Стрекодельфия. глава 24

Пришел черед мне поселиться у Морро.
Я знал, что Морро исчезнет первым. Он был очень слаб.


Он и правда выглядел плоховато.
Может быть, беседа с ним о том, что меня по-настоящему волновало, была плохой идеей?
И я решил помолчать, хотя бы первые дни, когда жил у него.
- Хочу тебя сводить в одно место, - заявил он мне однажды вечером.
Ну, начинается…


Как и все они, он, наверное, приготовил для меня какой-нибудь «сюрприз».
- А может, просто сходим к городу ластиков? Там красиво… и очень спокойно, - сказал я.
- Все это случится очень скоро, - заметил он. – И тебе придется покинуть Стрекодельфию…
«Ну, это мы еще посмотрим…» - мысленно возразил ему я.
- И поэтому ты просто обязан сходить туда. Я тебя туда отведу. Делать-то все равно особо нечего, так что…


- Ну ладно.
- Так что, пойдем?
И он ответ меня, «чтобы ты умиротворился», к Большому обрыву.
Ну, вообще-то в Стрекодельфии было полным-полно обрывов. Также как и холмов, и полян, и лесов, и рек, и все тех же лабиринтов. Обсерваторий, библиотек, пустых хранилищ для картин Октября… Для тех картин, что он не успел еще нарисовать, но обязательно нарисует, уж будьте спокойны.


- Что ж, неужели никто не показал тебе это место?
- Здесь так много красивых мест…
- И правда. Очень много.
Он сглотнул слюну и добавил, что называется, не по делу:
- Я ведь знаю, что исчезну первым. Знаю, что ты много об этом думаешь. Пойми, это зря. Очень зря. И потом, здесь и без нас будет очень красиво. Это одна из причин, по которой я хочу повести тебя к обрыву и показать его. Помимо прочих причин…
И мы пошли к обрыву.
Морро… Пока мы шли, он неожиданно спросил меня: а что я сейчас чувствую?


- Какую-то легкую печаль, - я ответил так откровенно, что сам удивился.
Мы стояли у самого обрыва, ледяной ветер обжигал наши лица, и я добавил:
- Я даже не могу объяснить, что это такое. Не знаю, почему, Морро, но мне хочется говорить с тобой… говорить только то, что я думаю на самом деле.
- Говори, не жалко. Можешь поведать о всех своих бедах. Если они у тебя есть, конечно. О своих печалях… Все равно меня скоро не станет. Уж в этом можешь быть уверен.


Он сказал это очень спокойно. Так, словно был готов исчезнуть уже сию секунду, так, словно его ничего здесь не задерживало. Словно все местные игры и «развлечения» он готов оставить без малейшего сожаления, без малейшего…
- Бьюсь об заклад, - добавил он, - что ни один из этих олухов не выслушал тебя, когда ты хотел поговорить о чем-то всерьез. Ведь так? Каждый занят своим.
- Ну… не совсем так…
- Да брось! Костя! Каждый из них… из нас… всегда занят своей игрой. Разве нет?
- В какой-то мере. Но ведь игра – это сущность стрекодельфов.
- Ну… может быть. Нам случается играть в разные игры. Грустные, веселые…
- Сейчас мы вроде не об этом говорим, так, Морро? Меня слушали. Они… то есть вы… то есть – они меня слушали.


- Будь честным, Костя, - сказал он без всякой уклончивости, с какой-то очень простой интонацией. – Иногда это важно – быть честным с самим собой. Они ведь не слушали тебя всерьез. Если ты пытался говорить о сокровенном, они стремились отделываться простыми отговорками.
- Ну хорошо, хорошо, Морро. А ты, стало быть, готов меня выслушать?
- Да.
- То есть принять все, что у меня на сердце накопилось… за все это время?
- Да.
- А ты, Морро, немногословен.
- Такой уж я…
- Только вот… Именно сегодня мне не хочется говорить о том, что я чувствую.


- Ну… как знаешь.
И он тихо, осторожненько так, похлопал меня по плечу. Ну, словно я был фарфоровой статуэткой, способной рассыпаться от грубого прикосновения.
- И все равно я тебе благодарен, - поспешил я добавить. – Еще и за то, что ты привел меня в такое необычное место.
Мы стояли на краю этого так называемого Большого обрыва. Я недоумевал: и как это я мог столько времени прожить здесь и ни разу не попасть в это место. Вроде сто раз проходил поблизости. Позади остался Кристаллический лабиринт и дерево с собачьим лицом на коре и песком вместо глаз. Вроде я знал ту тропку, по которой вел меня Морро – и одновременно это, как видно, была совсем другая тропка, потому что привела она к совершенно новому месту…


Прямо передо мной простирался пейзаж, который, кажется, нельзя было вообразить, не то что – описать…
Конечно, здесь почти каждое место было таким… особенным. Ну, словно вырванный кусок сновидения…
Но это – это было нечто. НЕЧТО.
Я давно привык к тому, что облик каждого стрекодельфа менялся.
Но чтобы менялся пейзаж?
То есть пейзажи, тут, конечно, менялись, но так, как и положено пейзажам, при всей их необыкновенности и живописности, и так далее и тому подобное, - они все равно менялись обыкновенно. В общем, если дул ветер, то листья падали с деревьев, а ветки гнулись под его порывами. Это самое обычное дело. Причудливые лабиринты смотрели хмуро и насупленно, если шел дождь, их стены глянцево блестели, капли стекали по ним с улиточьей скоростью, а утром солнце начисто стирало эту декадентскую прелесть, раскрашивая все охристыми звенящими красками, не оставляя от нее и следа… Все это было обыкновенно.


Но этот пейзаж, этот вид, который открывался с Большого обрыва, менялся так, как меняется обычно стрекодельф.
Сначала я видел там, на другой стороне обрыва, горы, величественные горы с ледяными шапками. Через минуту – тоже горы, но совсем иные, нечто похожее на австралийские каньоны. Потом – ледяные озера, потом – города с птицами, летающими на плоскими чешуйчатыми крышами. Котлованы…
Можно было бы сказать: вот, одна картинка сменяет другую, как в кино.
Только это было не кино.
- Все будет хорошо, - сказал Морро.
Он явно наслаждался моим восхищением этой красотищей, моей явной оторопью.
- Даже танец планет, когда ты летал в космосе вместе с Даяной, не произвел на тебя такого впечатления? Да?
Я не стал отвечать.


- А все потому, что это очень особое место. Планеты – это все, конечно, великолепно. Рождение нового яблока – лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, так это там у вас, у людей, говорится. И все-таки здесь, у обрыва, можно почувствовать какую-то очень свежую… свободу. Будто свобода выбора только родилась. Понимаешь, о чем я?
- Это место, этот вид, который открывается с Большого обрыва, - только и смог пробормотать я. – Оно ведь похоже на вас, так? На вас всех? Оно меняется, непрестанно меняется, так же как меняетесь вы?


- Заметил? Ну, этого нельзя не заметить…
С этими словами Морро, будто нарочно, изменил свою внешность. У него вырастала третья рука, симпатичная и дружелюбная рука, покрытая серой змеиной чешуей – этот покров выглядел очень естественно и элегантно, словно рукав модного кожаного плаща. Рука выросла только затем, чтобы Морро мог почесать ею свой клювовидный нос, затем она исчезла, будто и не было.
- Я тебе ничего не могу объяснить про это место, - сказал Морро. – И думаю, что никто из наших не объяснит. Императрица тоже. Здесь лучше отключать свою рациональность. Это место можно не понять, а лишь почувствовать. Все мы родом с Большого Обрыва – в какой-то мере надо и так сказать.
И он надолго замолчал, предоставляя мне наслаждаться новой порцией безупречной красоты в полной тишине.
Не помню даже, сколько мы стояли вот так, неподвижно и молча, а Большой обрыв величественно демонстрировал нам свои картины.
- Скажи… Бывало такое, что Глюндельфлюц черпал здесь… свое вдохновение?
- Ты все о нем? Ну да… Многие из нас тайком, потихоньку, приходят сюда, дабы излечиться от грусти…


- У стрекодельфов, вроде, не принято грустить…
- Мы припадаем к источнику. Купайся и ты. Все мы… рано или поздно… исчезнем… а это место останется.
- Послушай, Морро… а ластики… они сюда приходят?
- Приходить сюда никому не запрещается… Но, знаешь… Они не очень любят сюда ходить. Здесь ведь, как ты сам видишь, все такое зыбкое, неустойчивое… А ластики, кажется, предпочитают устойчивость. Даже если эта устойчивость проявляется в том, что стирается всё, кажущееся им неважным…
Он говорил так, словно был совсем не уверен в произносимых словах. Что ж, ластики и устойчивость – в таком контексте я еще об этом не размышлял… Он добавил:
- И все-таки они приходят. Им ведь тоже, как и всему живому, необходимо вдохновение. Ну, назови это энергией, живой водой, как хочешь… Ластикам ведь нужно строить свои заводы, стирающие в пыль всякие там чужие мечты.


