Амстердамская ведьма

Это перевод восьмой из 22 глав моего романа "Измерение Любви".

Роман написан на украинском языке в жанре альтернативной истории.

В основе завязки сюжетной линии романа лежит предположение, что бы могло произойти, если бы Богдан Хмельницкий заключил договор не только с Московским царством в Переяславле, а и подписал еще соглашение с Османской империей.

В романе прослеживаются 350 лет развития совершенно иной страны и совершенно иной цивилизации в целом.

* * * * * * * * * * * * * *

В семидесятых годах XIX столетия в Киев приехали с выставкой импрессионисты Камиль Писарро* и Берта Моризо из Парижа. Французы настолько были восхищены киевскими красотами, что остались в городе на три месяца и дали волю всем вихрям вдохновения, воплощая свои впечатления от волшебных местечек, которыми так богат Киев, в новых своих полотнах. И с этими картинами возвратились домой. Полотна эти вызвали во Франции и в других странах Европы большой фурор, после чего чуть не каждый живописец считал целесообразным добраться до Киева и отметиться хотя бы одним полотном, которое изображало или киевские пейзажи, или повседневную жизнь жителей неповторимого в своей красоте города над Днепром. И хотя они здесь расставляли свои подполотники** едва не на каждом месте, все же наибольшее количество написанных о Киеве картин посвящены Петропавловскому собору***, что возвышается на Долобецком острове в Амстердаме****. Наверное, это связано с тем, что в большинстве своем иностранные живописцы селились близ этого величественного и гордого сооружения. А может, всех этих гостей Киева поражало, как краснеет и лениво погружается в сумерки стройное и изысканное здание собора, когда в предвечернее время солнце прячется за днепровские кручи, или как одевается он в сказочный солнечный ореол на рассвете.

Кстати, Камиль Писарро влюбился в Киев с первого взгляда. Кстати, это именно благодаря нему появилось в руском***** языке чудное слово треманифишки, которыми киевляне иногда называют выдающиеся места своего родного города. Живописец любил блуждать киевскими улочками, тянуть за собой табун своих почитателей, и когда что-то его очень поражало, всегда выкрикивал Oh! C'est trеs magnifique!****** Иные из тех, кто сопровождал Писарро, даже собирали эти треманифишки, записывая в тетради все, что привлекало внимание большого мастера.

А еще его сооблазнил на всю жизнь тот присущий нашему городу дух свободы, которого так не хватало в Франции после поражения Парижской коммуны. А в сердце французского живописца всегда бурлило непреодолимое желание свободы, которое вело его через поля  жизни и толкало на поступки, о которых вмиг узнавала вся Франция. А Киев просто был насыщен свободой. Писарро даже говорил зачастую, что именно здесь можно в полную грудь вдыхать самое сладкое благоухание свободы, как в том сказочном раю безграничной свободы, куда так тянутся наши души из сетей будничности и человеческих неурядиц и недоразумений. Возможно, именно это и стало причиной его переезда в столицу Великой Злуки навсегда. За ним, как за признанным метром, потянулись в Киев и другие, причем не только живописцы, а и писатели, поэты, актеры, музыки... Сюда же стянулись со временем и местные мастера кисти и изящной словесности. И Амстердам за считанные годы превратился в настоящий мир высокого искусства. Можно ли было сомневаться, что вслед за художниками потянутся на амстердамские улицы и их почитатели? И уже в конце столетия днепровские острова стали живописным местом богемы со своим характерной шумной, многоязычной, манерной и утонченной жизнью. 

Вот так между парижским Монмартром и киевским Амстердамом больше ста лет тому перекинулся своеобразный мостик плотной духовной связи. Как, определенным образом, в те же годы именно здесь родилось что-то общее между этой островной частью нашего города с жемчужиной Средиземноморья - Венецией. Но вместо гондол с колоритными итальянскими гондольерами днепровскими протоками и сегодня странствуют многочисленные ладьи* с двумя гребцами в расшитых золотом жупанах. Оба ладьяра, как правило, писаные красавцы, и младший обязательно должен поражать юношеской стройностью и горящим взглядом, а его товарищу должна быть присущая гибкая коренастость и зрелая красота, которая внезапно бьет в глаза, когда тот расщедрится на улыбку под роскошными черными усами или направит на тебя внимательный, полный жизненной мудрости взгляд. А еще оба ладьяра должны уметь петь так, чтобы девичьи сердца становились навек очарованными их неповторимым пением.

В те дни, когда в Амстердаме начали появляться представители богемы, такого обычая еще не было. Были лодки, были перевозчики, но как лодки были лишены любых украшений, так и их владельцы не выделялись особой красотой или стройным статью, они просто перевозили людей через днепровские протоки... Первым понял, что значительно больше выиграет от определенных изменений, Остап Миколайчик, который оборудовал свою лодку красивеньким навесом над лавкой для седоков. Он приобрел для этого на Балган-Базаре недешевый отрез китайского шелка с вышитыми на нем драконами, а вдобавок еще и прикупил кучу серебряных бубенчиков, чтобы развесить их вдоль лодки, которую назвал, как в давних легендах, ладьею. И вдобавок еще догадался украсить ладью медными украшениями от весла до перил, натирая их утром так, что они блестели, как золотые. Но и этого ему казалось не вдоволь, поэтому он привлек к работе своего младшего брата Дмитра, который должен был играть на бандуре и петь песни на любой вкус.

