Как-то на одном из книжных развалов мне на глаза попалась книга под названием «Цареубийство 1801 г.», в которой были собраны воспоминания современников о событиях, происходивших на рубеже эпох галантного 18-го и классического 19-го веков.
Читая это издание, с «ятями» и точками над «i», я все больше понимала, как мало мы знаем о прошлом страны, в которой живем, как сильно погрязли мы в стереотипах, вбитых нам официальной исторической наукой, как однобоко представляем себе тех, кто вершил судьбы нашего государства или помогал этому. Мы привыкли, например, что Александр I – победитель Наполеона, любимый внук Екатерины Великой, принес освобождение России от своего отца, узколобого коротышки-тирана. Мы судим о нем по лесковскому «Левше», романтичным гусарским балладам…
Не обещайте деве юной
Любови вечной на земле…
А что мы, в сущности, о нем знаем, кроме того, что после его смерти «декабристы разбудили Герцена»? И что мы знаем об его отце Павле Петровиче, кроме фильма «Суворов», снятого еще при Сталине для агитации масс?
Страшно сказать, но мы НИЧЕГО о них не знаем. Нам достались лишь загадочные песочные стены Гатчины, дивные парки Павловска и память об убийстве недолго правившего императора в виде трех окон Михайловского (ныне Инженерного) замка, выходящих на Марсово поле.
…………………………………………………………………….
В 1865 г. в лондонском журнале «Fraser`s Magazin vor town & country» была опубликована статья «Воспоминания о дворе и временах императора российского Павла I до эпохи его смерти. Из бумаг умершего русского генерала». Извлечения из этой статьи вскоре попали в русскую и французскую печать, где и было впервые указано имя автора – Николай Александрович Саблуков.
В те времена, о которых пойдет речь, фамилия Саблуковых была хорошо известна в свете. Сенатор Александр Александрович Саблуков, сын коллежского советника, стоял у истоков создания Государственного совета, возглавлял государственное казначейство, а затем стал вице-президентом мануфактур-коллегии. За свою многолетнюю службу на благо государства он получил чин действительного тайного советника и орденов святого Владимира и святой Анны.
Не менее удачно сложилась и семейная жизнь. Жена Екатерина Андреевна подарила мужу сына Николая и дочь Наталью. Женщина весьма образованная, она особое внимание уделила изучению детьми иностранных языков.
Положение обязывало Саблуковых к жизни насыщенной. Принимать у себя министров и дипломатов было нормой в их доме, и юный Николенька Саблуков, с детства вращаясь в высшем свете, уже не мыслил своих интересов без политики и государственной службы.
Завершить свое великолепное образование, как и всем великосветским недорослям со времен Петра Великого, ему пришлось, мотаясь по дворам лоскутной тогда еще Европы. Мещанские нравы германских и итальянских государей не слишком влекли Николая, привыкшего к роскошному Петербургу, и он с радостью поспешил вернуться домой, где его принял блестящий конно-гвардейский полк.
Гвардейцы с интересом встретили нового товарища, любившего передразнивать прусских офицеров, которых он навидался в Берлине. Попав сразу в ординарцы к самому фельдмаршалу Салтыкову, новоиспеченный унтер-офицер стал часто бывать в императорских покоях и на приемах стареющей Екатерины.
Там же Саблуков впервые увидел цесаревича – веселого, курносого, строго следующего французскому этикету мужчину. Поговаривали, что Павел был без ума от фрейлины Екатерины Нелидовой – маленькой и остроумной брюнетки с живым взглядом, которая не смотрела на кавалера как на августейшую персону и могла запросто запустить в него туфлей. Впрочем, Саблуков чаще видел цесаревича целомудренно ухаживающим за собственной женой – красивой, но скучной в соблюдении добродетели великой княгиней Марией Федоровной.
Саблуков по молодости лет был далек еще от интриг и сплетен дворцовой жизни.
Отец Николеньки возил цесаревичу скудное денежное содержание и брал с него расписки для счетной книги казначейства. Иногда в этих поездках его сопровождал и сын.
Потом хорошее воспитание, добрый нрав, приятная внешность и добросовестная (как учил отец) служба сыграли с Николаем странную шутку: получив в двадцать лет чин подпоручика, он сменил балы на караульную службу и редкие дежурства в Гатчине. Там-то впервые молодой человек осознал истинное положение российского престолонаследия.
Несмотря на превосходное образование, знание нескольких иностранных языков, блестящие способности в математике, истории, литературе, географии, бойкий и открытый нрав, Павел никогда не пользовался любовью матери. А после знакомства и сближения цесаревича с Фридрихом Прусским, которого Екатерина почитала за «ирода», это равнодушие переросло в отчуждение, иногда граничащее с неприличием. Различия в политических взглядах сына и матери привели к тому, что императрица, а с ней и весь дипломатический корпус стали считать цесаревича весьма недалеким в делах большой политики.
- Этот олух царя небесного не способен усвоить ни одной возвышенной мысли, - говорила она, не стесняясь в выражениях.
О политике она предпочитала говорить с внуком Александром. А Павел узнавал о новостях вместе с остальными.
Ходили упорные слухи, что вскоре будет подписан манифест об ограничении самодержавия, против чего, несомненно, Павел должен был бы возражать, верный своей увлекающейся и нетерпеливой натуре, и потому Екатерина хочет отстранить сына от престола в пользу Александра.
Из офицерской комнаты, дежуря в Гатчинском замке, Саблуков нередко слышал вздохи набожного цесаревича, стоявшего на молитве часами и обливавшегося покаянными слезами. Паркет в месте его молитв был протерт великокняжескими коленями до дыр.
Все изменилось 6 ноября 1796 года, когда на «ночной вазе» Екатерину застал апоплексический удар.
Саблуков узнал о смерти императрицы за игрой в лото с дочерью Кириллы Разумовского, Натальей Загряжской, и поспешил домой.
На улицах уже начиналась суета: все куда-то спешили, рыдая, обнимали друг друга, лошади беспокойно ржали, чувствуя окружающую нервозность. Дома отца Николай уже не застал: тот уехал в Сенат. Все ждали манифеста.
Цесаревич приехал из Гатчины около полуночи и первым делом вместе с Безбородко заперся в кабинете Екатерины. В течение ночи был составлен манифест о вступлении на престол императора Павла I, который огласили в Сенате. Народ присягнул на верность новому монарху.
……………………………………………………………………
Гатчина была великолепной деревенской резиденцией. Замок из тесаного камня, менявшего цвет при смене погоды, представлял собой образец прекрасного готического замка. Обширный парк со множеством старинных деревьев, прозрачные ручьи и пруды, в которых даже на глубине нескольких футов можно сосчитать камешки и разглядеть замешкавшуюся форель. От этого места веяло духом рыцарства, и Павел, склонный к романтизму, обожал его, со всеми его причудливыми тайнами, мрачными подземными ходами, аскетичной строгостью и легким налетом средневековья.
Здесь было удобно проводить и военные маневры, и праздненства, и театральные представления, но «малый двор», постоянно нуждавшийся в деньгах, никогда не мог себе этого позволить.
И все же Павел, ожидая здесь престола, не тратил время зря. Никогда не одобрявший излишней и ненужной роскоши, всегда в душе не согласный с политикой матери, он стремился всем сердцем улучшить жизнь страны, решить проблемы экономики, армии, государственного управления. И, получив престол, он немедленно принялся воплощать в жизнь все реформы, обдуманные им за долгие годы гатчинского уединения.
……………………………………………………………………
Перемены начались уже на следующий день.
Утром гвардии было приказано явиться на парад перед Зимним дворцом. Выпавший за ночь глубокий снег таял в утренней оттепели. Офицеры, не привыкшие увязать в снежной жиже под мелким моросящим дождем и мочить дорогой плюмаж и расшитые золотом мундиры, топали три мили от самых казарм до дворца и понимали, что это не есть хорошее предзнаменование для нового царствования. На Дворцовой площади войскам были объявлены новые правила службы: «ни один офицер ни под каким предлогом не имеет права появляться куда бы то ни было иначе, как в мундире; офицерам запрещено ездить в закрытых экипажах, а только верхом или в санях, или в дрожках» и так далее.
При Екатерине-матушке офицер гвардии должен был иметь шесть или четверик лошадей, новомодную карету, много мундиров (каждый стоимостью не менее 120 рублей – огромные деньги!), несколько модных фраков, жилетов, множество шелковых чулок, башмаков, шляп, много слуг, егеря или гусара, «облитого» золотом или серебром. Из-за этих велений государыни гвардия всегда была по уши в долгах.
Вводимый Павлом мундир стоил не более 22 рублей. Шубы и муфты носить запретили вообще (представьте-ка себе офицера в муфте!). Под камзолы предложено было надевать фуфайки, камзолы подбивать мехом и крыть стамедом. Мундиры были широкие и застегивались сверху по пояс. Ими возмущалось все разбалованное офицерство. Но когда Александр Павлович реформировал обруганный павловский мундир, эти же самые «возмущенные» не знали, как и «похвалить» обрезанные по пояс полы и воротники, задевающие за уши.
С модой, впрочем, немного переборщили и при Павле: запретили даже завязки на башмаках, велев носить пряжки, и прически теперь предписывалось зачесывать назад, а не на лоб.
Беспристрастные современники безжалостно отзывались о екатерининской гвардии:
- В России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом.
Кавалерия была отвратительна. Лошадей плохо кормили и плохо взнуздывали, большинство из них были старыми клячами, изнуренными и беззубыми, видевшими, наверное, еще штурм Измаила. Русские кавалеристы едва могли держаться в седле и не знали, с какой стороны подойти к сабле. Из всех офицеров лишь четверо (!) полковых командиров умели ездить верхом.
В армии процветали вопиющие казнокрадства. При Потемкине умудрились разворовать целый рекрутский набор, причем единственный за несколько лет! Разворованных рекрутов вместе с женами обращали в крепостных. По свидетельству Безбородко, только в 1795 году разными способами из полков растащили 50 000 человек – и это при общей численности армии в 400 000 солдат!
Гвардейская служба представляла собой кукольную комедию. Даже гвардейские секретари были настолько влиятельны, что жаловали кого хотели за деньги. Бывать в казарме для офицеров было дурным тоном. Над «гатчинцами», которые несли службу по-настоящему, смеялись. Конечно, солдаты цесаревича по большинству состояли из малороссов и изяществом манер не отличались, но, обижаемые изнеженными гвардейцами, в долгу не оставались и все отзывы о себе доносили Павлу и его окружению.
В гвардию записывались еще младенцами. В одном только Преображенском полку числилось несколько тысяч унтер-офицеров и сержантов!
Придя к власти, Павел, обожающий военное дело, припомнил все это кому следовало. И начал борьбу с роскошью, негой и ленью гвардейцев.
Он заставил офицеров вставать рано, еще до света быть в мундире, наравне с солдатами ежедневно быть в строю, жить в казарме. Всех «отлучных» гвардейцев он приказал созвать на смотр.
