Путешествие с Чеховым. Корея

            «Чайка»  под  корейским соусом.
     По решению ЮНЕСКО  2004 год объявлен Чеховским.  Наш музей провел этот год достойно.  Международная конференция «Чеховский век», театральный фестиваль совместно с СТД России...  Алла Головачева выступила на большой конференции в Мелихове, Алла Ханило представляла музей  на Чеховском симпозиуме в Баденвейлере,  меня же занесло на другой край света – в Корею, где в  крупном  частном  университете Дангук  прошла  конференция  «Чехов и современность», организованная Корейской ассоциацией русистов. Я  заявил доклад по интереснейшей и никем не тронутой теме: «Чехов и Борхес. Библейская тема». Собирался провести сопоставительный анализ рассказов   «Студент» и «Евангелие по Марку». Потом пришла мысль добавить в компанию и  рассказ Акутагавы  «Христос из Нанкина». Однако в сентябре  умерла мама, душа опустела, руки опустились. Пришлось  выступить с докладом «Страсти по «Татьяне Репиной» - по статье, уже опубликованной в книге  «Чехов: «жизнь, которой мы не знаем…». 
    В Москве, уже перед  отлетом, Катаев сказал, что «Аль-Каеда» пригрозила Южной Корее отомстить за ее участие в иракских делах. Мы встревожились: дело нешуточное! Но переигрывать уже поздно. Наше пребывание в Сеуле неприятностями не омрачилось, но  видно было, что страна приняла угрозы всерьез: возле правительственных зданий, на некоторых магистралях было полно полицейских с длинными черными дубинками и  металлическими щитами. У въездов топорщились что-то вроде противотанковых ежей.  Катаев должен был улетать 25 октября, но Москва неожиданно отменила рейс, и это было воспринято в контексте угроз террористов. На самом деле, судя по всему, Аэрофлот попросту отменял невыгодные рейсы, на которые было мало народу. То же самое они проделали, когда я возвращался из Москвы в Симферополь. Нас продержали четыре часа, чтобы объединить  в одном самолете два рейса.
        Среди зарубежных участников были проф. В.Катаев из Москвы и проф. Н.Накамото из Токио. Оба – старые мои друзья. Манера проведения конференций  у корейцев отличается от нашей. Во-первых, каждому докладчику назначается оппонент, который готовит отзыв и выступает с ним на конференции. Доклад и отзыв публикуются вместе в сборнике. Это, конечно, но вряд ли осуществимо в наших условиях: на Чеховских чтениях в Ялте обычно представлено до 50-60-ти докладов и сообщений. Попробуй, отыщи-ка столько оппонентов! Моим «визави» оказалась г-жа И.Петровская,  преподавательница русского языка в одном из университетов. Она написала очень хороший отзыв. В разговоре выяснилось, что она – бывшая аспирантка  Якова Семеновича Билинкиса, профессора  Ленинградского  пединститута имени Герцена. Там я имел счастье стажироваться в середине 1970-х годов, с Билинкисом у меня были очень добрые отношения, которые поддерживались и в Ялте. Вспомнил пару анекдотических случаев о Якове Семеныче.  С ним в МГУ училась некая Маргарита Сучкова – она рассказывала, как бедного Яшку чуть не выгнали из университета за то, что он появился на занятиях с чужими орденами… Время было послевоенное, многие студенты-фронтовики ходили в гимнастерках с наградами. Захотелось и ему покрасоваться… Обещала прислать сборник памяти Билинкиса. Что и сделала.
                * * *
      Позавчера вечером вернулся из поездки в Корею.  Оказалось, в Корее прочные традиции изучения русского языка, русской культуры. Практически в каждом университете (они  в подавляющем числе – частные) есть русские отделения. Очень много преподавателей из России, знакомство и общение с которыми доставило  немало приятных минут. Мне довелось  подружиться с профессором  Сеульского  университета Пак Хеном,  специалистом по  драматургии Чехова. У него в его холостяцкой квартире я пожил несколько дней.  В обмен он обещался приехать в  Ялту на конференцию, что и было сделано.
