Метро

Сколько наберется в моем году дней, которые не прооркестрованы грохотом московской подземки? Едва ли тридцать.
И эти тридцать разительно прекрасны своей хрупкой тишиной, старомодной неторопливостью и негой, когда я, неоглушенная, неприкосновенная, качаюсь дома на волнах передышливого самобытия.
Когда мне предстоит день метрошный, я укомплектовываю его всякими неусладливыми хлопотными ездками, чтобы оставить себе два тихих ненадтреснутых невыездных дня в мое удовольствие. Так вершу я неделю мою.
В физически-метафизическом шуме этого подземного государства наверняка есть некий зловещий умысел. Многое меняется, появляются новые станции с роскошными сверкающими вестибюлями, пахнущие полированным камнем и новенькой резиной, турникеты, ранее норовившие хлопнуть тебя по ногам и зажать, заменяются на симпатичные прозрачные пластиковые воротца. Метро из пятачково-жетонного превратилось в магнитнобилетное, не меняется лишь грохот. Метро грохочет и в этом его тайное назначение – бить мысли.
Метро-мыслебойка, чувствовзбивалка, силовыжималка.
Метро не только страшно-полезная и попросту страшная бытовая техника, метро – огромный не очень древний, но все же культ. Метро носит имя главнейшего из всех мертвецов и совлекать имя сие с себя не собирается. А это освещение! Тусклое, словно питающееся пылью огромных люстр-монстров, монстролюстрионов, этот свет окрашивает гомо-москвитусов в ни с чем не сравнимый метрошный цвет, который держится еще некоторое время на коже после исхода из подземелья наверх.
Сейчас скажу что-то очень странное – я метро люблю. Особенно летом, когда в городе гроза, когда пенные потоки несутся по улицам и идешь без зонта босиком, неся босоножки в сумке, безнаказанно смеясь, а в вестибюле целая толпа дождь пережидающих, и дивный-дивный запах озона плюс гранита, и так забавно рассматривать товарищей по мокрятине. А дальше – больше, ручейки на мраморе и лужицы, журчащие о проницаемости любых гранитных мраморов. А там, смотрите дождь, как в «Сталкере», идет с потолка, и нелепо маленькое ведро, подставленное специалистами клининговых наук нам в утешение.
Нет-нет, не так все страшно, даже это утраченное навеки утро, которое следовало бы истомно пролюбовничать, но вместо этого принесено в жертву подземелью – ничего, я вознаграждена вон тем поразительным мопсом, глядящим из чьей-то подмышки. Вознаграждена и тем наикомичнейшим господином, все целующим руку своей матроне с зонтиком. Загадаю - поцелует ее в третий раз, и все у меня сбудется. Он целует и в третий, и в четвертый. Сбудется, все сбудется. Нет, есть и в метровороте своя прелесть.
Мне кажется, каждый старый поезд метро знал хоть однажды мое присутствие, а ведь много еще таких cтарых списанных поставленных куда-то в запасные подземелья поездов, в которых я ездила маленькой, становясь коленками на упругий трещинковый пружинный диван и смотрела на толстые змеи кабелей за стеклом, а мама одергивала меня, чтобы я не пачкала подошвами сандалий коленки рядошных пассажиров.
Люблю после долгого отсутствия спустится в царство мертвых: какой синеватый оттенок кожи, какая неживая поза у большинства - и я, живая, бурнодышливая среди них, совсем по мне не скучавших и полностью уверенных, что никуда мне не деться. Ничего, неделька-другая, и я уж попадаю в такт их всеобщего натужного дыханья.
Ходили одно время легенды, что в тоннелях по ночам бегают огромные крысы-мутанты, а если поезд в тоннеле останавливается, то часто потому, что несколько таких крыс попали под поезд и намотались на колеса. И хотя, умом всю эту чушь легко отметаешь, но когда в тоннеле поезд останавливается, (кстати, иногда становится заметен уклон) пассажиры поневоле приглушают голоса и ждут, ждут, прядая ушами… Вот тогда-то я этих несоразмерно длинных крыс себе наиотчетливейше представляю. Но вот поезд тронулся, и понятно стало, не из-за крыс ждал поезд, а бросился скорее всего какой-то бедолага на рельсы, выбрав быструю неверную публичную смерть. Его останки уже соскребли в большой черный пластиковый мешок, и машинист, не успевший притормозить, закуривает, и в первый вагон сквозь щели тянет запрещенным сигаретным дымком.
Как у любого культа, у метро есть масса прислужников, тех, кого мы видим днем и тех, кого ночью мы не видим, но при желании смогли бы увидеть.