Во всех губерниях и уездах поднялся вой. Дороги забились кибитками с матерями, волокущими своих чадушек на смотр к императору. А недоросли, числившиеся в бумагах гвардейской канцелярии совершеннолетними увальнями, на деле часто еще играли в куклы и сосали леденцы у нянек на коленях. И наблюдая такую картину, читатель, невольно думаешь, что Павлу в уме, чести и справедливости не откажешь. Не каждый монарх смог бы так наказать бессовестных и бесстыдных подданных за обман и злоупотребление.
Стремясь дать армии прочную организацию, какой она уже давно не видела, Павел по примеру западных образцов ввел систему инспекторов, которая в свое время считалась совершенной. Система эта сохранялась и два последующих царствования. Пороки инспекторской системы, впрочем, проявились через некоторое время и вызвали определенное недовольство армейских чинов, но за эти пороки Павел не был ответственен, поскольку автором системы не был.
Но все же стремительный характер Павла и его чрезмерная придирчивость и строгость к военным делам делали гвардейскую службу весьма неприятной. Нередко за ничтожные недосмотры и ошибки в команде офицеры прямо с парада отсылались в другие полки и на большие расстояния. Это случалось так часто, что у гвардейцев вошло в обычай, будучи в карауле, класть за пазуху несколько сотен рублей ассигнациями, чтобы не остаться без денег в случае внезапной ссылки. Саблукову лично пришлось три раза давать взаймы денег своим товарищам, которые забыли принять эту предосторожность. Офицеры из-за этого жили в постоянном страхе и беспокойстве, потому многие совсем оставляли службу и уезжали в поместья, или переходили на гражданскую службу. По этой же причине производство в чины шло очень быстро, особенно для тех, кто имел крепкие нервы. Саблуков нервы имел, а потому продвигался очень скоро, так что из подпоручика конной гвардии, каким он был в 1796 году, в июне 1799 года уже был полковником, миновав все промежуточные ступени. Из 132 офицеров, бывших в Конном полку в 1796 г., всего двое, включая Саблукова, остались в нем до кончины Павла.
В то утро, стоя на Дворцовой, гвардейцы еще не подозревали, насколько велики предстоящие перемены и как круто повернулась жизнь. Они лишь роптали на новый мундир и на ранний смотр.
Великие князья Александр и Константин поспешили явиться к отцу в гатчинских мундирах, напоминая собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из рамок.
Павел, принимая парад, отдувался и пыхтел от неудовольствия. А потом поехал встречать приближающихся «гатчинцев», которых велел называть «преображенцами». Александр и Константин следовали за ним во главе «Семеновского» и «Измайловского» полков, так же состоящих из «гатчинцев». Эти «полки» были включены в состав одноименных гвардейских полков.
Саблукову удалось достать отрез кирпичного цвета и за день сшить себе виц-мундир квакерского покроя, в котором он сразу же и явился на службу. Оценив исполнительность подпоручика, командование отправило его нести караул. Вот тогда и пригодилось юному офицеру умение изображать пруссаков. На параде он так отличился, что Павел лично подъехал к нему с похвалой и потом в течение дня несколько раз заговаривал с Саблуковым.
Стоя в тот день в карауле, наш герой наслушался и насмотрелся столько, что помнил это всю оставшуюся жизнь.
Императорское семейство металось из комнаты в комнату, рыдания чередовались самодовольными улыбками. Павел, оставив тело матери на оплакивание родни и придворных, спешно уничтожал вместе с графом Безбородко бумаги, касающиеся его рождения и прав на престол. Алексею Орлову было велено вынуть тело Петра III из могилы в Невской лавре и перенести во дворец, положив рядом с телом Екатерины. Неожиданное призвание Орлова имело определенную цель – развеять миф о его виновности в смерти Петра (ведь его не было в комнате во время «геморроидальных колик»).
Происходящее не было фарсом или местью со стороны нелюбимого сына, читатель, как это могло бы показаться на первый взгляд. Надо помнить, что отец Павла намеревался объявить сына незаконнорожденным, а жену Екатерину прелюбодейкой и расторгнуть на основании этого брак, чтобы жениться на своей любовнице Лизке Воронцовой. Павел решил положить конец слухам о своем незаконном рождении, повелев перенести останки непутевого отца в Петропавловский собор и во время похорон обращаясь с Орловым как со своим спасителем от Шлиссельбургских казематов.
В эпоху вступления Павла на престол Петербург был одной из красивейших столиц в Европе. Как по внешнему великолепию, так и по внутреннему убранству, Северная Пальмира затмевала все другие города в глазах иностранцев, бывавших в российской столице. Очарованные русским гостеприимством и радушием, знаменитые европейцы проводили в Петербурге многие месяцы. Но вот свершилась метаморфоза.
После воплощения в жизнь новых распоряжений аскетичного Павла о быте, моде и прочих вещах, в мгновение ока блестящий Петербург преобразился в скучный немецкий городок, заплесневелый и опутанный паутиной тоски и серости. Агенты тайной полиции шныряли по всем закоулкам, забивая тюрьмы и гауптвахты недовольными. Арест стал не исключительной мерой, а чем-то обыденным. Применяли его ко всем подряд, не исключая и женщин. Саблуков тоже не избежал ареста – всего один раз, вместе другими девятью полковниками, за что – неизвестно. Но был он рад, что этот первый раз оказался и последним.
Павла обвиняли в подражании Фридриху – и отчасти это было так. Ему нравилась прусская дисциплина, форма, посадка на лошадях. Но он не разделял взглядов Фридриха и его упорного безбожия.
В своем стремлении улучшить жизнь страны и решить проблемы экономики Павел перегнул палку со свойственной ему горячностью. Впрочем, винить его одного в деспотизме не стоит. Вокруг любого лица, облеченного высшей властью, всегда находятся доброходы, готовые зайти дальше, чем требуется, и во всем ищущие подвох. Далеко за примерами ходить не надо. Живы еще в людской памяти сталинские лагеря и психбольницы времен застоя для инакомыслящих.
Преобразования Павла не были импульсивны. Еще в Гатчине Павел много времени уделял разработке будущих реформ по сбережению лесов, предохранению построек от пожаров, даже торговле с Америкой. Не было, наверное, ни одного более-менее важного аспекта государственного управления, который не захватил бы его внимания. Именно при Павле было, например, учреждено первое высшее медицинское училище, позже преобразованное в военно-медицинскую академию. При нем была создана российско-американская компания. Борьба с инфляцией у него свелась к огромному костру перед Зимним дворцом, который уничтожил пять с лишним миллионов обесценившихся ассигнаций, и переплавке пудов дворцовых серебряных сервизов в монету. Сенаторы срочно разгребали тысячи нерассмотренных дел, копившихся годами. Для уменьшения цен на хлеб и соль открыли для продажи казенные запасные магазины.
Мероприятия Павла были направлены против глубоких язв и злоупотреблений в государстве. За четыре года своего правления он успел в этом необыкновенно много, в значительной мере исцелив империю и особенно армию, сократив роскошь, облегчив тяготы народа, улучшив правосудие, упорядочив финансы.
В его реформах были и недочеты, иногда фатальные. Например, муштра и бюрократия. Или пудра и пукли, вызывавшие головную боль и ставшие клеймом всего царствования. И штиблеты, которые Суворов прозвал «гной ногам». Или цензура, запретившая ввозить все подряд, помеченное изданием Французской республики. Но можно с уверенностью говорить, что многие из его преобразований стали частью жизни Российской империи на десятилетия вперед. Уже за первый год правления Павла народ получил большее облегчение, чем за все годы царствования его матери. Солдаты, освобожденные от произвола командиров, почувствовали себя, наконец, на «государевой службе».
Спустя несколько дней после вступления Павла на престол во дворце было устроено окно, в которое всякий мог опустить свое прошение на имя императора. Оно помещалось в первом этаже, и ключ от комнаты, где было это окно, император хранил у себя. Каждое утро в 7 часов Павел лично отправлялся в эту комнату, собирал прошения, собственноручно их помечал и прочитывал или ему вслух читал кто-то из статс-секретарей. Резолюции или ответы на эти прошения всегда были написаны Павлом лично или скреплены его подписью и затем публиковались в газетах для объявления просителю. Это все делалось быстро, без замедления. Бывали случаи, когда просителю предлагалось обратиться в суд или иное ведомство, а затем известить его величество о результате этого обращения.
Таким путем обнаруживались многие злоупотребления, и в этих случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания. Иногда Павел действовал даже слишком быстро, не предоставляя наказания закону, который карал бы строже, чем сам император. И потому монарх не подвергался бы тем нареканиям, которые влечет личная расправа.
Попался как-то за лихоимство князь Сибирский, сенатор и генерал-лейтенант. Преступление его обнаружилось через прошение, брошенное в описанное уже окно дворца. Князя судили, разжаловали и сослали пожизненно в Сибирь к великому ужасу его многочисленных знатных родственников. Зато общество в целом осталось довольно сим публичным актом справедливости.
Впрочем, Павел, не подозревая двоедушия недовольных и видя лишь их лицемерные улыбки, говорил:
- Я всегда готов и рад доставить законный суд и полное удовлетворение всякому, кто считал бы себя обойденным или обиженным. Я не боюсь быть несправедливым.
Аристократия тщательно скрывала свое недовольство. Но иногда это чувство прорывалось наружу. Во время коронации в Москве Павел не мог этого не заметить. Дворянство встречало монарха холодно и недоброжелательно, что император, впрочем, объяснил нравственной испорченностью и «якобинскими наклонностями». Он роздал тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем «гатчинцам», которые сделались богачами. Но в благодарность услышал лишь упреки в неразумной трате. В ответ он заметил:
- Крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые назначаются для заведывания государственным имуществом.
Крестьяне были полностью согласны с императором. Когда отцу Саблукова было, вместе с другими, пожаловано имение с пятьюстами душ в Тамбовской губернии, депутация от крестьян выразила новому барину полное свое удовольствие от такой царской милости.
Народ, далекий от дворцовых интриг, искренне радовался реформам нового царя.
Павел, религиозный и истинно благочестивый, готов был прощать обиды. Он уважал тех, кто противился его гневу для защиты невинного. Но, к несчастью, его добрые качества перекрывались его несдержанностью, нетерпеливой требовательностью беспрекословного повиновения и вспыльчивостью. Он так спешил сделать как можно больше, что даже ел торопливо, как следует не прожевывая куски, и заработал себе язву, отзывавшуюся судорогами и раздражением на окружающих. В результате он часто сердился за малейшую провинность, хотя никогда обидно не бранился. Не правы те, кто обвиняет его в безумстве и яростных расправах над офицерами. Павел не был душевнобольным! За все годы его царствования он лишь один раз так разгорячился, что ударил тростью трех офицеров за их провинность, и позже жестоко поплатился за это своей жизнью: все трое стали участниками заговора против него.
Саблуков перенес все эти перемены сравнительно легко. Уже вскорости его повысили до поручика, а через пару лет – и до полковника. Но и над его честным семейством однажды сгустились тучи.
