Нравится существовать

               

                « Серый волк выл в серое небо
                И на серую жизнь наводил опасность…»
                I 
            С неба упала последняя горевшая звезда, - упала в кусты, и встрепенулись на ветках спящие воробьи. Из кустов раздался хриплый возглас; и некто, мрачный и заблудший, вылез оттуда, осененный падшей звездой, и побрел машинально и целенаправленно на свет ночных витрин, спотыкаясь о собственные ноги. А небо все больше наполнялось синими и голубыми оттенками; и многие уже старались скорее закоптить его и замазать черным – и заводили моторы своих машин, и зловонный дымок струился в распрекрасное небо. Но они лишь громче включали радио и уже летели на работу одной большой стаей, с грохотом, рокотом, сигналами, бабами, чтобы непосильным, нерукотворным трудом зарабатывать деньги на свою извечную семью.
          А в окнах все чаще загорался ласковый свет, - таким ласковым он казался тем, кто просыпался на улице,- на самом деле он резал глаза людям, которые не хотели вставать с постельки и идти куда-то непонятно зачем. Но все же, умывшиеся холодной водой, растолканные своими мамами и женами, - они вспоминали о своем общественном долге и обязанностях. И кто спешил на работу, а кто в гастроном за покупками – а кто за покупками - в гастроном, а потом на работу; дети шли в школу набираться знаний для своей будущей жизни, - и лишь некоторые из них – жалкий процент - шли в подвал дышать клеем и докуривать собранные по дороге бычки. И те и другие – раз уж проснулись – имели право на это утро, этот день и свой выбор.
          Мрак исчезал, оставляя лишь тени от солнца, которое возносилось над землей, кроваво-красное, - оно заливало оцинкованные треугольные крыши домов своим лучезарным светом, проникающим в квартиры и оставляющим без работы лампочки Ильича, который так болел за электрификацию всей страны и за наше светлое будущее.
          И будущее наше, и правда, - светлое, как и прошлое, и настоящее, - и заходит солнце только для того, чтобы завра взойти и засветить в глаз тем, кто еще не проснулся; как это случилось теперь с одной спящей красавицей, по которой, проникнув, словно вор, сквозь грязные шторы, прыгал бесстыжий золотой зайчик. Он ходил по ее неприкрытому телу, щедро делясь с ней теплом; и заглядывал в глаза, заставляя ее морщить хорошенький носик. Так, встревоженная, она повернулась набок, уронив свою ручку на голову лежащего рядом попутчика в светлое будущее – и в его многострадальной голове загорелась искорка, разгорающаяся ежесекундно  в пожар, охватывающий все его тело и пробуждающий от тяжелого, пьяного сна. И, вопреки всем ожиданиям, он снова ворвался в этот мир – так неожиданно и нелепо даже  для себя самого.
             Оглядевшись немного мутными глазами, он признал свое жилище и обнаружил у себя  в постели голую девушку; но не испугался, а, хорошо разглядев, узнал в ней свою вчерашнюю подругу (будем называть их Джамалом и Эрикой). Сев на диван, Джамал размял руками ощетинившееся, отекшее лицо и протер воспаленные глаза. В комнате, как всегда, был бардак: по полу была разбросана одежда, на журнальном столике стояли недопитая бутылка, рюмки, посуда с огрызками и окурками, - и маленький рыженький шевелил усами, спрятавшись под краем тарелки. Не обращая на него внимания, Джамал налил водки и ломанным, дрожащим движением закинул себе ее в глотку; зажал рот кулаком, надув щеки и зажмурив глаза, - и, открыв их вновь, почувствовал облегчение. Злую, обескураживающую реальность снова разбавил приятный, пьянящий туман; тело не наполнилось силами, но стало легким и плюшевым. Он закурил и с трудом стал вспоминать и собирать воедино обрывки вчерашнего дня.         
               Вчера вечером, купив на трассе девушку, Джамал пошел с ней на проводы своего товарища, где собрались уже за бедно накрытым столом близкие друзья, родные и случайно попавшие на праздник. Среди них уже были две женщины-девочки, по-своему виду, напоминавшие современных жриц любви. Испитые, мятые лица, груди, плечи, вымазанные губы и ресницы, испорченные зубы. Глядя на Эрику, Джамал подумал, что и она станет такой, и, чтобы отогнать эту мысль, он выпил тут же большую штрафную дозу паленой водки за здоровье провожаемого.