- Эти сооружения, которые похожие на огромные часовые механизмы… в городе ластиков… ну, я их видел.
- Да. К тому же им ведь нужно было строить свои летающие дирижабли. И, как ты тоже, наверное, успел заметить, довольно своеобразные и даже в чем-то избыточные, я бы сказал… Хм… Чтобы там не говорил Лопасти, наш чудный специалист по первоклассным леталкам, дирижабли ластиков – это вам не хухры-мухры. Иногда, когда я подолгу смотрю на них, мне начинает казаться, что время останавливается.
Он мечтательно причмокнул…
- Ты бываешь на аэродроме ластиков?
- Ну… знаешь, я просто хотел сказать, что создание таких сооружений, как заводы по переработке надежды и как летающие осенние дирижабли, явно требует большого вдохновения. Я бы даже сказал: требует страсти… Такое может дать лишь Большой обрыв. Что ни говори, а ведь не одной аварии за двадцать лет… Ни одного крушения. А вот леталки Лопасти постоянно падают. Да что я говорю… Эхм…
Он явно рассуждал о дирижаблях ластиков, но я перебил его, потому что моя мысль сделала крюк…


- Морро, еще один вопрос.
Лицо сменило свой цвет: из желтого оно стало оранжевым. Его исказила дрожь, которая слегка была бы похожа на слабый нервный тик, если бы не выглядела такой смешной.
Воротник куртки пошел волнистыми складками, стал похож на шляпку гриба или на старинные жабо…
- Послушай, Морро… Глюндельфлюц снимал ластиков в своих фильмах?
- А ты разве не видел?
- Ты знаешь, я видел всего два фильма. Все остальные фильмы вы уничтожили, когда он покинул страну…
- Ах да. Я и забыл. Старая история. Есть у вас, у людей, такая поговорка: кто старое помянет, тому глаз вон.


- Да я просто хочу спросить, снимал ли он когда-нибудь ластиков?
- Ну тогда я тебе просто отвечу. Разумеется. Он ведь снимал всё, что хотел, наш любимый гений Глюндельфлюц.
- Я вижу, ваша обида до сих пор не остыла.
- Ладно. Ты спросил меня, я тебе ответил: да, он снимал ластиков в своих фильмах. И это была одна из причин, по которой они постоянно ссорились с Даяной.
- Они ссорились?
- Кажется, я опять сболтнул лишнее. Поверь, меньше всего я хочу растравить твою ревность. Это нехорошее качество. И подвержены ему не только люди, но и стрекодельфы тоже…
- Они ссорились? И не только из-за ластиков? А из-за чего еще?


- Если ты думаешь, что у них была спокойная и гладкая любовь, как на картинке, ты ошибаешься. Даяна била посуду. Наш стекольщик, Омосто, замучился создавать для нее новую. Так о чем я? Даяна била посуду, Глюндельфлюц кричал на нее, как что в Кристаллическом лабиринте лопались от напряжения кристаллы. Однажды он даже расцарапал ей лицо в припадке ревности.
Я невольно вздрогнул.
Пейзаж, который показывал Большой обрыв, изменился снова. Он стал серым, он будто отвечал на мои чувства. Я ощутил тесную связь с этим местом. Эта панорама, как зеркало, отражало меня: серые скалы, их острые пики… Это длилось недолго, очень скоро все снова изменилось. И вот уже яркая зеленая трава, неистовый вьюн, обвивала камни, ставшие вдруг такими гостеприимными, вот уже каменная поверхность полностью скрылась, затканная слоем растений.


- Она что, давала повод для ревности?
- Как видно, она с тобой не очень откровенна, - заметил Морро спокойно, без усмешки. – Знаешь, мне не хочется говорить об этом. Это не в моей компетенции. Если она захочет, она ведь сама тебе расскажет.
На секунду меня пронзило воспоминание: ее нежные руки, обвивающие меня также, как растение-вьюнок объемлет камень, ее губы на моих губах, язык у меня во рту.
Ее закрытые глаза, дрожащие ресницы.
Ненадежность и хрупкость…
- Кто сказал «а», говорит и «б». Договаривай, Морро, это важно для меня…
- Ну что тут говорить? Глюндельфлюцу не нравилась ее враждебное отношение к ластикам…
- Но ведь это для нее всегда было только игрой… Какая глупость!
- Дело, как видно осложнялось тем, что во время этой вражды с ластиками она много времени проводила с Аморельцем. Ты же знаешь, они предпринимают почти все вылазки против ластиков с Аморельцем. Иногда к ним с Даяной присоединяется кто-то еще, но как правило, это всегда они: Даяна и Аморельц.


Передо мной возник образ Аморельца. Довольно привлекательный…что и говорить… Неужели? Я представил их с Даяной вместе. Представил, как она обнимает Аморельца, целует его. Черт подери! Представить такое было трудно, но возможно…
- Значит, Аморельц. С кем еще у нее был роман? С Офли? Может, с Весельчаком?
- Ты делаешь слишком скоропалительные выводы. Сейчас в тебе тоже говорит ревность.
Он устало вздохнул и добавил:
- Знаешь, тут не место говорить о таких мимолетных и пустых вещах, как флирт, как измены. Это все слишком мелко. Здесь надо просто стоять и впитывать… А не языком чесать. Так что… давай помолчим, ладно?


И мы еще помолчали. А потом мы вернулись к нему домой, он стал готовить еще какой-то особенный травяной чай, но я отключился, едва прилег на кушетку.
Мне привиделся упоительный и странный сон. Когда я проснулся, то еще долгое время лежал неподвижно, с вытаращенными глазами, переживая подробности увиденного. Я подумал: наверное, этот сон породило вдохновение, которое подарил мне Большой обрыв. Не иначе.
Я не знал, что в это самое время вся Стрекодельфия давным-давно проснулась и занялась новой мимолетной игрой – они решили поиграть в перевернутые шахматы, используя самих себя в качестве фигур, а западную часть страны, левее Императорского дворца, который сегодня скакнул чуть вправо, и домика Офли, который по своему обыкновению бегал туда-сюда. Идею поиграть в такие шахматы подала Даяна, - им, видите ли, надо бы развеять скуку… Ветерок был очень слабый, так что кто-то из них предложил выпустить ветроловов, чтобы те наблюдали за игрой, дабы те наблюдали ща честностью и за соблюдением правил. И ветроловы, выпущенные на время из своих декоративных клеток, с невозмутимым выражением на лицах или на том, что было надето на них как лицо, расселись по окрестным деревьям. Стараясь держать себя величественно, за всей допустимой важностью. Ручные животные тоже были тут, но у них положение вообще было важное – им разрешили участвовать в игре в качестве пешек.


Ничего этого я не знал, вот почему лежал и вспоминал подробности своего сна, навеянного Большим обрывом. Сон был такой.
Я находился в лавке.
В магазине…
Стоял себе и тихонько осматривался вокруг.
Место было необычное, прежде всего потому, что неясным казалось предназначение лавки.
Это был явно не зоомагазин, хотя прямо перед собой я видел белку, бегущую в своем дряхлом потрескивающем колесе – этот маленький пожиратель бесконечности напомнил мне, что я пришел сюда не просто так, а ради какого-то чрезвычайно важного дела. Я помнил, что должен здесь что-то найти, знал, что от моих дальнейших действий зависит чья-то жизнь – но, хоть убейте, не помнил, что я должен сделать. Мне нужно что-то здесь купить? Но что?


Рука нашарила в кармане куртки как мелочь, так и крупные купюры…
И вот я стоял и присматривался к окружающему хаосу, многозначительному нагромождению как предметов, так и живых существ. Это была явно не книжная лавка, несмотря на обилие книг, рассованных по иссохшим деревянным полкам. И не аптека, хотя я видел целую полку, набитую битком шприцами и медицаментами, таблетками в стеклянных емкостях и диковинных коробках с прозрачными стенами. Это место совершенно точно не являлось антикварным магазином, хоть и был здесь очень древний глобус с полустертыми очертаниями юных материков, давно исчезнувших с земной поверхности, и еще – очень старую камеру-обскуру, и еще – медвежий панцирь для сражений с морскими коньками, датированный примерно пятым веком до нашей эры (уж я знаю – когда-то я очень хорошо разбирался в панцырях…). Отчего-то я чувствовал себя очень неловко в пространстве этого сна – потому и стоял в этой лавке не как важный покупатель, а как мелкий случайный аферист, судорожно озираясь по сторонам и чуть ли не дрожа. Взгляд мой бегал по стеклянным колбам, наполненным химикатами и железными болтами, натыкался на цветочные композиции, преимущественно из увядших или совсем высохших растений, подвешенные к потолку на манер восточных фонариков, но выглядевшие при этом совсем неуместно и по-дурацки. И тут я ощутил, как на плече у меня зашевелилась некая живая субстанция. Акимыч? Почему-то я помнил о том, что у меня есть спутник, Акимыч, помнил это, даже находясь на территории сна – а вот зачем я здесь, этого я не помнил.