В екатерининское время русская армия имела мундиры светло-зеленого сукна, а флот – белого. Павел заменил эти цвета одним – темно-зеленым с синеватым оттенком, тайно желая сделать его похожим на синий прусский мундир. Окраска сукна в то время была настолько несовершенна, что трудно было приготовить много сукна одного оттенка: минералы в краске оседали на дно котлов при нагревании, и следующий кусок получался светлее или темнее предыдущего. Между тем войска должны были явиться на маневры в Гатчину в новых мундирах одного цвета, и в спешке комиссариатский департамент не смог подобрать сукно одного оттенка, поэтому во многих полках мундиры получились разноцветными.
Увидев сие разнообразие, Павел немедленно разгневался. Приложил к одному из образцов сукна свою печать и велел послать его в мануфактур-коллегию с требованием впредь изготавливать сукно такого цвета, как образец.
Александр Александрович Саблуков был в то время вице-президентом мануфактур-коллегии и в действительности управлял всеми ее делами, так как его начальник, князь Юсупов, никогда ничего не делал. Получив образец сукна, Саблуков-старший немедленно отписал всем казенным фабрикам циркуляр с повелением государя. Ответы, полученные практически одновременно, единогласно подтверждали, что благодаря свойству краски крашеное сукно в кусках невозможно изготовить абсолютно однородного цвета. Саблуков уведомил об этом государя и почти сразу захворал (в ту пору в Петербурге свирепствовал грипп).
Павел, прочитав ответ фабрикантов, побагровел. А вскорости к больному Саблукову явился обер-полицмейстер Петербурга Лисаневич. Будучи другом семьи, он с жалостью протянул Саблуковым приказ о высылке из Петербурга и увольнении от всех должностей. Через три часа семейство уже проезжало городскую заставу, а Николай помчался к Палену – генерал-губернатору столицы.
- Хотите лафита? – предложил Пален, размышляя, какую выгоду можно извлечь из этой истории. Будучи хорошим знакомым Саблуковых, он мог легко предположить, какой резонанс возникнет в свете, когда все станет известно. – А за что его выслали?
- Понятия не имею, - вздохнул Саблуков-младший.
- Ну, не переживайте, Николай Александрович. Честно говоря, я ничего не могу сделать, хотя люблю вашего отца, - лицемерно утешил его граф. – Подождите немного.
Буквально за час до этого он отослал к Павлу фельдъегеря с рапортом, что приказание исполнено в точности. Сейчас же, успокоив Николая, он отправил его проведать отца. Мозг Палена с гениальной точностью просчитывал уже детали будущих событий.
Того, лежащего в единственной отапливаемой каморке садовника у себя на даче, разбил от переживаний легкий паралич, от которого он уже не оправился до самой смерти. Дрожащей рукой бывший чиновник нацарапал слезное письмо императору, выражавшее его горе о том, что смог навлечь на себя гнев Павла. Это письмецо было передано Николаем министру юстиции Беклешову, который остался их другом и в несчастье.
Вместо опального Саблукова был назначен сенатор Аршеневский, которому было велено немедленно исполнить указание о цвете сукна. Тот, человек рассудительный и умный, не поленился съездить к предшественнику посоветоваться и убедился, что ничего более сделать невозможно. После чего подал императору прошение об увольнении, изложив причины этой просьбы.
Через пару дней императорский двор возвратился в Петербург, и по обыкновению был назначен вахт-парад. Очередь в караул была как раз Саблукова. После отставки и изгнания отца положение его становилось опасным. Любая ошибка могла повлечь последствия не только для Николая, но и для всего его эскадрона. Чувствовали это и солдаты, и репетиция парада шла вкривь и вкось. Полковой командир князь Голицын был в отчаянии.
Саблуков, чтобы успокоить солдат, отправил их в баню и велел пораньше лечь спать. На помощь двум эскадронным парикмахерам, завивающим парики, он собрал всех полковых парикмахеров.
В девять часов утра люди и лошади были готовы и выстроены перед казармами. Настроение у всех было бодрое. Из седла своего гнедого мерина, которого Саблуков назвал Шевалье д`Эон, Саблуков поздоровался с офицерами и солдатами, положил по обычаю за пазуху ассигнации, и эскадрон отправился на парад.
Император с утра был не в духе. Но солдаты печатали шаг с удвоенной энергией, и это быстро привело к благоприятному результату. Не удержавшись, Павел два раза подъезжал к Саблукову хвалить эскадрон. Благоприятным моментом воспользовался Беклешов, который немедленно вручил Павлу прошение Аршеневского и письмо Саблукова-старшего.
Павел, сам только что выздоровевший от гриппа, удивился, что его приказание было исполнено настолько жестоко. Беклешова он послал просить у отставного чиновника прощения, а по выздоровлении его вернул ему все должности.
Но, несмотря на это, Павел много потерял в глазах общества за эти дни. Саблуковы были весьма известны и уважаемы. Многие и в опале приезжали навестить Александра Александровича, приходили письма даже из провинции, и в выражениях адресаты не стеснялись.
Пален тоже немало постарался, чтобы эта история стала известна всем и вызвала явное возмущение действиями Павла, но и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Саблуковым. Он даже не попытался оттянуть время, сославшись на болезнь опального чиновника, и со свойственной ему иезуитской хитростью, тайно подогревая недовольство, всегда демонстративно останавливал критику словами:
- Господа, вы несправедливы. Как говорят, человеку свойственно ошибаться.
В его умной, но жаждущей власти голове уже зрел план заговора.
……………………………………………………………………..
Мы привыкли думать, что Павел – ограниченный самодур, история рождения которого достаточно сомнительна, как и история его смерти. Мы привыкли считать его тупым и жестоким исполнителем воли Фридриха Прусского. Не будем судить поспешно, читатель. Берясь за эту тему, я хотела лишь выяснить обстоятельства гибели Павла – кто был виноват и почему он это сделал. До этого я более была знакома с историей его детей и матери. Но по мере узнавания этой неординарной личности, так необыкновенно много успевшего всего за четыре года правления, я прониклась уважением и сочувствием к несчастному монарху. Не будем судить строго, ведь все мы склонны совершать ошибки.
Павел был просто человеком. Не способный на предательство сам, он не подозревал предательства и в других. Пока еще, романтичный и увлекающийся, венценосец был поглощен делами государственными и … амурными.
По воспоминаниям современников, Павел обладал прекрасными манерами и был вежлив с женщинами. Распутство он не любил, но после рождения сына Михаила доктора запретили царской чете продолжать супружеские отношения под угрозой жизни императрицы. С этого времени Павел выехал из спальни жены в соседнюю, и стал захаживать в гости к Лопухиным, очарованный черными глазами младшей княжны Аннушки.
Молодая Лопухина, весьма благосклонная к конногвардейцам, была вскоре пожалована фрейлиной и приглашена в Павловск. К лету 1800 года их роман с Павлом перестал быть платоническим и принес вполне ощутимые плоды в виде дочери, получившей фамилию Мусиной-Юрьевой.
Сама Лопухина, как-то в доверительной беседе разрыдавшаяся на плече у Павла, выпросила для себя в мужья красавца князя Гагарина, сражавшегося в Италии. Павел, тронутый душераздирающей историей любви, приказал Суворову немедленно вернуть Гагарина в Россию, и тот отослал его с известием об очередной кстати случившейся победе. Молодым Павел подарил дворец на берегу Невы, Лопухин-отец стал генерал-прокурором сената, а молодой муж получил орден.
Счастливый оттого, что подарил счастье влюбленным, Павел переключился на время на другие заботы.
Во время этих амурных сюжетов Европа была взбудоражена новым союзом Англии и России против революционной Франции. Суворов уже выполнял обязательства командования перед союзниками в Альпах, а другая русская армия, под началом генерала Германа, пыталась атаковать Францию с севера в составе армии герцога Йоркского.
Наряду с этим Павел был избран гроссмейстером мальтийского ордена, вследствие чего остров Мальта был взят под покровительство Павла. Император был в восторге от этого титула, и это обстоятельство приводило его в совершенный экстаз. Щедрости его не было предела. Правда, как гроссмейстер, он должен был соблюдать обет безбрачия, поэтому любовные похождения на время были забыты вовсе.
А вот в гвардии все не было так радужно.
Стремясь к определенной справедливости в уставных отношениях, Павел по восшествии на престол учредил такой порядок военных судов, при котором любой корнет мог требовать суда над полковым командиром. Немало народу спасалось таким правом от произвола офицеров. Даже Саблуков временами ограждался этим щитом от великого князя Константина Павловича, пока тот шефствовал над их полком. Одно упоминание о военном суде приводило Константина в настоящий ужас. Лишь много позже, в 1829 году, свидевшись на одном из салонов в Дрездене с Саблуковым, великий князь признался, что был постоянно неправ в их ссорах.
Доходило, впрочем, и до смешного. Генеральша Лаврова, дама легких нравов и большого состояния, как-то выдала трем своим любовникам, офицерам Конного полка, по векселю на 30 тысяч каждый. Ее муж, сам игрок и по уши в долгах, взбешенный потерей огромной суммы, обратился в сенат с заявлением о подлоге векселей: мол, офицеры сами приписали по одному нулю в векселях, а его жена идиотка, которая не способна прочитать вписанную сумму. Сенат признал офицеров виновными в подлоге и приговорил их к разжалованию. Но Павел, который должен был утвердить приговор, велел созвать военный суд Конного полка. Саблуков, участвуя в этом мероприятии в качестве младшего члена суда, голосовал первым и потому спросил генеральшу, считает ли она эти векселя подложными. Лаврова заявила, что подлога нет, что она любит этих офицеров, а ее муж – лжец. И Саблуков подал голос за оправдание в подлоге. Военный суд поддержал его единогласно.
Благодаря этому случаю влияние Саблукова в гвардии выросло безмерно. Оно еще сыграет свою роль, читатель!
Павловск был любимой резиденцией императорского семейства в конце весны и начале лета, когда только-только просыпалась природа и воздух не был еще удушающе жарок. В июле первенство отдавалось Петергофу с его свежими морскими бризами и фонтанами.
Павловск принадлежал лично императрице Марии Федоровне и был устроен в соответствии с ее вкусами и наклонностями. Павильон роз соседствовал здесь с типично швейцарскими шале; мельница и несколько ферм, похожих на тирольские, были окружены итальянскими садами и террасами. Театр и длинные аллеи были заимствованы из Фонтенбло и там и сям виднелись искусственные развалины. Каждый вечер устраивались сельские праздники, поездки, спектакли, импровизации, разные сюрпризы, балы, концерты, во время которых присутствовали императрица, ее дочери и невестки, восхищая окружающих мужчин. Сам Павел предавался им с увлечением, и его поклонение женской красоте зачастую заставляло его указывать на какую-нибудь Дульсинею, что его услужливый Фигаро-Кутайсов немедленно принимал к сведению, стараясь исполнить желание своего господина.
