевидно, должны запретить высказывания более мудрые, компетентные. Можно, конечно, не запрещать. А просто поставить дело так, что любое глупое высказывание будет иметь, именно в силу своего равенства с любым другим, одинаковую силу. «Забив эфир» псевдонаучными аксиомами, ссылками на удачное единичное действие заведомо провальных стратегий поведения, мы девальвируем в себе все ценности, кроме тех, которых сами хотим придерживаться. А эти последние вообще могут и не быть ценностями ни в каком смысле.
Такой «антигуманистический гуманизм» не смог бы существовать долго сам по себе. И четкую поддержку ему оказывает в этом «общество потребления». Как именно, уже было показано. Но и смещение точки зрения в противоположную сторону, например, принятие идеи Бога, повальная религиозность, выработка неких трансцендентных ценностей не всегда спасают, а теперь не спасут и подавно. Ведь мы люди не потому, что есть боги, дьяволы или эти самые трансцендентные системы. Мы люди – потому что мы можем их создавать.
Мы не животные, не потому, что имеем несколько другой порядок химических реакций или просто их новый тип. Мы не животные, потому что благодаря возможности таких реакций мы можем развить навыки, принципиально отсутствующие у них. Конечно, мы можем остаться и животными, или вновь стать ими, не развивая этих «навыков». Документированные истории про всяких «Маугли» - хорошее тому подтверждение.
В этом свете становится ясно, что же на самом деле не присуще и не характерно для человека и поэтому иррационально. Это не специфические психические реакции на такое же «неразумное» окружение. Это и не какие-либо материальные предметы, либо отношения между ними и человеком. Это отношение человека к себе, в своей целостности, либо к частям себя, как к неким предметам. Максимально дегуманизировав себя, сведя себя к ряду определимых величин, мы тем самым становимся этими вещами, плюс, возможно, неким механизмом желания, который делает существование и добычу этих вещей возможными. Исходя из доктрины равенства, нет никакой разницы в том, как эти желания реализуются и как становятся возможными те предметы, которые существуют в алгоритмизированной программной оболочке под названием «Homo Sapiens Sapiens». Человека больше нет. Как и пост-человека, поскольку данный термин предусматривает соединение человеческого с не-человеческим. Есть демо-человек, который в зависимости от текущей конъюнктуры (в которой он реализует свою программу-желание, заданную вне его), обладает теми или иными характеристиками. Это приводит нас к отсутствию любых критериев при реализации чего-либо, и тем самым задает бесконечный набор вариантных операций, единственным ориентиром в которых служат «свои», точнее, заданные приоритеты. Этим самым максимизируются любые конфликты, страдания, разногласия. Демо-человек живет не ради себя, не ради своих ценностей и приоритетов. Он живет для существования тех вещей и тех отношений между вещами, которые делают его собственное существование возможным относительно них. Вещи и отношения не наполняют демо-человека, не воздействуют на него, не придают смысл или возможность, они именно определяют его (человека). И демо-человек всегда выбирает тот путь, который в большей степени соответствовал максимальной удовлетворенности этому определению себя.
Возьмем, к примеру, секс. Существуют тысячи причин, помимо всяких высоких соображений и всякой наносной морали. Первое: чувства, эмоции, интеллектуальные симпатии. Второе: объективные материальные причины (крайняя нужда). Третье: принуждение и насилие, как причина возможности полового контакта, садизм со стороны насилующего и страх со стороны насилуемого. Четвертое: разного рода психологические травмы в детстве, комплексы, спровоцировавшие фригидность либо нимфоманию как реализацию неспособности к чувствам, психопатологические отождествления себя с животными, определенными вещами, процессами, словом все причины извращений. Во всех этих случаях (кроме, может, первой категории) мы можем наблюдать формы отчуждения от идеалов и человечества в целом (вторая категория), от своего тела (третья), от своей самоидентичности, своей самости, своего «Я» (четвертая) так характерные для Запада начала нашего столетия. Но все эти формы либо в некоем смысле приемлемы, либо устранимы. Гораздо страшнее пятое: бессмысленный разврат, не проистекающий ни из каких комплексов и травм, внешних событий либо внутренних побуждений; абсолютно механическое уничтожение человека и человечности в себе, в других, унижение, спекуляция и обман этим. Это самое страшное отчуждение от себя, к тому же оно не носит характера раскола сознания, как например, в случае перверсий. В условиях демо-человечества такой разврат носит характер абсолютной обыкновенности ввиду того, что он рассматривается как некая разменная монета в контексте достижения неких целей. Но могли бы рассматривать это явление, выйдя за границы порядка всеобщей взаимозаменяемости? Кем можно считать человека, который при неких условиях, в неком общественном кругу, будет абсолютно нормальным, интеллектуально развитым индивидом, а в другом – глубоко порочным и лгуном? Если мы не найдем в таком случае вышеуказанных механизмов деструкции (типа психологических травм), мы очевидно, должны будем признать, что такой человек свои поведением преследует свои, строго логичные цели. И, самое главное, эти цели абсолютно нормальны, ненормален только путь их достижения. Очевидно, только некий процесс раздвоенности, не раскалывающий сознание, личностную структуру, но явно разбивающий надвое пути достижения целей, как итог, полнейшее отчуждение человека от себя самого, от своей внутренней сути, может быть этому причиной. Это отчуждение возможно в том только случае, если человек устанавливает примат вещей над личностью, и измеряет последнюю в терминах этих вещей. Отчуждение пути реализации целей от самого себя происходит в силу рассмотрения себя, как способа достижения целей обладания вещами. Как предполагается демо-людьми, их внутреннее «я» при этом остается в стороне, оно относительно независимо от своего вынужденного поведения в той или иной ситуации. Но это ложь. Человек саморазрушается, потому что цели принадлежат «я», и невозможно рассматривать их, или пути их реализации вне зависимости от «я». Когда эго становится идентичным товару, способу платежа, это ведет к признанию целей, вещей выше себя самого, и устанавливает такие отношения, когда человек будет цениться за то, каким количеством предметов он обладает. То есть за то, насколько он сам является успешным средством обмена. Но вещь, средство обмена, начисто лишена каких-либо чувств и устоев. А в современном обществе любой предмет определяется покупательной способностью, а не своей реальной ценностью. Предмет принадлежит всем и никому, то есть принадлежит кому-либо в зависимости от обстоятельств, тому, кто обладает большей возможностью для ее удержания, не более. Распространение таких отношений на людей неизбежно приводит к их лживости и бесправию.
