Открытка с сюрпризом

Здесь я нахожусь уже давно – целый год, и поэтому решил писать «свои записки». Сумасшедший дом стал моим домом. Я состою здесь на неплохом счету, потому что я молодой и лишь изредка страдаю припадками; но на улицу, говорят, меня выпускать нельзя. А так, я уже привык: у меня есть преимущества в еде и даже в девушках – не удивляйтесь заранее: обо всем расскажу позже. Ну, например, если нужно связать буйного – зовут меня, — но и я бываю буйным – и это плохие для меня дни.
Рассказы мои будут сбитыми и неровными – сами понимаете почему? – я буду то фиксировать происходящее, то представлять вам свои воспоминания. Вот сейчас, например, лето — и я сижу в свежей пижаме на скамеечке в парке (у нас есть большой парк с фонтанчиками) и рассматриваю проходящих людей. Сейчас – часы посещения больных родственниками. Вон там мама с сыном – тоже сидят на лавке. Вот девушка пришла к своему парню, и они идут под руки, хотя я сказал бы, что все должно быть наоборот. Когда-то ведь у меня тоже была девушка. Я помню, как один раз я ждал четыре часа, а она так и не пришла. Тогда я купил себе в палатке подогретый в микроволновке бургер и взял Бутылку пива. На улице сияло зимнее солнце, а я ел бургер. И я смотрел в надкушенное красное мясо – и видел в нем жизнь! Да, я видел в нем кусок жизни, а пиво оттягивало вкус, и если бы еще солнце жарило так сильно, что смогло бы запечь эту красную собаку, — то настала бы эйфория!.. Вот по таким, примерно, причинам и я здесь: то эйфория, то бешенство, и наоборот, но сейчас не будем об этом. А вот еще случай – это тоже было на воле. В вагон метро зашли два немых человека: парень и девушка. Встали друг против друга. Парень жестикулировал – девушка кивала головой и одобрительно опускала веки. Мне казалось, что парень говорит ей: «Вера, я люблю тебя (я решил, что она – Вера)!» – а та делает жест: да, нормально. А тот: «Вера, я перспективный, у меня есть все, чтобы сделать тебя счастливой!» А она небрежно махнула ручкой: да, мол, это неплохо, Лесик (я решил, что он — Лесик). А он потом: «Нет, Вера, давай поженимся через неделю (такие люди раньше поражали меня своим «детством и девством»)», а она указала резко на освободившиеся места, и они пошли – сесть. До сих пор не пойму, о том ли они говорили.
Вообще, что делает женщину стервой? Я вот думаю — две причины: либо ей не хватает тепла, либо ее просто изжарили.
У нас в столовой работает Дашка – повариха. У нее слегка рябое лицо – и за это я зову ее, про себя, Рябой, или Рябушкой. Она довольно миниатюрная, очень ухватистая, норовистая, ее не проведешь – ценит мужиков за их сущность. Грудь у нее, видно, когда-то стояла дыбом, а теперь вся иссохла: кто-то ненасытный высосал всю мякушу. Но мне это не столь важно: я люблю жизнь, какой она есть. Как это кто-то там ляпнул: «Сознание жизни выше самой жизни!». Эх, нам не хватает тут этого мудреца.
Прервался: Петруха закурить спрашивал, тоже мудрец: в кармане за утро пачку настрелял, а ходит бычки сосет. Зато стихи пишет на раз. Смотрит на человека – а потом раз — и в стихах его характеристику за минуту намалюет. Внимательный такой: конфетки через карман видит, как рентген. Ну и пес с ним, с дураком.
