Самый счастливый человек

     Кострома, старинный русский город, привольно раскинувшийся на берегах Волги. Если смотреть с высокого берега вверх против течения, то можно увидеть белые стены, золоченые купола и кресты Ипатьевского монастыря. Того самого, откуда во времена великой смуты провожали на царствование совсем еще юного Михаила Романова. Где-то читал, что не хотел он идти править – плакал, отказывался – молод, мол, еще. А потом смирился и пошел, помолясь, царствовать.
     В этом городе старина, древность – повсюду. Есть места – идешь, как в девятнадцатый век попал. Только вывесок старинных, да экипажей не хватает. Одно из украшений города – Торговые ряды, построенные основательно, по-купечески, нередко привлекают внимание  кинодеятелей, снимающих фильмы о прошлом, как, впрочем, и другие места.
С этим городом связаны у меня четыре года жизни. Воспоминания, как разноцветные осенние листья кружат и падают словами на бумагу.
     Самое первое, что бросилось в глаза мне, удивило после почти десяти лет, прожитых в небольшом северном городке – широкие, просторные улицы, стремительно мчащиеся троллейбусы, обилие машин, теплоходы, плавно скользящие по сверкающей на солнце поверхности Волги.
     Осенью пошел в школу. Учился ни шатко, ни валко – на троечки, выделяя из всех предметов только литературу и историю. Много читал: Эдгара По, Лермонтова, Джека Лондона. Еще из школьных лет запомнились стойкая неприязнь к геометрии и нездоровый, жадный блеск в глазах одноклассников, часто говорящих об отношениях полов.
     Изредка попадались изрядные оригиналы. Одного из них звали Андрей Гусев. Худое, прыщавое лицо подростка-аутсайдера, грязные, слипшиеся пряди длинных, редких волос. Он очень любил химию и на переменах часто рассуждал на тему создания нитроглицерина на дому.
Из учителей почему-то запомнилась Колба – активная, маленького роста, учительница химии. Смешно пожимая плечами, она часто рассказывала всякие забавные истории, все больше об отравлениях химическими веществами.
     Так уж получилось, что в школе я ни с кем не подружился. Новички вообще редко приходятся ко двору. Меня, правда, никто не обижал, но и в компании приглашали редко. Вообще, в школе я как-то не прижился.  И вот – ГПТУ. ГПТУ-15. Группа токарей.
При поступлении мать представила меня как «золотого ребенка». Через полгода мастер уже предлагал «золотому ребенку» не ходить в училище, обещая ставить за это «восьмёрки», вместо «четвёрок» и «пятёрок».
     Я был единственным в группе, носившим очки, что чрезвычайно поражало и возмущало некоторых одногруппников. К несомненным достоинствам «обучения» относились бесплатная кормёжка, форменная одежда и то, что не надо было готовить домашние задания.  К минусам – то, что надо было сидеть на уроках, делая умное лицо.
     За самого главного в группе был Блин. Терентий и Джон Винокуров числились в «авторитетах». В «шестерках» ходили костлявый Танька и плосколицый сутулый Вова Кирпич, вечно забитые и озлобленные.
В училище моими приятелями были чернявый улыбчивый Юрка Санин    по кличке «Комса», и еще пара соседей по парте.
     После занятий и обеда всей компанией не спеша шли на природу. Там, покуривая и поплевывая, играли в картишки, на которых были черно-белые изображения страстных девиц, призывно застывших в смелых позах, вызывавшие естественные сладость и томление во всех членах.
     Но это после уроков или во дворе. А в училище – ни тебе сладости, ни томления, одни инстинкты, в основном животные. Ушки держи на макушке, а то по этим ушам и получишь.
В этом весёлом заведении повстречались мне несколько персонажей, про которых не могу не написать.
     Один из них – Толик Сазонов, по кличке «Лёва Задов» – здоровенный, упитанный детина с лирической дуринкой в глазах, и с кулаками, напоминающими пивные кружки. Мы жили с ним в соседних районах и числились «приятелями».
     Другого орла звали Аркаша, а училищный народец затейливо величал его Аркашей Сигарлупычем Лупипедовым. Был он тощ до невероятия, имел нос крючком и отличался тем, что любил приврать.
     Хитро поблёскивая щёлками прищуренных глаз, рассказывал он затейливые байки о любовных похождениях, о ловкой краже мопеда, о приятеле-уркагане по кличке «Муха», наводившем шороху на весь район.
