ПСИХ

Каждую ночь, смотря в окно, на белый снег, лежащий на черной земле, на яркие звезды, парящие в глубоком синем небе, я чувствую, как в моем безумном сознании появляются строки не родившихся стихов. Мне становится до омерзительного хорошо, кровь начинает пульсировать, а мысли беспорядочно биться в рамках реалий моего ума. Грудь вздымается, страшная дрожь охватывает все мое существо. И в порыве помутнения сознания я взбираюсь на подоконник и открываю окно. Колючий морозный воздух врывается в мою некрасивую аляповатую комнату, поднимая занавески, которые сразу же взлетают последним криком разбившегося журавля. Ветер сносит меня со старенькой деревянной доски, коей является подоконник; вздымает ночную сорочку, оголяя тело.

Противно ноет рана на руке; запекшаяся кровь хрустит, и теплой свежей струйкой бежит новая. Лицо кривится от этой боли. Оглядываю комнату: ветер гуляет по ней, сносит все, что только можно. На полу уже лежит сбитый горшок с засохшим цветком; бумага летает, и то, что я писала, творила, моя работа, мои расчеты, открытки и телеграммы от малочисленных друзей – все это кружится в сумасшедшем танце. Наклоняюсь, чтобы поднять телефон, кто- то звонит. Тупо смотрю на зеленый экран. Напряженно думаю, глубокомысленно нахмурив лоб… И телефон летит в окно. С забавным шумом приземляется он на стоящую внизу машину. И моментально срабатывает сигнализация. Со смехом соскальзываю вниз и сажусь под подоконником, обхватив ноги и пытаясь согреться.

Закрываю глаза… Медленно текут слезы, воспоминания, мысли толкутся в моей голове, стихи куда- то исчезают, им тут не место. Дрожащей рукой дотрагиваюсь до лица, ощупываю провалившиеся щеки, свою лысую голову. Как- то сразу ужасно одиноко и пусто становится. Соленую воду, мои слезы, с удовольствием впитывает серая рубашка. Невообразимый холод проникает в тело, замораживая сосудики и заставляя темные волоски на руках вставать дыбом.

Стеклянным куском клубничного пирога голод застревает в моем горле. Новое лекарство, этот наркотик, что уменьшает боль, позволяет забыться, уносит меня в другой мир. Горький сахар души рассыпается по комнате, будто не было болезни, не было страха. Физически ощущая твердость воздуха, его чугунную тяжесть и непробиваемость, пытаюсь дышать, дышать полной грудью. Но только учащается дыхание, легкие вырываются из клетки ребер и сумеречно темнеет в голове.

Вижу ненависть  – та, желто- черной лавиной поднялась откуда- то из недр меня, и льется наружу, заполняя собой все пространство вокруг меня. Адская боль от яркости ненависти ослепляет, заставляет кричать, и я хриплю, пересохшими губами ловлю воздух… Поднимаюсь с пола, перебираюсь на кухню. Слава богам, потертый обшарпанный паркет не выдает моих слабых шагов. Путь мой лежит мимо спальни – там отец скрипит кроватью с матерью.
Мать – это громко сказано… Просто какая- то неопрятная вульгарная тетка: короткая стрижка под мальчика, крашенные дешевой краской волосы, жирные складки на животе, ноги, как тумбы, бугристые от варикоза и покрытые спутанной паутиной волос; противные поросячьи глазки без ресниц, что подводит черным карандашом; тяжелая походка гусыни; всегда влажные от пота ладони; маниакальное желание обладать деньгами и тратить их, помыкать отцом и в то же время бояться его. На время моей болезни на нее наложена обязанность кормить меня и убирать за мной. Из всего этого она обходится только тем, что зайдет утром в комнату, принесет чая с печеньками и таблеток, что назначил мне пропить врач, а после покинет меня до следующего дня. Работает она в магазине, продает просроченные продукты и паленый алкоголь, обсчитывая наивных покупателей и обманывая начальство.