Ехал я как-то с утра на работу. Захожу в автобус, сажусь у окна: пейзажи очень люблю. У нас из Капотни едешь, а там – всякие промышленные базы, а потом – поля, леса немного. Красота! Так вот, еду. Выходной день – воскресенье, а мне — на смену. Народу, хорошо, маловато было. Едут четверо похмельных, или трое. В общем: трое начинают одновременно, и почти синхронно, заливать автобус борщами, а четвертый стоит и руками разводит. То ли он не пил вчера, то ли крепкий такой, а, может, это он их, мудак, с утра борщом накормил. Водитель только огорченно поглядывал в зеркало заднего вида, а я сидел и слушал в наушниках «Моторхэд».
А борщ я люблю; когда Дашка в смене, она мне поухабистей накладывает. Я же свое отрабатываю сполна, даже выше нормы бывает. У нас здесь даже половину кустов повырубили. Нет, это, конечно, не я один к этому вел, это, говорят, еще с девяносто первого пошло, как свободу, падлы, почуяли. Не взыщите уж за лексикон: это у меня напускное.
Подходит ко мне тут девчонка. Дай, говорит, закурить, а то у нас – режим. Видно, что какие-то гайки у нее в голове ослаблены, а какие и вовсе слетели, но симпатичная, зараза! Мне аж глаз затрясло! На, говорю, но на прогулку в парк приходи. Вместо нее подруга пришла. «Таньку, - говорит, - за курение не выпустили, она даже плакала!» Я, увидев подругу, сам чуть не заплакал, но быстро свыкся со своей долей на этом отрезке судьбы. Человек, всем известно, привыкает.
А на пасху нам красят яички и дают кулича – совсем, как дома! В этом году мне достались два коричневых. Вообще, и в прошлом году яйца у всех были коричневые, потому что здесь их красят только луковой шелухой. Я заметил, что на пасху и рождество даже самая последняя сволочь чувствует в душонке умиление.
Тут играли в домино. Дед мне говорит: «Рыба!», а я говорю: «Дед, а ты облегчился!» Он: «Как?! А я не чую!» Я говорю: «Старый стал, поэтому и не чуешь, а рыба твоя протухла!» — «Фу ты ну ты!» — сказал дед и огорчился больше за несвоевременную рыбу, чем за худые штаны. Рыба была рыбой, а это просто житейство. И никто не укорил: все только укнули протяжно, в унисон, да и то чисто рефлекторно, без всякого замечания для себя, и отвернулись обратно, к телевизору.
Старые люди, старые. Когда совсем состарятся – мы их в морг несем. На санитарах у нас – экономия. Бывает, старик, или бабка, еще дышит, а мы их в морг! А куда еще?! Зато какие к бабкам и дедкам внучки ездят! Еба...ь!!! Те на меня даже не смотрят. Кто я?! Неуравновешенный тип?! Психопат?! Дерьмо?!.. Садам Хусейн! Гитлер! Будущий Ким Ир Сен! Да кто угодно! У нас многие косят под всяких знаменитостей, но я сам по себе знаменитость! Устроил ЧП на железной дороге – вошел в архивы по чрезвычайным ситуациям. Такого натворил! Хорошо без жертв – помощнику только зубы выбил, и нос сломал, но это у него заживет. Спасибо сказать должен: лицо такое смазливое было, а я его выправил по-мужски.
Были времена, были временища!