- Мы должны забрать карту, - подсказал он мне. – Спроси у нее.
И он указал пальцем на мышеподобного вида продавщицу, девушку в очках, забившуюся в угол, почти слившуюся со стеной.
Да, ее бесцветное лицо совсем сливалось с пустотностью стен.
Я бы ее и не заметил, если бы Акимыч мне про нее не сказал.
Вообще-то, это был не совсем Акимыч.
К спине его был прилеплен черепаший панцырь. И еще – у него были глаза Даяны.


Словом, то ли Акимыч, то ли крошечная, преобразованная в этого уродца Даяна… Что мы здесь делали? Что делали?
Я ощутил потерянность и опустошенность, сопряженные с кошмарным чувством неустойчивости – такое не часто почувствуешь даже в самом некомфортном сне. Я пошатнулся и мне захотелось сесть.
- Спроси, - настойчиво повторила Даяна-Акимыч.
Я зачем-то взял это существо со своего плеча, осторожно погладил по панцирю, вгляделся прямо в глаза, такие чудесные, прозрачно-голубые, обещающие все объяснить…
- О чем мне спрашивать?


Это существо вело себя со мной очень терпеливо, надо отдать ему должное. В то время как я, испуганный, потерянный, не знающий, что делать, рассматривал его, силясь понять, кто же передо мной: мой привычный спутник Акимыч, Даяна или та черепаха, которую она украла в зоомагазине и подарила мне, и которую я теперь принужден был повсюду таскать с собой, находился ли я в Стрекодельфии или в этом сне. Черепаха, которая вдруг обрела внятный голос и человеческое лицо. Что ж, я не спорю, иногда такое случается, пусть даже во сне. Только во сне.


- Я знаю, кто это, - сказал мой спутник Акимыч (лишь для собственного удобства я решил считать его все-таки Акимычем).
- И кто же?
- Это мадмуазель Лыфонмерц. Собственно, она не продавец в этой лавке. Вернее, она является продавцом в этой лавке лишь по чистой случайности. Это все временно. На самом же деле она – частный сыскарь. И она прибыла сюда, в это место, чтобы расследовать одно дело…


- Ну хорошо-хорошо, - перебил его я. – Только вот я все равно не пойму, зачем мне знать, что эту даму зовут именно Лыфонмерц и никак иначе? Зачем, если это никак не может мне помочь? И если я все равно не понимаю, зачем мы здесь… Для чего? И что это вообще за место? Где мы? Это Стрекодельфия?


- Нет. Но здесь есть город ластиков. Скорей всего, мы должны здесь, в этой лавке, купить у мадмуазель Лыфонмерц карту, ведущую туда.
- А разве мы не можем попасть туда без карты?
- Ты можешь? – спросил он у меня.
- Нет.
- И я – нет. К сожалению, - Акимыч вздохнул.
- Зачем нам нужно в город ластиков?
- Главарь ластиков должен дать нам другую карту.
- Другую карту?


- Другую карту. Да. И не нужно так на меня смотреть. Только главарь ластиков способен отдать нам карту, следуя которой, можно попасть в государство, где искусство запрещено. А именно туда нам и надо.
- Туда и надо?
- Эй, да что с тобой? Не выпил сегодня кофе с утра? Может, ущипнуть тебя?
- Да, пожалуй… Ущипни меня, Акимыч, а то мне кажется, что я сплю.
- Ты не спишь… Разве ты не чувствуешь, как много у нас здесь дел?
- Да…
- Вот именно! Ну, так ты спросишь ее? Или это сделать мне?


Все это время мадмуазель Лыфонмерц, или как там ее звали, слушала нас достаточно внимательно. Так мне показалось.
- И все-таки, какая странная лавка, - не унимался я. – Акимыч, тебе разве не кажется, что это… ну просто ни на что не похоже?
- Какая теперь разница…
- Ты что-то сегодня очень грустный.


- А ты потерянный… прости, не хотел тебе этого говорить. Но ты что-то медлишь, не решаешься даже спросить ее про карту, а ведь нам нужна именно она.
- Сейчас спрошу. И все равно, у меня ощущение, что все это – не по-настоящему. Это не зоомагазин. Не оружейный склад. Не букинистический. Не магазин продуктов. Не цветочный. Но зато – все это вместе.
- И что?
- Да ничего. Просто… странно как-то… нелепо…
- Ерунда. Именно в таком месте и должна хранится карта, которая приведет нас в город ластиков, а из него – туда, где искусство запрещено.
- А почему ты в этом так уверен, Акимыч? Ответь!
- Нипочему. Просто поверь мне, и все. Ах да, я забыл, месье же у нас скептик. Ему так трудно… просто поверить во что-то странное… необычное… чудесное…
- Не называй меня, пожалуйста, месье. Это глупо… и к тому же обидно.


- Хорошо. Так ты спросишь у нее или нет?
Вместо ответа я отважился все-таки приблизиться к этой серой мышке.
- Здравствуйте, мадмуазель.
- Здравствуйте.
Ее голос прозвучал неожиданно глухо и нежно.
- Нам нужна карта. Есть у вас в магазине карты?
Акимыч с глазами Даяны и панцирем подаренной Даяной черепахи пнул меня:
- Ты что, идиот?
И стал разговаривать с ней сам.


- Милая мадмуазель Лыфонмерц, я очень прошу вас извинить моего друга. Он сейчас сам не свой. Дело в том, что мы скорбим… по стрекодельфу Офли… которому вот-вот предстоит исчезнуть. Понимаете, раствориться во вселенной. Так морская пена тает на берегу.
- Извините… - она дотронулась до своих очков, словно хотела протереть стекла, чтобы лучше рассмотреть придурков, которые пришли к ней в лавку. – Извините, я вас не понимаю… Что вы хотите купить? Стрекодельфы… пена… карты… о чем вы говорите?
- Я сейчас вам объясню, дорогая. Я ведь знаю, что вам суждено сыграть не последнюю скрипку в истории того государства, где искусство запрещено. Вы ведь ищете своего
исчезнувшего директора телестудии, так?
Она встрепенулась.
- Скажите, кто вы такие? Откуда вам все известно обо мне?


- Да это не важно. Но, чтобы вас успокоить, скажу, мадмуазель Лыфонмерц, что судьбы Стрекодельфии и того государства, где нельзя заниматься искусством… гмм… под страхом смертной казни, - эти судьбы… они… тесно переплетены. И что слава о вашем таланте сыскаря бежит впереди вас. Я знаю, вы отличный сыскарь.
На щеках у нее выступил румянец.
- Только не там роете, - продолжал Акимыч. – Вы-то думаете, что директора телестудии похитили некие злоумышленники. Или даже убили.
Я совершенно не понимал, о чем они говорили, и от этого испытывал неприятное, тошнотворное чувство непосвященности. Такое часто бывает во сне: хочешь что-то понять, в чем-то разобраться, а не можешь, как не старайся. Впрочем, это бывает не только во сне, но и наяву.
А он все говорил и говорил, а я слушал. Судя по изменению света, льющегося в окна лавки, близилась ночь. Он говорил:


- На самом же деле директор забрел не в тот лабиринт и случайно оказался в городе, где запрещено искусство. И вам тоже скоро предстоит попасть туда. Вы уже близко. То, что вы здесь, в этой лавке, уже указывает на то…
- Знаете, - она вдруг его перебила. – Знаете, я совсем не понимаю, о чем вы тут говорите. Да, меня зовут Лыфонмерц, да, я частный сыскарь, и вам даже каким-то неведомым образом стало известно, что я разыскиваю именно директора телестудии… но вот вы говорите про какое-то место… и все время повторяете о том, что искусство нам под запретом.
- Ну да. И вы сыграете там свою роль. Вам все равно не удасться избежать предначертанного. Если вам неприятно слушать то, что я говорю, ну что ж, я тогда умолкаю. Только одно: вы должны обязательно продать нам карту, которая приведет нас в город ластиков. Пожалуйста. Мы заблудились, а нам непременно нужно туда попасть.