Хвала небесам, дверь они додумались закрыть, и мне не пришлось созерцать, как прыгает бледный холодец ее тела.

Отец – старый извращенец и психованный садист. Раньше, когда я хорошенькой и здоровой была, домогался до меня, пока этой Мани – матери дома не было. Но, слава богам, в моих силах было отбиться от него. Маленького росточка, с плешивой головой, отец не является эталоном красоты и не вызывает уважения у меня. Никогда не был и не будет идеалом мужчины (хотя должно быть наоборот, как это пишется во всяких умных психологических журналах). Он для меня только человек, в доме которого я проживаю. Борьбу с болезней, то есть покупку лекарств, когда тратится свыше тысячи рублей ежемесячно, я осуществляю сама, иногда помогают друзья. Отец перестал интересоваться моим здоровьем, как только мне исполнилось восемнадцать. Все равно, говорит, ты умрешь скоро… К сожалению и к счастью это правда. Мои скромные гонорары от веселеньких рассказов для детей, что не успеваю спрятать, присваивает себе.

Так и сегодня утром было: приоткрываю глаза и уже вижу его сгорбленную фигурку, что роется в моих бумагах. Вот достал одну купюру, вторую. Порылся в полке, хмыкнул сопливым носом, выскреб всю мелочь – пересчитал, положил аккуратненько в передний кармашек своей жилетки, поправил очочки. Взглянул на меня:

- Ба, дочка, проснулась, больная! – улыбнулся своей противной медовой улыбкой, почти беззубой, – я тут у тебя денюшек немного забрал, ведь надо тебе завтрак приготовить, а в холодильнике пусто. А ты все равно встать не можешь, ножки, поди, и не ходят уже? Так я пошел. Манюне, как проснется, передай, чтобы заглянула ко мне в коморку.

И упорхнул, оставив меня с прокусанными губами и трясущимися руками.

Стою на кухне, пытаюсь отдышаться. За окном тихо сыплет снег, снежинки меланхолично кружатся, оседают на грязную землю и голые деревья. Бездонное темно- синее небо проглатывает в свои теплые глубины, где жива надежда, мечта о светлом будущем. Одинокий фонарь практически напротив окна еле горит желтым скучным цветом. Ужасно холодно, и здесь открыто окно. Рубашка твердеет, при каждом неловком движении больно царапая нежную кожу. Задерживаю дыхание – прислушиваюсь. Мерно капает из- под крана ржавая вода, опять начинает выть ветер, и скрип кровати мерзкой пошлостью нарушает всю самобытность нашей нищеты.

Провела рукой по стеклу – от моего дыхания оно запотело – начертила тонкими пальцами «псих», засмеялась беззвучным смехом, стерла. Оглянулась, подошла к крану. Попробовала закрутить его покрепче, не получается, ручка крана прокручивалась и как- то опасно скрежетала, так, что сыпалась какая- то рыжая металлическая труха из- под низа ее. Равнодушно открыла громко работающий холодильник, посмотрела, что там. Как всегда, ничего примечательного: полупустая банка молока, кусок засохшего российского сыра, позавчерашней суп в черной кастрюльке, головка лука, уже не пахнущая, кетчуп, без срока годности, остатки варенья в блюдце, тоже несвежее, - в общем, ничего вкусного и возбуждающего аппетит я не нашла.