Теперь ночь стоит. Все храпят и насыщают собой воздух – утром сестра зайти не может. Кричит: «Открывай окно, Шурик!» Шурик – это я. Он же Шура, Саня, Сашка. А когда-то был Александром Георгичем – молодым многообещающим машинистом локомотива ЧС-7.
Как же жизнь меня порой тревожит и трясет. Я был привыкшим к смерти, а теперь боюсь. Вчера увидел с утра — в кустах кошка лежала дохлая, вся вытянутая, и с горящими еще глазами, как будто, застыв в прыжке, рухнула  оземь такой окоченевшей. А тут в город выходил (Серега помирал: ему четвертинка была нужна срочно) – видел, как троллейбус ворону подсек, и она витиеватыми движениями спустилась на проезжую часть. Кровушка даже брызнула – черная такая! А раньше, бывало (про людей не буду говорить), едешь за Москвой – и пастух через пути стадо перегоняет. Едешь-едешь – бах! - месиво кровавое: рога, копыта, вымя, молоко, кишки, хвосты, навоз, — весь ассортимент на лобовухе!
Один раз: собачка вырыла между шпал ямку – и улеглась. А тут мы летим. Шею вытянула, мордочку высунула, ушки торчком, глазки пучком. Прикинула, что к чему, и, вместо того чтобы в сторону, – вперед давай от нас убегать. Догнали.
Вот, где психология зарылась.
Пора мне завтракать идти. Овсянка, яйцо, хлеб, масло, кофейный напиток. К овсянке я тоже привык: здесь для этого специально все ей мажут. Захочешь яичко слопать – с хлебушком да с маслицем, без овсянки-то! – а все уже в ней родимой: и яйцо, и хлеб. Хорошо хоть в кофе ее не накладывают.
Обед я пойду получать: сегодня  Дашка на кухне. Я уже предчувствую, как она обматерит меня по-молодецки, когда увидит. В белом халате, с двумя-тремя бидонами, и в новых тапочках, я приду и скажу: Дашуль, насыпь как родному! А она мне: тра! – та! – та! – та! – та! – как пулемет Максим. Кстати, есть у нас и Чапаев – он с усами ходит. Этот черт борзый тоже любитель в столовой ошиваться. Пока стоит в очереди – перетирает с корешами: что да как. Один раз влез вперед меня за кашей. Я говорю: «Дядя, красный свет!» А он: «Не форси на ветру: в третьем отделении девки голодные!» А я: «Какие девки, сука!», и раз — ему по лбу щелчком кулака. Он на — жопу и плюх! Одной девчонке, из депрессивных, два бидона каши с киселем опрокинул, скотина! Та не сразу поняла, что случилось, но вскоре тихо заплакала. Мне жалко ее было, а вот меня не пожалели – и обкололи галоперидолом так, что я в туалет сходил на койке.
Как-то привезли поэтессу, и не разрешили ей взять с собой в палату «музыку». Та подняла бунт. Нас взяли прям из-за стола: меня и Гену. Санитар стянул ей ноги и руки ремнями, и мы втроем тащили ее до палаты: метров сто по улице, потом – лестница. Она все время кричала на начальство, но нас не винила – сама так и сказала. От того, что она крутилась, нам всем в нос бил ее пот. А на лестнице так выкрутилась, что получилось, что она провисла грудью вниз, а я держал ее за руки над спиной. Вышло, что я вывернул ей руки, как лукавый мент. Пока я сообразил, как перехватить, она вытерпела жуткую боль. Все ее ненавидели в этот момент, а я зауважал: она не взвыла, не вскрикнула, а только, стиснув зубы, пенила слюну. Я думал: может скинуть санитара с лестницы и дать ей полежать и покричать свободно. Но страх и здравый смысл взяли меня в оборот раньше, чем я стал готов.
Здравый смысл! Неуместное выражение для сумасшедшего дома? Нет, уместно вполне! Я смотрю на мир за забором: машины, трамваи, служащие люди. Вы все работаете, чтобы мы здесь лежали и кушали рыбу по четвергам. Вы удовлетворяете своих жен – а жены мужей – не по любви, а по супружескому долгу.
Ваши дети вырастут – и будут работать на нас. А нас уж государство не распустит, иначе мы вам такое заеб…м, что… что включите на новый год телевизор, а ни президента, ни голубого огонька вам не будет, а будут только указания и руководства к действию: «Вышли, суки, в строй! Равняйсь, насекомые! На работу в три колонны ста – но – вись!!!  Нет, нельзя мне волноваться, надо идти вместе со всеми пилюли принимать. Слышу знакомый голос: «Мужчины, таблетки, мальчики таблетки!» Медсестра Наталья кричит.