Человек, имеющий все, что хочет, рано или поздно задумывается о том, что дает ему возможность иметь все. Очевидно, это будет неким средством обмена – не деньгами самими по себе, но деньгами подкрепленными «статусным» положением, без чего они ничего бы не значили. Отсюда следует неизбежный вывод о том, что в зависимость подобного рода можно включить и любые человеческие характеристики. И, как итог, «замкнуть» на самого себя. Еще легче убедить в естественности подобного порядка, тех людей, которые не имеют некоторого необходимого уровня жизни. У них самореализация также будет подменена опредмечиванием. Создается даже впечатление, что это считается само собой разумеющимся, должным быть. Это не философия саморазрушения, не инстинкт смерти (сюда скорее, можно было бы отнести Чака Паланика и его «бойцовский клуб»). Это не самоунижение, либо покорность жертвы своему палачу. Это не плоды травм и сдвигов в мышлении. Распространенность подобного рода явлений говорит только о том, то они строятся на инстинктах и чертах, присущих всем людям. Но путь проявления этих черт полностью извращен и не может быть естественен.
Распространить такие отношения между людьми не представляет особого труда. Главное – создать видимость того, что это нормально. Самое трагичное, что человек будет считать это природным. А остатки любого рода морали только приведут к двуличности: этот индивид будет очень хорошим для всех, но на самом деле…
Общество потребления, идеология повального равенства отчуждают человека сразу и от всего. Он становится либо управляемым роботом, если сохраняет остатки хоть какой-то этики, либо животным, если данной идеологии удается окончательно разубедить его в осмысленности хоть каких-то ценностей. Таким образом, быть человеком надо уметь. И беречь в себе это умение.
Некоторые книги, использованные при написании:
Антология гендерной теории. Мн.: Пропилеи, 2000
Бьюкенен П. Смерть Запада. М.: АСТ, 2004
Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984
Вернер К., Вайс Г. Черная книга корпораций. М.: Ультра. Культура, 2007
Винер Н. Творец и будущее. М.: АСТ, 2003
Глюксманн А. Философия ненависти. М.: АСТ, 2006
Гэлбрейт Д. Новое индустриальное общество. М.: АСТ, 2004
Грамши А. Избранные произведения. М.: Политиздат, 1980
Грамши А. Искусство и политика. В 2-х т. М.: Искусство, 1991
Грамши А. Формирование человека. М.: Педагогика, 1983
Даймонд Д. Коллапс. Почему одни общества умирают, а другие выживают. М.: АСТ, 2008
Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007.
Диксон П. Фабрики мысли. М.: АСТ, 2004
Информационное общество. Сб. статей под редакцией Лактионова А. А. М.: АСТ, 2004
Культура времен Апокалипсиса. Сб. статей под редакцией Парфрея А. М.: Ультра. Культура, 2006
Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек. М.: АСТ, 2003
Нейсбит Д. Мегатренды. М.: АСТ, 2003
Никонов А. Конец феминизма. Чем женщина отличается от человека, СПб: НЦ ЭНАС, 2008
Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. М.: АСТ, 2003
Пенн М. Дж., Залесн К. Э. Микротенденции. Маленькие изменения, приводящие к большим переменам. М.: АСТ, 2009
Поланьи К. Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени. СПб, Алетейя, 2002 г
Сас Т. Фабрика Безумия. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2008
Сол Дж. Р. Ублюдки Вольтера. Диктатура разума на Западе. М.: АСТ, 2007
Тоффлер Э. Война и антивойна. М.: АСТ, 2005
Тоффлер Э. Метаморфозы власти. М.: АСТ, 2009
Тоффлер Э. Революционное богатство. М.: АСТ, 2007
Традиция и русская цивилизация. Сб. статей под редакцией Володихина Д. М.: АСТ, 2006
Уилсон Д. История будущего. М.: АСТ, 2007
Уткин А. И. Подъем и падение Запада. М.: АСТ, 2008
Форрестер Д. Мировая динамика. М.: АСТ, 2003
Фридман Т. Плоский мир. Краткая история 21 столетия. М.: АСТ, 2006
Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: "Университетская книга", 1997
Фукуяма Ф. Великий разрыв. М.: АСТ, 2004
Фукуяма Ф. Сильное государство. Управление и мировой порядок в 21 веке. М.: АСТ, 2007
Цаплин В. Странная цивилизация. М.: АСТ, 2006
Helen Fisher. Why we love: The Nature and Chemistry of Romantic Love. Henry Holt and Co, 2004.
Интернет-источники
http://www.galactic.org.ua/Prostranstv1/pf-kopot-1-2.html
http://pravnov.ru/content/view/376/1/
http://www.mospat.ru/index.php?mid=196
http://www.screen.ru/Tarasov/introduction.html
http://www.otechestvo.org.ua/main/20072/2118.html
ПостДЕМОкратия отрывки из книги
© Copyright: Юрий-Дмитрий Теплых, 2009
Свидетельство о публикации №209110100858
Свидетельство о публикации №209110100858
Рецензии