Офицеры конной гвардии (la troupe doree, как их называл Павел за красный цвет на мундирах) были постоянными кавалерами павловских увеселений. Иногда, перепив, они могли дерзить императору, а тот, не отличавшийся большим терпением, в бешенстве отправлял их под арест в Мариенталь, прозванный фортом Бип. Как-то туда угодил и флота капитан Павел Чичагов. Чичагов еще и уперся, ссылаясь на привилегии георгиевского кавалера, поэтому дежурный генерал-адъютант Уваров без колебания сорвал с него георгиевский крест. Капитан от такого оскорбления сбросил с себя мундир и отправился под арест в одном жилете. С Уваровым они остались недругами на всю жизнь. А через несколько дней, отойдя от этой истории, Павел произвел непутевого кавалера в контр-адмиралы и дал ему в командование эскадру.
Подобные вольности конногвардейцев дали повод кривотолкам. До Павла эти слухи дошли уже в обработанном «доброжелателями» виде – как крамольный дух, пагубно влияющий на другие полки. Император, окруженный интригами и тревожимый подозрениями, отправил полк в Царское Село, где полтора года его сын Константин, ничего не смысливший в кавалерийском деле, учил гвардейцев жизни. Окончательно добило полк разделение на две части: одну – три эскадрона – переформировали в кавалергарды и под началом Уварова расквартировали в Петербурге. Остальные, включая Саблукова, продолжали гарнизонную службу по соседству с Павловском.
Саблукова, впрочем, не сильно огорчала эта полуторалетняя «ссылка». Несмотря даже на постоянную замену офицерского состава, жестокости Константина и его измайловцев, провинциальную скуку, неуступчивый и твердый в своих решениях Саблуков знал управу на шефа и оттого был самым популярным в полку офицером.
Говорили, что Петербурге не все ладно и что император опасается за свою безопасность. Павел с семьей поселился даже в хорошо укрепленном Михайловском замке. Его доверие к Палену выросло настолько, что он сделал его министром иностранных дел и главноуправляющим почтовым ведомством, сохранив и пост генерал-губернатора столицы. Под влиянием Палена Павловских фаворитов Ростопчина и Аракчеева выслали в свои поместья. Ко двору вернулись братья Зубовы во главе с бывшим фаворитом Екатерины II Платоном. Едва обосновавшись в Петербурге, Зубовы быстро сделались друзьями генерал-прокурора сената Обольянинова. Их сестра Ольга Жеребцова, дама симпатичная, но недалекая, завела связь с английским послом Уитвордом. С тех пор в ее доме постоянно бывали чиновники английского посольства. У полковника Хитрово, приближенного к великому князю Константину, и некоторых генеральских чинов все чаще устраивались вечера, длящиеся глубоко за полночь. Даже Саблуков, далекий от политических интриг, понял: происходит нечто странное.
Между тем, политика России сделала крутой поворот. Вступив в начале своего царствования в союз с Лондоном и Веной, Павел получил Мальту как опорный пункт для Российского флота в Средиземном море. Он даже предложил Бонапарту дуэль в Гамбурге, чтобы положить конец разорительным войнам в Европе. Причудливый вызов и гуманные побуждения российского императора большинство монархов Европы и сам Наполеон оценили по достоинству. Английский посол Уитворд, дразня рыцарские побуждения императора, добивался в ответ коммерческих привилегий для Англии на Балтике. Питт, никогда не жалевший денег на выгодные для его страны дела, щедро раздавал займы союзникам по коалиции, на которые те покупали у той же Англии обмундирование и оружие.
Но Павел вскоре понял, что является в лучшем случае дойной коровой британской торговли. После Итальянской кампании Суворова, Люневильского мира и Маренго он разочаровался в английской системе политики и решил выйти из антифранцузской коалиции. Более того, вскоре он, убежденный монархист, вступил в переговоры с Бонапартом.
Датскому посланнику Розенкранцу император признавался:
- Долгое время я был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожает всем державам. Теперь же в этой стране скоро водворится король если не по имени, то по существу, что изменяет дело.
Бонапарту Павел писал в декабре 1800 года:
«Я не говорю и не хочу спорить ни о правах человека, ни об основных началах, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается».
Перегнув карту Европы пополам, Павел говорил:
- Так я разделю Европу с Наполеоном.
Эти «перегибы» вызывали у английского правительства нервную дрожь.
Первый консул Французской республики в долгу к неожиданному союзнику не оставался и умел ловко польстить ему.
В итоге Павел как гроссмейстер мальтийского ордена объявил Англии войну и собрался начать военную кампанию весной 1801 года. На имущество англичан в России было наложено эмбарго. В январе 1801 года атаману войска Донского Орлову было приказано идти с казаками на Индию. После гибели Павла уже переправившиеся через Волгу казаки получили приказ возвращаться обратно, и только это спасло Британию от потери индийских колоний.
Конечно, вред от разрыва отношений с Англией был достаточно большим, ведь именно туда прежде всего везли российский хлеб, корабельные леса, мачты, сало, пеньку, лет и другое сырье. Коммерческие устремления дворянства были существенно задеты, и появился лишний повод для недовольства императорской политикой.
Перемена курса отразилась даже на цензуре. Еще за пару лет до объявления войны Англии в Россию был запрещено ввозить иностранные книги и «музыку». Павел, в совершенстве знающий французскую литературу, посчитал, что правительство Франции, «желая распространить безбожные свои правила на все устроенные государства, ищет развращать спокойных обитателей оных сочинениями, наполненными зловредными умствованиями, стараясь те сочинения разными образами разсевать в общество, наполняя даже оными газеты свои».
В этом запрете у него с Наполеоном было нечто общее: тот тоже создал железную систему цензуры. Но в России не было просвещенных цензоров, которые могли бы разобраться в содержании иностранных книг. Поэтому было запрещено ввозить любые книги, изданные во Французской республике.
Цензурный гнет любят приводить в пример противники Павла как доказательство его «темного» правления. Но при этом забывают, что, например, его «просвещенная» матушка, состоявшая в переписке с Вольтером и Дидро, скоро расправилась с отечественными поборниками просвещения – Радищевым и Новиковым, а его сын Александр довел цензуру до того, что литература в стране стала рукописной, так как цензоры не пропускали в печать практически ничего мало-мальски стоящего.
После выхода из англо-австрийской коалиции цензура была ослаблена: Павел стал восторженным почитателем Бонапарта.
Примерно в это же время великая княгиня Александра Павловна, супруга эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, была смертельно больна, и со дня на день в Петербурге ожидали известия о ее смерти. Это довершило удручающие настроения в обществе. Дипломатический корпус прекратил свои обычные приемы. Двор в Михайловском замке влачил скучное и однообразное существование. Впечатлительный Павел даже ограничил свои прогулки летним садом. Однажды в начале марта во время верховой прогулки в обществе своего шталмейстера Муханова он вдруг сказал ему:
- Мне только что показалось, что я задыхаюсь и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня?
Муханов, не поняв, попытался успокоить императора:
- Государь, это, наверное, действие оттепели.
Павел не ответил.
……………………………………………………………………..
Перемены в империи вызывали злорадство противников императора. Даже воспитатель Павла, а ныне вице-канцлер империи – граф Панин - кряхтя, пугал Александра неминуемым в ближайшем будущем крахом империи и внушал цесаревичу, что он – истинный избавитель.
- Вы законный наследник престола, как и хотела ваша бабка Екатерина, ваше высочество, - издалека заходил Панин. - Кому как не вам быть ее преемником и осуществителем замыслов Петра Великого? Вас любят, вас обожают, на вас смотрят как на спасителя, который может удержать Россию на краю пропасти, куда она стремится по воле вашего батюшки. Только на вас одного нация наша может возлагать доверие.
- А как же отец? – спрашивал осторожно Александр.
- Ваше высочество, ему пора передать бразды правления вам, как того хотела Екатерина. Лишь случай помешал вам стать императором после ее смерти. Павел смирится. Его арестуют, но с ним будут обращаться подобающим образом. Если же вы не решитесь, жалея отца, не сегодня–завтра вспыхнет революция, и тогда уже трудно будет предвидеть ее последствия! – поддакивал Панину Пален.
Именно Панину и знаменитому генералу де Рибасу первыми в голову пришел план переворота. Своими мыслями они поделились с Паленом. Во всей империи лишь эти двое – де Рибас и Пален – были способны осуществить задуманное.
Пален был одарен смелым, выдающимся умом, непреклонным характером, наружностью «благородной и внушительной», непроницаемый, никогда никому не открывавшийся, ни в грош не ставивший свое благо, свое состояние, свою свободу и жизнь, когда предстояло осуществить задуманное, был создан успевать во всем, что бы он ни предпринял. Это был настоящий глава заговора. Но что он считал тогда необходимым, оказалось не так легко исполнить. Надо было устранить Павла. Рибас высказался в пользу переворота, причем настаивал на необходимости открыть свои планы великому князю Александру и заручиться его согласием, убедив его, что хотят только заставить его отца отречься и заточить его, но что жизнь его будет пощажена. Лишь согласие цесаревича могло обеспечить безопасность участников заговора, как в случае успеха, так и в случае неудачи. Но де Рибас вскоре умер, так и не увидев плодов своей интриги. Панин попал в опалу и уехал в свое имение под Москвой. Пален остался один. Но этого оказалось достаточно.
Подгоняемый Паниным, Пален начал зондировать почву. Сначала он легкими намеками обращал внимание цесаревича на опасный характер отца. Александр вздыхал, но не отвечал.
Уговоры цесаревича вскоре возымели успех: Александр согласился обсудить дело, затрагивающее его сыновние обязанности и «долг по отношению к народу». И Пален прямо поставил Александра между необходимостью переступить через отца и уверенностью в скорой гибели империи из-за сумасшедшего императора.
Александр сперва был возмущен замыслом, заявив, что вполне сознает опасности империи и ему лично, но готов все выстрадать и решил ничего не предпринимать против Павла. Но Пален так часто стал напоминать ему о необходимости переворота, так льстил и пугал Александра насчет его будущности, расписывая душераздирающие картины выбора между престолом и смертью в тюрьме, что слабый цесаревич сдался.
Не до конца забыв о совести, Александр все же потребовал не покушаться на жизнь отца. Пален обещал, внутренне оставшись свободным от своего обещания (по словам Палена, он не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную). Ему надо было успокоить щепетильность будущего государя, и Пален обнадежил его намерения, зная заранее, что они не исполнятся. Пален прекрасно знал, что надо завершить революцию, или совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, и кровь прольется.
……………………………………………………………………..
В феврале 1801 года Конногвардейский полк был возвращен в Петербург. Его командиром был назначен замечательный офицер и благородный человек генерал-лейтенант Тормасов, чему гвардейцы были несказанно рады.
Саблуков, прибывший из Царского Села вместе с полком, был радушно принят старыми друзьями, а также Зубовыми, Паленом, Обольяниновыми. Его стали приглашать на обеды в узком кругу, но после этих обедов между присутствующими никогда не завязывалось общих разговоров, все беседовали отдельными кружками и тут же замолкали, если подходил посторонний. К Саблукову не раз подходили с намерением что-то сказать, но в последний момент замолкали. И честному Саблукову, не понимавшему подоплеки происходящего, оставалось лишь наблюдать эти странности и подозревать, что затевается что-то необычное.