С Дашкой мы встречаемся днем: ночью ее здесь нет, да и выйти ночью на улицу слишком рискованно – ни одна сестра не пойдет на это. Схема такая: я захожу с черного хода, когда в столовой нет лишних больных (а поварихи в курсе), и мы идем в подвал любовничать на картошке. Но бывает и по-разному: жизнь не предугадать. Один раз зашел врач (раньше он был военным врачом) – я схватил мешок с луком и потащил на весы. «Ты что сюда нанялся?!» — сказанул служивый, держа руки за спиной. «Я больной, — отвечаю,— мне работать не положено, – просто не могу видеть, как женщина надрывается. А Ряба стала объяснять ему, что, мол, специально меня выдали для помощи и что я дурачок и спрос с меня маленький. Я молчал. Я не хотел испортить все из-за какого-то отбитоголового.
Я не ставлю дат, потому что календарем не интересуюсь. Время само по себе, а я сам по себе. Мы солидарны друг к другу, я не считаю его, а оно не торопит меня. Я даже не знаю, какой теперь год, но скоро будет новый год. В прошлый раз весь персонал так напился, что я чуть не пригрел одну сестричку, но другие сестры увидели и резко меня приструнили. А, в общем, это я наврал: ни хрена они не пили, это я лаканул хорошо и полез к ней под халат, и получил хорошей заправки. Потом все долго смеялись, а я делал виноватое лицо, чтобы меня поскорей простили и не решали своего расположения. Как это бывает: у некоторых женщин я вызываю отвращение, у других сочувствие, а у третьих все и сразу, и даже больше. Раньше я не принимал сочувствия, но теперь сломил гордость и довольствуюсь всем – рад всякому положительному явлению. Скучаю по машине. Иногда кричу во сне, когда снится кошмар: «Давай петуха!!.. Иди! Доставай из-под колес!» Петух — шестое положение контроллера при экстренном торможении. А Петруха ночью рассказывал во сне, что жена его ночью к соседу ходила. И все описал досконально: как да куда.
Вчера мы с Чапаевым тяпнули горькой и раздались душами. Он поведал мне о своей несчастной участи, а я — о своей. Я узнал, как он попал сюда (брат помог: живет в его квартире – привозит раз в месяц пачку чая и печенье), и обещал больше его не бить по лбу, а он сказал, что, если мне захочется спиртику, я всегда могу на него рассчитывать.
Сегодня Генка увидел, что я мандражирую, и пригласил почифирить с ним. Я принял крепкую дозу крутой заварки бурого цвета – и почувствовал, что есть вокруг люди гораздо лучше меня.
Прогуливаясь в парке, я наговорил девчонке разных глупостей и лег вечером спать; а она вдруг явилась ко мне в палату каким-то образом. Я сначала увидел только ее босые ноги. Они стояли параллельно друг другу, покрытые болячками, нежные беззащитные ноги. И прежде, чем оглядел ее полностью, я увидел вдруг третью ногу. Эта нога тоже была босая, но резко отличалась от первых двух. Ее сестра-двойняшка находилась за койкой, и была не видна мне, зато эту я видел четко. Пятка была заклеена пластырем, а на пальцах, вместо прозрачных мозолей, давно образовались крепкие бугорки. Я сразу понял, что это – нога сильной женщины, она чует плотью, что когда-то люди-женщины ходили в шкурах и без туфлей, или тапочек, - и поэтому она ступает уверенно, будучи обнаженной, на пыльный, леденящий пол. А не из-за отчаяния, как эта пара жалких, сбитых в кровь, ножек. Я оглядел их полностью – и убедился сильнее. Та, что прибыла позже, схватила за рукав смотрящую на меня слезливыми красивыми глазами девушку – и увела прочь. Я видел на прощанье только цветочный синий халат той, что пришла ко мне.
После этого меня захлестнули чувства: я был возбужден от одной и тронут другой. Одна зарождала во мне стимул, другая – сострадание. Хотелось утешить одну, а другой овладеть. Эти два чувства замечательно уживались между собой, создавая необходимую временно душе дисгармонию. Чувство щекотало организм изнутри, и больше я не мог заснуть. Кто сказал, что в ногах правды нет?!
Первые мысли с утра: «Бедные, мои наркоманочки, какими они станут худющими и костлявыми – мешки под глазами, все в этих болячках на бледной, белой коже. Какие они уже худющие и костлявые, бедные мои наркоманочки, — согреть бы вас, но впереди лишь завтрак».
Один раз мы залежались с Рябушкой. Я лежал на спине, а она ко мне боком, и ее мягкий, обматеревший, с растянутой кожей, живот грел мою стрекочущую печень. Я смотрел в мутный потолок с зеленым светом и жалел, что мы не где-нибудь в роще и не видим на ночном небе звезд. Я рассказал всю эту романтику Петрухе, а он мне сразу же выдал стихи:

