Афинская школа

- Платоническая любовь…- Она наклонила голову, накручивая на пальчик растрепавшийся кончик косы, - не звучит высоко. Даже пошлостью попахивает. Что-то…будто не от Платона, а от «плоти».
Она бросила на него испытующий взгляд, губы ее немного подергивались от сдержанной улыбки.
- Ну и я…тоже от плоти…от крови и плоти отцов своих.
- Платон! – прыснула она и откинула косу за спину.
Платон только сошел с полотна руки Рафаэля (вернее, с его копии) и немного глуповатым взглядом окидывал стены комнаты, урбанистический вид за цельным квадратом пластикового окна, болезненно оранжевое вечернее небо над высоким городом. Богатыми складками через левое плечо его точно стекала белая тога, огибая грудь наискосок. Темные, с чуть заметным проблеском седины кудри рассыпались по плечам. Платон невероятно подходил для своей роли. И, будь он актером, не уступил бы и самому Бреду Питту. Но он не был актером. Он даже слишком не был актером. И, прекрасно помня об этом, Муза старалась не тревожить слишком его древнеримскую психику.   
- Значит, риторика? – продолжала она, старательно, с акцентом выговаривая каждое слово на архаическом наречии, порядком подзабытом ей за последние столетия.
- Rhetorika vitae magistra, - Платон значительно поднял вверх указательный палец и тут же осекся, взглянув на «Афинскую школу», где, стоя в такой же позе, Аристотель непреклонно смотрел на белое пятно по левую свою руку.   
Этот конфуз ввел его в продолжительное молчание. Муза не торопила и не тормошила его. Подойдя к большому зеркалу, она тщательно уложила вокруг головы туго заплетенную русую косу и стала похожа на Юлию Тимошенко на первых порах ее политической карьеры.
Тишину нарушил звук поворачивающегося в замочной скважине ключа. Платон насторожился, но «Юлия» сделал ему знак не беспокоиться и продолжила свой туалет.
В комнату ввалилась стопка книг, из-за которой, как из-за баррикады выглядывало худое бледное лицо в квадратных очках с толстыми линзами. Платон поерзал на стуле, мысленно готовясь принять неизвестного гостя, но тот равнодушно просеменил к столу, где с усердным вздохом разгрузился и буквально осел на стул.
Римлянин, обнаружив, что к нему проявляют столько же интереса, как и к пуфику, на котором он размещается, недоуменно взглянул на «Юлию», уже стоявшую спиной к зеркалу, скрестив руки на груди и плутовато улыбаясь.
- Это наш протеже, - проговорила она, плавно поведя рукой в сторону пырхающегося у стола молодого человека.
Платон не удостоил его взглядом, но так же невозмутимо возмущенно смотрел в большие, серые, немигающие глаза Музы. 
- Это студент, - пояснила она.
Платон поднял брови.
- Ну, он учится…типа в академии.
Платон опустил брови и умиленно улыбнулся.
- Ему там, - она повторила жест Аристотеля, - уготовили «путь славный, имя громкое народного заступника, чахотку и Сибирь», - она значительно улыбнулась, но собеседник, казалось, шутки не оценил, - короче, пришло время для вывода на арену нового гения эпохи, того, кто поведет за собой. Того, за кем пойдут люди. И нам с тобой, Платонушка, нужно из этого…хм…человека сделать…
- «Забей на mary kay!», - вдруг выпалил «..хм..», - Меня осенило! Спасибо, боги! Какой слоган! Как я тебя, Пелевин!  – и в судорожной радости начал носиться по комнате в поисках чистого листа.
- О, боги…- с сожалением протянула «Юлия».
Платону без объяснений вдруг все стало понятно, но понятно не умом, не так, как понимают те мысли, к которым идут годами, но, будто по темечку поленом огрели, и все встало на свои места. Словом, тоже осенило. Он задумчиво покачал головой.
- А почему риторика?
- Выбор не велик. Он все к слову рвется. Раньше – к журналистскому, теперь вот – к кооператорскому. 
- Будем работать.

