Ловушка для мух Лина Бендера продолжение

                ЧАСТЬ  4.
                МУХА   НА  СТЕКЛЕ.

Весна 2008 года.

  Большая зеленая муха с отчаянным жужжаньем колотилась в стекло.   В бессилии  падала на широкие переплеты рамы, на короткое мгновение замирала и поднималась снова.  Описывала неширокий полукруг и, раз за разом, возвращалась на холодную прозрачную поверхность, преграждающую выход в широкий светлый мир, где ярко светит солнце, зеленеет трава и восхитительно пахнет свежим воздухом и землей.

  «Пустите же меня!  Пустите!  Что я вам сделала?!»

  Но никто не хотел понимать громкого, на надрывной ноте, надоедливого призыва.  А сзади опять неумолимо надвигалась неизменная черная тень.  Шлеп!  И еще раз – шлеп!  Каждый влажный хлопающий звук сопровождался нестерпимой болью, отдающейся в каждом уголке крохотного тельца.  Муха физически ощущала, как подается тонкий хитиновый панцирь, защищающий кожу, и ломаются под неимоверной тяжестью невесомые крылышки.  Шлеп!  Очередной удар едва не расплющил муху и, оборвавшись вниз, она неровно спикировала на подоконник, опрокинулась навзничь, разбросав в стороны ворсистые лапки…

  … И неожиданно очнулась от непрекращающейся боли, жестоко раздирающей тело изнутри и снаружи.   Шлеп!  Шлеп!  Шлеп!

- Гляди, очухалась!  Ну, живучая, падла!

- Матрешка-то?  Да на ней всегда можно было воду возить!

  Инга распахнула помутившиеся в муке глаза в поисках до дрожи знакомого голоса, явившегося из неприятных воспоминаний прошлого, из безрадостных лет тяжкой школьной принудиловки.

  Мальчишку звали Толиком Мячиным, и большего хулигана и бездельника трудно было найти во всем районе.  От него плакали даже много повидавшие педагоги.  Сын запойных алкоголиков, уродившийся мелким, но агрессивным, он пил и курил лет примерно с восьми.   С десяти нахаленок уже баловался наркотиками и особенно любил шпынять презиравших его девочек.  Одни могли постоять за себя сами, другие жаловались родителям, а пугливая в нежном возрасте Инга долго боялась рассказать бабушке о постыдных приставаниях испорченного мальчишки.  Но такой у нее был характер.  Терпела – терпела, а потом срывалась дико и страшно.  Однажды Толик прижал ее в раздевалке и запустил грязную руку в трусики, длинными ногтями до крови ущипнул за нежное интимное место.  И девочку понесло.  Она пронзительно завизжала и бросилась на обидчика всем телом, опрокинула на пол и впилась в лицо.  Чудом у мальчишки уцелели глаза, голова была изорвана в лохмотья, и пучки рыжих волос валялись по всему коридору.  Был грандиозный скандал.  Бабушку Марию Васильевну вызывали в школу, а обоих детей в принудительном порядке направили к психиатру.  У Инги особых отклонений не нашли, зато за Толика взялись всерьез.  Пока оформляли лишение родительских прав и перевод в детский дом потерявшего тормоза мальчишку, тот болтался в школе, больше не решаясь задираться открыто, но продолжал исподтишка мелко пакостить.  «Матрешка – нос картошкой!» -  глумясь, выкрикивал ей в спину, а однажды, перед уроком запустив руку в портфель, Инга вляпалась в нечто жидкое и едко пахнущее.  Мячин нагадил ей в портфель, но вины хулигана не доказали, хотя виновника знали все.  Потом волокита с документами закончилась, и парень исчез из школы, и вместе с тем облегченно вздохнули и учителя, и ученики, и их родители.

  И вот непонятным образом Мячин снова всплыл, очутившись на пути Инги Польской взрослым, пропитым до цирроза печени и отказывающих почек желтушным парнягой, оставшимся мелким и невзрачным, ростом метр с кепкой.  Но убей, Инга понять не могла, откуда он взялся и где находится она сама, в полубеспамятстве плавающая в волнах адской боли.

- Матрешка – нос картошкой! – глумливо хихикнул Мячин. – Что, очухалась и не рада?  Погоди, то ли еще будет!  Я, гляди, все помню!

  С этими словами он с силой ударил Ингу носком ботинка в бок, и все ее крупное тело содрогнулось грандиозным всплеском муки.  Глаза широко раскрылись от боли, в мозгу словно фотографическая вспышка сработала, осветив низкий подвал с тянувшимися под потолком отопительными трубами, дрожащий огонек керосиновой лампы, пристроенной на сдвинутых ящиках.  Бывший одноклассник выглядел неважно, если не сказать, хуже некуда.  Скрюченный и невзрачный, но с опухшим от опоя синим лицом, носил на руках тюремные наколки и казался неизлечимо больным.  Ясно, успел отсидеть и переболеть заразой вроде желтухи или туберкулеза.  В подтверждение догадки Мячин закашлялся и сплюнул Инге на грудь зеленой мокротой, растянул тонкие губы в похотливой ухмылке и вытащил из кармана складной нож.

- Вот жир-то с тебя спущу, Матрешка лупоглазая!  Наверно, жрала здесь от пуза, пока я в колонии загибался!

  Инга вскрикнула и зажмурилась, содрогаясь от нестерпимой, просаживающей все укромные уголки организма боли.  Что с ней успели сделать?  И что еще собираются сотворить?  Невероятным, необъяснимым образом она угодила в лапы к насильникам, настоящим преступникам, которые не погнушаются и убийством.  Но почему, почему?!  Как получилось, что, сладко уснув в родной теплой комнате, очнулась в вонючем промозглом подвале в компании бродяг и отморозков?  Инга ничего не понимала.  Боль туманила разум, не позволяя вывести ни единого складного предположения.

- Погоди, Толян, успеешь ей юшку пустить.  Мы за нее еще не меньше штуки выколотим.  Гляди, и правда, какая живучая!

- У меня нет денег, - еле шевеля распухшими губами, пролепетала Инга.

- Тю, дура!  У тебя нет, у нас будут! – закатился в дурном смехе Мячин, сложил и спрятал ножик, открыл дверь и крикнул в темноту: - Эй, есть еще кто?  Заходи, пока бабу не вспороли!

  В подвал ввалились штук пять откровенно маргинальных личностей в лохмотьях, крепко благоухающие немытыми телами и помойкой.

- Сдурел,  Толян?  Баба сто раз пользована, сбавляй цену!

- Зато ломовая…

  Дальше последовала циничная, с матерщиной, доскональная характеристика достоинств.
- Ладно, по сотне с носа и валяйте, - разрешил Толян, взявший на себя роль продавца живого товара при единственном, силой приволоченным в подвал женском теле.