- Раз вы уже знаете, что я не продавец, вас, наверно, не удивит, что я совершенно не представляю о какой карте и о каком городе ластиков вы ведете речь.
- Мадмуазель Лыфонмерц, поймите, это довольно-таки странно, - не унимался Акимыч. – Мы ведь сейчас находимся где-то неподалеку от города ластиков. Я его нутром чую. А вы вот говорите, что ничего не знаете про этот город… Ну ладно, не хотите говорить – не надо.
- Думаю, если вы ищите карту, вам лучше посмотреть в отделе карт, - и тут она неуверенно пожала плечами, а потом указала нам на низенькую приземистую полочку напротив себя.
Там, и правда, лежали карты и географические атласы. Полку венчали глобусы, разбитые фальшивой нотой, как бывает разбита безупречная мелодия одной, вроде бы, малюсенькой оплошностью, - между ними гордо красовался по-дурацки меланхолический череп жирафа. Мне было совершенно точно известно, что это именно жирафий череп, хотя я не мог бы объяснить причины этой стопроцентной уверенности.
- Так что? Нам позволено самим поискать карту? – спросил Акимыч.


Казалось, она уже забыла о нас, полностью погрузилась в себя.
… Она, словно нас тут и не было, принялась разбирать и чистить детали какого-то причудливого охотничьего ружья, ни вид которого, ни, тем более, его название, налепленное на спусковом крючке, гласившее: «Блюм-Щелкунчик», ничего не говорили мне. Я не разбираюсь в оружии. А эта сумрачная и совсем не симпатичная девушка, видимо, разбиралась, ибо держалась она так, словно уже лет сто только и занималась тем, что чистила оружие. А потом с этим оружием охотилась на крупную дичь.


Акимыч порылся на полке.
Он был терпелив, он разворачивал карты, одну за другой, одну за другой.
Потом я услышал его крик, да такой, что я чуть не подскочил на месте, а мадмуазель Лыфонмерц от неожиданности выронила свое ружье, и оно со звоном ударилось об пол, так, словно это было не ружье, а связка рождественских колокольчиков.
- Эврика! Нашел.
Я заглянул в карту, которой он потрясал, словно захваченным вражеским знаменем.
Улицы, лабиринты… овраги. Река. Это было похоже на город, или даже на несколько городов, обрамленных одной стеной. За пределами этой крепостной стены унылыми штришками были обозначены пустынные поля, карандашными стрелками – скучные проселочные дороги, акварельными разводами – парки (или это были дикие леса; я не очень понял), точечными закорючками, сделанными пером и черной тушью – обсерватории и необустроенными библиотеки, а древесным углем – древнее жилище великанов.


- Это та самая карта? – спросил я. – Извини, Акимыч, но мне кажется, что на ней слишком много всего… И она нас скорее запутает, нежели поможет найти то, что мы ищем. Если, конечно, мы вообще ищем что-то.
- Это та самая карта. А ты… ты просто доверься мне. Лучше просто… доверься.
 - Мы можем идти.
- Да. Сейчас… Только попрощаюсь.
И он подошел к ней, к мадмуазель Лыфонмерц, поднял с пола ружье, протянул ей…
- Кажется, вы нашли то, что искали?
- Да. И мы вам очень благодарны.
Я впервые увидел, как она улыбнулась. Надо заметить, что это было зрелище не для слабонервных. Очень уж она была некрасива.
- До свидания, - сказал он, раскланиваясь так потешно, что я с трудом удержался, чтобы не прыснуть в кулак. – Думаю, что мы еще увидимся.


Она кивнула, потом опустила голову и как ни в чем не бывало продолжила чистить свое ружье.
Мы вышли из лавки.
Мы даже не расплатились за эту карту. И она ведь почему-то не потребовала с нас никакой платы. Просто позволила нам взять карту, и все.
Я чувствовал усталость и опустошение.
Я еле-еле шевелил руками и ногами.
- Меня словно вот-вот парализует. Что со мной?
Акимыч вздохнул.
- Что ж, возможно, это реакция на погружение в соседний мир.
- Соседний мир?


- Ну да.
- Акимыч, ты не мог бы перестать… говорить загадками?
- Я говорю, говорю, и все равно ты мало что понимаешь… Что во сне, что наяву. Таково положение вещей, и глупо негодовать по этому поводу. Да уж… Хотя ты очень стараешься понять. Я вот думаю: а может, тебе перестать стараться? Ну, знаешь… просто попытаться… эээ… плыть по течению? Психологи говорят про это: «отпустить ситуацию».
Я невольно поморщился и спросил:
- И все-таки, ты не мог бы объяснить, раз уж начал? Про погружение в соседний мир? И еще: почему ты столько знаешь о ней? Об этой мадмузель? Знаешь, когда ты говорил все это ей: про мир без искусства, про сбежавшего директора телестудии и про то, что она на самом деле – какой-то там сыскарь, а вовсе не продавец в этой нелепой лавке, мне даже

жутко стало.
- Ты, Константин, проснешься, и обо всем этом забудешь. А это, кстати, очень жаль… - он говорил мне это, казалось, совсем не думая о том, о чем говорил, потому что мысли его были заняты картой, которую он рассматривал.
- Я проснусь?
- Ты проснешься.
- Сейчас я сплю?
- Да. Только вот, знаешь, это вовсе не значит, что все происходящее с тобой и со мной сейчас – нереально. И не имеет значение. Скорей уж, наоборот.


Он чихнул. Я начинал серьезно злиться.
Он это, как видно, почувствовал, потому что добавил:
- Погружение в соседний мир – мир, соседний со Стрекодельфией. Знаешь, не только в Стрекодельфии может случится беда – вроде окончательного побледнения всех стрекодельфов, к примеру. Которую ты должен был предотвратить, кстати… Но это ладно. Мадмуазель Лыфонмерц – она, понимаешь ли, была отправлена в свое место, точно также, как ты был отправлен в Стрекодельфию. Между вами существует некое сходство. Просто события ее приключения происходят в другое время, не в твое… Но вам еще предстоит снова встретиться, немножко при других обстоятельствах… Видишь, это слишком сложно. Я так и знал, что говорить это все бестолку, лучше бы мне сейчас не отвлекаться, получше рассмотреть эту карту. И найти вход в город ластиков.


Я оглянулся по сторонам.
Мы стояли на серой улице.
Дома выглядели очень скучно и совсем обезличенно.
- Мне все-таки кажется, что мы с тобой, Акимыч, уже в нем.
- В нем?
- Мы уже в городе ластиков. Разве нет?
- Город ластиков – это не географическое место, ты забыл? Это, можно сказать, вообще не место.
- Черт тебя подери, Акимыч!
- Владения ластиков – это не место, а состояние души.
- Ну хорошо, хорошо. Если мы не в городе ластиков, то где мы?
- Уже не далеко. Ты ведь уже чувствуешь тревожную пустоту… и некоторую потерянность? Да? Чувствуешь? Значит, я прав, и мы уже близко.


- Если честно, рядом с тобой я постоянно чувствую потерянность. Из-за твоей дурацкой привычки говорить загадками. Ребусами…
- Тогда просто помолчим. Просто пойдем…
Мы шли по улицам, сворачивая переулки и углы, все более серые.
Скоро нам стали попадаться аморфные существа в серых драповых пальто. Они мне мучительно кого-то напоминали… Только вот кого? Даже лица их, не только одежда, выражали бесконечную, полноценную, всепоглощающую серость. Кто они?


Чего-то не хватало… Судорожно покопавшись в памяти, я вспомнил: когда-то прежде, очень-очень давно, появление этих существ всегда сопровождалось музыкой. Чарующей музыкой…
… Все-таки… Это же ластики!
Я так подумал, но промолчал – просто чтобы снова не слушать возражения Акимыча. Пусть я не слышал гипнотической музыки, сопровождающей их появление (да-да, я все вспомнил!), - это были ластики, совершенно точно. А где еще находиться ластикам, как не в своем собственном городе? Значит, и мы с Акимычем бродили сейчас где-нибудь, а по улицам города ластиков. Значит, Акимыч просто морочил мне голову? А заодно, может, и самому себе…
Серые, ссутилившиеся фигурки сидели за серыми столиками летних кафе. Намазывали серое масло на такой же серый, бесцветный хлеб.


Но тут, на одной из площадей, я увидел сцену, которая заставила меня усомниться в том,
что это город ластиков. Унылая старуха  вполне себе человеческого вида (явно не стрекодельф, не ластик и даже не уроженец Юпитера) стояла возле деревянной телеги и, кажется, торговала самой обыкновенной фиолетово-кочанной капустой.
Рядом с телегой росло сухое дерево. На дереве сидела ворона. Облезлая…
Что, если мы действительно не в городе ластиков, а в обычном провинциальном городке…
И тут ворона начала кашлять. Совсем как человек.
Из окна дома, который был расположен ближе всего к нам, выглянула девочка, закрывающая рот платком. На ней было надето красное платье. На фоне этой всеобщей бесцветности этот красный цвет кричал.