  Впечатлений много, одно из самых интересных -  посещение  буддистского монастыря «Чистое ущелье»  с профессором Ли, президентом Ассоциации  русистов Кореи, моложавым тургеневедом лет сорока. Оказалось,  внешность обманчива: ему  стукнуло уже пятьдесят.   Мы поехали в монастырь по узкой горной дороге. Осень в  Корее поразительно похожа на крымскую, да и пейзаж  практически тот же. Невысокие горы,  покрытые смешанными лесами, кое-где  торчат   обнаженные скалы. Единственное отличие – приметы индустриализации. На всех сопках  в Корее торчат несоразмерно огромные мачты электропередач. Практически все пейзажи изуродованы этим железом. Но осень есть осень...  Цветными волнами спускается она с вершин  в ущелья,  где журчат небольшие ручьи. Монастырь окружен  этим осенним благолепием.  Дорожки засыпаны  шуршанием листьев: ощущение  покоя и  уединенности. Собственно, за этим сюда и едут, хотя тут немало  восточной экзотики. К примеру, двадцатиметровый лежащий Будда…  Я не удержался,  снял обувь и посидел в молитвенной позе  под сводами  деревянного храма: из глубины   таинственно отсвечивали золотом  фигуры трех будд, над головой шелестели тысячи  посланий к Богу, испещренных иероглифами.  Оказалось, монастырь – памятное место для  моего  доброго  гида. Однажды он уединился в  монастыре и написал  диссертацию…
Накануне  целый день были в Национальной деревне. Это  огромный парк на берегу  реки,  в котором   собрано все, что  касается  происхождения,  культуры, архитектуры, ремесел,  нравов и обычаев  корейцев – начиная от обряда рождения и кончая обрядом похорон.. Своего рода этнографический музей под открытым небом.  Показаны  все  виды национальной архитектуры – начиная от хижины   батрака и кончая  дворцовыми сооружениями знати. В них проводятся представления. Мы наблюдали  старинную корейскую  свадьбу,  выступления  канатоходцев и др. Фотографировались с невестой и женихом.  Есть тут специальный камень, увешанный  бумажными записками. Мы тоже  загадали  желания  и  оставили записки. Но   читают ли   корейские  боги  по-русски?
  Поразила масса посетителей  деревни. За день тут побывало не меньше 50 тысяч человек.  Мыслилось, что такая этнографическая деревня была бы хороша в Крыму, который был плавильным котлом  народов и национальностей. В деревне  можно воспроизвести  караимские, татарские, греческие,  болгарские,  славянские, немецкие постройки, посадить мастеров – ткачей,  гончаров, резчиков по дереву… Устраивать концерты национальной музыки…  Учитывая  растущие масштабы зарубежного туризма, такая деревня  была бы  экономически  доходна.
Другой сильное впечатление – посещение театра.  26 октября имела место постановка пьесы Чехова  «Чайка». Спектакли тут начинаются довольно поздно – в восемь вечера. Днем мы с профессором Паком совершили путешествие за сотню километров от Сеула  и  купались в минеральном источнике. Конечно, «источник» - название условное:  теперь это настоящие термы наподобие тех, которые оборудованы в Баден-Бадене  (Каракалла-термы). Горячая целебная вода (она помогает при болях в суставах) заполняет бассейны на открытом воздухе, где со скалы срываются целебные водопады,  и  кружится,  насыщаясь кислородом, в  закрытом помещении, и с шипеньем бьет  из труб, производя эффект массажа. Я вышел из терм, не чуя тела. А ведь все последнее время меня одолевали боли то в левой коленке, то в  тазобедренном суставе; хуже того,  онемела часть левой стопы с тремя пальцами.  Врач сказал, что это связано с позвоночником. Стало быть,  надо ожидать худшего, хотя пока что позвоночник «молчит».