  Инга пробовала кричать, но ее поколотили.  Чем больше верещала, тем сильнее били.  Подонок Мячин старался от души, азартно, с садистским наслаждением размахивая широким солдатским ремнем с металлической пряжкой.  Измученная, едва живая жертва потеряла сознание…   А очнулась в полной темноте, за шею привязанная к крюку, вмурованному в стену.  Ее живот выплясывал бешеный канкан, то и дело взрываясь свирепой нутряной болью.  А боли Инга всегда боялась.  Хотела закричать, но не позволил плотно втиснутый в горло кляп.  Зато веревка на руках ослабела и, отцепившись от крюка, избитая девушка ощупью стала пробираться по стеночке в поисках выхода, в страхе и волнении забыв выдернуть изо рта мешавшую дышать тряпицу.  Ей удалось нащупать дверь, увы, запертую снаружи.  Злодеи ушли, отложив окончательную расправу над беспомощной жертвой на потом.  Инга потеряла счет времени, на четвереньках ползая по подвалу, почти ничего не воспринимала из внешних и внутренних раздражителей.  Ничегошеньки, кроме одной убийственной мысли: что теперь скажет Валерий?  Как плохо подумает о ней, попавшей в катастрофически непоправимую ситуацию!  Раз за разом она утыкалась в дверь и отступала, как та муха из сна, пока не услышала снаружи гомон и грубые голоса.  Мучители вернулись, принесли выпивки и закуски, и привели новых клиентов, тотчас набросившихся оголодавшей песьей сворой на едва успевшую перевести дух девушку.  Нечеловеческая боль в животе перерезала ее пополам и, проваливаясь в знакомый омут беспамятства, краем пораженного сознания продолжала смотреть один и тот же сюжет.  Большая зеленая муха билась в плену заманчиво прозрачного, но жестоко отрезавшего ее от прекрасного и неприступного мира стекла.  Хотела, старалась, выбиваясь из сил, но не могла вырваться в этот сияющий мир…


  Когда Инга в очередной раз пришла в сознание, кошмар еще не закончился,
но неумолимо близился к завершению, входя в заключительную стадию трагического финала.  Два бомжа, отдуваясь, тащили беспомощное тело на вонючем, заскорузлом от засохшей крови и выделений одеяле, злобно ругались и помогали себе пинками и тычками, достававшимися несчастной недобитой жертве.

- Да остановись ты, Гулявый, на Страшный Суд торопишься?  Ну, туда всегда успеешь.
 
 Воду бы на тебе возить, зараза, а у меня уж сил нет.  Не баба, в натуре, бегемот.  Да она в ту дыру и не пролезет!

- Чего, гад, лаешься, щас как дам!  Прикажешь тетку на ровном месте кинуть? – не менее зло отозвался второй бомжара и опустил тяжелую ношу наземь.

  Сквозь прореху в дерюге Инга уткнулась лицом в свежий ковер из опавших листьев и хрипло, с бульканьем застонала.

- Блин!  Да она еще живая!  Делать-то что, Гулявый?

- Что-что, что хошь, то и делай.  Возьми и добей…  вон, кирпич валяется!

- Э, нет, Гулявый, ищи дурака!  Ищи в другом месте, говорю!  Я тебе не мокрушник поганый, мне за стремные дела не платили.  Толян, гад, сказал, баба мертвая, проблем не будет.  А теперь что?!  Что, я тебя спрашиваю?

- Значит, волоки назад!

- Вот сам и волоки.

  Бомжи посовещались, охая и беспрестанно матерно ругаясь, в процессе спора едва не дойдя до рукопашной.  Инга тряслась внутри куля крупным ознобом, испуская едва слышные стоны, неспособная кричать несмотря на выкручивающую внутренности боль.

- Во, гляди, какой штырь нашел, свинью можно заколоть, - подал голос ненадолго отлучившийся Гулявый.

- Сам нашел, сам и коли, а я на мокруху не подписывался, - верещал нерешительный бомжара, судя по прерывистому дыханью собравшийся дать здорового деру с места преступления.

- Стой, гнус паршивый!  Тут два шага до оврага, а ну, понесли!

  Ее проволокли еще несколько десятков метров, и шорох осенних листьев скрадывал доносившийся изнутри куля ужасные звуки.  Инга находилась в сознании и прекрасно понимала, куда ее тащат.  Сейчас ее станут убивать.  Она ждала этого момента всей покрывшейся крупными пупырышками кожей, но удар обрушился неожиданно, на короткое мгновение заглушив ставшую почти привычной ноющую боль во чреве.  Гулявый решился пустить в ход случайно найденное орудие…

  … А затем опустился долгий, тяжелый, непроницаемый мрак…  Беспамятство длилось долго, очень долго.  Один и тот же навязчивый сон мучил ее с патологическим упорством вражеского нашествия из собственного подсознания.  Приходя в себя на короткие, отрывистые мгновения, Инга вскоре проваливалась обратно в бездну, где основное положение занимало громадное, с плохо протертыми стеклами окно, делавшее внешний мир размытым и нечетким.  Удручала телесная бесполезность большой зеленой мухи с тонкими прозрачными крылышками, которая никак не могла выбраться из плена.  Страшная черная тень больше не показывалась, но и в бесконечном перебирании лапками по стеклу, в надсадном низком жужжании состояло ощущение безнадежности, ставшей привычным до отвращения, от которого не хотелось жить.  Но мухи не умеют умирать по собственному желанию…


   Не скоро докучливое видение отступило, но всему однажды наступает конец – плохой или хороший.  А иногда трудно и разобраться, какой именно…  Но болезнь обыкновенно склоняется либо к кончине, либо к выздоровлению.   Инга очнулась на больничной койке, замотанная бинтами, опутанная проводами и резиновыми трубками.  В изголовье монотонно гудел неизвестного назначения аппарат.  Она полежала, вспоминая события и трудно соображая, что с нею все-таки произошло.  Милосердная память стерла кошмарные подробности, потрясенная ужасом происшедшего.  Но отдельные, обрывочные детали сохранились.  Кажется, над ней жестоко надругались, избили, исполосовали ножами.  Хотели убить, но не сумели.  Как она попала в больницу, Инга не знала, в тот момент находясь в глубокой коме.    Больница!  Вот оно!  Страшное слово всплыло на поверхность сознания, родом из детства, откуда и возникла необъяснимая боязнь людей в белых халатах.  Даже надругавшиеся над ней преступники пугали меньше, являясь неотделимым целым обыденной реальности.  А лечебница – другой мир, иные порядки…  Инга рванулась – соскочить с койки и скорее бежать.  Но тело не пожелало подчиниться, ни руки, ни ноги не действовали.  Даже голова повернулась с великим трудом на словно заржавевшей шее.  Но Инга успела разглядеть просторную палату с несколькими койками в ряд, на которых тоже шевелились несчастные страдальцы.  Внутри все болело и сильно хотелось пить, но не хватало голоса позвать на помощь.  Девушка лежала и мучилась, пока не пришли доктора и скудно не капнули ей в рот из шприца.

- Еще! – беззвучно шлепнула она губами.

- Пока нельзя.  После операции.  Вам повезло – удивительно сильный организм.

- Телеса! – подняв палец, пояснил средних лет бородатый доктор. – Спасение благодаря великолепным телесам должно войти в историю медицины как уникальный случай.  Лезвие ножа не пробилось сквозь жир и не задело жизненно важных органов.

- Так как нас зовут? – склонился он над уникальной пациенткой.

  Инга снова пошевелила губами, но из горла не вырвалось ни единого звука.  Шею словно перехватила чья-то невидимая враждебная рука.

- Спазм гортани, возможно, на нервной почве.  Должно отойти, - безошибочно определил доктор. – Не стоит пока беспокоить девушку, пусть отдыхает.

  Она благодарно вздохнула и крепко зажмурилась.

- Но как узнать фамилию? Наверно, ее ищут родственники, - донеслась до слуха встревоженная реплика медсестры.

- Этим занимается милиция, но, насколько известно, ее личностью никто не интересовался.
  «Как же, а Валерий?  А мама?»