Особенно ясно это стало, когда Саблуков во время одного из таких обедов, нарочно провоцируя присутствующих, резко выразился об императоре. Пален пристально взглянул на него и сказал:
- Кто говорит, как смелый мужчина, тот делает.
У Саблукова исчезли последние сомнения: назревал заговор. Расстроенный, он почувствовал себя несчастным. В отличие от всех присутствующих, он помнил свой долг, присягу на верность и добрые качества Павла. Но доказательств у него не было, а потому действовать каким-либо образом он не мог. Своими соображениями Саблуков поделился со старым другом Николаем Тончи. Тот дал мудрый совет:
- Будь верен своему государю и действуй твердо и добросовестно. Ты не в силах изменить странного поведения императора, а с другой стороны – удержать намерений народа, каковы бы они ни были, поэтому лучше держись в разговорах такого тона, чтобы к тебе никто не осмелился подойти с секретными предложениями.
Саблуков постарался последовать этому совету. Возможно, именно поэтому он остался в стороне от тех событий, что произошли вскорости.
Умный Пален понимал, что успеха в достижении желаемого можно достичь, только подняв (или подкупив) гвардию целиком или в большей части. А это было нелегко: солдаты любили Павла. Хорошо одетые, хорошо питающиеся, получающие денежные подарки, они были преданы императору и душой, и телом.
Офицеров, напротив, склонить к перевороту было просто. Три сотни молодых кутил, легкомысленных и буйных, могли легко совершить любое дерзкое безумие. Пален осознавал риск: от своей слабости, ветрености или нескромности эти повесы могли испортить дело. И потому решил положиться на людей более солидных – Зубовых и Бенигсена. Конечно, и у этих четырех были недостатки. Николай Зубов, например, отважен как бык был только на пьяную голову, а Платон вообще отличался трусостью и низостью. Но кто, как не они, были более всего заинтересованы в успехе заговора?
Вызвать их в Петербург под предлогом всеобщего помилования – было «адской махинацией» Палена, как это позже называл Ланжерон.
Павлу давно внушали подозрения связи столичного генерал-губернатора с цесаревичем. Поэтому из осторожности эти двое старались не говорить друг с другом на людях дольше, чем требовали служебные отношения, и общались через записки, которые по прочтении немедленно сжигались. Однажды Палену передали очередную такую записку прямо перед приемом у императора. Он едва успел засунуть ее в карман, как вошел Павел.
Император был весел и шутя стал хлопать по карманам генерал-губернатора со словами:
- Ну же, что там? Любовные письма?
Палена было нелегко смутить, но позже он признавался, что если бы в ту минуту ему пустили кровь, ни единой капли не вылилось бы из его жил. Сам не робкого десятка, он с трудом нашел в себе силы ответить:
- Ваше величество, оставьте! Вы ведь терпеть не можете табак, а я его усердно нюхаю. Вы перепачкаете себе руки!
Павел убрал руки:
- Фи, какое свинство! Вы правы.
Ловко вывернувшийся из этой неприятной для него ситуации, Пален завел разговор о положении несчастных выгнанных из полков и высланных из столицы, которые умирают от горя и нужды. Он помнил о предсказании, сделанном Павлу еще в бытность его цесаревичем. Предсказание гласило, что если первые четыре года своего царствования он проведет счастливо, то ему больше будет нечего опасаться и остальная жизнь его будет увенчана счастьем и славой. Четвертая годовщина как раз приближалась. Пользуясь случаем, Пален напомнил об этом. Хорошее настроение Павла довершило дело: уже через два часа по императорскому указу двадцать курьеров помчались во все части империи с известием о помиловании и разрешении вернуться в Петербург, а также о благодарности подданным за верность.
Пален немедленно написал Бенигсену, но тот не поверил такой нежданной милости. Вскоре помилование подтвердилось, и Бенигсен появился в столице. Но ему было ровным счетом нечего делать: Павел просто забыл о нем. Таких помилованных, оказавшихся не у дел, все прибавлялось, так что никто не знал, что с ними делать. Приходилось даже отсылать их обратно. И недовольство императором выросло еще больше. Таким образом, Пален достиг сразу двух целей – вернул нужных ему людей и увеличил негативные настроения в обществе.
Бенигсен был жизненно необходим для выполнения задуманного. Флегматичный и представительный, он один был способен в случае пьяной истерии и паники сохранить хладнокровие и удержать заговорщиков от бегства.
Зубовых Палену тоже удалось пристроить. Платон и Валериан были назначены директорами кадетских корпусов, а Николай (зять Суворова!) – шефом Сумского гусарского полка.
Исполнение заговора назначили на конец марта 1801 года. Оставалось лишь уладить несколько деталей.
И все же верные государю люди нашлись. В один из дней Павел получил анонимное письмо, где были не только раскрыты все планы заговорщиков, но и перечислен ряд фамилий.
Утром 7 марта на докладе у императора Пален был огорошен вопросом:
- Господин фон Пален, вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?
Пален почувствовал, как забилось его сердце и кровь прилила к лицу.
- Ваше величество, - сознался он, - я был очень молод, служил в низших офицерских чинах и не подозревал, что происходит, когда ехал со своим полком.
- Вы знаете, что хотят повторить заговор 1762 года?
Набравшись наглости и подозревая, что Павлу известно больше, чем он говорит, Пален ответил:
- Я знаю это и сам участвую в заговоре!
- Как?! Вы это знаете и участвуете в заговоре?! – Павел не мог скрыть удивления.
Отступать было поздно, и Пален решил разыграть эту карту в свою пользу:
- Я участвую в заговоре, чтобы узнать, что намерены сделать заговорщики. Но не беспокойтесь, - лицемерно продолжал он, наблюдая, как удивление на лице императора сменяется постепенно мертвенной бледностью. – Я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно. – Как ни странно, в этих словах он не лукавил и даже был беспощадно честен.
Павел поверил ему. Палену удалось даже настроить его против Марии Федоровны, намекнув, что она не обладает умом и гениальностью Екатерины.
По совету Палена Павел заколотил вторую дверь в своей спальне, ведущую в покои императрицы, и отрезал себе тем самым пути к отступлению. По этой же причине он удалил стоявший возле спальни караул из офицеров Конного полка.
Сделав еще один шаг к осуществлению своего плана, Пален бросился писать письмо цесаревичу, требуя нанести удар завтра же. Но Александр, труся, назначил 11-е число, когда дежурным будет Семеновский полк, шефом которого он являлся.
Следующие два дня заговорщики провели как на иголках.
Они боялись не зря. Павел действительно знал больше, чем нужно. И послал в Гатчину за Аракчеевым. Если бы это обезьяноподобное чудовище успело прибыть в Петербург, всем участникам заговора сильно бы не поздоровилось. Но Аракчееву суждено было опоздать ровно на десять часов. Потоптавшись на заставе, он был вынужден ехать обратно: в Петербург его не пустили. Странно, но через несколько лет граф Аракчеев приобретет неограниченную власть при дворе «прекрасного сфинкса» Александра.
Много позже участники заговора пытались обелить себя в глазах друзей. Совесть, видимо, все же где-то в глубине души еще терзала их. Пален, например, изливая душу Ланжерону, признавался:
- Император должен был погибнуть. Я не был ни очевидцем, ни действующим лицом при его смерти, но я предвидел эту смерть и не хотел в ней участвовать, так как обещал великому князю.
Ланжерон ему особенно не верил, считая, что именно Пален приказал Зубовым и Бенигсену убить императора.
Бенигсен тоже с ним честен не был, утверждая, что в момент смерти Павла выходил из комнаты и ничего не видел. Но Ланжерон не поверил и ему, наверняка зная обратное.
Между тем развязка приближалась.
……………………………………………………………………..
11 марта 1801 года Павел отправил двух курьеров: в Берлин – барона де Круденера и в Париж – Колычева. Круденера Пален не задерживал и даже вручил ему собственноручный рескрипт Павла. На этом рескрипте нет приписки Палена (о ней французский посол в Берлине – генерал Бернонвиль – сообщил своему правительству).
После ужина в обществе Кутузова и его дочери Павел взглянул на себя в зеркало, имевшее недостаток и делавшее лица кривыми. Он посмеялся:
- Посмотрите, какое смешное зеркало! Я вижу в нем себя с шеей на сторону.
Кутузов, не посвященный в заговор, посмеялся вместе с императором и вскоре покинул замок.
В этот день эскадрон Саблукова должен был выставить караул в Михайловский замок (всего 28 человек). Караул этот обычно располагался перед кабинетом императора.
Через две комнаты стоял другой внутренний караул – из преображенцев, особо преданных императору. Караул этот находился под командой подпоручика Марина (давно уже члена заговора) и с умыслом составлен был на одну треть из старых Преображенских гренадер и на две трети из новичков, переведенных из других полков и недолюбливавших Павла.
Главный караул и наружные часовые назначены были из семеновцев под командой «гатчинского» капитана Пейкера, немца тупого, но педантично обожающего формальности.
На караулы никогда не возлагалось одновременно других обязанностей (это мешало бы службе), и потому Саблуков во время развода с удивлением узнал от адъютанта Ушакова, что по именному приказу Константина он назначен сегодня дежурным полковником. Саблуков раздраженно сказал:
- Что за новости? Это совершенно против правил! Я сейчас же доложу об этом великому князю!
Но Константина, как и Александра, почему-то не оказалось на плацу. Ушаков лишь ухмыльнулся, заметив недоумение полковника.
Поскольку приказы не обсуждались, Саблуков напомнил корнету Андреевскому, возглавившему караул, о его обязанностях (уже не рассчитывая его увидеть в течение дня), и вернулся в казармы. Но вечером ему пришлось отправиться в Михайловский замок, чтобы сдать свой рапорт Константину как шефу полка.
Выходя из саней у большого подъезда, Саблуков встретил камер-лакея, который, хорошо его зная, спросил, куда тот направляется.
- К великому князю Константину Павловичу, - ответил Саблуков, не подозревая ничего, кроме простого любопытства.
- Пожалуйста, не ходите, - вдруг сказал лакей, - так как я должен буду донести об этом государю.
- Я не могу не пойти, - Саблуков почувствовал беспокойство. – Я обязан явиться с рапортом как дежурный полковник.
В передней Константина он совершенно перестал понимать происходящее, так как камердинер великого князя с большим удивлением спросил:
- Зачем вы пришли?
- Вы что тут, все с ума сошли? – спросил Саблуков, бросая шубу на диван. – Я дежурный полковник!
- Хорошо, - камердинер покорно отпер дверь и пустил Саблукова в кабинет Константина.
Великий князь был чем-то взволнован. Саблуков доложил ему о состоянии полка. В этот момент в кабинет прокрался Александр («как испуганный заяц», позже уточнял Саблуков в своих воспоминаниях). А в другую дверь вдруг вошел император – в шпорах, с тростью и церемониальным шагом, словно на параде.
Александр, панически боявшийся отца и терзаемый не столько страхом, сколько совестью, поспешно скрылся в своих покоях. Константин как завороженный, с повисшими плетью руками, смотрел на приближающегося отца. Саблуков же, повернувшись на каблуках к Павлу, повторил свой рапорт.