    У ворот театра  стоят щиты с афишами:  на них изображена худая  чеховская фигура работы М.Аникушина, поставленная возле МХАТа. Помещения театра расположены под землей. Зал невелик, место на 200, без оркестровой ямы. Емкость достигается расположением пандуса под крутым углом. Выход, естественно, наверху.  Народ заполнил весь зал, в проходе тоже сидели на плоских ковриках-квадратах. Аудитория в основном молодежная, девицы  с фарфоровыми щечками и  серебристыми сотовыми телефончиками в руках. Мой друг Хен, преподаватель Сеульского университета, признался, что поручил своим «русским» студентам  посмотреть спектакль и написать реферат. «О чем?» Профессор Пак покрутил головой, очень напоминающей голову Мао Цзедуна, и признался, что терпеть не может, когда студенты подают рефераты,  «содранные» из книг или Интернета. Чтобы развивать самостоятельность, профессор заставил   сопоставить  спектакль с текстом чеховской пьесы и отметить, насколько сценический вариант отличается от авторского. «Тут не спишешь!».  Кстати, русский язык и литературу изучают практически во всех университетах Кореи, и не  только  по деловым соображениям.  Корейская ассоциация русистов, которая пригласила меня на Чеховскую конференцию,  имеет около двух сотен членов. Около 30 русских преподавателей работают по контракту, получая в месяц до 2500 долларов. Кстати, один из русских профессоров, Дмитрий Капустин, нахваливал спектакль и передал мне для музейных фондов  афиши и программку «Чайки».
     Раздались отрывочные звуки колокола, потом  включили фонограмму с записью крика чаек. Тревожные, иногда сварливые крики птиц рефреном  сопровождали все действие – это, пожалуй, единственное, что как-то узнавалось  в происходящем на сцене.  Я и не ожидал воспроизведения всех реалий русской провинциальной жизни, тем более декорум  явно предполагал  условное решение: пустая сцена, поперек которой на стойках натянут черный раздвижной занавес; на переднем плане – три-сетыре кресла, за задником – экран, на который в нужные моменты проецировалась большая луна или текст. Текст был напечатан по-русски и по-корейски: «Прошло два года»… Персонажи,  на наш европейский взгляд, кажутся  странными. Толстенький Медведенко, с бородкой на круглом корейском лице  и пышной коричневой шевелюрой,  вышел  в светлом клетчатом  костюме. Что сие призвало обозначать, неведомо. Может, режиссер начитался воспоминаний мхатовцев о клетчатых панталонах Тригорина и тоже решил  озадачить зрителя? Тригорин, весьма красивый молодой актер высокого роста,  стройный, с прямым и тонким европейским носом, был воплощением элегантности. Константин рядом с ним выглядел замухрышкой. Маша была вся в черном, Нина – вся в белом, и приехала на представление пьесы Константина на таком же белом, весьма современном велосипеде.  Шамраев вышел с большими черными пейсами, словно иерусалимский дворянин, и рычал,  аки  тигра. Хотя, судя по фамилии, он-то как раз человек восточный, и, кстати, совсем  по-восточному шпынял бедную Полину. Сорин появился в последних актах  во френче сталинского типа, с тремя медалями на груди, будто ветеран  ВОВ.
      Вообще,  анахронизмы  поразительные.  К примеру, Костя застрелился из пистолета с раструбом на конце дула – такие пистоли были в ходу, кажется, веке в семнадцатом, если не раньше. А ведь Чехов ехал по Сибири с опаской, держа в багаже барабанный револьвер системы Смит-и-Вессон! Тригорин вышел в элегантном рыбацком наряде и легкомысленно-зеленых резиновых сапогах, какие носят нынче на даче в сырую погоду. Гадание на ромашке (любит – не любит) выглядело так: героиня срывала не лепестки ромашки, а целые цветы в букете…Сорина вывезли на коляске  с весьма современной капельницей, давление замеряли тонометром образца пятидесятых годов ХХ века, с ртутной трубочкой.  Костя пишет птичьим пером, причем это явно перо не гуся, а какой-то пестрой экзотический птицы. Чайку он подстреливает из здоровенного ружья, с каким ходят не на птицу, а на слонов.
