О Гильёме Офигенье

Жизнеописание трубадура, оставленное нам монахом Златоостровским, однажды посчитавшим и искренне в то поверившим, что сам Петрарка списал целый ряд сонетов у этого достойного пиита, но недостойного христианина поведения и образа существования.

Гильём происходил от знатных родителей. Как только Гильём перешёл с неустойчивой ходьбы на бег, отец отдал его в обучение грамоте. Обучение было таким скучным, таким невесёлым, что Гильём и сам не заметил, как начал веселить себя и других. Выбрал он для такого дела очень простой способ, возможно, самый лучший для того тёмного времени, не знавшего говорящих ящиков и телепечатного слова. Гильём начал писать стихи. Первые его стихи были посвящены кухарке мудреца, у которого он обучался всему понемногу, а помногу – ничему хорошему. Судите сами:

Я смотрю на тебя, широкая корма
И ползут вниз мурашки,
Будто змеи-удавы
Вкруг струятся оливы телами
И рука пробирается нежно
По рёбрам тяжёлой морковки;
Два огромных и белых кочна:
Не капусты, не тыквы -
По вкусу им с молоком не сравняться,
И острейшим желанием всех превзошли -
Соком пальцы сочатся любви…

Далее содержание стихотворения не поддаётся литературной обработке. Даже на сайте знакомств таких строк не прочесть, какие следуют у Гильёма в том месте, где он описывает размещение человеческого стыда и то, что с его помощью можно проделывать.
Время шло, Гильём мужал. Пороки входили в него как ножик кухарки в сливочное масло, а морковка самого Гильёма в падшую от его стихов наивную деревенскую дурочку. Однако пальцы Гильёма по-прежнему не знали отдыха, но теперь они сжимали гусиное перо и изливали на чистые листы многострадальной бумаги его вечное любовное напряжение, ни мало не снятое кухонными упражнениями.

Великое множество извращений посетило и поселилось в душе Гильёма. Но способности юноши росли не по дням, а по строчкам, и даже добродетели теперь принимали гулящий вид в этом райском саду воображаемых прелюбодеяний. Так погибла щедрость – она превратилась в мотовство, безудержное и неодолимое. О, судьба! Как же не вовремя смерть пришла к отцу Гильёма, как она поспешила! Наследство было огромным, но только не для злого демона расточительства, охватившего отрока. Одно поместье исчезало вслед за другим, в ход пошли фамильные драгоценности, а затем и капиталы ростовщиков, приумноженные не в меру благородным Гильёмом, выплачиваемыми (слыханное ли это дело!) по займам процентами. Ничто уже не могло остановить Гильёма и удовлетворить его жажду наслаждений.

Его стихи того периода наполнены похмельным содержанием, гимнами продажной любви и унижениями честных тружениц семей. Вот одно:

Качает люльку спелая матрона,
Не ждёт на вечер гегемона -
Пять су её услуги стоят,
Но кто коснётся до помоев.

Даже в этих пока ничтожных попытках сложить слова в поэтический ряд, чувствуется будущее их наполнение робким социальным содержанием. Один шаг от воспевания надоевших образов:

Зефир в объятия Авроры рвётся
Земля от счастия трясётся…

- до обличения сатрапов и тиранов:

Граф распахнул надушенные руки
Ему не дикий цвет так мил,
А запах недозревшей суки…

Стоит ли говорить, что до хорошего такие вещи как сатира, вкупе с сексуальными намёками на политические фигуры, никогда не доводят. Всем известно, не поэтам, что даже скромные мэры и муниципальные служащие ой, как не любят всяких шуток, если они не несут щекотки золотого дождя. Гильёма затаскали по средневековым судам, а надо сказать, что своими проволочками и отсутствием правды, они ничем от современных не отличались. Деньги на языкастых адвокатов, совершенно случайно оставшиеся от мотовства, наконец, кончились, и Гильёму оставалось только бросить окончательно поэзию или сесть в холодную. Он выбрал первое. Крупицы разума в нём ещё сохранялись. Но…
…до поры до времени. В Авиньоне неожиданно, а возможно, прямо с небес, так думал Гильём, объявилась некая дама. На её беду дама обладала такой совершенной красотой, мимо которой ни один порочный мыслитель и пиит пройти никак не мог. Вот и Гильём начал засыпать даму непристойными стихами, которые и святую могли позвать на грех прямо из могилы или раки. Даже родственники, которые, как известно, узнают обо всех сердечных новостях близких в последнюю очередь, начали замечать: получив очередную записку, дама хлопается в обморок или требует нюхательной соли в таком количестве, что цена её уже начала подниматься в Марселе. Кому такое может понравиться? Особенно, если ты занят перепродажей и меной этой соли на китайский шёлк на Ближнем Востоке.