Павел, кажется, почувствовал некоторое облегчение:
- А-а, ты дежурный! – кивнул Саблукову и пошел обратно к двери, из которой появился.
После его ухода Александр снова выглянул из своей двери. Константин все еще стоял столбом.
Александр вдруг спросил у Саблукова с любопытством:
- Вы не боитесь императора?!
- Чего же мне бояться, ваше высочество? Я дежурный, причем вне очереди, и не боюсь никого, кроме великого князя, потому что он мой прямой начальник. Так же и мои солдаты не боятся его высочества, а боятся одного меня, - ответил Саблуков.
- Так вы не знаете? – удивился Александр. - Мы оба под арестом.
Саблуков невольно засмеялся:
- Вы, кажется, давно желали этой чести.
- Да, но не такой, как теперь. Нас обоих водил в церковь Обольянинов – присягать в верности!
- Я верен, - заверил Саблуков.
- Отправляйтесь-ка вы домой и будьте осторожны, - сказал Константин.
Когда в передней он брал у камердинера шубу, Саблуков услышал истошный крик своего шефа:
- Рутковский, водки!
Камердинер налил водки, а Саблуков указал ему, что в бокале плавает перышко. Рутковский выкинул его пальцем и сказал:
- Сегодня плавает, завтра потонет.
Дома Саблуков вспомнил свои тревожные предчувствия, размышляя об увиденном. Но долго думать ему не пришлось. Через час появился фельдъегерь:
- Его величество желает, чтобы вы немедленно явились во дворец.
Это было плохим предзнаменованием, но Саблуков почему-то не беспокоился на этот счет. Перед тем, как идти к императору, он проверил Андреевского – все было в порядке. И тут появился Павел. Впереди него бежала любимая собачка по кличке Шпиц. Собачка стала ласкаться к Саблукову, которого видела первый раз в жизни. Павел отогнал ее ударом своей шляпы. Шпиц спрятался за хозяина, встал на задние лапки и стал смотреть на полковника. А император спросил по-французски:
- Вы якобинец?
- Нет, сир, - Саблуков был несколько озадачен.
- Не вы, но некоторые.
- Вы ошибаетесь, сир, - возразил полковник.
- Я лучше знаю! – прикрикнул на него Павел. – Сводить караул!
Саблуков провозгласил:
- По отделениям, направо! Марш!
Шпиц не пошевелился, во все глаза следя за ним. Андреевский вывел караул из прихожей. Император еще раз крикнул:
- Все вы якобинцы! Я велел выслать полк из города и расквартировать по деревням, - и добавил более спокойно. - Ваш эскадрон будет помещен в Царском Селе. Он должен быть готов в четыре часа утра!
У двери остались только два гусара, даже не вооруженных. Бедняжка Шпиц все смотрел на Саблукова. Император же, милостиво поклонившись полковнику, ушел в свой кабинет. А Саблуков вернулся в полк и доложил Тормасову распоряжение Павла. Тот покачал молча головой и велел распоряжаться в казармах.
К полуночи Саблуков возвратился домой в глубоком раздумье.
Бенигсен, которому надоело ждать и который не знал всех деталей плана, встретился с Паленом у Платона Зубова.
- Хочу просить у вас паспорт на отъезд в свое имение в Литву. Здесь мне нечего делать, - сообщил он графу.
- Отложите-ка вы свой отъезд, Леонтий Леонтьевич, - отмахнулся Пален. – Мы еще послужим вместе, - и скрылся в другой комнате: дописывать приказ на арест приближенных Павла «по высочайшему повелению» Александра.
Озадаченный Бенигсен, поужинав у Зубовых, направился с ними к Талызину. Там же были и другие заговорщики – Вяземский, Скарятин, Волконский, Аргамаков и прочие (всего 60 человек). Из комнаты в комнату постоянно сновали слуги, дом напоминал взбудораженный улей. Пален велел подать всем шампанского, но Бенигсену он пить запретил и сам пить не стал.
За поздним ужином гости со страху и от нервов напились, причем даже больше, чем следует. Некоторые даже стали высказывать мысли, что нет смысла избавляться от одного Павла, что лучше отделаться сразу от всех членов его семьи. Второй раз это предложение прозвучит уже на Сенатской площади, 25 лет спустя.
По плану заговорщики должны были разделиться на две группы: одна должна была занять главную лестницу, а вторая – арестовать императора. Пален рассчитал и предвидел все мелочи, в том числе касавшиеся его лично. Он умышленно уклонился от деятельного участия, чтобы в случае неудачи броситься на помощь императору. Преступление должно было свершиться руками невозмутимого Бенигсена.
Впрочем, единства среди заговорщиков, как и четкого плана не было (его знал только Пален, который не считал нужным кого-либо посвящать в него). Собравшиеся даже не знали, что делать, если Павел не согласится на отречение, и предоставили ответ воле случая. Валериан Зубов, самый умный и благородный из братьев, определенно восставал убийства, и Пален оставил его с собой, в составе первой группы.
Вторую группу, возглавляемую Бенигсеном, по тайным лестницам вел Аргамаков. Но пьяные заговорщики заблудились в лабиринтах замка и отстали. К спальне Павла дошла лишь дюжина человек, в том числе Платон и Николай Зубовы.
Марин в это время заменял верных Павлу старых гренадер-преображенцев на часовых заговорщиков. Талызин окружил преображенцами замок, вооружив их боевыми патронами. Солдаты подчинялись, думая, что пришли на защиту своего государя. В прихожей, где совсем недавно стояли гвардейцы из эскадрона Саблукова, Аргамаков разбудил гусаров под предлогом обычного рапорта. Но вместо того, чтобы тихо пройти мимо, пьяные заговорщики стали гусаров бить. Те подняли крик, который разбудил Павла. Один из гусар, сумев выбежать к караулу, стал звать на помощь:
- Государя убивают!
Глупый Пейкер растерялся и спросил у офицеров, что ему делать. Офицеры (тоже участвующие в заговоре) посоветовали ему доложить о происходящем командиру полка Депрерадовичу (заговорщику!), что Пейкер и исполнил (вместо того, чтобы бежать к Павлу на выручку).
Гусары же вдвоем пытались защитить свой пост. Один из них вскоре был заколот, а другой – Кирилов – кинувшись безоружный на пришедших, ранен саблей в голову. Кирилов, потеряв сознание, выжил и позже служил камердинером у Марии Федоровны, вдовствующей императрицы, в Павловске.
Зубовы и Бенигсен, застыв поначалу на секунду от страха, тут же поспешили к Павлу. Зная, что тот каждый вечер баррикадирует дверь, они вдруг обнаружили, что дверь не заперта, и растерялись: Павел мог скрыться по потайной лестнице в покоях княгини Гагариной, своей фаворитки. Но вскоре прибодрились: вторая дверь оказалась запертой. Дверь взломали, но… императора в комнате не было.
Платон Зубов, в истерике расшвыривая императорскую постель, кричал по-французски:
- Он убежал! Убежал!
Другие толпились возле, не зная, что делать дальше.
В это время в комнату вошел Бенигсен, весь в орденах и парадном мундире. Он неторопливо подошел к камину, прислонился к нему и увидел за каминной ширмой Павла, прятавшегося среди золы и сажи.
- Вуаля! – провозгласил Бенигсен, указывая на Павла пальцем.
Императора вытащили из камина.
Что конкретно произошло дальше, каждый из участников тех событий рассказывал по-своему, стараясь приукрасить свою роль. Более того, даже одни и те же лица по-разному рассказывали о происходившем. Как бы там ни было, Павел, несмотря на свою обычную нервность, сохранил в тот момент полное достоинство.
- Что я вам сделал? - спросил он своих убийц.
- Уже четыре года ты нас мучишь, - сказал кто-то.
Платон Зубов напыщенно уточнил:
- Деспотизм ваш сделался тяжелым для нации, и мы пришли требовать вашего отречения от престола.
В этот момент в спальне появились отставшие до этого заговорщики, жутко топая и шумя. Этот шум напугал тех, кто уже был с Павлом: они подумали, что на помощь императору пришла гвардия, и разбежались по углам, пытаясь быть поближе к лестнице. Один Бенигсен сохранил хладнокровие и удержал Павла шпагой. Встретив товарищей, беглецы вернулись с ними в спальню императора и, теснясь, окружили Бенигсена и Павла.
Павел обвел взглядом пьяную толпу и, приняв в полутьме одного из офицеров за сына Константина, воскликнул:
- Как! И ваше высочество здесь!?.. Дайте хотя бы помолиться!
Но и этой последней молитвы ему не дали: Николай Зубов, громадного роста и силы человек, совершенно пьяный, ударил Павла. Тот, оскорбленный, оттолкнул его руку, но у Зубова в другой руке была массивная золотая табакерка, и он со всего размаху треснул ею, зажатой в кулаке, прямо в левый висок императора. Павел упал без сознания. Остальные, очнувшись от своего страха, накинулись на него, держа за ноги и чуть ли не сидя на нем верхом. Скарятин, схватив висевший над кроватью шарф, стал душить Павла, пока тот не испустил дух.
Хотя, читатель, позорную честь быть виновником убийства вряд ли можно приписать кому-то конкретному. Участвовали все.
Как только император испустил дух, убийцы снова разбежались в истерике. Бенигсену стоило немало усилий заставить их вернуться и положить тело Павла на кровать, расставить везде часовых, в том числе у покоев императрицы, чтобы не пустить ее (а она действительно вскоре появилась). После этого он отправил к Валериану Зубову, бывшему с Александром, посланника с известием о кончине императора.
Во все присутственные места (сенат, синод и прочие) были отправлены заготовленные Паленом приказы неотложно собраться к полудню во дворце. Церкви были открыты для принесения присяги новому императору.
Была полночь, когда камердинер принес Саблукову записку Константина, написанную, видимо, в большой спешке: «Собрать тотчас же полк верхом, как можно скорее, с полной амуницией, но без поклажи и ждать моих приказаний». На словах было добавлено, что дворец окружен войсками и что оружие следует зарядить боевыми патронами.
Саблуков поспешил в казарму, послав камердинера к отцу. Он знал свое влияние на солдат и понимал, что без его приказа они с места не двинутся. При желании казарму с ее толстыми стенами, двумя воротами и двойными окнами легко можно было превратить в крепость. И Саблуков это сделал. Он разбудил весь полк, и все гвардейцы без возражений выполнили его приказ зарядить карабины и пистолеты боевыми патронами, зная, что без причины полковник не стал бы так действовать. Пока проходили эти сборы, явился Ушаков:
- Император Павел умер и Александр провозглашен императором.
- Молчите! – Саблуков повел его к Тормасову, где Ушаков повторил известие заспанному генералу в халате и ночном колпаке.
Интересно, что Ушаков не соврал, излагая причину смерти:
- Его величество умер от удара.
От Ушакова офицеры узнали также, что дворец окружен войсками, а Александр с женой переехал в Зимний дворец под прикрытием кавалергардов.
На рассвете полк был выстроен во дворе казарм. Отец Иоанн, полковой священник, вынес крест и евангелие для присяги, но вместо дружного «ура» полк молчал. Тормасов, пораженный, обратился к Саблукову:
- Николай Александрович, поговорите, пожалуйста, с солдатами.