Кроме этого крика, издаваемого платьем, я услышал еще и голос, прогремевший за спиной и сопровождаемый удушливостью и вонью, какую издает любой отвратительно-громкий звук… При условии, конечно, что он не просто громкий – а громкий до невыносимости…
- Ну что, зачем пожаловали?
Мы с Акимычем оглянулись.
Перед нами стоял главарь ластиков собственной персоной.
- Возможно, будет дождь, - сказал зачем-то Акимыч, взирая на главаря ластиков совсем спокойно и без страха, источая всем своим маленьким существом хрупкую эфирную субстанцию, которую я могу назвать только дружелюбностью…


- Хотелось бы знать, как вы сюда попали? – вопрошал нас главать ластиков. – Мне казалось, мы сумели хорошо зашифроваться.
- Гай, ты же говорил, что мы спрятаны лучше, чем самая прекрасная и самая глубоководная лодка!
И он бесцеремонно пнул носком своего серого сапога того, кого, видимо, звали Гаем… Рыба на колесиках (чем-то она была похожа на Голована из аквариума на центральной площади, который научил меня визуализации – да-да, я все вспомнил!!!) – эта рыба на колесиках обиженно откатилась в сторону, ударившись о мокрый, скользкий даже на вид кочан капусты.


- Я не виноват! – завопил Гай. – Мы и правда были защищены, но они нашли лазейку!
- Лазейку? Что еще за лазейку? Ты же уверял меня, что город защищен как никогда?
Я узнал главаря ластиков, хотя он выглядел не так, как ему было положено. Вместо головы у него на плечах красовался капустный кочан, у которого на боку, однако, отчетливо прорастало самое что ни на есть человеческое лицо – покрытое сетью старческих морщин, искаженное гримасой. В глазах я разглядел отражение дымящихся заводских труб – тех самых, что изрыгали отходы, полученные в результате переработки человеческого вдохновения. Вероломно похищенного, украденного. Растоптанного…
Впрочем, можно ли верить, что ластики действительно делают на этих самых фабриках и заводах что-то плохое? Ну не знаю, не знаю… Кажется, об этом говорил мне Лекарь.


Тут Акимыч решил взять положение в свои руки. Должно быть, он не хотел, чтобы главарь ластиков принял нас за вражеских лазутчиков… И еще больше он не хотел, видимо, чтобы мы попали в тюрьму и ластики испробовали на нас свои пыточные машины. Я сам видел их в книгах, хранившихся на оружейном складе Пуговицы; правда, то, что я их видел, еще не говорит о том, что ластики и правда практиковали пытки, дабы развязать языки своим врагам. Возможно, эти машины для насилия и мучений просто приснились милой и нервной Пуговице в каком-нибудь долгоиграющем кошмаре, привидившемся ей после особо долгого дня обязательного для стрекодельфа безделья и развлечений. Может, она только увидела кошмар и потом нарисовала увиденное в своих книгах?
Что ж… В любой случае, мне не хотелось сейчас проверять, верна ли эта моя догадка…


- Уважаемый главарь ластиков, - сказал Акимыч. – Хочу сказать одну вещь. Вот вы сейчас раскричались. И даже, насколько могу судить, - обидели своего подчиненного. И по-моему, совершенно напрасно. Мы с моим другом проникли сюда вовсе не для того, чтобы что-то учинить. И вообще не для того, чтобы своевольничать. Мы проникли сюда, присмотревшись к одной карте, которую нам любезно предоставила мадмуазель Лыфонмерц…
- Вот видите, господин! – заорал, перебивая его, Гай. – Они сумели найти нас только благодаря карте, которую дала им эта мерзавка.
- Кто такая?
- Да… одна дура, которую временно пришлось устроить продавщицей в лавку древностей…
И Гай отъехал от главаря ластиков подальше, видимо, все еще опасаясь расправы. И добавил.
- Если бы не она, эти двое ни за что бы…
- Эти двое - здесь, - перебил его глава ластиков. – И с этим фактом надо что-то делать.


Старуха возле телеги, которая какое-то время с интересом слушала эту перепалку, свернула свою торговлю и поплелась восвояси. Ворона снялась с дерева и улетела вслед за ней…
- Я вас уверяю, - не унимался Акимыч, - мы здесь не для того, чтобы причинить хоть кому-то из ластиков вред…
Главарь расхохотался.
Хохот его звучал довольно-таки зловеще…
- Вы что же, всерьез думаете, что можете здесь кому-то причинить вред? Гай, что ты на это скажешь? Лично я в жизни не слышал подобной глупости…
И его прихлебатель Гай засмеялся тоже.
- Вот видите, вам смешно, - заметил Акимыч. – И правильно, мы здесь не для того, чтобы враждовать с ластиками… выведывать какие-то ваши тайны. Нам просто нужна карта.
- Как? Еще одна карта? Гай, ну ты только посмотри на них, на этих чудаков. Похоже, перед нами два картографа.  Собственной персоной. Эхе-хе. А я-то думал, к нам в гости пожаловали знатоки космических беглецов. Или покровители прозрачных черепах. Или, на худой конец, знатоки вечности. Ну да ладно.
Акимыч дал ему возможность выговориться. Он терпеливо ждал, чтобы вставить свое словечко.
Я молчал. Видя, что никто нас пытать, кажется, и не собирается, немного успокоился. И вовсе не спешил вставить свое «веское слово».
- Я рад, что развеселил вас, уважаемый, - сказал Акимыч. – Рад, честное слово. Но дело все в том, что нам нужна другая карта. Теперь нам необходимо попасть в… как бы это выразить поточнее…
- Уж выразите как-нибудь… - главарь ластиков явно сменил гнев на милость.
- Это место, где запрещено искусство. То ли город, то ли целое государство. Там вроде как нельзя заниматься творчеством… То есть… ни одним из многочисленных разновидностей искусства, известных нам…
Поразительное дело – по капустному лицу главаря ластиков пробежала тень – он явно очень хорошо понимал, о чем говорит Акимыч. Да, это точно.
Он знал.


Внезапно он сбросил свое серое пальто – я не смог понять, каким образом, но вместо туловища зашевелились, дрожа и мерцая, самые настоящие паучьи ноги. Он превратился в паука – вернее, в кочан капусты с человечьим старческим лицом и паучьими ногамию Меня, впрочем, это не удивило, а больше удивляло меня то, о чем он рассказывал:


- Знаете, я, конечно, могу дать вам эту пресловутую карту. Могу предоставить вам ее в вечное пользование, и притом, безо всяких условий и, совершенно всерьез, без обмана.
И он, словно фокусник, извлек из-за спины карту-свиток.
Акимыч уже протянул руку, чтобы взять ее. Но… не тут-то было.
Я-то сразу понял: главарь сейчас будет рассказывать…


Весь его диковинный капустно-паучий облик не мог скрыть энергетики существа, собирающегося поведать нечто сокровенное.
- Позвольте спросить: а зачем вам нужно в город без искусства? Что такого вы там забыли?
Это прозвучало довольно грубо, но Акимычу, казалось, все было нипочем…
- Видите ли… - и тут он начал объяснять… - понимаете… Вот этот человек, - и он показал на меня, - должен был предотвратить исчезновение стрекодельфов, но в силу целого ряда причин не справился с этим.


Слова Акимыча произвели на меня такое впечатление, что я закашлялся, судорожно глотая воздух и дергаясь, словно отравленное насекомое.
- Сами видите, как на него подействовали мои слова, - продолжал Акимыч. – Он сейчас спит и ничего не помнит, и все-таки какая-то часть его подсознания продолжает страдать из-за того, что ничего не вышло со стрекодельфами. А в городе без искусства у него, возможно, появится шанс все исправить.
- Ну, слышал я про стрекодельфов, - пробурчал главарь. – Можно сказать, я даже с ними знаком. И что? Не вижу связи. Между этим побледнением и городом, где запрещено искусство.
- Честно говоря, я и сам не очень вижу эту связь, и это прискорбно. Но у нас появилось предчувствие, что мы должны быть там. Именно в этом городе.


- Ладно, ладно, - заметил ластик. – Выходит дело, вы, двигаясь туда, опираетесь только на какое-то свое дурацкое и весьма ненадежное предчувствие… Ну-ну… А наш город – это для вас нечто вроде перевалочного пункта. Вот уж не думал, что кто-то посмеет относиться к моим владениям столь пренебрежительно.
- Да мы вовсе не… Мы вовсе не относися…
- Ладно! Относитесь как хотите. Ваше, как говорится, личное дело.
- Я хочу сказать, мы с огромным уважением относимся к этому месту, - не унимался Акимыч, чьи глаза, так мучительно похожие на глаза Даяны, взбудораженно сверкали, а черепаший панцырь лоснился и поблескивал. – И мы, разумеется, пришли сюда не только из-за карты. Еще мы хотели бы попасть на экскурсию на одну из тех фабрик, где трудятся ластики. Я думаю, нам с Константином будет чрезвычайно интересно побывать там. Ведь так?
И Акимыч подмигнул мне, с самым что ни на есть заговорщицким видом.
Я молчал.