      В чем смысл таких  несинхронностей – неведомо: то ли режиссер хотел показать вневременной, всесветный  характер  чеховского сюжета, то ли просто  путался в приметах времени.  Кроме того, цветовая гамма костюмов вызывает у человека европейской культуры нежелательные ассоциации. К примеру, Аркадина, миниатюрная, красиво сложенная дама в иссиня-черными волосами,  появляется в платье  из красного бархата, да еще и в высоких сапожках, несмотря на летнюю погоду. Натуральная цыганка или, на оперный манер, вылитая Кармен! А ведь это не стихия страсти. Это расчетливая, весьма  скряжная  крыска. Сие свойство ее натуры  прекрасно показано в мизансцене прощания перед отъездом: трое-четверо слуг и столько же служанок выстраиваются, надеясь получит чаевые, и она выдает  слуге незначительную бумажку – «на всех». Кстати, интересно обставлено ее «торжество» над Тригориным: она валит его на пол, седлает, затыкая рот поцелуями – ну, совсем в стиле нынешних вамп-вумен. В бостонской «Чайке», помнится,  Тригорин оказался на Аркадиной, между ее ног, закрытых длинной юбкой, и в этот патетический момент (под хохот публики, естественно) вынимал из кармана записную книжечку для очередной  пометки…
    Очень странна манера произношения. Ни о каких «мхатовских паузах» нет и речи: темп  произнесения реплик  напоминает знаменитый негритянский рэп,  текст из-за обилия закрытых слогов напоминает доску, обработанную грубим шерхебелем. Особенно старанно случать этот языковой «спотыкач»  в местах заведомо лирических или в устах романтической Нины, когда она возводит большие  лучистые глаза к небу. Так, подняв лицо к Богу, она и  разговаривает  по ходу пьесы.
    И тем не менее спектакль брал за живое. Режиссер явно постарался сделать так, чтобы зрителю не было скучно: актеры открыто комиковали. К примеру, Дорн делает замечание Маше насчет нюхательного табака, а та в отместку наступает ему на ногу. Дорн с ужимками скачет по сцене. То же проделывает с ним и Полина Андреевна. Сорин смешно падает из коляски.  В зале постоянно звучал смех, почему-то больше всего в задних рядах.
    Что-то я вообще не понял. В сцене объяснения  Аркадиной с сыном она  довела его до прострации, а потом наградила долгим, взасос, поцелуем. Костя, потрясенный, отпал.  Публика захлопала.
    Мне кажется, в сеульской постановке  «Чайки» заметны новации,  привнесенные из недавней  постановки  этой пьесы Питером Штайном.   Если верит   впечатлениям критика Гари Гайлита, то в рижской постановке Штайн  использовал большой видеоэкран  - он  создавал контраст между  бескрайними просторами  и  старой рухляди, в которой обитают чеховские персонажи.  Было много комедийных  ситуаций в отношениях между Треплевым, Тригориным, Аркадиной, Заречной. Говорят, в  англоязычном варианте, показанном в Эдинбурге, публика хохотала.  Штайн ссылался при этом на самого Чехова, который  при работе над своей странной пьесой смеялся «в голос».
     Режиссер весьма умно поступил, введя восточные мотивы в  пьесу Треплева о Мировой душе. Это действо само напрашивается на подобные ходы:  мистическое, вневременное, вненациональное  действо  имеет право быть выражено в формах восточной мистерии. И потому органично звучит и большой барабан в начале пьесы, и обнаженный до пояса смуглый мальчик, крадучись, пробирается по сцене  между  зрителями  спектакля, чуть трогает палочкой колокольчик, и  цветные бенгальские огни с душным запахом  восточного благовония, который доходит до зрителей и вызывает те же эмоции, что и у Аркадиной.  Константин же появляется в восточном халате, с посохом, увенчанном колокольцами.