     Однажды, под Новый год, Аркаша сломал ногу. Пролежав три месяца в больнице, выписавшись и придя в училище, он солидным баском рассказывал о том, как круто отмечали новогодний праздник, о страстных ласках восхищённых «катушек» (так называют в народе работниц текстильной промышленности). Уже под утро наш герой, утомлённый любовью и вином, подошёл к широко открытому окну, облокотился в задумчивости на раму, да и выпади из окна для полноты ощущений. Очнулся – гипс.
Но все оказалось гораздо проще и будничней: Аркаша катался с детишками на горке, где и сломал злосчастную ногу.
     Словом, врал Аркаша Сигарлупыч не просто хорошо, а вдохновенно, неистово и страстно, и слушать его, даже зная, что всё это «свист», было необычайно интересно.
Из пёстрой шеренги пэтэушников запомнились еще несколько, и среди них – Толик Прохоров.
Вся наша группа делилась на три категории: «основные», те, кто «держал шишку», «шишкари», затем шли те, кого особенно не задевали, и «шестёрки» – самые забитые и униженные. Толик, без сомнения, относился к «шишкарям» и иногда, скуки ради, позволял себе поразвлечься: выбрав жертву, подходил сзади и отвешивал ей хорошего пинка или подзатыльник, а когда обиженный, пусть даже самый забитый, огрызался, следуя правилам хорошего училищного тона, обидчик делал невинно-лукавое лицо и под смех довольных зрителей утешал пострадавшего одной и той же знаменитой в его устах фразой: «Молчи, дурак, денег дам!» На этом инцидент считался исчерпанным: шутка юмора, так сказать, дядя шутит.
     Еще помнится, была у нас такая мода: все старались отрастить волосы подлиннее, всячески оттягивая момент подстрижки, чем доводили мастера до белого каления. Удовольствие постоянно носить длинные патлы было позволено только одному человеку – Блину, щеголявшему ярко-рыжей шевелюрой.
     Блин был старостой группы и особой суровостью не отличался, лишь изредка участвуя в жестоких забавах «шишкарей» и, в основном, снисходительно наблюдал, чтобы развлечения его приятелей не заходили слишком далеко: то есть, чтобы у обиженного не было кровавых ссадин и фингалов, которые могли вызвать гнев мастера.
     Надо сказать, что «шишкари» достигли в своём кровавом «деле» немалой изощрённости: обычно кого-то били не просто так, а обязательно находилась такая веская причина, что без мордобоя было просто не обойтись: опоздал на урок, получил двойку, вызвал нарекания мастера, посмотрел не так, ноги разные – одна левая, а другая – правая! Ну и так далее. Был бы человек, а причина найдётся.
     Были в «коллективе» еще два человека, о которых хотелось бы рассказать более подробно: Доцент и Коля Петров.
     Прожив достаточно большое количество лет, я твердо уяснил то, что в любом обществе, при любом государственном строе есть человек, всегда оказывающийся виноватым.
Случилось где чего – он всегда на виду, всегда находится поблизости. Очень удобно на таких «персонажей» сваливать вину.
     Вот как раз одним из таких людей и был Доцент, тем более что ангелом его назвать было никак нельзя. Он и вправду слегка напоминал знаменитого героя кинокомедии «Джентльмены удачи»: такое же полноватое лицо, округлые губы. Только у Доцента, в отличие от виноватой улыбки артиста Леонова, - нахально-настороженная ухмылка, стеклянный взгляд, да отвисшая, как у ерша, нижняя губа. Я бы назвал его «джентльменом неудачи», потому что ответственность за большинство происшествий, случившихся в училище, а особенно в общежитии, возлагалась, как правило, на Доцента, имевшего особый талант появляться в нужный момент в нужном месте.
     В молодости ведь как?  Кровь играет, бурлит, энергия выхода ищет. И ведь находит. Раскололи, к примеру, унитаз в туалете, подожгли или вышибли дверь ненароком, сгоряча разбили стекло, окурков набросали или, пардон, наблевали, где не надо, а виноват во всём – он, Доцент.
     Сколько не клялся несчастный, как не пытался доказать свою полную непричастность к случившемуся – все было бесполезно.