- Костя, ты язык проглотил?
- Ну, мы действительно хотели посмотреть эти фабрики, - только это мне и удалось выдавить из себя, и собственный голос звучал как потустороннее ворчание; я ощутил на своем языке крошки дробленых кирпичей.
- Дудки! Зря стараетесь, - главарь ластиков пожал плечами – если только можно было назвать плечами то, что у него было вместо плечей.


- Не верю ни единому вашему слову. По крайней мере, относительно того, что вы хотите посетить наши фабрики и заводы. Как там говорил Станиславский, - не верю! К тому же, спешу вас успокоить; на наших фабриках давным-давно не проводится экскурсий. А уж тем более – экскурсий для посторонних. А вот в то, что вы стремитесь попасть в город запрещенного искусства – в это верю охотно. Кстати говоря, как он называется? А?


У главаря ластиков лицо залоснилось от удовольствия. Кажется, мы все-таки умудрились поднять ему настроение…
Я чувствовал, что перестал его бояться.
- Мы не знаем, как в точности называется город запрещенного искусства, - ответил Акимыч на его вопрос. – Но нам думается, это не так уж и важно. Куда важнее – туда попасть.
- Вы так думаете? – и ластик осклабился.
Капустная голова преобразилась к тому времени в обычную, человеческую, но паучьи ноги оставались прежними, хоть и громадными, но насекомьими.
- Так вы дадите нам карту?


- Разумеется. Но сначала… Сначала мне надо вам кое-что рассказать…Вот вы стремитесь попасть в город без искусства… Что ж… Ваше право. Вам их жалко… Да-да, не спорьте, я прекрасно осознаю ваши мотивы. Вам жаль их, вы хотите им помочь. Вы думаете: ну надо же, есть такое место во вселенной, где жителям запрещено заниматься искусством. На это последние несколько десятилетий наложен запрет. То есть там живут целые поколения, которые еще помнят, как прекрасно искусство, знают, какое это чудо… Но теперь они этого лишены. Теперь, если ты только захочешь написать книгу, или придумать пьесу в трех актах, а возможно, даже и в двух, - забудь, и не помышляй!!! Ибо за такое, согласно новому законодательству, тебе грозит смертельная казнь. Вот так, ни больше ни меньше. Тебя сварят в кипятке, а в лучшем случае бросят в каменный мешок, где ты будешь томиться в обществе пьяных от вони мышей и гнилых говорящих цветов до конца своих дней… Юное поколение уже не помнит, что такое искусство. Они не знают, что это. Они были воспитаны в выхолощенном, пустом мире. У них холодные сердца… Кому-то, впрочем, бабушка могла и рассказать о своем секрете: например, о том, что она хранит в подвале, за стеклянными банками, под завязку набитыми консервированными орехами… Такими сладкими на вкус, если только их попробовать в самом конце долгой зимы, не раньше... Ни в коем случае не раньше… Ее секрет прост: она хранит там старую балетную пачку и связку книг… Так вот… я отвлекся… вам их очень жаль, вы хотите помочь. Что ж… Но вы не знаете об одной вещи: не всем это искусство-то нужно. Должен был сказать: я был в этом городе. Искусство там не нужно почти никому. Даже те, кто о нем еще помнит, предпочитают о нем забыть. Как бы это некрасиво не звучало. Знаете… когда я был простым, самым обычным ластиком, и когда мне даже не снилось, что я смогу когда-то стать главарем своего огромного города, и что я буду повелевать временем и пространством, и что мне будут доступны бесчисленные возможности… так вот, когда я был обыкновенным ластиком, я много путешестововал. Я был странником и таким образом искал себя. Да… вам, может, трудно в это поверить, но мне доводилось бывать в самых разных городах. В том числе и в этом самом городе запрещенного искусства, куда вы так стремитесь. Вы вот думаете, что только обитатели этого города ужасающе несчастны и нуждаются в помощи. Хотя, как я уже говорил, это не совсем так, но

я не буду сейчас вам это доказывать, сами убедитесь: людям не нужно искусство... более того, им не нужно даже бессмертие… И, скажу больше: им даже любовь не очень нужна. Они только притворяются, что им это все по-настоящему нужно. Это такая игра. А на деле, кажется, люди жаждут лишь двух взаимоисключающих вещей – покоя и развлечений. Впрочем, к чему это я? Ах да!  К тому, что я путешествовал и многое повидал. Я искал себя и стал тем, кем я стал. И теперь я могу управлять всей этой махиной, всеми этими фабриками и заводами – не потому что я такой вот особенный, а потому, что во время своих странствий понял кое-что… Нечто такое, что понять было важно. Понять это желаю и вам. Это почти мистика. Знаете, как на одной старинной гравюре, где пеликан уносит в клюве перчатку, символ вечной тайны. Тут важно не оставлять окна открытыми… Да уж… И вот теперь я ворочаю делами в этом своем королевстве. А ведь путь к обретению собственного королество достаточно прост. Нужно пройти три ступени, три стадии, иногда они замыкаются в круг, и тогда есть вероятность, что человек (ну, или ластик, или стрекодельф, или любое другое существо, уж как хотите…) будет проходить их снова и снова. Уподобляясь уроборосу, кусающему собственный хвост. Но порой все получается сразу… Как у меня, например. Итак, вот эти ступени: бунт, искупление и, наконец, королевство. Великое БИК… Да… Мое путешествие в юности и было как раз, если хотите, моим пунктом номер один, то есть бунтом против существующего миропорядка… А еще это можно назвать бегством. Это сейчас я


нахожусь в третьей точке, в королевстве, которое создал сам. Я нахожусь среди своих, в своей мире, там, где мне и место, и там, где мне знаком каждый винтик в любой пережевывающей пустые мечты лопасти и машинке, и любая кнопка на управляющей панели каждого дирижабля. А тогда я находился в поиске. Вот почему я и говорю: за время своих странствий по нашей вселенной я посетил множество городов, чьи обитатели были куда как более несчастны, чем жители города запрещенного искусства… Да… уж поверьте. Я мчался в своем странствии, которое казалось мне тогда бесконечным, и копыта моего верного одноухого коня подминали под себя пустоту, и ломали ветошь, и топтали травинки. Они разбивали циферблаты выброшенных на дорогу часов, ежели такие только встречались. Так и было… Я летел, вперед и вперед, оседлав мимолетные поезда с их вдумчиво и ласково горящими окнами, этими обязательными проводниками в резервации бессонницы, я летел, думая лишь об одном: только не останавливаться, только не останавливаться… И не останавливался. Время притиралось ко мне, я был тогда еще юным и не таким прозрачным, не таким серым, и несмотря на свою принадлежность к ластиковому племени, ненавидел стирать.

Да-да, не удивляйтесь! Я не хотел ничего стирать, я не хотел быть таким, как все ластики, я стремился открыть в себе нечто иное, во что бы то ни стало отличаться от других. Таков пафос юности. Юность всегда бунтует. Ну, или почти всегда... И вот… я ничего не стирал, летел вперед, то на крыльях, то на электричках, то на поездах, то на хорошенько выдубленных шкурках чужих снов, а они-то, и это всем известно, передвигаются в любую, даже самую непостижимую точку пространства, быстрее всего… Бывало, что я просто шел по дороге своими ногами. И я ничего не стирал, вернее, старался так делать, потому что иногда природа ластика все же брала верх. И я стирал все-таки что-нибудь, придорожный лист, например, или же крохотную никчемушную деревеньку с ее гнилыми деревянными стенами. Я был многим недоволен, моя душа щетинилась шипами, и мир огрызался в ответ… Что ж, думаю, почти каждый из нас это пережил. К чему я это все вам сейчас говорю? Да к тому, что мне довелось увидеть множество городов, несмотря на то, что сущность моя была захвачено одной лишь проблемой, чем-то вроде гамлетовского «быть или не быть?», только в моем случае это звучало - «стирать или не стирать?»… Я все-таки не утратил жажды наблюдения. И во время моего путешествия-бегства успевал смотреть по сторонам. Что было довольно увлекательно… Я видел города-колбы, города-зверинцы. Видел Стрекодельфию и стрекодельфов, гоняющих своих крошечных мошек на идиллических пастбищах… не спорьте, не спорьте… играющих в свои бесконечные, лабиринтоподобные игры. Видел города, построенные в стиле «ванитас» - в центре каждого такого города находится здание в форме огромного черепа, как напоминание о скоротечности бытия, и о том, что надобно спешить выполнить свою миссию. В случае, если в городе «ванитас» живут люди, то этот центральный дом-череп похож на человеческий, ну а если в городе живут мыслящие лошади, тогда череп непременно лошадиный. Если в городке обитают огненные эльфы, в таком случае черепушка – эльфова, удлинённая слегка… Короче говоря, какие обитатели, такое и напоминание о смерти в центре. Города «ванитас» переполнены постройками-символами. Тут что ни зданьице, то символ. Ни одной кафешки или автозаправки в простоте нет.  Больницы в форме игральных кубиков и фишек: знак ошибочной жизненной цели, поиска удовольствий и грешной, неправильной жизни. Вы вот понимаете, что в древности значило понятие «грешная жизнь»? Нет? И я не очень. Дворцы в виде улиток великанов – в городах «ванитас» любая