Саблуков знал в своем эскадроне каждого солдата. На правом фланге стоял высокий детина – унтер-офицер Григорий Иванов. К нему полковник и обратился:
- Слышал ты, что случилось?
- Точно так, - отозвался Иванов.
- Присягнете теперь Александру?
- Ваше высокоблагородие, - Григорий с надеждой устремил взгляд на командира, - видели ли вы императора Павла действительно мертвым?
- Нет, - сознался Саблуков.
- Не чудно ли было бы, если бы мы присягнули Александру, пока Павел еще жив? – вздохнул солдат.
Саблукову ничего не оставалось, как согласиться с ним. Тормасову он сказал:
- Ваше превосходительство, мы приступаем к присяге не по уставу: без штандартов, - и шепнул генералу по-французски: - Пошлите за ними.
Тормасов намек понял:
- Вы правы. Пошлите за штандартами.
Саблуков скомандовал первому взводу сесть на лошадей и велел взводному, корнету Филатьеву, непременно показать солдатам императора Павла, живого или мертвого.
Прибывшим во дворец гвардейцам генерал Бенигсен, только что с подачи Палена назначенный комендантом Михайловского замка, велел принять штандарты и езжать восвояси. Но Филатьев весьма предерзостно заметил ему, что необходимо прежде показать солдатам покойника, и предупредил:
- Если они не увидят Павла мертвым, полк отказывается присягнуть новому государю.
Хирург Семеновского полка Вилле уже успел наскоро замазать раны Павла пудрой и лаком. Некоторые из убийц, желая выместить полученные от императора обиды, отыгрались на уже безжизненном теле., поэтому докторам и гримерам пришлось потом изрядно потрудиться, чтобы придать трупу презентабельный вид, чтобы выставить тело в гробу для поклонения. Саблуков, видевший тело позже, отмечал, что, несмотря на старательный грим, видны были синие и черные пятна, а треугольная шляпа императора была так надвинута на голову, чтобы по возможности скрыть левый глаз и висок. Когда к телу был допущен дипломатический корпус, французский посол случайно задел рукой галстук императора, наклонившись над гробом, и обнаружил красный след странгуляционной борозды на шее.
Но сейчас солдат близко к телу не пустили, и они не заметили всех этих ран. Потоптавшись в дверях и издали посмотрев на умершего Павла, взвод вернулся со штандартами в казарму. Присяга началась. И прежде всего Саблуков обратился к тому же Григорию Иванову:
- Что же, братец, видел ты государя Павла Петровича? Действительно он умер?
- Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!
- Присягнешь ли ты теперь Александру?
- Точно так, - согласился тот. – Хотя лучше покойного ему не быть… А, впрочем, все одно: кто ни поп, тот и батька.
Так произошла присяга. Наскоро. Волей-неволей.
Позже цареубийцы по-разному излагали последовавшие события, неизменно искажая действительность в угоду своей совести. Бенигсен, например, рассказывал, что императрица Мария Федоровна, часто страдавшая от суровости и дурного нрава мужа (!), была изолирована в своей спальне, и личное горе ее от мысли о смерти супруга было безмерно. Но здесь лжеца легко поймать на его лжи: горевала бы императрица, если бы постоянно выносила обиды мужа, так сильно? Вряд ли. Да и зачем тогда было не пускать ее никуда и не давать ей ни с кем общаться?
Пален и здесь проявил изворотливость, сначала сообщив обер-гофмейстерине графине Ливен, что император внезапно заболел и что состояние очень тревожное. Императрица, услышав печальное известие, поспешила к мужу, но ее никуда не пустили, и она догадалась о произошедшем, закричав:
- Он умер! Его убили!
Ей сделалось дурно, но, придя в себя, вдова, повинуясь больше честолюбию, чем горю, заявила:
- Мне теперь подобает царствовать! Я коронована! Александр должен принести присягу мне!
Боясь, что крики императрицы могут подействовать на дух солдат, охранявших ее покои, и не зная, как ее успокоить, Бенигесн сообщил ей, что императором провозглашен Александр.
Мать в порыве чувств ответила:
- Я не признаю его, пока не увижу тело своего мужа! Кто зачинщик этого дела? Кто?
Ей солгали:
- Много лиц из различных классов общества.
Допускать императрицу к телу в том виде, в каком его застали солдаты конной гвардии, было нельзя. Гримировка и бальзамирование длились более тридцати часов, и только на другой день поздно вечером тело Павла показали убитой горем жене, взяв попутно с нее обещание успокоиться и ни с кем не говорить. При этой сцене Александр счел необходимым присутствовать. Тогда же он впервые увидел изуродованное и загримированное тело отца. В немом оцепенении он наблюдал, как императрица целовала покойника в лоб и в руку, как без единой слезинки, в глубоком молчании долго созерцала его. Попрощавшись с телом мужа, Мария Федоровна презрительно сказала сыну:
- Поздравляю, теперь вы – император!
Александр упал в обморок. А императрица на рассвете покинула замок.
Константин во время убийства Павла спал. Через час после убийства к нему в комнату, шумно топая, вошел пьяный Платон Зубов, грубо сдернул с цесаревича одеяло и нагло объявил:
- Вставай и иди к императору Александру! Он тебя ждет.
Спросонья Константин опешил и подумал, что ему это снится. Но Зубов продолжал тащить его с кровати, и Константин машинально подчинился, успев, однако, захватить для защиты свою польскую саблю.
В прихожей Александра толпились пьяные гвардейцы. Александр с женой рыдали на диване в гостиной. Константин подумал, что заговор был против всей семьи, но Александру тут доложили, что его мать тоже хочет править и требует престол для себя. Александр в ужасе воскликнул:
- Боже мой! Новые осложнения! – и обратился к Палену, бывшему здесь же: - Пойдите к ней, граф. Заставьте ее отказаться от неуместных и странных идей.
Пален, видя, что цесаревич не собирается предпринимать каких-либо решительных действий и предается неуместному отчаянию, смешанному с паникой, встряхнул его грубо за руку и сказал:
- Будет ребячиться! Идите царствовать! Покажитесь гвардии! – и лично повел его к преображенцам, все еще стоявшим вокруг замка и во дворе.
Завидев их, Талызин крикнул:
- Да здравствует император Александр! – но этот крик вопреки ожиданиям потонул в гробовом молчании.
Зубовы, мучимые похмельем, попытались повторить этот виват, но результат был тот же: солдаты молчали.
Только Семеновский полк приветствовал нового императора криками «ура».
Ничего не добившись от других полков, Александр махнул рукой и укатил в Зимний дворец.
Весть о кончине Павла облетела город с быстротой молнии. Многие радовались, обнимались, поздравляли друг друга с наступившим счастьем. Всем казалось, что это день избавления от бед и что царствование Александра станет более счастливым. Справедливости ради надо отметить, что радовались только дворяне. Только один вопрос остается, когда думаешь о произошедшем в изложении Палена, Бенигсена и прочих. Почему Пален и Бенигсен вообще боялись беспорядков, если так подчеркивали всеобщее народное ликование? Ведь они сделали все, чтобы избежать шума. Предприняли все меры, чтобы избежать неповиновения полков, окружив замок гвардейцами, которые до последнего момента не знали, что на самом деле происходит. Решились даже изолировать императрицу. Если делали они благое дело, спасали народ от деспотизма сумасшедшего венценосца, чего было бояться? А бояться было чего. Народ молчал, но опасность сохранялась. И если бы не удалось убедить всех, что император умер от апоплексии (как официально было объявлено), смели бы их волны народные или солдатские.
Низшие классы высказывали сочувствие императрице (особенно старообрядцы, которым Павел разрешил публично отправлять богослужение и иметь свои церкви и общины). Со всех концов Российской империи Марии Федоровне присылали образа с надписями и молитвами об упокоении императора. Люди говорили:
- Павел был наш отец.
Образа эти по просьбе императрицы отец Саблукова передавал в церкви воспитательных домов.
Можно ли было что-то изменить в ту страшную ночь? Можно было. Если бы в карауле стоял другой полк, если бы начальником караула был другой – более умный и решительный человек, а не Пейкер, гвардия пришла бы на помощь Павлу вовремя. Даже подкупленные, солдаты не посмели бы ослушаться, и императору удалось бы спастись. Даже если бы император был только заточен в крепость, гвардейцы и тогда освободили бы его! Тот же Саблуков, имей он более твердые улики о заговоре, скорее всего, принял бы все меры к защите императора. Гвардия пошла бы за ним не раздумывая. Если бы…
Трагедия Павла довершалась тем, что он умер в полной уверенности, будто одним из его убийц был его собственный сын. Но Константин ничего не знал. Александр не открыл брату тайну заговора до самого конца из опасения, что тот все расскажет отцу в надежде занять место наследника престола. Константин же был далек от этого расчета, а потому наверняка воспротивился бы заговору. Он и позже питал отвращение ко всем участникам убийства его отца, называя Бенигсена капитаном сорока пяти, намекая на убийство герцога Гиза сорока пятью гвардейцами Генриха Третьего.
Впрочем, зловещий гений Палена предусмотрел все возможные меры, чтобы избежать неприятностей – и прежде всего для себя. Во время убийства Павла Пален находился с цесаревичем Александром, который был, как известно, под арестом. И если бы Павел спасся, Пален арестовал и оболгал бы Александра, чтобы вывернуться самому.
Именно Пален приказал не пускать Аракчеева в Петербург, хотя сам по приказу Павла послал за ним нарочного.
Верных императору офицеров в ночь убийства удалили из замка под разными предлогами, а некоторых даже арестовали. Так, генерал Кологривов, командовавший гусарами, у себя дома играл до полуночи в вист со своим подчиненным генерал-майором Кутузовым Александром Петровичем, а в половине первого ночи Кутузов заявил Кологривову, что тот арестован и ему приказано за ним наблюдать.
Некоторые, струсив, бежали сами, забыв о своем господине, которому были всем обязаны. Кутайсов, например, в одном халате босиком бежал по городу, пока не нашел убежища у Степана Ланского, который не выдал его из благородства.
Болтали всякое, даже самое невероятное: будто бы Павел собирался развестись с женой и жениться на княгине Гагариной, заточить в крепость своих трех старших сыновей и сделать наследником маленького Михаила. Но М.И. Кутузов, бывший тогда в Петербурге, утверждал, что и речи не было о подобных сумасбродствах. Слух этот пустил Пален, чтобы сгладить впечатление от преступления.
Следующий же день после убийства наглядно показал все легкомыслие и пустоту придворной и военной публики, которую Павел держал в узде при своей жизни. Одной из главных жестокостей, в которых обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и других мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось по городу, немедленно появились прически a la Titus, исчезли косы, обрезались букли и панталоны, круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы, не теряя времени, облеклись в новые костюмы, и экипажи уступили место русской упряжи с кучерами в национальной одежде и с форейторами, которые с обычной быстротой и криками понеслись по улицам. Это движение, вдруг сообщенное всем жителям столицы, внезапно освобожденным от строгостей полицейских постановлений и уличных правил, действительно, заставило всех ощущать, что с рук их словно свалились цепи и что нация как бы вернулась к жизни.