  Инга хотела высказаться, но удалось опять только пошлепать губами.  Спазм не отпускал, лишив ее возможности объясниться.  И конечности, на беду, не повиновались, сделавшись тяжелыми и неподвижными…

 … И потянулись однообразные, заполненные бессмысленным созерцанием белых больничных стен и щелястого потолка дни.  К окну Инга старалась не поворачиваться, опасаясь возвращения кошмара, теперь уже наяву.  И без того еженощно, обратившись зеленой навозной мухой, она с отчаянным жужжанием билась и билась в стекло, чтобы после титанических усилий в бесплодном стремлении к свободе проснуться раздавленной ужасом, в поту и с суматошно колотившимся сердцем.  Странно, но ей никогда не снились ни мучители из подвала, ни мать с сестрой, ни даже Валерий, а донимал один и тот же, грозивший сумасшествием сюжет, из-за которого не поддавался лечению и горловой спазм, и слабые, ватно мягкие руки не в состоянии были написать ни строчки…


  Дни ползли медленно, похожие на мокрых полудохлых мух.  За окном морозы сменялись оттепелями, и унылая зима тянулась нескончаемой серой пряжей, которой конца – края не видно.  Ночи полнились кошмарами, объединенными общим сюжетом и тоже не собирались прекращаться.  Инга выздоравливала медленно, с мучительными срывами и приступами, душевных и телесных  недугов, приводя в замешательство консилиумы докторов.

 - Подумать, такой мощный организм, чудом, можно сказать, уцелела, а тут застопорилось.  По идее, она должна уже ходить.

  Инга вздрагивала и втягивала голову в плечи.  Привитый в детстве ужас перед белыми халатами был сильнее прочих чувств, парализовал изнутри и снаружи.  Однажды, пробудившись после очередного жуткого сна, краем глаза видя вызывающие тягостные ассоциации окно, она поняла, что, как ни странно, больница медленно ее убивает.  Она моментально выздоровела бы, очутившись в своей квартире, рядом с любимым Валерием и даже вечно брюзжащая мама не могла бы испортить праздничного настроения.  Но она не знала, как сообщить об этом докторам, считавшим помимо побоев телесных ее получившей еще и травму душевную.  Несколько раз приходил следователь, пытался задавать вопросы, но ничего не добился.  Инга и рада была ответить, но горловой спазм не пропускал ни звука.

- У девушки психомоторная реакция, обыкновенной терапией не справиться.  Пора бы переводить в специализированное отделение, но анализы плохие.  Проведем масштабное обследование и займемся переоформлением, - на одном из обходов заявил лечащий врач, тот самый авторитетный бородач, никогда не сомневающийся в диагнозах.

  Ингу будто током ударило, и от ужаса она потеряла сознание.  Решив, что больная уснула, ее оставили в покое.  Но она скоро очнулась и с удивлением обнаружила, что конечности оттаяли и зашевелились, и тело наливается крепостью.  Мощный выброс адреналина спровоцировал ускоренное выздоровление.  Иной, более сильный страх уничтожил болезненный спазм, и теперь при желании она сумела бы сообщить о себе.  Но уже не хотела – из опасения попасть в специализированную клинику.  Другими словами, в сумасшедший дом, которым ее часто пугала мама и, по слухам, откуда не выходят на волю.  Если ей кто-то и способен помочь, это один Валерий.  она задрожала всем телом, изнывая от нетерпеливого желания поскорее увидеть любимого.  Кстати, о ребенке…  Что с ним случилось?  Инга пошевелила ладонями, медленно подняла руки и ощупала живот.  Беременности и след простыл.  Вместо полного, мягкого и аппетитного тела под пальцами прощупывались обтянутые грубой бугристой кожей ребра и нелепо выпирающие кости таза.  Инга похолодела и едва удержалась от желания вскочить, бегом броситься к зеркалу и осмотреть себя с головы до пят…

   Посттравматическая реабилитация – процесс нелегкий и болезненный.  Многим пациентам ночами не спалось, но обычно к утру всех без исключения одолевала тяжелая дрема.  Отовсюду доносились стоны, вздохи, кряхтенье и сонное бормотание.  Люди беспокойно копошились, поудобнее укладывая загипсованные конечности, метались в поисках мягкого местечка для избитых тел.  Инга мало чем отличалась от прочих пациентов, разве к ней не приходили родственники.  Точно также ночами мыкалась, сопела, ворочалась с боку на бок, но в пику разговорчивым соседям ни разу не проронила ни слова.  Но настал момент, когда страх мобилизовал ее силы.  С вечера она затаилась, делая вид, будто дремлет под воздействием снотворных, но в мозгу упорно билась единственная мысль: бежать, как можно скорее, пока не отправили в ужасный диспансер, где ее изведут на анализы и заколют психотропными лекарствами.  У девушки не случилось амнезии, как полагали окружающие, она прекрасно помнила подробности случившегося.  Забытые в первые недели лечения события всколыхнулись  позже, и приходилось рыданиями отгонять ненужные воспоминания, без толку будоражившие душу.  Инга боялась, что мать оставит ее в больнице намеренно, выполнив свою давнюю любимую угрозу, явится к докторам с толстой медицинской картой, которую так и не удалось разыскать и своевременно уничтожить.  И она молчала, затрудняя работу докторам и следствию.  Дело об изнасиловании с попыткой убийства при отягчающих обстоятельствах обратилось в глухой висяк и, похоже, было списано в архив, поскольку посещениями из прокуратуры больную больше не беспокоили.

  Погрузившись в беспокойные размышления, Инга не заметила, как задремала.  Но снотворное с вечера принимать не стала, потому скоро проснулась от обычного кошмара, перемешавшегося с явью, и обнаружила себя судорожно дергающей руками и сучившей ногами, как та муха из сна, пытавшаяся вырваться из плена.  Поспешно отвернувшись от превратившегося в дурное наваждение окна, уставилась беспокойным взглядом на дверь.  В коридоре горел свет, и в щель проникал широкий блеклый луч, позволяя видеть окружающие предметы и спящих на соседних койках пациентов.  «Бежать, и как можно скорее!» - твердо решила Инга и привычным жестом спустила ноги на пол, но потеряла равновесие и опрокинулась навзничь.  За три месяца болезни она ослабела, мышцы размякли, превратившись в вату, и не удерживали раскисшее, ставшее гибким и дряблым тело.

- Все равно уйду, - непослушными губами прошептала себе Инга и повторила попытку.

  Удивляясь собственной чудовищной неповоротливости (как выброшенная на берег медуза), она опустилась на четвереньки и поползла.  Так дело продвигалось лучше, хотя конечности разъезжались врозь, и беглянка часто падала лицом в пол.  Переваливаясь через ступеньки в конце коридора, запнулась коленями и расквасила нос.  На чисто вымытом линолеуме растянулась цепочка алых капель.  С лестницы послышались голоса.  Кого-то из персонала принесло с ночным обходом.  В душе беглянки волной плеснулась мутная злоба.  Когда надо, ни врача, не медсестры не докличешься, не говоря о дежурных нянечках, а тут, на тебе! – куда-то валит целая компания.  Поднатужившись, Инга достигла первого этажа и захлопнула крайнюю дверь, оказавшуюся женским туалетом.  В помещении отвратительно пахло от загаженных унитазов и корзин, переполненных использованными салфетками и тампонами.  Держась за раковину, Инга с трудом поднялась во весь рост и долго, с удивлением рассматривала отражение в висевшем на кафельной стене зеркале, не сразу сообразив, что видит себя.  Вздрогнув, оглянулась, желая убедиться, что никто посторонний не стоит за спиной.  Ничего подобного!  Это она, а не вылезшее из унитаза привидение.  Эта изможденная, с желтым осунувшимся лицом и обвисшими, похожими на три четверти опустошенный мешок телесами ни кто иная…

- Матрешка!  Матрешечка! – вполголоса позвала Инга и горько заплакала. – Неужели это я?!  Нет, это ошибка, ужасная ошибка, и скоро все выяснится...