              Дальше все шло привычным ходом: звенели стаканы, стучали ноги-копыта, хохотали пьяные девочки-женщины, словно змеи мелькая красными язычками, плакала рано состарившаяся мать, орал обезчеловеченный отец, замахивался на нее кулаками; но, сдерживаемый сыном, лез, успокоившись, под юбку проститутки и своей огромной желтой рукой щупал ее покрытые синяками коленки. Рядом ходил ребенок лет десяти, брат уезжающего, и внимательно вникал, чтобы потом похвастаться перед сверстниками, в жаргонные, изощренноматные слова одного сильно пьяного гостя, который рассказывал бывалый с ним случай, размахивая своими татуированными пальцами.
            Так жалобно мученически ныла гитара, под сопливые дворовые песни, что кто прослезился, кто упал под стол, кто завыл еще громче, - а Джамал разглядывал старый портрет молодых родителей друга, размышляя над печальной метаморфозой, и не отпускал от себя Эрику, видя косящие в ее сторону взгляды и неприятные шептания уст, - он знал их мысли, как свои.
           Все вокруг, кроме плачущей, застывшей в своем горе матери, пьянело больше и больше, падало, разбивалось, изрыгало и смеялось. Одна из девушек выбежала из комнаты уединений, с безобразным заплаканным лицом, обиженная тем самым «бывалым», которого (потому только, что мало его знали и давно искали крайнего) хотели, как минимум, избить; но, к общему разочарованию, обнаружили, что он уже скрылся, прихватив с собой пузырь. Девушка успокоилась, оставив, от слез, еще больше распухшим лицо; и заснула на диване, опрокинувшись на спину; и так убедительно и громко захрапела, разинув рот и похрюкивая, - что навсегда отразила от себя всякое вожделение со стороны мужского контингента, исключая одного отца, уже приглядывавшегося к ней, как невыспавшийся, но голодный зверь.
           До глубокой ночи гремели проводы - и перешли на улицу, где и закончились прощанием с покидающим их другом, который, как и другие уезжающие отсюда, мечтал и наделся увидеть что-нибудь новое, может хорошее и чистое, вылезти хоть ненадолго из болота и захватить побольше воздуха, чтобы потом, быть может, снова бултыхнуться обратно и навсегда остаться в нем. И для этого он оставлял мать и брата, которого один растроганный товарищ обещал пристроить и присмотреть за ним, чем вызвал кривые улыбки смеющихся проницательных глаз, догадывающихся о его пустословие.
          Скоро, расставшись со всеми, Джамал с Эрикой уже были в его квартире и, пьяные и неравнодушные, лежали в постели – и бивший прожектором свет проезжающих по улице машин пробегал иногда белыми полосками по ее лицу; и, уже не думающий об осторожности и честолюбии, Джамал поцеловал первый раз ее в губы.
…………………………………………………………………………………….
         Проснувшись этим утром, Эрика, напуганная страшным сном, часто ей приходящим, думала, что есть у нее что-то выше всего насущного и повседневного, выше людей и насекомых, выше ее самой, выше мимолетного кайфа; но, приходя понемногу в себя, - она понимала, что это «что-то» не здесь: здесь, на девятнадцатом году ее века, - нет ничего, кроме униженного и оскверненного тела, похмелья, временного пристанища и дороги на панель. Нет жизни ни в настоящем, ни в будущем, - о котором, впрочем, она и не думала, а ждала только услышать сейчас то, что обычно говорили ей люди: «Иди, красава, пора!.. У меня на кухне чайник свистит…», да и вообще, мол, дел по горло (и высморкнется еще или заходит важно, будто торопиться). Но Джамал не сказал ничего подобного: он был гораздо безнадежнее, в собственных глазах, чем она это видела, - и был рад любым развлечениям в своей беспросветно пьяной жизни. За свои двадцать лет он не добился ничего, и все его девушки были слишком известны в местном обиходе, чтоб принадлежать ему, - а он любил постоянство, и поэтому постоянно был пьян. Благонравные ему не нравились: для них пришлось бы меняться самому, а это подобно попытке остановить сорвавшийся со скалы камень; легче было найти сообразную с собой девушку, войти в доверие, приласкать, принять ее бесчестие - и, как ему казалось, получать от нее ежедневное удовлетворение врожденных потребностей и, если повезет, иметь в ней опору и верного, по жизни, друга; а также продолжать морально разлагаться, ненавидя, презирая и отрицая окружающий мир. Джамал стал бы жить с любой понравившейся ему проституткой, которая проявила бы охоту остаться, - а Эрика никуда не торопилась. Он не прогонял ее – она не уходила. Ему не с кем было остаться – ей не к кому идти. Они оба жили одним днем, смутно представляя будущее. На рассвете жизни свет уже покидал их, отвергнутый ими же. Они не верили друг другу – им просто одновременно и инстинктивно нравилось существовать.