     Я, кстати, еще в корейском ресторане, где мы все вместе сидели после посещения фольклорной деревни, обратил внимание на то, как полнеющая, но властная в своем искусстве танцовщица  в просторной платье с длинными рукавами  показывала композицию под чарующие, тревожащие и томящие восточные мелодии. Я  наклонился к Накамото и сказал: «Вот вам  роль Нины Заречной!». Набуюки-сан согласно закивал головой. Это несомненная находка режиссера. Недурно было бы использовать этот  прием и на  русской сцене.
     Режиссер, кстати, довольно бережно использовал чеховский текст. Лишь в одном месте, когда Аркадина  эффектно показывала свою девичью фигурку, она  процитировала заодно и фрагмент монолога Нины, показывая свежесть памяти.  Это в общем и целом  прозвучало органично.  Отступление от  авторского хода действия  видно в сцене  смерти Треплева. Режиссер поставил его рабочий стол у рампы, тут  прошло драматическое объяснение его с Ниной, тут он в отчаянии лежал, свернувший калачиком, на полу… Потом порвал рукопись, устроил из нее прощальный костер, загасил свечу и выстрелил из  антикварной пистоли себе в темя… Я понимаю это в том смысле, что режиссер хотел сделать спектакль зрелищнее, учитывая естественный культурный барьер между происходящим на сцене  и сидящими в зале.  Обитатели дома сидели в это время за занавесом треплевского театра и играли в лото. Их изредка подсвечивали, обозначая присутствие. Сказать честно,  сцена прощания с Ниной и смерть Треплева сильно задели мои чувства,  слезы набухли на глазах, и  я  долго не мог отойти, хотя в зале уже вовсю гремели овации.
     Режиссер вовсю использовал прием, о котором столько наговорено, что он стал чем-то вроде бородатого анекдота. Это явление «ружья», которое повесили на стену ради последующего выстрела. Создана целая  жанровая сценка. Завязка ее  задана  в сцене обяснения Треплева с Аркадиной, когда в пылу жестокая мать  обзывает его приживалом и бросает ему под ноги мелкую монету. Оскорбленный и потрясенный Треплев скулит, как ребенок, а монета так и остается на полу, ожидая своего часа. Он настал в сцене отъезда Аркадиной и Тригорина, когда скупердяйка  дает слугам  какую-то мелочь «на всех».  Слуги вступают в потасовку из-за чаевых, а один слуга в суматохе стоит столбом и непонятно ухмыляется. Когда слуги разбегаются, он  поднимает из-под ноги монету и торжествующе поднимает ее над головой… Прием этот у нас кино использован в  комедии «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» (Г.Вицин). Тут монетка  оказалась так неожиданно и остроумно  «заряжена» в чеховское «ружье», что нельзя не восхититься  выдумкой  актеров.
     Итак, мы не находим  здесь попыток режиссера осуществить «перевод» пьесы  из контекста русской провинции в контекст корейской жизни  и культуры, как это имело место, к примеру,  в финской постановки «Дяди Вани» в г. Тампере (2002 г.). Там  Войницкий и все семейство  живут на севере Финляндии; дядя Ваня  держит придорожное кафе с магазинчиком, где  можно купить всевозможную мелочь – начиная от «колы» и кончая  вениками. Спектакль весь наполнен приметами финской жизни  и финской злобой дня.  Корейский режиссер избежал модернизации, внеся нюансы, которые необходимы для понимания  пьесы корейской публикой  и  которые  органично вписываются в  рисунок  пьесы (восточные мотивы  в  пьесе о Мировой душе).   
                21 октября  2004. 