Родственники выкрали несколько записок и устроили семейный совет. Решение совета было мудрым, но и жестоким – замуж, немедленно, что в скорости было точно исполнено. Но... Какую же роковую ошибку совершила вся эта мудрейшая родня, оставив на совете двух вдов, не достигших ещё спасительного возраста прекращения ведения личного лунного календаря, да ещё позвали на совет одну незамужнюю, но любимую всеми, не претендовавшими на её честь, и почтенную девицу и думать уже забывшую о стихах, включая даже Гомера. На совете упомянутые лишние лица в обморок не упали, но крахмальные платочки здорово помяли, а перезревшая девица даже и порвала кружевную оторочку.

Она углубилась в себя и в поставленную на совете проблему настолько, что вместо вечернего вышивания петуха – она всегда, одного за другим, вышивала на наволочках петухов с серебряными шпорами – вдруг наметала на платочек золотыми нитками вензель пиита, окружив его виньеткой с изображением цветочков и целующихся голубок. Странно, но платочек, значительно превышал размерами дамский, хотя и был из тонкого батиста. Что она собиралось сказать этим поступком? Так бы и оставался вопрос без ответа, если бы платочек не оказался окольными путями у сладострастного пиита. Его передала служанка, на всякий случай выбранная девицей своим видом страшнее прочих – и (вот уж коварство любви) к подарку был присовокуплен тугой кошелёк с аналогичной вышивкой, исполненной в несколько упрощённом варианте из-за недостатка времени и нетерпения отправительницы. На замшевом мешочке сидели два голубка, слившиеся в сладострастном поцелуе, но уже безо всяких украшений, - девица посчитала их опасным отвлечением от главного направления мыслей, которые стремилась внушить пииту подарком.

Вполне возможно, так-то оно и лучше получилось, украшения не были сильной стороной петушиной мастерицы. Да и Гильём, благодаря спешке обрёл подарок очень и очень вовремя. Он сидел в кабаке, и сидел бы на уютной лавочке последний раз, так как хозяин уже собирался выполнить давнюю угрозу – пересадить его лет на двадцать в яму за непомерно возросший долг, но тут свершилось чудо. Прилетели голубки. Гильём вытряхнул содержимое кошелька на дубовый стол и понял: на некоторое время он снова богат, - а с помощью немедленно подскочившего к нему на звук падающих монет хозяина, захватившего чуть не половину сладостных аккордов, уверился, что стал хоть частично, но честным человеком. Гильём, весьма здраво рассудил, что прекрасных дам полным-полно, а денег всегда мало, поэтому решил переключить своё внимание на такую щедрую, пусть даже это единственное её достоинство, девицу. В конце концов любому пииту важен лишь весомый повод – стихами он завалит любую.

Всё было бы чудесно, но Гильём жил исключительно сегодняшним днём, а чаще – одним вечером. Он даже не представлял себе, насколько велик причинённый ему самим собою ущерб, когда сладко потягивался в кровати на следующий день. Тем более, он не представлял себе, во что обойдутся увязавшиеся за ним из весёлого питейного заведения профессиональные помощницы по облегчению кошелька любой тяжести. Ничего не подозревая, Гильём с лёгким сердцем избавился от своих спутниц, велев им убираться куда подальше и желательно до завтрака, по времени уже совпавшего с поздним обедом.

Но когда пиит пересчитал медные монетки в своём кармане и на всякий случай вывернул безнадёжно опавший как внутренним содержимым, так и внешним рисунком кошель, он вдруг, без присущего ему восторженного отношения к жизни, обнаружил - богатство его растаяло. Ещё больше он поразился тому обстоятельству, что два голубка, служившие украшением теперь бесполезной тряпочки, отвернулись друг от друга и целоваться более не желали. Пиит схватился за голову и тяжко застонал.
 