                II
                Незаносчивое отношение к ней нового друга приятно действовало на Эрику – и она начала этот день навеселе, как будто был праздник; все время хихикала, и улыбалась, и посматривала влажными смеющимися глазками на Джамала, которому она нравилась все больше, не давая возможности протрезветь.
                Джамал решил показать местные примечательности, и они пошли на карьер (так назывался большой овраг, или канава, неестественно появившаяся, но естественно наполненная водой, содержащая на дне опасные места с торчащими арматурами, сваями и прочими излишками производства). Они расположились на берегу; вокруг никого еще не было, лишь птицы где попало и одинокий рыбак на той стороне водоема, уже сматывающий удочки. Эрика разделась и пошла плавать. Джамал лежал на редкопробивающейся траве и пил из бутылки. Когда он смотрел в небо – ему казалось, что земля устала его держать и бросает его в неизвестность, поэтому он смотрел временами на Эрику. И посещало его одно вредное чувство – оно давало решительно понять ему, что теперь, если Эрику будет трогать кто посторонний и чужой, если она будет предпочитать кого другого, кроме него, - неспокойная боль будет терзать его сердце - и не будет давать ему сна. Когда такое было последний раз, Джамал мучился несколько месяцев, страдал безумием и необдуманностью поступков, сердечным и половым изнемоганием, задирался к тем, кто был сильней его, и получал по лицу и бокам, и снова шел за добавкой, пока не познал, точнее не начал познавать, всю полноту и изощренность любовных пристрастий. Тогда он оставил без бдительного внимания намеченный объект и ушел на время в беспрерывный запой, решив, что течение само добросит его куда надо и обеспечит всяким бытом.
               Теперь Джамал понимал всю ответственность постигнувшего его чувства, но с предвкушением смотрел опасности в глаза. Конечно, у него было верное средство от всех ненужных ощущений, но он решил испытать себя вновь и проверить правду этой жизни, - к тому же его средство не было теперь таким сильным – скорее оно могло стать неотъемлемым составляющим новых отношений.
           «Да! Бери меня всего – я не прячусь в кустах, а иду в самое пекло. Я – человечище! Крути-верти судьба – мы любим твои песни!» - восторженно подумал и тут же забыл Джамал - и умиленно улыбнулся.
           Эрика возвращалась с купанья. Ветер обдувал ее стройную фигуру, образуя из обычной – гусиную кожу. Она была бледна лицом от утренней прохлады и невоздержанной жизни, но все так же очаровательна в своем великолепие увядающей молодости, - и солнце скорее стремилось согреть ее, разгоняя ненастье, и направить на путь истины.
           Непринужденная улыбка, встреченная Джамалом, заставила его убедиться в нелегкости завоевания непосредственного женского сердца.
         - Не уходи сегодня никуда, останемся вместе, - сказал Джамал, и лег пустой головой на мокрую ногу Эрики.
         - Не хочешь… - Эрика сомнительно пошевелила губами и добавила: - Я не надолго отлучусь и вернусь к тебе позже.
         Джамал напустил задумчивости и стал гладить ладонью близлежащую коленную чашечку. «Я уже сокрушаюсь в бессилии», - думал про себя он.
         - Не кисни, я обещала - схожу и сразу вернусь.
         «Может, очередной стандартный набор слов, чтобы не вызывать излишнюю притягательность, - сомневался Джамал, но решил: - Нет, тогда не пошла бы со мной на пруд».
          - Валяй! Мне не на что обижаться, - уверил Джамал, прикоснувшись губами к эрикиной ноге, - но не забудь меня…
          Вся эта чувствительность пробуждала в ней остывшие чувства, но не воскрешала их, чтобы снова обмануть Эрику, - а лишь тешила и забавляла ее, как необходимый элемент жизни.
          - Зачем ты держишь меня? – сказала она вновь.
          - Я лишь хочу быть рядом, - ответил Джамал, и воздух почувствовал и растворил юную неопытность слов их обоих, - ты нравишься мне, и я чувствую – мне будет плохо без тебя.
          - Это значит то, что я думаю? – заявила Эрика.
