Привет, мой родной!

               
***               Я думала, что осень мне в подарок
                Вложила в руки крохотного сына.
                Еще теплилась жизнь - свечи огарок,
                Но смерть плелась, костляво выгнув спину.
                Уже судьба, решительно все зная,
                Чертит на небе таинства и знаки.
                А женщина, чуть слышно напевая,
                Стирает на реке твои рубахи.
                И ты уходишь, все еще не веря,
                Вдаль за старухой с выгнутой спиною...
                Качаю, плача, сына в колыбели
                И не могу бежать вслед за тобою


В комнату через открытое настежь окно беспрепятственно вкатилось беременное солнце. По-матерински теплое, оно ласково коснулось тонкими лучиками светло-русой головки малыша. На всклоченных и немного влажных после дневного сна волосенках мальчика заиграли золотистые блики. Яркий румянец во всю щеку и микроскопические капельки пота, выступившего  на переносице  придавали ребенку неотразимую прелесть. Он казался мне таким реальным и необъяснимо родным! Малыш  сидел на горшке в рамке солнечного цвета и крохотными пальчиками держал за ручку металлическую крышку от зеленого горшка. Она уютно пристроилась на голых круглых коленочках. Временами малыш звонко стучал этой крышкой по солнечному квадрату на полу и так же звонко смеялся. Он выглядел уменьшенной копией своего отца.
Я протянула к нему руки и с нежностью в голосе прошептала:«Привет, мой родной!»

Рядом кто-то зашевелился. Я приоткрыла глаза и сразу же зажмурилась от ослепительного солнца, бессовестно пялившегося на мой заметно округлившийся живот под тонкой тканью батиста. Отвернувшись от нахального  наблюдателя, я встретилась с полусонным взглядом серых глаз.
- У нас будет сын, - улыбнулась я этим глазам.
- Откуда ты можешь знать? – у обладателя серых глаз оказался хрипловатый спросонья голос.
- Оттуда, - ускользнула от прямого ответа, но не от мужских рук.
- Тише, - суеверно прошептал муж мне на ухо,  осторожно обнимая.

Я не кричала  сентябрьским днем, боясь напугать сына,  настойчиво продвигающегося по темному узкому тоннелю к свету. Он спешил. Это заметили все женщины, окружившие меня кольцом своего любопытства.
Мальчик с царапиной над правой бровью  послушно лег на подставленные ладони акушерки и выпустил над собой упругую струю фонтанчика, как дитеныш дельфина.
 Все засмеялись, а я заплакала, видя перед собой его царапину. И мысленно просила прощения за воды, которые не смоглм своим течением безболезненно вынести маленькое тельце из влажной тьмы к яркому солнцу. Я не знала, почему так стремительно отошли воды, как отлив, не дождавшись неопытного пловца, собравшегося отправиться в первый самостоятельный заплыв? Малышу пришлось преодолевать сложный лабиринт в кромешной темноте, как лазутчику и ободрать нежную кожицу во имя собственной жизни.
Я неподвижно лежала на спине в безлюдном прохладном зале, пытаясь достать языком свои сладкие слезы. А мой мальчик просил у меня кушать, то требовательным, то жалостливым голоском. Но я ничем не могла ему помочь, глядя в белый потолок печальными глазами. Почему я не рожала дома?

Он был похож на своего отца, как две капли воды, которые ему попались на пути во время рождения. Но в часы кормления я неожиданно уловила во взгляде ребенка, устремленном на меня, удивительное сходство со своим братом.
За три дня пребывания в роддоме я не уставала поражаться странным превращениям моего сына, который менял свой облик буквально у меня на глазах. Это казалось невероятным, ведь я никогда не видела старшего брата новорожденным, даже на фотографиях. Это когда-то он с детской робостью держал меня на руках. Странное, необъяснимое чувство охватывало меня во время кормления малыша, словно я кормила грудью новорожденного брата. Но об этом я решила никому не говорить.