Был самый звездный небосвод,
Висела полная луна.
Слилися пальцы в переплет,
И пахла свежестью трава.

И резал ночи тишину
Твой стон обрывистый и сладкий,
И шелестящую листву
Глушил он, уходя в посадки.

Кусала губы мне и в кровь
От страсти спину разодрала,
А утром встретил нас восход,
Незабываемо кровавый.

В глазах укор оставил стыд
И на щеках – румянец,
Но он пройдет, как охмелит
Нас сладострастьем память.

Я показал их Рябушке, но она не оценила. И я оставил их у себя в тумбочке на вечную память. Конечно, я не мог ее любить, но что-то влекло меня к ее пожившему телу и глазам, — больше, чем естество, от которого нам давали лекарство, но я его не глотал.
Сегодня пятница: на ужин – я узнал – получим солянку с резаными сосисками. Однажды я работал в столовой – и нарезал в кастрюлю сардельки и сосиски. Натрескался вдоволь, но умудрился спутать с сосиской свой палец, и был снят с работы и залечен. Пока не могу писать дальше — мозги дугой сводит: поздняя осень будоражит мою кровь. Боюсь за себя…
Теперь меня развязали, и вернули мне мою палату, где спокойно и нет постоянно сумасшедших. А до этого я лежал грузный и обколотый за то, что, в один из вечеров вдруг разорвал на себе пижаму, прыгал на людей и головой в стены. Эти уколы убьют меня. А все, если бы не эта секта.
Я был расстроен в тот день и впечатлен от случившегося со мной на дороге; и тогда появилась эта обворожительная девушка. Она долго ласкалась ко мне языком, а потом сунула мне сектантскую открытку – я до сих пор помню рисунок. Я много раз слышал про все их дела, но возникшее от стресса равнодушие втянуло меня в беду… Спустя где-то месяца три я вел поезд – меня страшно кумарило, а помощник решил, что я с похмелья. Вскоре я стал видеть огни – не светофоров, а огни, влекущие меня вдаль, к богу. Они говорили мне, что жизнь ничто, – надо идти к богу. Я прибавил скорости и пошел. Остальное знаю из объяснительной моего помощника. Сотни жизней и мой путь к богу. Эти огни не были похожи на сигналы из рая.

Зима. О зиме у меня много хороших воспоминаний, но это другая зима – она затянула собой воздух и натравила на мою душу беспроглядную мертвую тоску. Мы сидели – цедили по кругу чернющий чай из железной кружки. Я хрустнул барбариской на зубах, а в это время Петю перевели в другую больницу – для неизлечимо больных – и больше, как говориться для слез, — я его не видел. А листок с его стишками истрепался до крошащейся мягкости, и был использован кем-то по надобности.
Такое впечатление, что зима идет целый год. Нет желания больше ничего записывать.

Недавно растаял снег, и Рябушка сказала мне, плюхнув в бидон борща, чтобы я больше к ней не совался: она нашла себе постоянного мужчину.
Я отдал Гене все сигареты и пошел сидеть на лавочку в парк. Фонтан стоит в форме мальчика, ломающего шею гуся. На той стороне снова какая-то старушка нежно разговаривает со своим бедножителем-сыном. Все девушки вызывают у меня только жалость, а товарищи по несчастью стали для меня просто больными, которым удосужилось проводить со мной вместе время. Весенние приближающиеся срывы отпечатываются воспоминаниями в моих мозгах, и я предчувствую уколы и судороги в теле. Я не хочу больше быть солидарным времени.
В школе по химии когда-то у меня была пятерка, – если кто помнит химию, то поймет, зачем я употреблю слово «катализатор».
Организм мой давно беспокоился изнутри – и уже только хило сопротивлялся начавшемуся разрушению. В моей руке — пачка «колес», а в кармане — пузырек спирта. Я принял все это – и сразу стал пьяным и счастливым напоследок. Окружающее расплылось разноцветным фоном, а я держал свой взгляд как будто бы издали, или я сам, всем телом, переместился далеко назад, на какое-то возвышенное место, — и наблюдал теперь все с высоты. Этот прекрасный, убитый мной мир.
Горизонт поблескивал, как намоченное лезвие ножа; на земле не было домов и больниц, – земля зеленела травой, и деревья возвышали зелень к небу. На небе облака растянулись длинными широкими полосами, — и сквозь них свет падал вниз столбами. Все было, как на той открытке.