          - Да… - сокрушенно молвил Джамал, словно взял на себя преступление.
             Эрика узнала, который час, потом ловко оделась и, оставив Джамала «без ноги», бросила: «Я успею быстро – и вернусь, а ты – жди!»
             Джамал бессильно глядел ей вслед и думал, что все - вот так всегда: только протянешь руки – тебе их отобьют; и, вспоминая другие такие попытки – удачные и неудачные, – утешался, что это - лишь данность и есть и обратная сторона провала, с которой - ему будет даже лучше без всех этих нежностей.
             Но все не обошлось, и когда, успев несколько раз опьянеть и протрезветь за это время, Джамал отходил ко сну, уже успокоенный равнодушием к несбыточности грез, - его встревожил звонок, и, в открытую, дверь вошла промокшая насквозь Эрика, уверенная в своем праве на теплое место и согревающий душ.
             Джамал снова вернулся в состояние ожидания, и им обуяла ревность, которую он скрыл пока, чтобы не расстроить назревающий контакт.
            - Ты с кем-то пила? – спросил Джамал у вернувшийся из ванной Эрики.
            - Ты тоже пил, - ответила она, и сверкнувшая за окном молния осветила выраженное на лице ее отношение к мужской особи в целом.
            - Я только беспокоился… - чутко заметил Джамал.
            - Все вы беспокоитесь, - тихо, будто про себя, обобщила Эрика; и далее она не сопротивлялась физическим домоганиям Джамала, потому что не ощущала в них морального ущерба для себя; ломания она считала за проявление характера и чувства достоинства, когда нужно показать, что не все так просто и кое-что требует средств; но теперь все было по взаимной необходимости.
            Всю ночь шел ливень, и лишь гроза освещала два силуэта, сливавшихся в любовных касаниях – до тех пор, пока оба не успокоились в бессознательности своего поступка.
             Второе утро подряд Джамал просыпался с Эрикой, и это замедляло его привычные действия: существо, пережившее смерть, но еще близкое, по ощущениям, к смерти, - обретало стимул к оставлению потомства.
            Эрика расхаживала в джамаловой длинной футболке и адаптировалась на новом месте, а также предпочла некоторые изменения старому интерьеру: выкинула пустые бутылки, вымела сор и вскоре привезла от подруги небольшое количество своих вещей, сложенных в сумку. Джамал отверг предложение соседа «пойти закинуться» и вместе с Эрикой готовил обед; а на ужин они купили в магазине «жидкого» и продолжали изучать друг друга наглядным способом.
             А на следующее день, пока Джамал не успел причаститься сознания, Эрика скрылась в неоговоренном направлении, - но вернулась к вечеру с неуместно игривой легкостью, как показалось Джамалу.
           - Слушай! Кончай все дела, - я не подставка – я чувствую… Опрокинуть меня хочешь?! – последовательно стал излагать Джамал, по роду интонаций, претендующий на семейное положение.
           - Я денег принесла… у нас нет ничего, - виновато-убедительным тоном Эрика смягчила Джамала; и местоимение «нас» глубоко запало ему в душу.
            - Не надо больше ходить никуда – деньги будут; я знать не хочу их!.. – Пока Эрика думала, кого он не хочет знать – денег или тех, у кого она их берет, - Джамал для пущей убедительности разбил окно - на балкон, швырнул в стену табуретку, повредил руку и упал к ногам ее. Ноги, вообще, стали для него излюбленной частью их отношений: натруженные, красивые ноги вызывали в нем гордость за себя и за нее и опровергали тщетность их сожительства.
             Эрика делала перевязку и поучала Джамала: «Какой ты дурак! Стоило руки ломать, как будто все так серьезно?
              Джамал открыл рот, готовый сказать, - и расширил взгляд, удивленный тем, как это - не серьезно; но в дверь позвонили, и Эрика впустила джамалова друга, который долго рассказывал все сношения на районе, а потом лег спать на палас, утомленный водкой.
            - Вставай, Копытов! – разбудил его позже хозяин паласа. – Пойдем пройдемся втроем, - предложил он (втайне решивший - найти на улице Маринку Синякову и засвидетельствовать перед ней новую спутницу; потому как Маринка, по словам Копытова, заявила в присутствии, что Джамал – конченный алкоголик, и еще более грубо отозвалась о его будущем).
            - Дай закурить, Джамал, - я не могу так сходу.