ПРИЛОЖЕНИЕ:

      КАМЕНЬ  СУДЬБЫ.
      Рассказ в  стихах
Автомобили -  словно пули.
Многополосные стволы
Стрельнули нами, чтоб  в  Сеуле
Мы   спотыкнулись, как ослы,
У  терминала; здесь взимали - 
Вот странность!  - плату за проезд.
Мы подивились поначалу
И принялись глазеть окрест
На сопки, спальные районы,
Все высотою  с  Эверест,
На лиц корейских  медальоны,
И на реклам  мудреный  тест.

В  национальную деревню
Наш многотрудный  путь лежал…
Патриархально-странный, древний
Там мир корейский  оживал:
Мечи и медные мотыги,
Кувшины, шляпы, утюги,
Хибары, хлебные ковриги,
Фраже  вельмож и сапоги…
Где муляжи, где артефакты,
Где раритет, где новодел?
Оторопев  перед загадкой,
Всяк  разбирался, как  умел.

Устав, нетвердою походкой
В кафе отправились гурьбой,
Где угостились сладкой водкой
И пережаренной травой.
И, осмелев, спросили  гида,
Настырных не сводя очей:
Мы  тонем, словно Атлантида,
В волнах предметов и речей!
Нам не понять чужой отчизны!
Скажи,  в чем  соль корейской  жизни?

И  желтолиций  наш Вергилий,
Не  без сомнений  и борьбы
Доев   бамбук и соус  чили,
Нас поманил рукой  судьбы…
И вот мы  купно перед Камнем…
Вокруг корейцев тесный  круг.
Стреляют  узкими глазами.
Во взорах – вера и испуг…
По мифам, камень обитаем.
Здесь поселился  Бог Судьбы.
Невидим,   вещими очами
Читает мысли... И мольбы,
И сокровенные  желанья,
И безнадежный  крик  души
Воспламеняют в  камне  пламень.
Бог слышит, дышит  и спешит
Помочь…

Висят гирляндами записки.
Их сонмы. Кто же  их   сочтет?
И, верно, есть такие риски,
Что Бог по-русски не поймет.
Недолго шарили в  карманах.
Бумага, карандаш -  и вот
Горячих,  истовых  желаний
В  мозгу  кипит водоворот:

Пускай  сестре полегче станет:
В  печенке  камни велики…
Постой-постой! Бог  тоже  камень!
Боюсь, что это не с  руки…
Жена страдает от артрита,
У  сына денег недочет,
У  брата память словно сито,
У  внучки  на  носу  зачет…
А  мне  бы  новую машину –
Старушка  стонет и ревет…
В  желаньях  вязну, словно в  глине:
Проблем в семье -  невпроворот!

А наш народ? Как паутиной
Его  чиновник  окрутил.
Бандиты, банки… Тянет псиной
От  нищих  бомжей  -  нету сил!
Смотри – горят дома призренья,
В  них инвалиды, старики…
И   сокращают населенье
Наркотик,  пьянь,  боевики...
Народ молчит, народ в  тоске
Мечтает о стальной руке…

Еще важнее -  судьбы мира…
Война бушует -  нет побед.
Мочить бин Ладена в  сортире
Придется  много-много лет.
Вот полыхает сектор Газа.
По миру шествует террор.
И спидоносная зараза
Сметает  жизни, словно сор.
Разинул пасть всемирный   кризис…
Усохли реки от жары,
И пляшет посрамленный  физик
Вокруг озоновой  дыры.

И понимаешь:  жизнь ужасна.
Но, к счастью,   очень коротка.
Я  на  листок  гляжу с  опаской.
Дрожит затекшая  рука.
Вокруг корейцы  что-то пишут…
Записки скручивают в  жгут…
Наверно, им диктуют свыше...
Небось, их  беды  не  берут...
Чего просить  у  Бога  Камня?
Желаний  много, мало слов…
Забвенья? Сладкого незнанья?
Любви?  Свободы от долгов?
Страховки от  волны  цунами?
От землетруса? От войны?
От рака, боли и страданий?
От  подлых  козней сатаны?
                …
Автобус  мчится по дороге.
Сеул глотает сизый  смог.
Гудит мотор и ноют ноги.
Точней, совсем не чую ног.
Опять  стоит перед глазами,
В  записках белых – как в  снегу! –
Тот всекорейский  Божий Камень
У  вечности на  берегу…
О, как метался ум  убогий,
Судьбу  впуская  на порог!...
Собрав  желанья и тревоги,
Я написал:  «Да будет Бог…»