морская раковина, иногда живой моллюск либо улитка, но чаще все-таки опустевшая, покинутая хозяином раковина, словом, всякая улитка –обозначает смерть и бренность. Поскольку является останками когда-то живого животного. Ползучая улитка — олицетворение смертного греха лености. Большие моллюски говорят о двойственность человеческой натуры, к тому же это символ похоти, ещё одного из смертных грехов. Что еще можно обнаружить в городах «ванитас»? Ну, множество цветов, причем непременно увядающих… Это, как вы понимаете, символ скоротечнлости любой жизни. Стены даже самых обыкновенных домов тут отделаны прозрачными камушками, очень напоминающими мыльные пузыри – еще один обязательный атрибут стиля «ванитас». Гостиницы в виде зеркальных шаров. А зеркало как вы понимаете, является символом тщеславия, кроме того, тоже знак отражения, тени, а отнюдь не настоящего явления… Вот такие они, города «ванитас». Не самые приятные места для туристов и странников. Я совсем вас запутал… Были и другие места.Я видел города-теплицы, города-утюги. Города-обсерватории. Города, где всегда звучит музыка, хотя там не найти ни одного музыканта и уж тем более ни единого музыкального инструмента. Города, завернутые в нечто, похожее на огромный лист гигантской водяной кувшинки. Разные города. И почти в каждом из них жил кто-нибудь несчастный или хотя бы просто потерянный, печальный, нуждающийся в поддержке и сочувствии…Что еще? Еще были поселения, где бедолаги-рабы устраивали себе развлечения в качестве боев без правил. Самык большие ставки тут были на бойцовых рыбок… В других городишках психиатры использовали в своих лабораторных экспериментах не традиционных крыс, которые, как говорят, очень умны, а медлительных черепах, которым было вроде как философски все равно, и вот они двигались по ходам картонных лабиринтов с завидным достоинством и потрясающей неспешностью, а психиатры тем временем брызгали слюной разочарования и бешенство… Некоторые из них даже застрелились, а другие переделались в кинорежиссеров… Все потому, что черепахи не выказывали должных реакций, обязательных как для крыс, так и для любого живого существа, и не жалели искать выход из лабиринта, не привлекаемые ни сыром, ни какой-либо прочей едой, ни даже электрическим разрядом... И только звуки потусторонних бубенцов заставляли их выпрастывать свои мудрые головы из-под панцырей – так детская рука нежно и ловко высовывается из рукава… Самые разные города. Возле города-зверинца я встретил маленькую женщину с чрезвычайно белой кожей. Она сидела у обочины дороги, прямо в пыли. У нее был такой жалкий вид, что это меня остановило.


Вид существа, у которого начисто забрали всю его живую энергию. Белые ручки беспомощно торчали из-под холщовых лохмотьев, словно давно уже высохшие, освобожденные от плоти косточки. И я невольно, не вполне отдавая себе в этом отчет, спешился. Глиняный голем-конь, тогдашнее мое средство передвижения, тут же рассыпался в прах. Я склонился над ней, над этим лишенным капли энергии существом, испытывая самое настоящее сострадание. Да! Вы можете сколько угодно удивляться и даже открыто крикнуть мне прямо в лицо: что, как, не может быть, чтобы этот безжалостный могущественный повелитель ластиков… чтобы он… вдруг… почувствовал жалость? Но, честное слово, если бы вы только ее видели. Это я все к тому, что не только обитатели города без искусства могут быть несчастны, не только они порой переживают дурные времена. Нет, отнюдь нет. Во вселенной найдется немало существ, жаждущих сострадания, взывающих о помощи. К тому же в молодости в моем характере присутствовала некоторая доля сентиментальности. Да, если бы вы встретили меня тогда, очень возможно, вы бы меня даже не узнали… Но хватит уже обо мне… я говорю вам о ней… Честное слово, даже камень на дороге при виде нее расплакался бы… Ну а я – не камень. Мне стало так ее жаль, что на секунду я заколебался: может, стереть ее, чтоб не мучилась? Достал из своего заплечного мешка краюху сонного хлеба, как следует  посыпанного цветочным нектаром, который обожают бабочковидные колибри… «Все равно что разбитые очки», - еле слышно пробормотала она. «Что, прости?» - спросил я ее… Но может, мне вообще почудилось, что она что-то сказала? Но нет, губы ее все еще продолжали шевелиться… «Если уж очки разбились, их не склеить; между тем, человеку со слабым зрением без очков никак нельзя…» «Бормочет чепуху», - подумал я и молча протянул ей сонный хлеб. Она смотрела на меня как баран на новые ворота и даже не думала прикасаться к предложенному лакомству. «Скажи, что с тобой случилось… пожалуйста, не молчи… возможно, я смогу тебе чем-то помочь…» Да, вы представляете себе, до каких бездн должно найти существо, чтобы вызвать сочувствие ластика? Только представьте… Нет, вы только подумайте… Ведь призвание ластиков – это холодное, бесстрастное стирание... И тогда она подняла на меня свои бездонные васильковые глаза. И заговорила… Я не очень понимал ее язык, но все-таки понимал, несмотря на примесь в ее речи какого-то ванильного, явственно подводного диалекта… «Сначала меня попросили пройти эти психологические тесты, - начала она… - Они хотели проверить, насколько я гожусь на роль проводника. За эту работу хорошо платили, а я тогда очень нуждалась в деньгах, поскольку мои младшие брат и сестра никак не могли вырастить себе шестое чувство. Им необходимо помочь… Вы, хоть и ластик, наверное знаете, что без отростка шестого чувства любая флейта не чувствует себя флейтой по-настоящему! Без него флейта – не флейта»… Да, теперь я видел, эта изможденная женщина принадлежала к расе гуманоидов, называемых «флейтами»… И как раньше этого не распознал. Ну конечно, она была так измучена… с трудом можно было вообще понять, кто это, живое существо или растение… или, может, вовсе сгусток сонной неодухотворенной материи… Но теперь я увидел, конечно… эта белизна кожи… эти длиннющие руки с длинными пальчиками. Конечно, конечно… я видел рисунки представителей этого вида в школьных учебниках… Они очень изысканные существа… Отличаются чрезвычайно высоким интеллектом. Без отростка шестого чувства им действительно никуда. Это она правильно сказала… Она продолжала говорить, и кажется, я начал кое-что понимать: «Итак, мне нужны были деньги. И я подумала тогда: пройду тесты… почему нет? Они стали задавать вопросы, я отвечала.