            - Странно он тебя называет, - сказала Эрика, взятая под руку и увлекаемая смотреть ночной вариант города. Джамал не объяснял свою кличку и не спрашивал ее настоящего имени.
………………………………………………………………………………………
             Поздний вечер склонился к земле. В окнах зажгли свет мамы и дети, от которых опустели дворы, но наполнились разбросанными тут и там группировками молодых людей и детей постарше. За счет освещения фонарей, был виден в движении неспокойный воздух окраин; он настораживал чутье и, с легкостью и внятностью, разносил по округе хоровые песни, крики, ругательства, пошлый хохот и лязг посуды.
           Джамал держал Эрику за руку и шел, спокойно созерцая родину, прерываясь лишь на переклички и сходки со знакомыми. Некоторые подползали и просили мелочи, а другие уверенно требовали что погуще; но Копытов, почти всегда, только они открывали рот, - успевал первым спросить об этом; и, пока они шли уже собрал подходящую сумму. Копытов метнулся в продовольственный, а пара определилась на свободную лавочку.
           - Здесь совсем не видно звезд, - заметил с тоской Джамал.
           - У нас - много звезд, - вспомнила Эрика - и встрепенулась в улыбке.
           - Я – никогда не приехал бы сюда, родившись не здесь, - неожиданно заявил Джамал - и увидел, как она сдвинула брови и заломила пальцы, - и обхватил ее рукой за плечи, для согрева.
            - Захочешь звезд – скажи мне, - упредила Эрика – и задумалась о чем-то своем, непроницаемом для других, - может, о доме и отчине.
             Джамал загрустил было о разных сентиментальностях, но был прерван неуместным вопросом подошедшего невнятного гражданина, которого интересовало, где их место жительства. Джамал ответил на это привычным языком, указав, в первую очередь, на то, что этот вопрос не тревожит и не хочет ни его, ни ее и ни самого озадаченного типа. Человек несколько обиделся и, осознав, что неуверенно чует почву под ногами, решил найти свое место проживания.
             Копытов вернулся с компанией, которая, не желая, в силу нехватки мест, менять расположение, - выкорчевала с соседнего двора столик и встроила его рядом с лавкой, и придвинула еще скамейку, - чтобы все были вместе – под этим шелестом нависших деревьев и вблизи разросшихся кустов.
          Народ сгущался и собрался уже в количестве - человек двадцати.
Принесли магнитофон, купили батарейки и стали слушать патриотическую музыку. Вскоре на шум явился из рядом стоящего многоэтажного дома сильно уставший и запачканный молодой ремонтник лифтов. Он только, что вылез из шахты, но уже нес в руках целый ящик пива в больших пластиковых упаковках. Поставив его на стол, он предупредил: «Допьем это – будем дальше пить». Никто ему не возражал. Посиделки быстро разгулялись. Сформированные пары танцевали приобнявшись; одиночки двигались индивидуально – каждый по-своему разжигая страсть и дикость. Один кудрявый, держа левой рукой за шею гитару, - правой взял ближнюю подругу (за что получилось) и влез с ней на стол, где стал ловко выбрасывать из-под себя ноги, помогая себе голосом, пока не поскользнулся на майонезе и не полетел в кусты, а подруга, потеряв опору, распласталась поперек стола. Джамал почти не участвовал в движениях, лишь изредка перемещаясь со скамейки до кустов - и обратно. Все закончилось, когда появился один сильно запыхавшийся подросток, в рваной куртке и с подбитым лицом; он сообщил, что его и других близких настигли неизвестные пришлые люди – и после проявили необоснованную дерзость и гостевое неуважение. «Где они?!» - забасил, подобно древнему римлянину, самый физкультурный товарищ – и грозно окатил взглядом всю боевую наличность. Весь люд озлобился, почувствовав поруганную справедливость, – и двинулся в указанном направление, демонтируя по дороге мусорные урны и разбрасывая то, что скопилось в них за день; а молодой слесарь побежал откручивать перекладину турника. Джамал было сунулся в общий поток, но был схвачен, посредством женской мудрости, за шиворот и, не в силах сопротивляться, отправлен до хаты.
            На следующий день участковый милиционер выслал на точку бригаду для устранения стола и опорных приспособлений и выпустил на волю задержанных ночью, агрессивно настроенных молодых людей, известных ранее по подобным действиям и переписанных для учета.