За окном стало понемногу светать, небо уже убрало свою темную серьезность и стало легкомысленно– голубым. Папаша с Манюней наверно спят – уже давно не слышно скрипа кровати. Только вспомнила о них, и сразу образ несуразной парочки услужливо предстал перед глазами. Эта жирная Маня, поглощающая жирные чебуреки один за другим, скряга- отец, в извечной вязаной жилетке, скармливающий свои засохшие козявки рыбкам, которые в аквариуме стоят у них в комнате. Кстати о рыбках. Несколько месяцев назад, когда был большой напряг с деньгами и есть нам совсем было не на что, вечно голодная Манюня позарилась на папашиных гуппи. «Хоть и махонькие, но на уху хватит, не помирать же с голодухи- то,»- сказала она и, пока отца не было дома, взяв дуршлаг, отправилась совершать преступление против любви к братьям меньшим. Но папаша, что никогда раньше с ним не случалось, ушел на работу, забыв надеть очки. Ему пришлось вернуться, и произошло этот как нельзя кстати – Манька поймала в дуршлаг всех рыбок и медленно поднимала его, пока писклявый окрик папаши не заставил ее вздрогнуть от страха. Вследствие этого дуршлаг упал в аквариум, разбив его, рыбки валялись на осколках, но живые еще, а папаша визжал на Маню и истерично бегал по дому, ища что- либо взамен аквариуму его любимым гуппи. Вся история закончилась довольно мирно: рыбки перекочевали все- таки в кастрюлю, но на временное пристанище, через месяц им был куплен новенький аквариум.
Стою, прижавшись носом к окну. Фонарь погас,  а дом напротив стал подмигивать: люди просыпаются и включают свет в комнатах, только как- то несогласованно, беспорядочно. Светящиеся окна стали складываться в какой- то замысловатый узор, чуть прищурив глаза, я смотрю и представляю, что это то танцующая танго пара, то опасные ниндзи, то дивные птицы… Тут я вспомнила, зачем пришла на кухню. С сожалением и обреченностью оторвалась от стекла, помяла нос – совсем сплющился.

Внимательно осматриваю еще раз кухню. Возле раковины на столе была гора немытой с понедельника посуды. Поковырявшись немного в ней, вытаскиваю нож. Обыкновенный нож, длиной не более двадцати сантиметров, в меру заточенный, с удобной ручкой. Только очень противно пах селедкой, но ничего не поделаешь, этот запах ничем уже не вымоешь.
Перехватываю нож поудобнее, поправляю рубашку. Вдохнула глубоко пыльный воздух, выдохнула. Ненависть опять стала плясать адским огнем перед безумными глазами. Эти два пустых человека, эти две мрази, которые испортили мне жизнь, спокойно храпят и видят сны! Они не знают, что такое не спать неделю только потому, что ночью мучают кошмары, от которых просыпаешься с изгрызенными губами и мокрыми штанами! Ведь они могли тогда меня вылечить! Они могли, по крайней мере, не дать мне родиться! Но пустив меня в этот мир, они только издевались надо мной и превратили мое существование в непосильные муки больной и слабой девушки, страдающей генетическими заболеваниями, шизофренией и еле передвигающейся!

Запылали уши и побелели щеки, сжимаю нож так, что ногти до крови впились в сухую ладонь, а та навсегда впитала запах селедки. Открываю дверь в спальню. Они лежат под одеялом, и видно только как по очере ди подымаются и опускаются их животы: большой – Манюнин, и маленький, но тоже круглый – папашин. Я так часто и в подробностях раньше представляла себе то, что совершаю сейчас, что особых проблем оно не доставило. Смерть обоих была скорой, они не мучились и ничего не знали до самого последнего момента, ведь я продумала все до мелочей. Отец лежал на спине, поэтому я быстро и глубоко вонзила нож в его живот, провела длинную кривую до его сердца, там воткнула поглубже. Таким образом, мои большой и указательный пальцы, миновав дыру в одеяле, тоже оказались в теле папаши. Он успел только открыть выпученные глаза и закрыть их. Я действовала тихо, Манюнин сон нарушен не был. Убить ее таким же способ было, по крайней мере, неразумно. Ведь слой жира на ее животе куда толще, чем острие ножа. Поэтому я просто перерезала ей шею. Как теленку.

Спустя четыре дня пришли высокие дяди в белых халатах, принесли мне новую длинную красивую рубашку. Помогли надеть ее, повязали странным образом и очень больно рукава… Обещают, что все будет хорошо и чтобы я не волновалась. А я и не волнуюсь. Я верю им. Они ведут меня в рай.