Сначала в комиссии, определяющей, гожусь ли я на роль проводника, их было несколько… Не говорю: несколько человек… Потому что не все из них были людьми. Но это явно были существа, которые не имели представления о психологии и духовности флейт… к сожалению… к сожалению… и в этом мне скоро предстояло убедиться на свою беду. Они все были одеты в строгую форму, напоминающую чем-то военные френчи. У них были такие особые плоские штучки на плечах… не знаю, как они называются… И еще пуговицы… которые блестели так вызывающе… что мне хотелось зажмуриться… не больше, ни меньше… но я не зажмурилась и отвечала. Это задание напомнило мне те тесты, которые обожал учитель музыки моего младшего брата… Чрезвычайно эксцентричная личность… не слушать его было также невозможно, как заставить головолапых моллюсков прекратить танцевать… электрические разряды текли через каждое его движение. Так вот, он не просто учил моего брата музыке, он учил нас всему, что любил… И, поскольку эти тесты он просто обожал… Должна сказать, что на самом-то деле, хоть он и преподавал брату музыкальные основы, он был вовсе не музыкант, а заслуженный беккетовед… знаток Беккета, каких мало… приходил к нам в дом всегда с утра, всегда пьяный, с бабочкой на шее, в полосатых носках и полосатом шарфе… эти полоски действовали на нервы нашей матери, но ей не хватало духу, чтобы уволить этого доходягу… Она говорила: в доме уважающих себя флейт любой придурок найдет себе кусок теплого хлеба и стакан чая… особенно если он знает Беккета также хорошо, как свои сны… а ведь нам самим зачастую нечего было есть… поэтому тогда, во время психологического тестирования, я не растерялась… и отвечала на поставленные вопросы довольно четко… Яркий прожектор светил мне прямо в лицо, заставляя жмуриться… Это походило на военный допрос… никаких денег не захочешь… но поскольку, повторюсь, деньги были очень нужны…» Я прервал ее и погладил по голове, говоря: «Успокойтесь, это все позади… Поешьте… Скажите, это они, это допрошающие довели вас до такой степени истощения?» «Нет, нет… не они… слушайте, вот… слушайте, что со мной случилось дальше…Я хочу рассказать вам об этом, чтобы предостеречь… из-за этого допроса я не попала, куда собиралась… А ведь я могла бы стать проводником… могла бы… ведь я очень этого хотела… Было два варианта… стать проводником в Стрекодельфию… я много читала о стрекодельфах, знала, например, о том, что у них нет одного облика, раз и навсегда выбранного, знала об их переменчивости, знала о том, что сами себя спасти от побледнения они не могут, вот почему им всякий раз нужен человек извне… это может быть не только человек, конечно же… но человек предпочтительнее… Или, например, я могла бы стать проводником в Город запрещенного искусства. Проводники туда тоже постоянно требовались, так как эта работа была супер-сложная… Но все мои догадки оказались неверными. По тестам работадателей выходило, что я не годилась для этой работы! Представьте теперь мое отчаянье! Мое смятение! Да. В финале «допроса» почти все они ушли, забрав свои папки с документами, осталась только женщина, сидящая за столом слева. С самого левого края. Я почему-то, глядя на нее, стала испытывать глубокий страх… Хотя с виду в ней не было ничего страшного… и одета она была также, как остальные. «И последние несколько вопросов… - сказала она. – Вода? Огонь? Или камень?» «Прозрачное стекло», - ответила я не задумываясь… Если бы я только знала, к каким последствиям приведет мой импульсивный ответ. «Ну, мне все ясно… - произнесла женщина. – Через полчаса вы узнаете наше решение». Пока я ждала результатов этого психологического исследования, холодный пот заливал мне лицо. Честно говоря, мне уже было ясно, что я не получу этой работы. Интуиция, знаете ли. У флейт она развита необычайно сильно… Наконец женщина вернулась и вынесла окончательный приговор. «Итак, вы не любите оперу. Несмотря на то, что вы – чистокровная флейта… вы… ты…, - и она презрительно сплюнула через левое плечо. – Ты патологически несовершенна. Ты не годишься на роль проводника. Ты способна думать только о материальной выгоде, а проводником может стать лишь чистая, бескорыстная душа». Я поднялась, чтобы уйти, но меня остановили двое мужчин в доспехах и латах, неизвестно откуда возникших, загораживающих дверь… «Подожди, - сказала женщина. – Результаты твоего теста показали еще кое-что. Результаты твоего теста показали иное. Ключевым стало слово прозрачность. Ты подсознательно хочешь, чтобы хоть кто-нибудь рассмотрел тебя как следует. Чтобы тебя увидели, и не просто, а увидели насквозь. В связи с этим наша комиссия установила: для тебя удивительно точно подходит работа в городе-зверинце…» Я что-то прежде слышала о городе-зверинце, что-то нелестное, но пока не понимала, куда ветер дует… Однако нутром чувствовала опасность. И все же нашла в себе силы произнести: «Ну хорошо, пусть город-зверинец. Только я хотела бы получить аванс…» Женщина в военной форме только улыбнулась. Еле заметно, одним уголком рта. «Эта работа не оплачивается. И не обсуждается. Но ты должна быть рада, что мы предоставляем тебе такую возможность вырасти духовно. Поработаешь немного в зверинце, затем проведем еще тесты, обследования, и возможно, тогда будет ясно, что ты дозрела до чего-то более бескорыстного. Увести». Мужчины схватили меня под руки и выволокли из зала… Ноги стали ватными. Вот так я и попала в город-зверинец. Если вы спросите у меня указать дорогу туда, я не смогу этого сделать. Почему? Очень просто. У меня были завязаны глаза. Разязали их лишь тогда, когда я оказалась в клетке… я провела в городе-зверинце двести лет… даже чуть больше… двести лет и один час… если быть совсем точной… потому что этого никогда не забыть… потому что каждая минута была на счету…слева от меня стояла клетка с кенгуру, справа был вольер с дикобразами-альбиносами… Еще справа, чуть ниже, стояла стеклянная коробка с маленьким человеком. Но смотреть на него жителям города-зверинца было не интересно… потому что он был уже не вполне жив, почти не шевелился… На меня, однако, они смотрели охотно. Хотя я тоже, как и дед-крючок из стеклянного ящика, почти не шевелилась… Да… Но вокруг моей деревянной клетки с частыми прутьями и шелковым потолком они всегда толпились… Всегда… в любую погоду. И не столько потому, что я сидела там днями и ночами, и всегда – голая… Нет… они не столько смотрели на мою наготу… нет… им нужно было другое. Я была обнажена не только физически, но и духовно… в этом все дело. Они ели мою душу. Они питались мной. Пользуясь тем, что душа моя совершенно раздета, они питались ей. И так продолжалось двести лет… Я не могла винить их за это, однако к концу второго столетия энергии у меня совершенно не осталось… Когда это случилось, меня торжественно одели в эти лохмотья и вышвырнули за городские ворота. С меня больше нечего было взять… Такова моя история». Я выслушал ее не без сострадания. Душевная раздетость. То, что ее энергией питались… Не знаю, не знаю… Мне, ластику, все это было чуждо. Бесконечно чуждо. Ластикам не нужна энергия, чтобы питаться ею. Они абсолютно пустые изнутри… И все же меня тронуло ее несчастье… Вот так… а вы говорите. Есть существа, бесконечно более несчастные, чем те, кто живет в городе, где искусство под запретом…


…Наконец человек-ластик замолчал. К тому времени, когда он закончил выбалтывать свой поток сознания, уже совсем стемнело.
Надо же… Было очень темно.
Но даже в этой темноте я заметил усталость в глазах Акимыча.
Что ж, наверное, он не ожидал, что достать карту, ведущую в город запрещенного искусства, будет столь трудно.


А Гай вообще заснул, что было с его стороны не очень-то вежливо. Еще бы, заснуть во время разглагольствований своего господина, которые он должен был, по идее, впитывать, как рыба впитывает соль.
- Держите свою дурацкую карту. Если бы сможете хоть что-то понять в этой абракадабре, в этих вот каракулях, что ж – ваше счастье. А теперь проваливайте. Вы меня очень утомили. Рад был познакомиться… Скатертью дорога.
Он пнул своего слугу, тот проснулся и завизжал, после чего оба исчезли с площади. Свернули и исчезли в каком-то подъезде, да так быстро – словно корова языком слизнула…
- Ну вот, теперь у нас есть еще одна подсказка.
Акимыч, несмотря на явную усталость, выглядел удовлетворенным и совершенно счастливым.


- Теперь до города запрещенного искусства - рукой подать, - добавил он.
- А мне так не кажется, - сказал я. – Мне-то как раз, наоборот,кажется, что все это напоминает китайскую коробочку с сюрпризом. Открываешься такую, с трудом разгадав секрет хитроумного замка, а там внутри – еще одна коробка. Новый замок, новый шифр. Открываешь ее, - а внутри другая коробочка. Следущая… И вот так до бесконечности.
- Таких коробочек не существует… - и он снисходительно хмыкнул. -  Это же просто легенда. Или твоя фантазия. А если ты способен опять фантазировать – значит, мы покидаем город ластиков. И мы уже совсем недалеко от нашей цели.
Следуя карте, мы петляли по сложному лабиринту улочек и наконец спустились к холма, в городским воротам. Покинули город. Отсюда расходилось несколько дорог.
- Важно выбрать правильный путь, - заявил Акимыч, поправляя на носу очки.
- Акимыч, у тебя глаза Даяны.


- Я все ждал, когда ты об этом заговоришь.
- Ну вот, я заговорил, но ты ведь мне все равно не объяснишь, почему это так.
- Да уж.


- Ну вот, я так и знал.
- Это все законы сна, Костя, законы сна. Ты видишь именно то, что хочешь видеть.
- Подожди, Акимыч… Ты ведь утверждаешь, что это не совсем сон.
- И это тоже правда.
- Тебя послушать, так правдой становится все.
- Сейчас правда заключается в том, что я честно пытаюсь выбрать верную дорогу, которая приведет нас именно туда, куда нужно. А ты мне мешаешь.


- Ладно, больше не буду. Молчу. Молчу. Только, пожалуйста, Акимыч, выбери именно тот путь, который необходим, мне ужасно надоело плутать.
- Хорошо. А теперь оглянись и посмотри: они закрыли за нами ворота?
Я обернулся.
Там, где только что стоял серый город ластиков, теперь зияла самая настоящая пустота. Черная пустота. Довольно обыкновенная, совсем не ластиковая.
- Акимыч, но там ничего…
Там, где был Акимыч со своей картой, теперь летела паутинка.
Я остался один посреди дороги, без Акимыча и без карты. И я проснулся…