           Джамал проснулся в разбитом настроение и, умываясь, обнаружил свое лицо поцарапанным вдоль и наискось; и на ноздре еще сочилась рваная от ногтя ранка. Вернувшись в комнату и осмотрев Эрику, он увидел, что и у нее около виска и глаза есть синеватый участок. Тогда он сказал сам себе, развивая тяжелую мысль: «Нет! Уж так - совсем ни как, если раньше – куда ни шло, то здесь уж - все не то.
         Джамал решил вернуться работать на завод, чтобы облагородить сложившийся союз и обеспечить по-мужски семейные нужды. Он вспомнил, как первый раз пришел туда зарабатывать. Веселый рыжий мастер, используя матно-технический лексикон, объяснял основу безопасности; а потом попросил одного Колю – показать что-нибудь по работе. Тот привел вновь поступившего на захламленный склад и сказал: «Бери вон ту х… и тащи к нам!» - и показал еще лазейки на улицу и где купить разливного. Еще Джамал вспомнил бугра Алексея и нормировщицу Зою, с чернявыми зубами; и, собравшись в поход и взяв паспорт, расцеловал возлюбленную – и вышел вон, гордо шаркнув ногами и спотыкнувшись о порог. Эрика догнала его на лестнице и сунула в руку мусор.
          - Выбросишь по дороге!
          - Не звони по пустякам, занимайся делом, никого не впускай! – речитативно досказал Джамал, приняв официальный вид и созерцая убегающие от него вверх тапочки; и добавил молча: - Береги семейный очаг и помой полы.
              На производстве все было - как уж было. Жизнь текла, и ремонтно-механический цех бесперебойно выполнял задачи. Джамала приняли на испытательный срок, несмотря на прежние заслуги, ввиду прочих незаслуг. Бригадир швырнул содержимое стакана в рот – и оно без препятствий со стороны гортани упало на дно большого, как бак, живота, - потом ухнул символически и, подозрительно глянув на Джамала, заговорил: «Заходи – раздевайся – ложись!» И, рассмеявшись, спросил утробным голосом: «Ну че! принес?!» Джамал поставил на стол знак своего уважения и последовал далее на рабочее место, где целый день нарезал резьбу на болты и чистил сердечники, а вечером вернулся домой в полулежащем положении, с техническими запахами изо рта. Эрика отмыла его и отвела спать, - в этом было нечто схожее с уходом за ребенком: первые шаги, первые слова, невоздержанность.
             Сложившееся представление о мире, наущения житых подруг, собственный горький опыт уживались в ней с материнским инстинктом и чувством собственности. Если цель была корыстной, то она не оправдывала средств, - но не могла не быть, хоть на подсознательном уровне. А если учесть все обстоятельства, то цель эта была вероятнее всего, а слоновое терпение можно объяснить неимением выбора. Но многие позывы были самыми искренними – и Джамал зачастую видел в ее глазах, сквозь занавес дурных манер и тихой злобы, другие редкие качества.
            И Джамалу нравилось окутывать себя этими удобствами, и иногда отвечать кратковременной взаимностью, - как дразнят котенка привязанной за веревку тряпкой. И котенок, бывало, царапался, неудовлетворенной ласками, - ревновал и закатывал такие истерики, что соседи были в курсе всех изъянов и наблюдали часто из окон, как выбрасываются с балкона вещи. Но даже самые рассудительные и трезвомыслящие из них не могли понять мотива дальнейших примирений и обоюдных согласий.
              Дружба девушки и юноши зашла в стадию  четкого определения парных обязательств, что вызвало, у одного, спортивный интерес к нарушению, а у другой – яростное остервенение и даже попытки уйти восвояси. Но в такие моменты Джамала посещала малолетняя душевная мука, плохо осознаваемая и ложная, - но она вынуждала его бросаться к ногам, орошать слезами ее грудь – и уделять впоследствии больше внимания, пока все не стихнет и не засияет в ее лице та печальная ласковость, близкая к помешательству.
            В  Эрике погибала последняя надежда – надежда на человека как помощника в жизни; но она не могла остановиться охваченная болезненной страстью и воспаленным воображением. И Джамал не мог помочь ей, убежденный идеологией отрицания реальности как факта практическим методом. Чем больше они тянулись друг к другу, тем глубже топили себя в трясине жизни и жизненности.
               
                III
              В который раз кончалась эта, известная всем, холодная финальная осень – пора молчаний; и тихий, настырный дождик прибивал к асфальту падшие листья, и ветер беспокоил деревья. Тучи затянули небо в этот вечер, полтора года спустя, как Джамал проводил своего друга, по прозвищу - Дурной. Джамал шел расклеенный (все сегодня не ладилось: пролил на ноги растворитель, ударило током сварочного аппарата, и было еще несколько причин для серьезных расстройств), но погода способствовала тому, чтобы положить совесть в запасной резервуар и  забыться в меланхолии.