     Обо всех его «злодеяниях» оперативно сообщалось мастеру, который на утренней «пятиминутке ненависти» обрушивал громы и молнии на голову Доцента, упорно тянущего вниз своим безнравственным поведением святая святых – показатели группы!
После констатации преступления обычно следовало наказание: рассвирепевшие от такой наглости «шишкари» (являющиеся на самом деле прямыми или косвенными виновниками большинства происшествий), пряча ухмылки, ставили на перемене «наглеца» на место. При этом применялся весь богатый арсенал коллективно-насильственных способов воздействия на «вконец потерявшего наглость» индивида.
     После этого Доцент, малость придя в себя, вымещал обиду и кипение своего «возмущённого разума» на самых забитых, но вскоре умудрялся опять попасть в очередную неприятную историю.
     В общем, в училище у него, кроме сна и еды, было три состояния: или били его (что бывало чаще), или бил он, или искал наш герой новых приключений на свою, так сказать, голову, неутомимо рыская здесь, там и повсюду.
     Еще одной примечательной фигурой был Коля Петров. Среднего роста, коренастый, не по годам основательный – типичный деревенский парень, романтик и неутомимый покоритель сердец немногочисленных обитательниц общаги.
     Где-то в начале второго года обучения училище облетело сногсшибательное известие: двенадцать человек из нашей группы, занявшей первое место по большинству показателей в каком-то соцсоревновании, направляются на десять дней в Болгарию!  За границу!!  Бесплатно!!! Легко догадаться, кто вошёл в число счастливчиков, которым выпала честь представлять «цвет» профтехобразования города. Мастер сиял от гордости, а самая забитая часть группы готовилась наслаждаться неожиданным покоем, пока «основные» будут таращиться на достопримечательности братской страны.
     По приезде главным героем был признан Коля Петров, который за столь короткий срок пребывания успел немало: попил, как и все, сухого вина, покуражился в гостинице, даже с кем-то подрался. Но самое главное – умудрился переспать с молодой болгаркой, о чём много раз не без гордости рассказывал, добавляя к повествованию все новые и новые интимные подробности, вызывающие законную зависть слушающих.

     Несколько слов о мастере. Когда-то он служил в танковых войсках, и армейская закваска с годами не выветрилась. Железной рукой наводил он порядок в группе. По его мудрому распоряжению была заведена толстая тетрадь, в которую наш одногруппник с задушевной кличкой «Шакал» и его приятель Боря Шкурников, вечно крутившийся около «основных», заносили имена злостных нарушителей училищного режима. С легкой руки мастера провинившиеся дружески именовались «зондеркомандой» и обязаны были трудовым потом смыть с себя «позорное пятно», то есть как следует повкалывать после уроков на благо родного училища.
     Серенькие пэтэушные дни тянулись ни шатко, ни валко. Сказанное учителями, не оседая в головах, благополучно улетучивалось в никуда. Станки в цехах мерно гудели, резцы резали, детали вращались, свёрла делали отверстия в упругом металле. В цехе пахло стружкой, машинным маслом и краской, в столовой – супом, в классе – скукой, а на улице пахло свободой.
     Приятные воспоминания остались от летней практики.
     Мы приходили в заводские цеха к девяти часам утра и терпеливо ждали приезда «мастака». Позднее являлся мастер, который расспрашивал наставников (рабочих, обучавших нас работе на станках без отрыва от производства) о том, как тут его «орлы» стараются. Получив положительный ответ, вручал каждому из нас вожделенный талон на обед, после чего садился в свой «Жопорожец» и с ощущением честно выполненного долга уезжал.
Отобедав, вся наша группа лениво поднималась на огромную заводскую крышу, плоскую, как танцплощадка, где имел место «послеобеденный отдых фавнов», который и составлял большую часть практики.
     «Фавны» лениво переругивались, играли в карты, загорали. Потом, отдохнувшие и окрепшие, не спеша расходились по домам, оставив освоение непростой и нужной для Родины профессии токаря на потом.
     Вот так и протекали суровые трудовые будни. С экранов телевизоров густобровый генсек Брежнев неустанно напоминал о том, что «экономика должна быть экономной», взмывали в космос ракеты, на предприятиях бригады боролись за звание коммунистических, народ толкался в винных очередях, явно выказывая горячее желание «еще теснее сплотиться вокруг партии», с тем, чтобы идти вперёд в светлое будущее. Уже был построен социализм, а проклятый капиталистический мир загнивал всё сильнее. Но нам это всё было как-то безразлично. Мы жили в своем беззаботном мирке молодости и веселья.