  Увы!  Губы и язык плохо слушались и невнятно выговаривали слова.  И память не стерлась, оставшись глубоким мрачным колодцем, куда страшно заглядывать.  Где теперь та толстая, румяная, буйно цветущая девушка, которой вкусно причмокивали вслед восхищенные мужчины?  Налитая ядреность тела ушла, взамен оставив складчатую, в буграх, шрамах и растяжках шкуру, похожую на крокодилью.  Заподозрив худшее, она задрала застиранную казенную рубашку и обнаружила себя полностью и непоправимо испорченной.  Вопиюще бросаясь в глаза, на коже красовался похожий на осьминога шрам, багрово – синюшный цветом, стянувший живот в неприглядный пучок.  «Это они вынимали ребенка.  Нашего с Валерием желанного ребенка!» - ужаснулась Инга, представив, как врачи безжалостно кромсают ее живот, пластами вырезая жир, как сало у приготовленной на убой свиньи.  И не они ли, доктора, случайно или намеренно закололи младенца и ни словом не обмолвились ей об умершем крохе?  А груди!  Ах, ее шестой номер, на который не подобрать бюстгальтера!  Их обезобразили круглыми и звездчатыми рубцами со следами грубо наложенных хирургических швов, и соски исчезли, спрятавшись в рваных лоскутьях кожи.  Инга обессилено опустилась на застеленную оранжевой клеенкой кушетку и зарыдала.  Так горько она никогда в жизни не плакала, даже в детстве, потеряв любимую бабушку и осознав, что родная мать ее ненавидит, готова со света сжить.  Мысль о побеге растворилась в слезах, уступив место всепоглощающей  трагедии осознания непоправимости случившейся с ней беды.  И она ревела в голос, икая, всхлипывая, размазывая по лицу слезы и сопли.  Тут ее по звукам и обнаружили проходившие мимо доктора.

- Это хорошо, что плачешь.  Теперь оттаешь и на поправку пойдешь, - готовя успокоительный укол, приговаривала полная и уютная с виду пожилая медсестра. – Только зачем же ты, глупая, сама встала?  Вон и нос расквасила, и губы прикусила.  Нет бы днем кого попросить…

  Проваливаясь в сон, Инга сожалела о неудавшемся побеге, и от сознания собственной беспомощности ей становилось жутко вдвойне.  А через несколько дней ее перевели в другую больницу, в отделение специальной терапии, где занимались лечением посттравматического шока.


  Мысль о побеге отодвинулась на задний план, когда в один прекрасный день, в сопровождении вновь взявшего в производство зависшее дело следователя, явился Валерий.  Едва завидев из окна любимую, до последней черточки знакомую фигуру, Инга с пронзительным криком распахнула окно, замахала руками, привлекая к себе внимание.  Она бы и выпрыгнула, но на окнах стояли прочные чугунные решетки.  Прибежали привлеченные шумом санитары, силой оттащили ее от подоконника.  Инга с нечленораздельными воплями металась по палате, то порываясь выбежать в коридор, то бросаясь к окнам, распугала соседок, но быстро выдохлась и затихла в нетерпеливом ожидании, истуканом сидя на койке поверх линялого одеяла.  Но Валерий и не подумал заглянуть к несчастной отвергнутой невесте.  Вместо него явился следователь и нудно забормотал о скрывшихся от правосудия преступниках.  Ингу мало интересовали подробности расследования.

- Где Валерий?  Где он?  Где?  Где?  Где? – на одной тоскливой ноте твердила она.

 - Его не пустили.  Нехороший настрой, знаете ли…

- При чем тут какой-то настрой?  Он мой жених…

  Следователь удрученно развел руками и неожиданно поспешно ретировался.  Инга металась, со стоном перекатывая голову по подушке, пальцами выдергивая и без того лезущие пучками волосы и терзая квелые простыни.  В один из мучительных моментов переживаний открыла глаза и обнаружила на тумбочке сложенный вдвое конвертик, для надежности прикрытый тарелкой.  Письмо!  Ее заточили в проклятой лечебнице, и неизвестно, что наговорили Валерию злокозненные доктора, почему не пустили к невесте, трагически потерявшей плод былой пламенной страсти…  Ах, она готова была передушить весь персонал мерзкой больницы!  Ее заточили здесь, как в тюрьме, но прекрасный принц нашел лазейку, дал взятку церберам в белых халатах и перебросил любимой весточку с воли.  Инга лихорадочно надорвала конверт и беспорядочно забегала взглядом по строчкам…  Не поверив написанному, перечитала еще раз и еще…  Увы, чудовищный смысл послания не изменился, кощунственные слова не стерлись, буквы не превратились в тараканов и не разбежались по одеялу.  В обычном своем изысканном, граничившем с откровенным оскорблением стиле, витиеватым слогом Валерий Георгиевич извещал бывшую возлюбленную об отставке.

  «Ты убила нашего ребенка! - на патетической ноте начиналось послание. – Ты убила его, и нет тебе, и не будет прощения!  Я не предполагал, что собирался жениться на позорной женщине.  Благородная Ирина предупреждала меня, но я, наивный, не поверил, хотя все признаки были налицо.  Но я списывал подозрения на твой дикий африканский темперамент и даже хотел лечить тебя.  И не знал, что твоя гнуснейшая болезнь называется (разуй глаза и прочисти уши, позорная баба!) – это называется «бешенством матки».  И однажды, взбесившись от спиртного, ты убежала к чужим мужикам, раскидав нас с Ириной, пытавшихся остановить тебя, как пушинки, и унесла нашего ребенка.  Они убили кроху и показали тебе, чего ты стоишь.  А стоишь ты сточного оврага с мусором, где тебя обнаружили, вспоротую, как свиноматку…»

  Инга удивленно почмокала губами, несколько раз подряд громко икнула и не сразу сообразила, о чем идет речь в странном по смыслу послании.  Прекрасный принц вовсе не признавался вновь обретенной невесте в неугасающей любви.  С безжалостным цинизмом он давал дурочке полный, по всем статьям, отлуп, воспользовавшись ее беспомощным положением, старался уколоть побольнее грязными словами и несправедливыми обвинениями.  Кстати, кто такая и откуда взялась «благородная Ирина»?  Инга сделала над собой усилие и дочитала письмо.

  «…посему не беспокой нашу семью, умоляю, смири свое подлое нечестие, завяжи утробу узлом, чтобы она не подвела тебя когда-нибудь под монастырь.  Я женат и счастлив.  Новая прекрасная женщина умиротворила мою душу, в которую ты бессовестно наплевала.  Пощади благородную Ирину, свою замечательную мать, неспособную видеть подлую и беспринципную тварь…»

  И так далее, в том же духе на трех страницах.  Валерий обладал складным литературным стилем и обожал эпистолярный жанр, дающий возможность не смотреть обесчещенной жертве в глаза.  Инга плохо училась в школе, не обладая достаточной для усвоения программы памятью, книг никогда не читала, предпочитая работы на свежем воздухе, но сейчас каждое слово убийственного послания огненными буквами врезалось в мозг, навязчиво оседая там кислой накипью, от которой невозможно избавиться, как ни мечись на комом смятой постели.  Кровь отлила от головы девушки, и на короткое мгновение она лишилась сознания, а, очнувшись, не обнаружила в руках ни письма, ни конверта, исчезнувших невероятным, почти мистическим образом.  Скорее всего, улику незаметно убрал тот же санитар, за взятку ее подбросивший.  Не зная, верить или не верить прочитанному, или списать его на дурной сон, Инга впала в длительную тяжелую депрессию, длившуюся вплоть до первомайских праздников…


  Нашпигованная успокоительными лекарствами, обколотая сильнодействующими транквилизаторами, Инга коротала растительное существование в лечебнице, внешне смирившись с казавшимися непоправимыми ударами судьбы.  С потерей ребенка и операцией, лишившей ее женственности и сексуального желания, даже с предательством Валерия, с его чудовищным надругательством над ее пылким чувством, первой настоящей любовью и ожиданием.  Мать предала ее давно, в раннем детстве, и с той стороны не приходилось рассчитывать на снисхождение.  Апатичную, вялую, Ингу изредка выпускали на прогулку, и она безмолвно коротала часы до ужина на лавочке под деревьями, думала о своем, но ни с кем не разговаривала и по сторонам не оглядывалась.  Никто не навещал девушку в больнице, не приносил передач и не сказал ни единого слова сочувствия, хорошо, если не грубили.  Всеми покинутая, она так и осталась бы в лечебнице доживать нелепо сложившуюся, никому не нужную жизнь, если бы не роковой случай, повернувший событий в совершенно неожиданную сторону.