Ему ничего другого в этот вечер не оставалось делать, как написать одно из лучших своих стихотворений. Если кто-то думает, что это не шедевр, то мы отошлём его к переводчикам со старопровансальского, но предупредим: их теперь единицы и то после множества нулей. Стисните зубы и прочтите хотя бы наш подстрочник, чтобы иметь представление о дальнейших событиях.

О, злой порок, витающий в забрале,
Как мне спастись от стрел не рыцарей амуров?
Ни латы, ни щиты, ни замок, ни чародея заклинанья
Не защитят от чар прекрасной девы сладких соков,
Не растворят в прошедшем все мои страданья,
Перенесут долги в день нынешний по злобе...
О, как мне дальше жить в своей гнилой утробе!

Далее идёт что-то похожее на речитатив, гениальная невразумительность которого спасла не одного, а целую плеяду филологов от безделья, но, к сожалению, не от вечного безденежья – ни один труд о Гильёме не только не был переиздан, но даже не издавался в полном виде. До нас - к великому счастью! - дошли лишь краткие отрывки, зачастую с обгоревшими по краям строфами, в рукописях, многажды перечёрканных дрожащей рукой автора, а затем и пристального исследователя, залитых вином и чернилами как тем, так и другим. Но отметим, что большая и лучшая часть произведений пиита живёт в народных песнях Авиньона и не ждёт публикации по вполне понятной причине.
 
Простите нас за столь длинное отступление, нарушающее каноны жизнеописания трубадуров, но мы не можем пройти мимо судьбы Гильёма, напрямую увязавшую свои неизведанные пути с литературно развлекательными моментами того времени. Вот и наш Гильём, отчаявшись вступить в большую литературу, а точнее, получить хоть немного денег за стишки, начал попевать и поигрывать на мандолине в промежутках между беспробудным питьём, в крепком товариществе с монахом Златоостровским – его вполне добровольным биографом, собутыльником и неизменным партнёром по игре в трик-трак.

Но вернёмся к запискам монаха, который в силу своего сана не сумел точно передать все коллизии и перипетии трубадурской истории. Вот в каком виде она дошла до нас. Итак, наша дама из рода Матеронов, пересидевшая в девицах все приличествующие сроки, окончательно потеряла голову, не выдержала упорного (тактического) молчания Гильёма и написала ему страстное письмо, на которое, будучи истинным рыцарем, Гильём уже никак не мог не отреагировать, но сделал это весьма в своём духе, ни на йоту от него не отступая. Для начала он решил воссоединить голубков, так позорно отступившихся друг от друга.

Он взял в руки портновские ножницы, разрезал кошель на две неравные части и восстановил объятия голубков в первозданном виде. Однако, вращая на пальце остаток кошелька, он сразу же убедился, что даже стопка луидоров в нём никак не поместится. Гильём ещё раз почесал в затылке, пренебрёг вступившими тут же от этого стимулирующего нервную деятельность жеста в его вдохновенную голову стихами, что говорит о серьёзности его намерений, и опять вспорол кошель, но уже с другой стороны.
Кусочка замши, оставшегося от предыдущей операции Гильёму не хватило. Он понял, что сильно сужает поле щедрости дамы, своими неаккуратными швами, поэтому безжалостно разрезал собственную наволочку, к счастью, лишённую каких бы то ни было петушиных вышивок, и белыми нитками вшил изрядный кусок в кошель, как раз напротив голубков, ничуть не потревожив их утончённое занятие.

Размер маленького банка теперь порадовал Гильёма. По комнате горделиво летали пуховые снежинки, покинувшие навсегда разрезанную наволочку, но пиит был занят и нисколько не обратил внимания на их поэтическое настроение. Он беззвучно встряхнул пустой кошель на ладони и с живостью представил, как тот будет звучать, когда дама получит ответ и сделает то, что он от неё так страстно хочет.