     Кстати о веселье. Если вы бывали в описываемых мною местах, то вам должно быть хорошо известно слово  духарик. Духарик – это такой особый сорт человека, умеющего крепко пошутить, выкинуть номер, внешне оставаясь совершенно бесстрастным ко всему, что он совершает. Духарики – это люди, ценящие искусство ради искусства, а не ради иных сомнительных ценностей. Вот вам пример.
     Как-то раз в один из зимних морозных дней одна гоп-компания, изрядно подпив, сидела и банальнейшим образом проводила свой досуг. Пить больше было нечего, драться не с кем, да и незачем, а на большее фантазии как-то не хватало. И тут нетрезвый взгляд одного из участников застолья случайно упал на двухпудовую гирю, скромно стоящую в углу, и в мутных глазах его промелькнуло некое подобие мысли.
     - Мужики, а что если эту гирю с моста сбросить? Пробьет она лед или нет? – спросил он хриплым от волнения голосом.
     Возник спор, в ходе которого мнения, как водится, разделились – и недаром: приз победителям был нешуточный – десять бутылок «Золотой осени». Кто пил – тот знает!
     В общем, как и положено в приличном обществе, компания решила опытным путем проверить, кто есть прав.
     И вот быстренько собравшись и прихватив с собой уже упоминавшийся снаряд, отправились в путь.
     Был воскресный день, троллейбусы ходили плохо, но истина оказалась дороже бытовых мелочей. Часа полтора спорщики, невзирая на тридцатиградусный мороз и полное отсутствие транспорта, добирались по заснеженным улицам старинного города до конечной цели – середины километрового моста через Волгу. Наконец, изрядно продрогшие и протрезвевшие, достигли наши герои места запуска гири вниз. Последние приготовления, и...
     И вот увесистый снаряд летит вниз, превращаясь в едва заметную точку. Удар! Подпрыгнув несколько раз, гиря весело скользит и крутится на упругом январском льду. Победители от души хохочут над маловерами, которые матерясь бегут за гирей, чтобы доставить ее туда, откуда она была взята в разгар спора.

     Ах, как хороши были весенние и летние вечера, как приятно было идти в компании приятелей по проспекту Мира – одному из самых красивых мест в городе, тому самому, где жила большая часть нашей компании.
     Заходящее солнце ласково дарило нам теплые лучи, пробиваясь сквозь ветви деревьев. Мимо со звоном проносились громоздкие прямоугольники троллейбусов, не спеша проходили загадочно улыбающиеся девушки, а мы плавно шествовали мимо старинных особняков, мимо здания театра, в котором бывал знаменитый русский драматург Островский, театра, куда бесплатно проводил меня мой приятель, отец которого был актером. И вообще, в те дни вся жизнь представлялась какой-то недописанной пьесой, в финале которой все непременно будет хорошо. Это были дни абсолютного непонимания своего «я», абсолютного отсутствия каких-либо планов. Где-то вы теперь , простые и незатейливые радости юной жизни?
     Вчерашнего дня никогда не было, завтрашнего не будет, есть только сегодня, только здесь и сейчас. Радость и покой, покой и радость. Кружка пива – кружка счастья. Пять кружек выпил – и совершенно счастливый человек.
     А вот и танцплощадка, прозванная в народе «клеткой», место, куда чаще всего мы проникали, перескочив через ограждение и рискуя быть пойманными бдительными дружинниками – комсомольцами. Ансамбль, играющий простые и мелодичные песни тех веселых лет, румяные, улыбающиеся девичьи лица, мужественные приветствия приятелей.
     «За горизонтом где-то ты позабудешь лето», - рвется из колонок под звон гитар, пульсацию баса и грохот ударных. Но не существует ещё такого горизонта, за которым забылось бы то лето, лето любви, лето неясных, смутных ожиданий.
Как сладко щемило в груди, как глубоко и свободно дышалось, как каждой клеткой ощущалось в те дни то, что не описать, не объяснить, не рассказать – а только почувствовать можно и запомнить.
     Листок сорвался с дерева и летит на землю, еще зеленый, но скоро он пожелтеет. Скоро осень.
     До свидания, Кострома!