Джамал шел расклеенный – и вышел на перекресток: налево вела дорога домой, направо – к пустым и мокрым улицам, а прямо – стоял винно-водочный, - куда он непременно зашел и, выйдя, пытался уединиться, - но был окрикнут знакомым голосом: «Водочку приобрели, молодой человек?! Давайте выпьем!» Это был тот самый Дурной – он вернулся и гулял, охмеленный ностальгией. Они порядком злоупотребили под ближайшим козырьком подъезда. Дурной поведал Джамалу о том, как был на войне, как был до нее и как стал после, не называя вещи своими именами, но, намекая нарочитыми выражениями, - и еще о том, как все не правы и как он пойдет домой бить жену. Джамал посочувствовал и рассказал о своих делах, оставшись, в итоге, неудовлетворенным, - и закончил тем, что принял от Дурного ряд ударов в лоб; после чего, смягченный выпитым, молча все простил и забыл – и ушел в свой дом. Он знал, что так бывает, потому что Дурной был там – а он не был.
…………………………………………………………………………………….
              Джамал проснулся в постели один и ощутил легкость. Уже полмесяца, как Эрика уехала по преследующим и не оставляющим ее в покое делам. Солнце струилось в комнату и призывало к жизни, но Джамал думал о смерти – о смерти двух близких людей. Копытову разбили на улице голову, и вечерняя детвора видела, как он встал, прошелся по тротуару, потом сел на лавочку и, первый раз в жизни, задумался о чем-то, но уже навсегда.
А вторым был его (Джамала) младший брат, который лег спать в подъезде и захлебнулся во сне радужной блевотиной. Две смерти произошли с разницей в один день, и уже по обеим были отслужены панихиды. Весь день Джамал провалялся в постели, измученный алкоголем, и не заснул даже к вечеру. Сердце то спокойно тикало, то билось резко и надрывисто; тяжелые мысли вскрывали старые рубцы.
Ему ясно вспоминались похороны; как он стоял у морга, с выражением в лице гордой скорби, присущей благородным мужам.
Мимо проходила другая компания сопровождающих тело близкого им человека в могилу. Из толпы выделялась одна девушка, в пестрой кофточке, в короткой черной юбке, явно не скрывающая своего хорошего настроения. Они заметили друг друга, обменялись двусмысленными взглядами, и Джамал ответил улыбкой на улыбку, - но сразу сдернул ее и снова показал трагическую мину. Скоро объявили, что можно забирать. Джамал и остальные побросали окурки - и зашли внутрь. Пространство наполнилось атмосферой необычной, даже мистической, непривычной для человека в повседневной жизни. Перед ними лежал труп того, кого они все знали и, может, даже любили, говорили ему: «Привет – пока – до встречи!», - того, кто лежит теперь здесь совсем какой-то не такой, как раньше, и на лицо его наложила печать какая-то Великая Боль, с которой он бессильно смирился. Из глаз Джамала потекли слезы – и он зарыдал, как ребенок. Он не заметил, как прошло минут десять – и гроб стали вывозить. Джамал вышел на улицу, вытирая лицо платком, и снова увидел ту девушка; и она посмотрела на него с каким-то сочувственно-сострадательным и, одновременно, удивленно-разочарованным видом. Но ему было уже не до нее… С безвыходным сожалением вспоминал теперь это Джамал. Мысли безжалостно травили его совесть и не менялись, приводя его к одной истине. Он высунулся в открытое окно, но так и не мог надышаться. «Ночь… безмолвное черное небо… лишь гул ветра разрывает тишину. Где он теперь? Как уязвимо наше тело перед этой тишиной. Какие-то физические усилия, собственные или чьи-то, могут прекратить мое незнание этой тишины… и тогда мне придется отвечать». Не в состоянии больше думать, он упал на постель и рассказал молитву – и вскоре заснул. А там высоко над  небом, над этой тишиной, торжественно возвышалась луна, с видневшимися в ней обагренными братской кровью вилами Каина.
………………………………………………………………………………………..