  Дело было непосредственно перед майскими праздниками.  В этом году весна выдалась ненормально ранней.  Уже в марте сошел весь снег, а в конце месяца – невероятное чудо!- начали набухать почки.  Весь апрель стояла двадцатиградусная жара, солнце по-летнему припекало с безоблачно голубого неба, и даже примчавшийся неожиданно циклон с обильным снегом и легкими заморозками не нанес существенного вреда не вовремя  проснувшейся природе.  В двадцатых числах снова потеплело, и окончательное наступление весны громогласно, с ослепительными молниями, продемонстрировала вечерняя гроза, свежо окатившая северным ветерком и обмявшая нежные лепестки распустившейся черемухи.   Дальше пришло настоящее тепло, все вокруг распустилось и заблагоухало, и такая красота царила вокруг, что не могла не тронуть испепеленного разочарованием сердца больной девушки.  Именно тогда Инга впервые после приступа начала рассуждать здраво.  Вот, видела она, природа активно просыпается после зимней спячки, хотя зимой, в объятиях сугробов и под ударами свирепых морозов казалась погибшей навсегда.  Также и человеческие чувства должны обновляться.  Людям незачем жить на свете, если не надеяться на лучшее.  И если объяснить введенному в заблуждение Валерию трагическую ситуацию, он поймет, войдет в положение, и тогда есть надежда на возвращение счастья.  Инга думала об этом целую неделю, с каждым днем укрепляясь в справедливости своей догадки.  Предпраздничные дни в больнице были теплы и коротки, как последний легкий, облачно – пасмурный, но без дождя день месяца.

  Доктора, за исключением немногих невезучих, которым выпал жребий дежурить в ночь на Первомай, торопились сдать смену и поспешно разъезжались по домам, к любимым семьям и верным друзьям.  В такие дни пациенты маялись особенно продавленным настроением, вплоть до обострения депрессий.  Им-то впереди ничего хорошего не светило.  Роковые стечения обстоятельств имеют место не только в книжных романах.  В реальности порой случаются настоящие чудеса – иногда замечательные, а чаще поистине ужасные.  Возможно, такое время наступило сейчас в обществе, что хорошего в людях и обстоятельствах заметно поубавилось.  Инга возвращалась из уныло прозаического заведения после достаточно неприятной, но необходимой процедуры.  Из-за операции, полностью лишившей ее женских органов, забарахлили многие жизненно необходимые функции организма, в том числе и пищеварение - увы, отвратительная подробность надоевшего больничного быта с безвкусными завтраками, обедами и ужинами и искусственным, из-под таблетки, сном.   Угодив в порочный круг обрыдлой низменности бытия, Инга уже и не чаяла из него вырваться и окончательно поникла духом…  если бы не потрясающе великолепно благоухающий деревья в цвету, из запущенного больничного сада нахально ломившиеся в зарешеченные окна.  Кошмарные сновидения отступили под натиском зеленого, голубого и бело – розового цвета развернувших благоухающие лепестки черемух, вишен и неизвестных, облепивших заросли кустарника душистых цветов.  Уже больше недели Инга не просыпалась в поту и с криком, вообразив себе пленной мухой, к которой подкрадывается огромная темная фигура, громко хлопавшая задниками разношенных шлепанцев и потрясая сложенной в несколько слоев газетой.

  Зато появились зеркала – главные на сегодняшний день враги потерявшей юношескую свежесть и щенячью непосредственность наивного и любящего существа девушки.  Инга тяжело переживала утрату сочной полноты и дородности, и часто задерживалась в коридоре у высокого, в полный рост зеркала, предназначенного для персонала, а не для облаченных в халаты и пижамы пациентов.  Разумеется, тайно от докторов, не терпевших, когда больные совались в небольшой закоулок в конце коридора, где оно висело, поскольку нигде больше не помещалось.  Больная остановилась напротив, пристально, с нездоровым вниманием всматриваясь в отражение.  За короткие полгода из неподъемной толстухи она превратилась в худую, даже излишне костлявую особу неопределенного возраста.  Обвисшая кожа на теле плохо подтягивалась, в процессе обретения раз в пять меньшего веса обвисла безобразными складками, из-за многочисленных шрамов скрученная в причудливые спирали, а лицо неуловимо постарело на десяток не прожитых лет.  Процесс увядания происходил с катастрофической быстротой.  Наверно, женские органы – самая необходимая составляющая в организме, без них и лицо, и тело утрачивают привлекательность.  Никому не приходило в голову назвать ее Матрешкой, и озабоченные мужчины вряд ли удостоили бы ее одобрительными возгласами.

Инга стояла и смотрела.   Рядом находилась дверь в сестринскую.   Оттуда доносились голоса радующихся предстоящим многодневным праздникам девушек.   Каждую дома кто-то ждал.  Весело щебеча, они одевались, в процессе обсуждения нарядов и застолий раскладывали по карточкам результаты обследований и листочки с анализами.

- … Конотопова на повторный курс переводят, Яшечкиной назначены мочегонные…  Польской анализы пришли…  Ой, мамочки, ужас-то!  Танька, глянь сюда!

- Что там? – вяло удивилась медсестра по имени Татьяна.

   В коридоре насторожилась услышавшая свою фамилию Инга.

- У нее анализ на СПИД положительный, представляешь?  Что делать-то, а?

- Ну да, она же после изнасилования, ничего удивительного нет.  А что мы сейчас сделаем, когда все врачи ушли?  Оставь, после праздников разберемся.

- Ну, как же, Тань?  СПИД заразен, а у нас уколы, процедуры…

- Да ладно тебе, зараза по воздуху не летает, а шприцы везде одноразовые.  За три дня ничего не случится.  Хочешь перед праздниками головную боль поиметь?

- Ладно, положу в не разобранные анализы.  Действительно, что там за три дня изменится?


  … На трясущихся ногах Инга едва сумела доковылять до постели и повалилась ничком.  Подумать, какое невезение!  Ко всем прочим несчастьям еще и эта. Понятно, какая зараза, как проколотую шину, спустила до пустой оболочки аппетитные Матрешкины телеса.   Жизнь кончена, и этим все сказано!  Оскорбленная, поруганная, втоптанная в грязь, Инга стремительно обретала ясность мышления, каковой никогда прежде не имела.  Чувства и эмоции умерли, частью отрезанные умелой рукой хирурга, частью задушенные сильнодействующими препаратами, а в данный момент добитые страшным диагнозом.  Ей спасли жизнь, вернули здравый рассудок, но отняли яркие краски бытия.  А смысл существования поразила неизлечимая болезнь.

- Почему, ну почему это случилось со мной? – тычась носом в мокрую подушку, шептала она, и не находила ответа.