Работали не покладая рук.
Первой информацией, на которую решено было запрограммировать мозг будущего гения, стала, разумеется, приверженность поиску истины, находящейся за пределами восприятия простого смертного. Нужно сказать, что длительное путешествие в загробный мир значительно обогатило представления Платона об окружающей действительности. В последнее тысячелетие он начал сомневаться в собственных теориях и уже было подумывал о том, чтобы признать реальным окружающий человека мир, а запредельное безпространство и безвременье – иллюзорными, но дабы не усложнять «прописных», по его мнению, истин и не ввести мальца в заблуждение, постановил взять курс на постижение непреложных эйдосов. Тут же были приняты все меры предохранения от воздействия агонистически настроенных антагонистов на неокрепший мозг. Пошла работа над усвоением правил построения силлогизмов. Но, хотя оные, несомненно, способствовали развитию логики воспитуемого, но все же конечного, желаемого результата не давали. Философ был вынужден сдать позиции, и на смену древней риторики пришла неориторика. Аргументацию перевели с открывающего принципа на изобретающий, а истина, увы, потеряла прежний вес, так как выяснилось, что до конечной ее ипостаси дойти невозможно.
Так, в час по чайной ложке, добрались и до теории коммуникативного события, в чем своевременно помог привлеченный к делу Ван Дейк.
Во время последних сеансов Платон оставался в стороне и возмущенно молчал. Для него, философа классического склада, было непонятно и даже оскорбительно то, как люди, ища тем для разговоров, расщепляют остатки и без того многоликой истины на строчки, на слова, а после забавляются тем, что переставляют их с места на место, вытягивая жилами из омертвелого тела новую и новую информацию. Язык, - думал он, - растет. И чем больше он растет, тем меньше становится в нем языка. Теперь он не описывает природу – все уже давно описано, не выражает высоких чувств – все уже давно сказано, и затерто, и старо, как мир. Он, как хтоническое чудовище грызет свой собственный хвост, пытаясь высосать как можно больше соков из себя самого. Люди теперь не боятся выразить мысль неточно, но боятся сказать так, как уже было сказано. Ищут новизны, за которой пойдут миллионы, в которую поверят, которую купят. Они учатся жестикулировать, выражаться мимически, создавать визуальный контакт, рассчитывают пространство коммуникации… а пространство это одинаково велико и мало. Оно равно тысячам километров, оно равно расстоянию от кресла до телевизора. Люди окружили себя светящимися дисплеями. Они приходят на работу и включают в один переходник и радио, и телевизор, и компьютер, если, конечно, это все не содержит в себе последний. Они считают, пишут, учат, дружат, любят, живут под шум электрических волн, под мелодию переключающихся каналов. И мозг начинает резонировать, подрываясь в такт с малейшим изменением напора электричества. Они все, гурьбой, жалуются на головную боль, ища причину в пятнах на солнце, не раздумывая над тем, что солнечные лучи уде давно напрямую не попадают в атмосферу. Они слушают и не слышат. Они привыкли к тому, что каждое слово имеет своей главной целью обвести из вокруг пальца, каждого – на ногах и руках. Все просчитано, все изучено, все схвачено, прихвачено на живульку, чтобы, как только подвернется момент, прострочить намертво,  да лучше – не на один раз. Чтобы не остался человек вне системы. Если ты не сангвиник, значит – холерик, если не холерик – флегматик, не флегматик – меланхолик, не меланхолик – сангвиник – и дальше – по кругу.  А все, по-сути, неврастеники – обобщенный тип, характерный для бессмертного, вечно суицидально настроенного общества. Общества, делящегося без остатка на четыре группы: репаративная, коммуникативная, индульгенная и океаническая. Пятой нет и быть не может!  «На наш век хватит» - говорят они по инерции, не придавая значения словам, изживая из них первичный смысл. «ОК:)» - ставят они, экономя символы в сообщениях и уже умеют понимать друг друга без слов, откуда-то из души зная, что чтобы не лгать – нужно молчать. А чтобы лгать, соответственно, - говорить, много, пространно…
И Платон молчал. И больше не смеялся над тщетными исхитрениями Музы, бьющейся над молодым любителем слова.
«Этот загублен» - удрученно думал философ, опуская руки на складки своей, поношенной уже туники. И долго не мог понять, где же была сделана ошибка.

Солнце язвительно било в растворенное окно. В него же ворвался поток ветра, когда открылась хлипкая дверь, и на пороге, вопреки ожиданиям Платона, оказался не один завсегдатай, с ним был молодой человек. Новое лицо, окаймленное копной взъерошенных волос, светилось, но не прозрачной болезненностью, а чем-то…Платон даже привстал, чтобы получше разглядеть это непонятное пока существо. Существо оказалось другом подопытного недогения и по-совместительству – одногруппником. Под мышкой он держал пластиковую папочку. Пробыл в квартире он недолго и почти все время не отходил от репродукции «Афинской школы».
-  Слушай, - наконец, тревожно заключил он, - мне кажется, он на меня смотрит.
- Платон-то, - пренебрежительно отозвался студент, - это просто рука гения чувствуется. Так часто бывает. В Ватикане, например…
- Нет…это я знаю. Но он как-то…осознанно смотрит…
Студент только махнул рукой:
- Кури больше: зеленые человечки на машинах с мигалками являться будут.
Платона поразила наблюдательность молодого человека. Но он еще боле оживился, когда тот достал из папочки распечатки стихов. Философ бесцеремонно встал за плечом студента и читал…читал…до последней строчки читал…и казалось, что начал он понимать, где просчиталось верховное управление, что было сделано на корню не так. Нужна была цель. Великая цель. И она была. Нужен был гений. Но он, развиваясь, пошел по наикратчайшему пути, ища славы среди людей. И в это не стоило вкладывать все до последней капли, выворачивая порожние карманы своей вековой мудрости (Платон вздохнул). Не в это… не за это стоило биться…а за что?...

Когда поэт закрыл за собой входную дверь, созданный стать гением остался наедине с качественной репродукцией работы Рафаэля, на которой размытым пятном пустел клочок полотна по левую руку от Аристотеля…