           Эрика возвращалась в город и думала о себе, о Джамале, о том, как снова пойдет работать продавщицей (ее новая должность). Поезд мчался, оставляя позади многочисленные пейзажи разгульной русской бытности. Она знала, как все закончиться, но не хотела этому верить; и, задумавшись о своем девичьем счастье, заснула и впустила в свое воспаленное подсознание страшненький кошмарчик – не кошмарище, а только – его предтеча. Под покровительством ночи, заступнице всех грязных дел, он часто являлся ей, неожиданный, как преступление, назревший, словно сочный чирей. Вся накопившаяся за день желчь, похоть и страсть, вся человеческая мразь, - ложатся послушно на землю, словно смоченная пыль, от его величия и непреклонности. Он, огромный, окровавленный плачущий младенец, возвышающийся над сумраком ночи. Он плачет тысячами голосов и тысячами глаз, с содроганием тысяч сердец, брошенный, оскорбленный, оскверненный еще в утробе матери своей - великой блуднице; но, вечный, неумирающий, всегда зияющий в прошлом, настоящем и будущем. Он, очевидный, как обличение, трепетно сжимает кулачки и плачет, плачет… кровавый младенец, оскверненный в утробе матери своей. И многие, увидевшие его, рыдают во сне, кусают подушку, царапают ногтями лицо: горько сожалеют они о причастности к его крови – и еще больше ненавидят тех, кто убил его, - готовы на все, чтоб искупить вину перед ним.
……………………………………………………………………………………..
              Джамал пришел домой по утру, когда Эрика уже приехала и ждала его лежа. Вчера он был на поминках Копытова, где выпил не по этикету изрядное количество водки и, под прицелом укоризненных глаз, ушел продолжать на улицу, где встретил знакомую и заночевал у нее. Эрика шла к нему навстречу, но он прошел мимо и лег. Это утро было таким холодным; блеклый негреющий свет падал, только по необходимости, на грешную землю; и все было так правдиво, без намека на оптимизм, что Джамал решился сейчас сказать ей все, - сказать те холодные, но необходимые, как блеклый свет, слова.
           Через пару часов она снова сидела в вагоне поезда и смотрела в покрытое инеем окно. Джамал сначала остался дома, но потом сорвался - и приехал на вокзал, нашел поезд, вагон и – ее окно. До отправления оставалась минута, и Эрика не выходила к нему, и он не заходил к ней – они только смотрели друг другу в глаза. Шел первый снег, и мелкие прозрачные снежинки таяли на лице Джамала; мимо проходила голодная бездомная собака, и Джамал думал – кто живет, а кто существует? Снежинка, падающая с неба в грязь земли, или обреченная на голодную, холодную смерть собака. Кто из них существует?
            Поезд уехал, и Джамал с Эрикой забыли друг друга навсегда. Перрон опустел, и остались только лица, пачкающие одежду, - а Джамал все смотрел в даль, где растворился хвост поезда, и началась другая жизнь.
             Уже подходя к дому, Джамал встретил на дороге знакомую – Синякову Маринку, - которая везла, с отягощенным лицом, на санках ребенка, как обременяющий ее груз. А малыш, в свою очередь, был рад перемене погоды и любил свою природную мать; он улыбался и розовел щеками. Джамал остановился и, слушая Марину, смотрел на ее мальчика. Малыш нахмурился и стал палочкой изображать на снегу чертеж. Он не пользовался словами, но мычал, укал и акал – и Джамал начал понимать его. «Как ты глуп, блудник! – доносил до него мальчик. - Все просто математически. Представь: реальность – это бескрайнее, разбитое на клетки поле, а вы – две равноправные прямые в системе координат – x и y; вы сомкнулись в точке ноль  - что значит: нравиться существовать, и оттолкнулись друг от друга прочь, осознав собственную несовместимость и тщетность прозябания. Вы прошли участок, в котором человек фиксируется и живет всю жизнь – как моя мамаша, - и теперь, заряженные инерцией, идете дальше – в неизвестность, вытянувшись клином и оставляя за собой лишь деления… Ты понимаешь, какое тебе дано пространство… не возвращайся, как пес, на свою блевотину – и да простит вас Окровавленный Младенец!» Малыш бросил палочку и воссиял лицом, словно маленький  ангел. «Все время что-то калякает», - сказала Синякова - и повезла ребенка дальше. Джамал стоял и наблюдал долго, как малыш грациозно удаляется от него к горизонту, в будущее, - туда, где кончается детство, где на пути попадаются перекрестки, где ждет с ребенком встречи неминуемая точка ноль.
                Их условные имена предались забвению в распростертом светлом будущем и никогда больше не осуществились, по причинам нравственности.