  И лишь наплакавшись вволю, сообразила, что для смертельно больного пациента чувствует себя вполне сносно.  У нее пока нигде не болело, ничего не отгнило, и еще есть время…
- Надо что-то делать, - тихо сказала самой себе Инга.

   Неожиданно ей до дрожи захотелось еще раз подойти к зеркалу и пристально посмотреть на себя, новую и незнакомую, поплакать над горькой долей и грубо, чужой злодейской волей растоптанными мечтами.  С некоторых пор она научилась ловко обманывать сестер и не глотать львиную долю прописанных докторами лекарств.  В щели под плинтусами скопились залежи пилюль.  А если не удавалось обойти бдительность больничных церберов, то в уборной незаметно совала пальцы в горло, вызывая рвоту.  Возможно, потому и обрела ясность мыслей, до происшествия зашторенную простотой и наивностью, а позже подавленную сильнодействующими психотропными средствами.  На цыпочках, ухитрившись никого не разбудить, Инга вышла в коридор и с удивлением обнаружила сестринский пост девственно пустым.  Странно, куда подевалась дежурная девушка?  Убежала по вызову в чью-то палату?  Тогда возле зеркала лучше не топтаться, будут неприятности.  Больным не позволялось без нужды бродить по ночам.  Инга осмелилась лишь мельком взглянуть на свое отражение, удрученно покачала головой и вполголоса прошептала:
- Умерла Матрешечка!  Нет больше Матрешечки!

  Она хотела проскользнуть в уборную к маленькому настенному зеркальцу, крепко приклеенному прочным составом к плитке, чтобы никому не пришло в голову отколоть кусочек. Пусть в отделении содержались не сумасшедшие, но каждый пациент вместе с телесной получил травму душевную, а некоторые еще и склонность к суициду.  Не все, но попадались несчастные, лишившиеся рук или ног, с обезображенными лицами, и потому содержавшиеся в отдельном боксе.  И вообще, увечья провоцируют людей на непредсказуемые поступки…   И тут Инга совершила самый необычный в своей жизни пируэт.  Она подкралась к двери сестринской и приложилась к замочной скважине.  В кабинете, на письменном столе лежит ее недавно присланный анализ, не успевший стать достоянием гласности.  А когда врачи ознакомятся с бумажкой, ее, вирусоносителя, закроют на десяток запоров и, в конце концов, залечат до смерти.  А анализ-то, возможно, ошибочный.  Инга не хотела верить очевидному, и привычно закрывала глаза, прятала голову, за неимением песка, под подушку.  Страусиная политика изначально была ей ближе любой другой.  Весь ее измученный, исхудавший до пустой требухи организм сопротивлялся неминуемому приговору, и инстинктивно девушка начала вести себя так, словно ничего не произошло.  Включились защитные инстинкты, оберегающие хрупкую психику от непосильной ноши.

  За выкрашенной белым дверью сестринской царила тишина.  Инга несмело налегла на вращающуюся ручку и почувствовала вялую хрупкость запора.  Язычок разболтался и держался на четном слове.  В прежние времена дородная Матрешка вмиг сковырнула бы препятствие, но сейчас пришлось крепко приналечь всем телом.  Раздался сухой щелчок, дверь распахнулась и, едва успев перехватить ручку, она въехала в кабинет на коленях, упершись головой в деревянный шкафчик, служивший персоналу гардеробом.

  Дежурные, все, как один, исчезли.  Понятно, убежали праздновать в соседнее отделение, к буйным и суицидникам, которых нельзя оставить без присмотра.  Ясное дело, пьют они не с больными, а друг с другом, а пациентов накачали двойной порцией снотворного, чтобы не мешали.  То-то Инга подивилась, отчего в палате все храпели, даже недавно доставленный бедолага, пострадавший на пожаре.  Девушка оглянулась и осторожно прикрыла за собой дверь, для надежности подперев стулом.  Огляделась, тяжело дыша и вздрагивая.  Уняв, наконец, сильное сердцебиение, принялась копаться в картотеке, то и дело воровато оборачиваясь то к окну, то к двери.  Бумажка нашлась быстро, вместе с обнаруженной слегка приоткрытой рамой.  Скатав компромат в крохотный комочек, Инга выбросила его в окно и выглянула сама.  Замерла, на секунду задумавшись.  Комнаты для персонала решеток не имели.  Это же окно выходило не в больничный двор и даже не в сад.  Оно было торцовым и смотрело на улицу.  Отделение располагалось на втором этаже, но потолки в корпусе низкие, и до земли невысоко.  Если спрыгнуть, пожалуй, сломаешь ноги, но если прежде бросить что-нибудь мягкое…

  Инга лихорадочно заметалась, рыская по углам.  Сорвала с вешалки докторские халаты, затем, по наитию, распахнула платяной шкаф…  Там висела цивильная женская одежда, принадлежащая дежурным сестрам, а на дне,  в свернутом виде притулился пухлый полосатый матрац с подушкой и простынями.  Сама Судьба решила облагодетельствовать растерявшуюся, лишившуюся почвы под ногами девушку.  Долгие страдания обязаны окупаться вознаграждением.  Так справедливо рассудила Инга, выбрала из вещей джинсы с кроссовками, тонкий свитер, легкую кожаную курточку и переоделась.   Прихватила на всякий случай второй костюм и сестринские сумочки.  Постельное белье полетело вниз, кучно легло на поросший густым ковром травы газон.  На улице стояла пасмурная, но теплая погода, дождь еще не собрался, а может, и не пойдет вовсе.  Умом она понимала, что совершает противоправное деяние, и если ее поймают, то непременно посадят.  Но, вдохнув упоительный воздух свободы, и захотев, она уже не могла остановиться.  Встала на подоконник, прицелилась и, отправив вперед награбленное, прыгнула, точно угадав в середину матраца.  Догадалась собрать постельное и, с усилием отодвинув крышку сточного колодца, спустила казенное имущество в канализацию.  Скорее всего, труба засорится, но ей-то какое дело.  И когда еще заметят аварию!  О том, что быстрее обнаружат ее отсутствие в палате, Инга и не подумала.  Чувствуя необыкновенный прилив сил, с полным вещей пакетом наперевес, бегом помчалась прочь от больницы.  Она понятия не имела, где находится и, выбравшись на шоссе, влезла в первый подъехавший автобус, направляющийся в сторону города.  В сумочках нашлись и деньги, по житейским меркам немного, но для Инги, державшей в руках считанные тысчонки скудной зарплаты, сумма показалась фантастической.
  … Не прошло и часа, как она входила во двор собственного дома…


  За знакомым окном шумело праздничное застолье.  Инга забралась ногами на скамейку и заглянула между слегка раздвинутыми занавесками…  Странно, интерьер чужой, и за богато убранным столом расселись молодые парни и девушки.  Из открытой форточки доносилась зажигательная музыка.  Несколько пар танцевали, некоторые обнимались на широком велюровом диване.  Спиртное лилось рекой, и что там происходит, совершенно непонятно.  Куда делась мама?  Неужели Валерий солгал, и Ирина Николаевна…  Нет, быть не может!