А также тех, кого ни при каком освещении и даже при сильном желании увидеть нельзя. Но почувствовать можно. Когда в половине первого ночи одна на пустом эскалаторе вдруг оборачиваешься и не веришь, что ты одна, и дежурный из будки куда-то ушел. А ты и не одна.
Метро кишит призраками. Погибших здесь людей. Людей, которых столкнули под поезд. Они особенно рьяны в поисках своих погубителей. Это они раскачивают щиты «Выход в город», висящие над эскалаторами. Некоторые из них очень хотят выйти отсюда в город, вообще хоть куда-нибудь выйти, но не могут. Все, что им остается, это раскачиваться на надписях или на круглых матовых лампах и пускать сквозняки.
Метро загадочно, нет ничего загадочнее будничного, метро мистично, просто нужно время, чтобы это понять.
У меня всегда было желание остаться ночью в метро. Спрятаться где-нибудь и провести всю ночь на станции «Площадь революции». Посмотреть, оживают ли по ночам чугунные собаки с отполированными многочисленными прикосновениями пассажиров вострыми носами. Срываются ли эти собаки со своих постаментов? Бегают ли, воют? Ведь именно к ним едут дворняги, уверенно садясь в поезд, располагаясь в самой середине вагона, и вид у них разумный и внятный – знают, бестии, что делают, не нужно их недооценивать, они, может, и видят все в черно-белом свете, но видят главное.
Мне кажется, после такой феерической ночи в метро можно понять что-то необыкновенно важное. Главное, понятое потом не забыть.
Я почти в отчаянии, потому как не могу вспомнить свое самое первое впечатление от метро. Получается так, словно я всегда ездила в метро.
Одно из ранних моих впечатлений: служительница в красной шапке казенной длинным ухватом пытается поддеть мою куклу из-под платформы, а мне страшно, прошло вот уже два поезда, мою куклу Катьку уже наверняка задавило.
А вчера я видела, как та же красная шапка таким же ухватом достает чей-то мобильный телефон.
Нигде нет такой возможности отстаивать свои мысли, как в подземной грохотной паутине. Как бы научиться связно мыслить в тряском лязгающем вагоне с дополнительным лилипутским, но все же шумом, ввинчивающимся нам в голову из плеера соседнего биоробота, который в довершение всех мук играет в пикающий тетрис на своей мобилке. Эти биороботы с ноготками цвета сытой пиявки и в садо-мазохистских черных целлофановых одеждах есть суть добровольные прихвостни метро, им даже мало обычного метрошного шума, они приносят себе и нам свой в проводах, которые втыкают в уши, а также гудение своих гулких пустынных голов.
Метро представляет собой театр, масштаб которого ни за что не смогли бы представить себе строители Колизея.
Здесь играют все – и любовь, и отчаяние, и сражения.
Я люблю ездить поздно, когда народу меньше, и тогда каждая сцена отпечатывается в памяти как моноспектакль. Уверена, в какой-нибудь роли я видела не раз и вас.
Нищий, тыча перед собой какой-то бумагой с печатью, клянется со слезами, что у него умирает ребенок. А я видела его полгода назад. И тогда та же бумага, те же слезы и клятвы. И так же люди совали ему десятки, не в силах противиться шантажу.
По-королевски, своими благовониями разметав окружающих, следуют в вагонах на отдельных диванах бомжи. У них ранг, им личное пространство полагается. Всегда на них глядючи думается: вот отпустишь чуть-чуть тело свое на самотек и какие ароматы над землей поплывут!
Бомжи и попрошайки - явление в нашей подземке неистребимое. Сейчас я немножечко буду вещать на газетный лад: в Англии или Швейцарии любой пассажир мигом донес бы ситуацию до сведения машиниста и милиции. Вывели бы ароматного особого пассажира с попрошайкой под грязны рученьки, препроводили бы куда надо. Родной же метролюд не жалуется по связи «машинист-пассажир» на «лиц в пачкающей одежде и занимающихся попрошайничеством». Стыдно жаловаться. А вдруг и впрямь, умирает у него ребенок, а?
Так и катится человечья комедия-трагедия на средневековых по звуку и тряске колесах, выкатилась уже в двадцать первый век.
Не понимаю людей, брезгующих метро. Нет ничего лучше для укрепления иммунитета, физического и мысленного, чем метро. Когда ты несома плотной массой дышащих, исторгающих эмоции, судорожно смыкающихся и размыкающихся, выбрасывающих клочки мыслей людей, когда ты всего лишь часть массы, а надо попытаться быть помимо них, вне их, это тренинг, так и заметьте себе. Где-то читала, что это лучший способ справиться с депрессией – попытаться идти против потока в метро. Я так часто и иду, выставив перед собой локти, а позади, подвывая, бежит моя депрессия.