Моя мама впервые познакомилась с внуком уже дома. Мы привезли  малыша  из роддома спящим на «Скорой помощи», на которой работал его отец.
- Мальчик весь похож на твоего мужа. Даже, пальчики на ногах не твои, -заметила мама, острожно развернув пеленки. И мне послышалось в ее голосе легкое сожаление.
Я кивнула головой, но промолчала, ожидая определенного часа. Я специально села на край кровати больной матери с просыпающимся ребенком.
Вот он открыл серые глаза и в упор посмотрел на меня. Бабушка осторожно приняла от меня аккуратно запеленованный сверток со своим внуком. Теперь ребенок молча смотрел в самую душу бабушки.
- Погоди-ка, - опешила она, растерянно и недоуменно взглянув на меня. –Погоди-ка, мне показалось, что он сейчас похож...
Я  ждала конца ее фразы с замирающим сердцем.
- ...он похож на новорожденного Юру. Да! Он очень похож на твоего брата. Ничего не понимаю!
Ребенку, видимо,  не понравилось наше недоверие, и он захныкал. Мама с любовью во взгляде передала мне на руки моего сына, как своего собственного.
Я  смутно догадывалась о том, что творилось в душе несчастной матери, давно потерявшей тоненькую ниточку, связывающую ее с непутевым сыном. Где он? Что с ним? Жив или мертв?
 Уже год от  брата не приходило писем. Его мотало по бескрайней России, как засохший листок гонит ветер.
Малыш наелся и  смеживал веки, за которыми медленно исчезала схожесть с его  бездомным  дядей.
Волшебство продолжалось несколько дней, пока мама не увидела странный сон, который она мне рассказала утром.

«Поднимаюсь я на высокую гору. Еле поднялась, ноги дрожат, ослабла вся. Даже во сне я знаю, что больная. А на самой вершине горы стоит моя покойная мать и мой покойный старший брат Федор. На нем надето чужое демисезонное пальто, и он хитро так улыбается. Улыбается, значит, и что-то прячет у себя запазухой.
- Дай глянуть, что у тебя там? –канючу я, а он отворачивается от меня, улыбку прячет, но не дает.
А мать наша рядом стоит молча, поджав губы. Скорбное лицо у нее такое.
- Федька, - прошу я брата.- Ну, не томи меня, покажи, что у тебя там?
Он манит меня пальцем к себе, потом прикладывает этот палец к своим губам и отворачивает борт пальто на своей груди.  А там у него лежит... – голос матери дрожит.
- ...там новорожденный Юрочка лежит, брат твой. В рубашечке, в которой его крестили. Я сама гладью вышивала ее. И пальчики у него на ножках крохотные и холодные. Сыночек мой родной».
Мама поднимает на меня тоскующие, смертельно больные глаза, в которых стоят слезы:
- Умер он, Юра наш.
И я неожиданно верю ее горьким словам, ее беззащитному взгляду. Страшась этой правды, я еще пытаюсь говорить ей в утешение какие-то неуклюжие фразы, в которых звучит робкая надежда.
Но мама меня по-прежнему не слышит, она живет в своем вещем сне.


Спустя несколько месяцев таким же задумчивым голосом она предупредит меня по утру:
- Я, наверно, тоже скоро умру. Они приходили сегодня за мной. Втроем.
Она умрет за девять дней до своего  шестидесятипятилетия. За несколько дней до первой годовщины своего внука. Я не плакала на кладбище, стояла на холодном ветру окаменело. Все свои слезы я выплакала по ночам за прошедший год.
 Но перед сном маленький сын обнимет меня за шею, прижмется к моей щеке своей горячей щечкой, а потом пристально посмотрит в мои сухие глаза и скажет долгожданное родное слово «мама», пробив мою замерзшую  душу...
После смерти  мамы я узнаю правду о своем  старшем брате из письма незнакомого человека. Он умер за три дня до рождения своего племянника, моего маленького сына, в возрасте тридцатипяти лет -  от рака легкого и кахексии. Крайнего истощения организма, вызванного онкологией. Это душа старшего брата светилась тогда в глазах моего сына. Это он просил у меня есть то жалобным, то требовательным голосом. Его измученную душу мы сразу узнали с мамой.

А в мае наш светловолосый и румяный малыш сидел на горшке после дневного сна. И я услышала методичный звон.
- Привет, мой родной! – весело крикнула ему, выглянув на  мгновение из кухни.
 И замерла, увидев перед собой всклоченного мальчика из своего сна, который стучал крышкой горшка по солнечному полу и заразительно смеялся.