Дама так и поступила, набила пёструю тряпочку жёлтыми монетками до предела – ведь она не была скрягой. Зато она была полнейшей дурёхой, да ещё и пугливой, как молодая газель. На свидание с Гильёмом она пригласила двух вдовушек, тех самых, которые присутствовали на семейном совете, а те: – О, ужас! – Легко согласились. Не станем рассказывать, каким способом, но Гильём усадил всю компанию в своё любимое заведение, в котором после успешного первого расчёта у него обеспечивался надёжный кредит. Почему, зачем кредит? - Спросит пытливый читатель и будет прав, он может это знать.

Да, дама из рода Матероне была дурёхой, но в каких делах? Любовных, разумеется, в том же что касается денег, она не уступала даже голландцам. Выдав один раз вполне приличную сумму Гильёму, в качестве аванса, она не собиралась больше рассчитываться с ним, не получив предполагаемо обещанного, раз её подарок был принят и благополучно прогулян, о чём девице с удовольствием донесли соглядатаи. Все Матеронне обладали железным характером и задержавшееся девство, ничуть не мешало нашей героине мыслить расчётливо – не вело оно к непременному исключению из правил почтенного семейства.

Ублажая женскую компанию и так и сяк, Гильём никак не мог добраться до главного: кошёлёк, услужливо раскрывавшийся перед хозяином заведения, не успевавшего таскать дамам сладости, которых терпеть не мог пиит, моментально исчезал в складках одежды девицы, когда к нему тянулась рука пиита. Полный отчаяния, Гильём предложил подвыпившим и до неприличия весёлым вдовушкам удалиться в верхние комнаты заведения, что они поняли не как намёк скромного влюблённого страдальца, оставить его наедине со своим предметом, а как руководство к действию.

Вдовушки радостно защебетали, подхватили под белые рукава старшую даму и побежали по лестнице, распихивая слуг и служанок в разные стороны. Гильёму ничего не оставалось делать, как последовать за ними. Неизвестно, в точности, чем визит его закончился, но после него осталась песня, душераздирающая и прекрасная.

Ласкает взор тяжёлая поклажа,
Она и радости мои и стража:
Не в силах я уйти, покинув счастье,
Но также я не в силах и остаться...
Позор со всех сторон,
Двух вдов он не коснулся
И я не оплошал, пока любил искусно,
Но вот пришёл черёд
Нахальной старой дамы -
Она трясла при мне своими телесами,
Но я закрыл глаза...
Услышал звон прекрасный,
Не омрачающий насилием утех,
Которых, преступив сквозь ад, добьёшься...
Поднялся в небеса мой верный лебедь,
С розою красной соприкоснулся...
И упал, сражённый будто пулей...
Так и лежит теперь,
Как рыцарь в резного камня гробе...
Ни музыка монет,
Ни Божий белый свет,
Ни прелести красот природы вдов -
Ничто уж не способно возбудить
Мой тонкий инструмент,
Гарант душевных связей...

Есть основания предполагать, а также думал и монах Златоостровский, что пережил бы эту неудачу, которую многие бы сочли победой, наш герой, пиит Гильём Офигенье. Пережил бы и создал целый ряд немыслимо великолепных произведений, да не тех, что и посейчас распевают в Авиньоне. Нет, других – действительно великих, которые если и исполнять принародно, так только великим слепцам, не знающим горя общественного порицания проистекающего косыми взглядами. Последовало обнищание духа пиита...

Следы Гильёма теряются в трапезной одного, крайне бедного и малоизвестного монастыря, где он последний раз выступил, да так неудачно, что был побит камнями и кружками – это по тем местам одно и то же, ведь кружки в монастыре вытачивали из булыжников, благо времени на то у монахов было и предостаточно.

Одно хорошо, в этой печальной, но поучительной истории. Сохранилась могила пиита. Надписи на ней истёрты до такой степени, что на плиту в солнечный день больно смотреть от блеска полировки, постоянно возобновляемой прихожанами и монахами, ибо похоронен Гильём при входе в храм и надгробие могилы заменяет самую верхнюю ступень.

Покой ушёл мой в небеса,
В земле лежу, в греха купели,
Средь гумуса покоится душа,
Не принята, желания остыли...

Издательство Литературные надгробия. Москва-Авиньон. 189.. –200..