  Инга бросила сумку с вещами и бегом бросилась в подъезд, не переводя дыхание и не останавливаясь, позвонила – раз, другой, третий…  Открывать не спешили.  Она начала стучать, но дверь самопроизвольно отворилась.  Поистине, в канун праздника мира и труда люди стали патологически беспечны!  Новой гостьи даже не заметили – пожалуйста, подходи сама и присаживайся.  Внезапно Инга почувствовала зверский голод.  Много месяцев она в глаза не видела и на зубок не пробовала нормальную человеческую пищу.  То, чем кормили в больнице, едой назвать сложно, а накрытый стол буквально ломился от напитков и благоухал деликатесами.  Гуляки успели пропустить не по одной рюмашке и, благодушно настроенные, не считали гостей по головам.  Появилось еще несколько парней и девушек и без церемоний присоединились к общему веселью.  Жадно хватая и глотая куски, Инга пыталась сообразить, что произошло с квартирой, и где она теперь станет жить.  Ей сегодня сомнительно везло и, отвечая на невысказанный вопрос самовольно втершейся в компанию гостьи, одна сильно накрашенная девица обозрела апартаменты и капризно поджала губы:
- Эдик, ты продешевил.  Хата сто лет без ремонта, первый этаж, вонь из подвала и сомнительные родственники у бывших хозяев.

- А, плевать!  Пусть отец сам разбирается.  Потом прикуплю другую, с евроремонтом, - беспечно отмахнулся чернявый, без сомнений, кавказской национальности Эдик.

  Инга ела, опасливо помалкивала и скоро узнала много интересных, шокирующих дикостью  новостей.  Оказывается, квартира продана в обход ее, тоже законной владелицы, и провернули сделку Ирина Николаевна с дочерью и зятем.  По описанию легко было узнать маму, сестру и Валерия…  Кстати, он-то как среди них оказался?  Ну, Марьяшка, понятно, медный грош из лап не выпустит, мать снова пошла на поводу у любимой старшенькой, но почему с ними, похоже, на  правах близкого родственника, обретается бывший жених…  нет, уже чей-то счастливый муж…

  Инга вдруг поняла – до кинжального удара в сердце, до головокружения.  Соперницей стала ее злокозненная сестрица, готовая и подобрать, что плохо лежит, и из-под замка увести.  А Валерий, он духом слаб, позарился на большую благоустроенную квартиру и крупный денежный куш.  Осенило ее внезапно, и пелена заблуждений упала с глаз.  Да, так оно и случилось.  Истосковавшаяся в безмужье сестрица, готовая броситься на старика пенсионера, посчитала Валерия роскошным подарком судьбы, заманила обещаниями, прикупила несчитанными деньгами.  И посодействовала нечистому делу Ирина Николаевна, униженно выторговав у строптивой доченьки стол и кров.  Валерий не погнушался горбуньей, в отличие от прочих мужчин, более разборчивых.  Хотя за деньги сейчас не только разглаживают морщины и пришивают силиконовые груди, наверно, можно и горб спилить, растянуть низкий лоб и сгладить крысиный подбородок.  Эх, да разве это важно, когда несчастную младшую снова принесли в жертву, обобрали до нитки.  И, кто знает, не замыслили ли близкие черное дело, в результате чего она едва не лишилась жизни, потеряла здоровье, и оказалась на больничной койке в сумасшедшем доме.   Размышления плавно вели Ингу по верному пути, легко подстегнутые выпитыми рюмками качественной водки.  Слушая и внимая, она узнала, что майские праздники и одновременно Эдичкино новоселье празднует первый курс сельскохозяйственного техникума.  Общежитие делится со студентами машиностроительного, там царят грязь и неразбериха, и молодежь, в основном, устаивается, как может.  Живут, в основном, иногородние, и не все хорошо друг друга знают, поскольку многие поступали и в середине, и в конце курса.

- Тебя как зовут?  И…  Ириска?  Прикольно, Ириска! – хихикнул захмелевший Эдик.- А почему мы тебя раньше не видели?

- Я из машиностроительного. Меня ваш парень пригласил, а сам, противный, не пришел.

- Да это наверно Сашка?  Наплюй, бабник и обманщик.  Мы тебе другого найдем.

- Да я и не расстраиваюсь!

  Выпивка и вкусная еда развязали язык, сделали Ингу находчивой в беседе.  И она не стала поправлять исковерканное имя.  Раз Матрешка умерла, пусть будет Ириска.   Девушка кокетливо повела плечами и оценила произведенное впечатление.  Гуляки напились, добравшись до того счастливого состояния, когда, следуя народной мудрости, не бывает некрасивых женщин, и знакомства завязываются самопроизвольно, с естественной непринужденностью, не глядя на лица.  Она быстро опьянела.  Вылитое на ослабленный болезнью организм спиртное обухом ударило по мозгам, и ей стало море по колено.  И не сопротивлялась, когда один из гостей, кажется, по имени Гена, предложил ей вернуться в общагу и запереться в одной из пустующих комнат.    Выходя из переставшего быть родным подъезда, Инга в минутном просветлении нырнула в кусты якобы по делу и прихватила спрятанный на газоне пакет.  Небольшая объемом, наша прошла незамеченной.


   Утром Инга проснулась на застеленной грязноватой казенной простыней чужой постели с раскалывающейся от похмелья головой и сухостью во рту.  Живописный натюрморт на колченогом столе наглядно свидетельствовал о количестве выпитого накануне дешевого портвейна и бурно проведенной ночи.  На подгибающихся ногах девушка доковыляла до благоухающего застойными запахами «дастархана» и проинспектировала бутылки.  Одна оказалась едва начатой, видимо, вчера уже не осилили.  Инга мгновенно исправила оплошность и присела на корточки, борясь с накатившей дурнотой.  Дрянное пойло бунтовало, не желая укладываться в желудке, но она закусила зубами кожу на руке и глубоко, со стоном задышала, подавляя рвотные спазмы, и через пять минут почувствовала себя лучше.  Незнакомая прежде привычка похмеляться выползла откуда-то из вонючих глубин нездорового естества, быстро превратившись в насущную необходимость.  Только потом Инга огляделась и припомнила случившееся.  Значит, квартира потеряна, продана нечистоплотными родственниками, пока она болела.  Мало того, украденные ею, невольной воровкой, деньги и вещи, скорее всего, тоже утеряны – и поделом.  Не кради!  Инга схватилась за голову и в отчаянии закачалась из стороны в сторону, как кукла неваляшка.  Она, никогда в жизни не прельстившаяся чужой копейкой, в одночасье превратилась в преступницу – воришку или грабительницу.  В тонкостях юриспруденции она разбиралась плохо, но знала, что долг любого приличного человека сдать ее в милицию…  Тут она пониже склонила голову и увидела валявшийся под кроватью злополучный пакет.  Заглянув внутрь, обнаружила целыми и имущество, и деньги.  На стульях валялись сброшенные вечером джинсы и свитер с курткой.   Студент – собутыльник оказался честным парнем и не польстился на собственность случайной подружки, не заглянул в брошенный пакет, и спиртное покупал на собственные средства.  Значит, мальчик не бедный, снимает комнату в городе…  Точно, вчера говорили, в общаге бардак и анархия.  И что, собственно, мешает ей остаться хотя бы на первое время?  Пусть студенты из сельхозтехникума думают, будто она учится в машиностроительном, и наоборот.  А ей-то, ей что делать?  Найти и устыдить маму и Валерия?  Марьяна безнадежно закостенела в паскудстве, но остальные…  А где гарантия, что ее не сдадут в милицию, как воровку?  Тюрьма – это похуже больницы.  Инга содрогнулась…  Чувствуя, что алкоголя недостаточно вернуть нормальное самочувствие, она торопливо оделась, схватила подмышку пакет и выглянула с коридор.  И сразу поняла, почему комната пустует.  Выход на лестницу соседствовал с мерзко благоухающей уборной и душевой.  Ощущая нечистоту собственного тела и осмелившись помыться, Инга сунулась к кабинкам и столкнулась с девицей, гулявшей на вчерашней вечеринке.  Увидев новенькую, она ухмыльнулась.