Во время утреннего парада 12 марта заговорщики держались заносчиво, будто даже гордясь совершенным преступлением. Они чувствовали себя героями. Платон Зубов шутил и скалился, и от его шуток Саблуков испытывал отвращение.
Офицеры-конногвардейцы старались держаться подальше от этих «героев» и почти поголовно выказали им свое презрение. Из-за этого даже произошло потом несколько дуэлей.
В конце парада было объявлено о заключении мира с Англией.
На следующий день на параде присутствовали уже новоявленный император и его брат. Оба имели весьма удрученный вид. Александр, как и Константин, был страшно потрясен известием о смерти отца, поэтому в целях собственной безопасности Пален сообщил им сначала, что император скончался от апоплексического удара, вызванного сильным волнением от предложения заговорщиков об отречении от престола. Лишь позже Александр понял, что это как минимум не соответствует действительности. Пока же убийцы его отца стояли рядом с ним в некотором смущении, один циничный Пален вел себя обыденно.
«Среди новых потоков слез», как выразился Саблуков, Александру все же удалось помириться с матерью. Но Мария Федоровна уже не желала быть в Петербурге. Она удалилась в Павловск, где приказала соорудить памятник мужу. Ее стараниями в одной из деревенских церквей вдруг объявилась чудотворная икона Божией Матери, которая говорила и призывала кару небес на убийц Павла. Палену пришлось самому ехать в эту деревню и срывать икону, а на вопрос Александра об обиде его матери отвечать заносчиво и дерзко. Александр, и без того тяготившийся его обществом (ведь каждый раз он вспоминал, что был участником заговора против собственного отца), окончательно решил избавиться от него. Лишенный сразу всех должностей и высланный в Курляндию, Пален до конца жизни гордился содеянным. Даже умирая, он по-немецки сказал:
- Господи, прости мне мои грехи. С Павлом я уже покончил.
Его ошибкой было то, что, заставив себя бояться, он не заставил Александра себя любить. И Мария Федоровна, преследуя всех виновных неустанно, успела уничтожить влияние и подорвать карьеру каждого. Пален не был исключением.
Имея сильное влияние на молодого императора, он позволял себе жаловаться на вдовствующую императрицу:
- Ваша мать возбуждает народ против вас, ваше величество, выставляя иконы с вызывающими надписями.
Александр прочитал на доставленной к нему злополучной иконе надпись из 4-й книги Царств: «Когда Ииуй вошел в ворота, она сказала: мир ли Замврию, убийце государя своего». Помнивший возмущение матери по поводу поступка Палена, Александр неожиданно смело надавал по шапке Палену, крайне удивившемуся.
Злость Пален сорвал на окружающих, позволив себе неосторожные намеки на свою власть и возможность возводить и низводить монархов с престола. Вечером об этом знал весь Петербург, и уже на следующий день флигель-адъютант Александра предложил ему покинуть столицу.
Та же участь в тот вечер постигла и Платона Зубова. Он тоже отправился в Курляндию.
Имея надежду царствовать вместе с Александром, они оба одновременно сошли со сцены.
Бенигсену повезло больше – он даже командовал русской армией в войне с Наполеоном. И все же Александр обещал матери, что тот никогда не получит маршальского жезла. А сам Бенигсен, оправдываясь, писал друзьям, что ему нечего краснеть за участие в «этой катастрофе»:
- Я не составлял ее план, не хранил ее тайну, а узнал обо всем только перед началом осуществления, не участвовал в кончине Павла. Если бы я знал о замысле на убийство, я не вошел бы даже в комнату императора. Вы помните, какую радость испытывал ведь народ при вступлении на престол Александра? Разве это не оправдание моему поступку?
Но много лет спустя он все же косвенно признался в своей лжи Ланжерону, жалуясь на Александра:
- Неблагодарный, он забывает, что ради него я рисковал попасть на эшафот!
К концу 1801 года никого из заговорщиков, кроме Зубовых, в Петербурге не осталось. Все они либо принудительно покинули столицу, либо умерли.
……………………………………………………………………..
Во время событий на Сенатской площади в декабре 1825 года декабрист Муравьев сполна убедился в этом, когда объявил солдатам, что император более не царствует, что учреждена республика и всеобщее равенство. Солдаты спросили его:
- Кто же тогда будет государем?
- Да никто не будет, - объяснял Муравьев.
- Батюшка, да ты ведь сам знаешь, что это никак не возможно, - отвечали солдаты.
Много позже Муравьев признавался, что именно тогда он понял ошибочность своих действий.
Русский народ всегда был глубоко предан своим государям. Это особенно ярко проявляется во время поклонения народа праху умершего властителя.
Во время прощания с императором Павлом было запрещено останавливаться у тела императора, приказано было поклониться и тотчас уходить в сторону. Но надвинутая на глаза шляпа и раскрашенное лицо покойного даже после таких ограничений не укрылись от внимания толпы. И люди окончательно настроились против заговорщиков.
Желая расположить к себе общественное мнение, Пален, Зубов и другие участники убийства решили устроить большой обед, где должны были участвовать несколько сотен человек. Один из гвардейских полковников, товарищ Саблукова, зашел к нему однажды утром и спросил об этом обеде. Саблуков ответил, что ничего не знает. Полковник поведал, что Саблукова внесли в список приглашенных, и спросил, пойдет ли он туда.
- Не пойду, - отвечал Саблуков. - Я не намерен праздновать убийство.
- В таком случае, - продолжал полковник, - никто из наших также не пойдет.
Палену Саблуков объяснил свой отказ тем, что у него «нет ничего общего с этими господами».
- Вы не правы, Саблуков! – сказал Пален с воодушевлением. - Дело уже сделано и долг всякого доброго патриота, забыв все партийные раздоры, думать лишь о благе родины и соединиться вместе для служения отечеству. Вы так же хорошо, как и я, знаете, какие раздоры посеяло это событие: неужели же позволить им усилиться? Мысль об обеде принадлежит мне, и я надеюсь, что он успокоит многих и умиротворит умы. Но если вы откажетесь прийти, остальные полковники вашего полка тоже не придут, и обед этот произведет впечатление прямо противоположное моим намерениям. Прошу вас поэтому принять приглашение и быть на обеде.
Саблуков явился на этот обед, и другие полковники тоже. Но сидели они отдельно от других, и Саблуков заметил мало единодушия, несмотря на немалое количество шампанского. Многие сановники и придворные посетили эту «оргию», по выражению Саблукова. Перед тем, как встать из-за стола, главнейшие заговорщики взяли скатерть за четыре угла, отчего все блюда и бутылки свалились в ее середину, и с большой торжественностью выбросили весь узел в окно. После этого произошло несколько резких объяснений.
Когда Мария Федоровна решила уехать в Павловск, Александр спросил какой вид караула она желает там иметь (ведь ей по статусу был положен караул). Вдова ответила:
- Друг мой, я не выношу вида ни одного из полков, кроме конной гвардии.
- Какую часть этого полка вы желали бы иметь при себе? – осведомился заботливый сын.
- Только эскадрон Саблукова, - был ответ.
Так Саблуков снова оказался в Павловске. Весь его эскадрон получил новые чапраки, патронташи и пистолетные кобуры с Андреевской звездой, где сиял девиз «За Веру и Верность». Позже эта награда была распространена на весь полк, безукоризненно поведший себя во время заговора.
Единственные, кому из конногвардейцев не достались эти звезды, были кавалергарды, активно участвовавшие в цареубийстве. Уваров жаловался по этому поводу всем, кто желал его слушать. Александр для примирения велел дать им звезду, а позже – вообще всем гвардейцам на головные уборы.
До самой коронации Александра Саблуков каждую ночь наблюдал, как Мария Федоровна, одетая в траурное платье, печальной тенью бродила среди мраморных статуй парка. Кровать Павла с окровавленными простынями была привезена к ней и поставлена возле ее опочивальни. Лишь после смерти матери Александр приказал заколотить двери в комнату с этой кроватью, а в Михайловском замке заколотить комнату, где произошло убийство, а саму кровать увезли в Гатчину – в ту самую комнату с протертым от молитв паркетом.
…………………………………………………………………
Так умер 12 марта 1801 года один из государей, о котором история говорит как о монархе, преисполненном многих добродетелей, отличавшемся неутомимой деятельностью, любившем порядок и справедливость и искренне набожном. В день своей коронации он опубликовал акт, устанавливавший порядок престолонаследия в России. Земледелие, промышленность, торговля, искусства, науки имели в нем надежного покровителя. Для насаждения образования и воспитания он основал в Дерпте университет, в Петербурге училище для военных сирот (Павловский корпус). Для женщин – институт ордена св. Екатерины и учреждения ведомства императрицы Марии.
Не будем забывать и мы той пользы, какую принесли России всего четыре года правления Павла.
Саблуков свидетельствовал, что многих участников заговора постигли нравственные и телесные муки перед их смертью. И благодарил Бога, сохранившего его от всякого соучастия в этом страшном злодеянии.
В его записках не подтверждаются подозрения об участии Англии в заговоре 1801 года. Но это может быть правкой английской редакции. Отдаленный звон английского золота слышится каждый раз, когда начинают уверять в нейтральности англичан.
Известно, что Ольга Жеребцова за несколько дней до смерти Павла, в Берлине, предсказала печальные события 11 марта и, когда узнала о случившемся, тотчас отправилась в Англию к лорду Уитворду, своему многолетнему любовнику. Это обстоятельство послужило поводом к распространению слуха будто бы катастрофа, закончившаяся смертью Павла, была делом рук Англии и английского золота.
Действительно, Англии как никому была выгодна смерть российского императора. Со смертью Павла исчезла огромная опасность ее морскому могуществу и азиатской гегемонии. Это лишний раз подтвердило то обстоятельство, что вступивший на престол Александр первым делом после вступления на престол послал в Лондон курьера с возвещением мира.
Фонвизин, автор «Недоросля», был уверен, что без английского вмешательства тут не обошлось. Так же думал и Наполеон, и многие другие. Да и сомнения вызывает, что все участники убийства действовали только из мести или патриотизма, как думал, например, Саблуков. Откуда, наконец, брались деньги на подкуп нужных лиц, на расходы по подготовке переворота? Вряд ли Пален был настолько щедр, что организовал все на собственные средства.
Документальных данных об английских субсидиях русских заговорщиков, конечно, нет. Но тождественность интересов, как говорится, налицо. Постоянные встречи Палена и Зубовых с чиновниками английского посольства в доме Жеребцовой также заставляют усомниться в чисто русских корнях заговора. Хотя, несомненно, большинство непосредственных участников событий 11 марта и не думали о выгоде иностранных держав. Улики действительно только косвенные, а потому вопрос английского золота остается пока открытым.
12.11.2007-15.06.2008
Звон английского золота
© Copyright: Мария Ордынцева, 2009
Свидетельство о публикации №209110500731
Свидетельство о публикации №209110500731
Рецензии