- Что, с похмелья наука в голову не лезет?

  Инга в ответ невнятно промычала.

- Ну и фиг с ней, нам не профессорами быть.  Может, того, подлечимся?  На вахте тетя Дуся втихую самогонкой торгует.

  По-прежнему не разжимая губ, Инга согласно кивнула, пошарила по карманам и достала заранее приготовленную купюру.  Она-то все равно собиралась бежать за выпивкой.

- Ты Ириска, Ирка значит?

- Лучше – Ириской, всегда так звали, - пробормотала Инга.

- Дело хозяйское.  А я Жанна, небось, с бодуна всех забыла?  Странно, я тебя весь год здесь не видела…

- Комнату снимала, да родители в деньгах отказали.  Я училась плохо, на занятия не ходила, - неожиданно быстро придумала ответ Инга.

- Спроси, а кто здесь хорошо учится?  В обоих отстойниках сплошные дебилы.  Ну, жди, я пошла.

  Не успела Инга  вымыться и одеться, примчалась с выпивкой Жанна.

- Все равно день коту под хвост, зато посидим от души.  Тетя Дуся насчет режима не лютует, зато вторая вахтерша кобра.  Но тут черный ход всегда открыт.  Коменданта днем с огнем не сыщешь.  Отметиться ты, конечно, не успела?

- Не горит, - беспечно махнула рукой Инга, не признавшись, что ни документов, ни прописки не имеет.

- Ладно, забей.  Скоро конец учебного года, экзамены, суета – никто и не вспомнит.  А потом народ расползется до осени.  Отметишься, когда в сентябре все соберутся.  Бардак для нас еще лучше, свобода, гуляй – не хочу.  Только как без родительских вливаний жить станешь?

- Ну, не знаю…  Может, перебесятся, сменят гнев на милость.

- Наплюй на предков!  Хочешь работу интересную с хорошей оплатой?  Никаких контрактов подписывать не надо, график по требованию, занятость в свободное время и наличные деньги на руки после каждого сеанса.  Ну, и умение держать язык за зубами, понимаешь?

- Чего ж тут непонятного?  Только им же внешность идеальная нужна, а меня…  меня в аварии три года назад помяло, теперь хоть к зеркалу не подходи!

- Не поверишь, наоборот, - захихикала Жанна. – Чем безобразнее, тем милее.  Знаешь Светку с третьего курса, ну, которая вся в бородавках?  Нет?  Она денег кучу имеет.  У меня тоже есть небольшой изъян, но под одеждой прячется.  Простой народ лучше не пугать.  Вот, посмотри!

  Жанна задрала вверх футболку, и Инга тихонько ойкнула.  Во всю спину от шеи до нижней части ягодиц расползлось огромное волосатое родимое пятно.

- Это…  кому же такое надобно? – в ужасе прохрипела Инга.

- Да сколько угодно встречается извращенцев.  Нормальные бабы их не заводят.  Кому калеку подавай безногую или безрукую, кому рожу волосатую, а кому лысую башку…  да всех закидонов не перечислить.  А ты вон складчатая вся, как ящеричка, будешь звездный статус иметь.

- Проституцией заниматься? – скуксилась Инга. – Боюсь, клиенты издеваться станут.

- Почему обязательно проституцией?  Съемки живой натуры, вот как это называется.  Есть один знакомый фотограф, бизнес на этом делает.  Калек снимает, уродов, виды разные гадкие, сценки противные ему разыгрываем.   И фотоаппаратом, и кинокамерой владеет, талантливый, гад!  Заказов уйму имеет.

- Неужели дрянь всякая людям нужна?  Я думала, только красивое!

-  Ой, не могу!  Кому что нравится, и диапазон вкусов огромный.   Кому конфетку, а кто дерьма шмат съест и не поморщится.  Правда – правда, тебе говорю!  Клиенты готовые работы с руками рвут.

- А сам, этот…  он не садист?

  С некоторых пор Инга до трясучки боялась ненормальных любителей поиздеваться над беззащитной жертвой.

- Что ты, Герыч натуру бережет.  Настоящее безобразие редко встречается.  Можно, конечно, загримировать, но будет не то.  Кукловод мужик респектабельный.  Ему зверствовать не резон.  Он когда-то в Москве на кинематографическом учился, но выгнали.  Может, и было за что, но к нам-то это не относится.  Герыч профессионал экстра – класса, из конфетки бяку сделает и с поклоном на блюдечке подаст.

  Жанна глумливо захихикала.

-  Работа мне нужна, желательно, легонькая, необременительная, - вспомнив о своем плохом самочувствии, протянула Инга.

  Но, прислушавшись к себе, вдруг обнаружила, что чувствует, собственно, не так уж и плохо.  Либо спиртное прибавило сил, послужило анестезией телесной слабости, либо утром ее просто с похмелья мутило.  Бутылка быстро пустела, и с последним глотком девушки ощущали себя давними приятельницами, не имеющими друг от друга секретов.  То есть, у Жанны не было ни темного прошлого, ни старых семейных скелетов в шкафах – ровно ничего, кроме мохнатого пятна на спине, похожего на раскинувшего щупальца спрута.  Инга же про свое страшное умолчала, да и о родственниках наврала.  Размякнув, едва сдержала стремительно рвущееся наружу желание поплакаться первой своей подруге в жилетку, пожаловаться на жизнь и людей, которых считала любимыми.  Но альтернатива оказаться в милиции по обвинению в краже оказалась сильнее врожденной болтливости, кстати сказать, заметно поубавившейся за месяцы вынужденного молчания на больничной койке.  Инга со страхом ощущала в себе крутые, повернувшиеся на полные сто восемьдесят градусов, перемены.  Наивная, через края фонтанирующая сокровенным, Матрешка в мучениях скончалась, жестоко убитая в одну из темных осенних ночей прошлого года.  На смену легко и просто пришла родившаяся на полном ходу, бесшабашная, с легким налетом цинизма в характере Ириска.  Не свойственная ее натуре отвратительная образина, способная лихо выпить с первым встречным и лечь в койку с любым, не спрашивая фамилии – не от жадного телесного желания, а подчиняясь внешним обстоятельствам.  К ее чистой, не тронутой тленом любви к Валерию это не имело никакого отношения.

  И еще, Ириска, в отличие от прежней Инги, научилась легко, под выпивку, сходиться с людьми и извлекать пользу из удачного стечения обстоятельств.    Например, быстро и без проблем, не предъявляя документов, устроилась на работу.  Главное, снова зацепиться за жизнь, а потом…   Что будет потом, Инга не знала, в том числе и как станет жить без паспорта, прописки и устойчивого положения в обществе.  И что будет, если в один прекрасный день в общежитие нагрянет комендант с проверкой и обнаружит, что никакая она не студентка, а так, прибившаяся к чужой стае бомжиха…

  «Утро вечера мудренее», - вспомнила она умные речи бабушки, знавшей массу народных примет и выражений.   Так философски решила Инга, во хмелю добравшись до самочинно занятой комнаты, рухнула на скомканную постель и моментально провалилась в сон, хотя солнце за мутным, плохо вымытым окном едва перевалило за полдень и, заглядывая сквозь стекла, щекотало спящей лицо слабым рассеянным лучом.  Инга  сочно всхрапывала во сне, причмокивала губами, и ей больше не снился надоевший сюжет с мечущейся в ограниченном пространстве оконной рамы мухой, за которой неслышными шагами крадется погибель в виде неясной темной тени в шлепанцах и с зажатой в кулаке газетой.  Кошмар ушел, растворившись в клубах алкогольных паров, но на смену пришли новые проблемы, о которых спящая пока не подозревала…