Оба были ослепительно красивы, такие уже сыновья достались старому перевозчику Миколайчику от белокурой красавицы-литвинки Дануты, которую в молодые лета пленил он своим молодецким пением. Остап, которому только что исполнилось тридцать пять лет, поражал странной силой, которая почти бурлила в его крепком теле, излучалась из мышц крепких рук. Она ощущалась даже в стремительном взгляде его изумрудных глаз, которые задорно светились под его черным, как смола, чубом. Дмитро же, родившийся на одиннадцать лет позже брата, был стройным, как лоза, и в его безусом лице было что-то от ангельской чистоты, подчеркнутой мечтательной голубизной глаз, а еще у него был удивительный голос, который как бы прокрадывался в душу, когда парень начинал петь. А если и старший брат подхватывал пение, их можно было слушать долгими часами.

Первый же выход их в протоки дал понять Остапу, что он был прав. На их ладью был просто-таки бешеный спрос. И уже не только просто за переезд на другой берег платили им сейчас деньги жители Амстердама, а за то, чтобы просто бросили ребята весла где-то в протоках и запели свои волшебные песни, отголоски каких словно плыли над водой, проникая даже в самые далекие переулки Амстердама. В расшитых золотом жупанах, которые вытянула из сундука и подновила их мать, вышедшая из обедневшего дворянского литовского рода, ребята были похожи на таинственных чужестранцев, которые неизвестно каким образом оказались среди каменных берегов днепровских водных лабиринтов.

Время шло, у Миколайчиков благодаря этому талантливому изобретению Остапа за лето появились хоть какие-то деньги, чтобы можно было и ладью новую справить, да и жупаны новые пошить. Да и зима подавала надежды на добрую прибыль, так как другие перевозчики, которые ужасно завидовали успеху Остапа с Дмитром, не хотели от них отставать и почти все стали заказывать старику Миколайчику, который по старости занялся плотничеством, или новые ладьи выстроить, или переделать в ладьи свои старые лодки.

В конце концов, пришла зима, и днепровские протоки покрылись крепким льдом. Для перевозчиков работы уже не было. Теперь по расчищенным от снега ледовым дорожкам стремительно катались на коньках жители Амстердама, которые даже устраивали состязания, кто первый объедет вокруг Долобецкого острова. Но все перемещения на коньках были вдоль проток, поперек же люди добирались пешком. Остап, у которого без сомнения хватало клепок в голове, и здесь нашел золотую жилу. Помогая отцу в плотничестве, одним вечером сделал он красивые санки с ручкой, чтобы можно было катать по льду одного или двух желающих пересечь протоку или просто насладиться быстрой ездой по ледяным дорожкам вокруг Амстердама. Поскольку умением катать на коньках владел в семьи один Дмитро, его и отправили на заработки.

Зимний день уже приближался до конца, когда в санки Дмитро села настоящая красавица. Это была хорошо известная в круге местной богемы Эвита Суарес, которая приехала в Киев из далекой Испании вслед за своим идолом Камилем Писарро. Как живописец она ничего такого из себя не представляла, да и сама в этом быстро убедилась, попав в мир настоящих мастеров кисти. Но ей, как и многим, так глубоко прижался к сердцу Амстердам с его богемной жизнью и духом творчества, который ощущался здесь едва не на каждом шагу, что Эвита так и осталась на днепровских островах. Она основала со временем здесь художественную газету Вспышка, и положение светской львицы, которое она довольно быстро приобрела в местной богеме, ее целиком устраивало, так как без участия этой красавицы-испанки не обходилось ни одна более или менее значительное событие в художественной жизни Амстердама.

Эвите уже было за тридцать, но годы были не заметны за ее жгучей, как горячее испанское солнце, красотой. Этим солнцем благоухала грива ее черных вьющихся волос, этим солнцем сжигали сердца мужчин, встречавшихся на ее пути, большие миндалевидные карие глаза под густыми черными бровями, которые разлетались, как крылья, этим солнцем ослепляла быстрая, будто молния, ее улыбка, даже движения Эвиты с головы до ног были пронизаны этим неистовым солнцем. Иногда Эвита позволяла себе пуститься в родной солнечный танец фламенко, и тогда можно было сойти с ума, смотря на ее руки, какие напоминали волшебных змей, и в объятиях которых хотелось заснуть навсегда. Понятно, нужды в мужском внимании у нее не было. И Эвита хорошо знала себе цену, дорого стоила и ее благсклонность. Поэтому разбитых Эвитой сердец была в Амстердаме множество, и со временем мужчины стали ее бояться, тем более, что со временем у нее усиливалась прямолинейность мыслей и значительно острее становился ее язычок. Дошло до того, что ее стали называть амстердамской ведьмой. Конечно, эти слухи, не минули и ее, но Эвита и ни одним движением, ни одним взглядом не показала своего к этому отношению. Это для нее не имело любого значения. Так как завоевать сердце Эвиты мог только самый смелый. Из всего того, что у нее было в этом мире, не хватало лишь одного - настоящей любви, такой же солнечной, такой же широкой, такого же большой, как и вся ее душа. Но так и не встретился до сих пор на ее жизненном пути тот, в чьих глазах сияло такое же неистовое солнце. К сожалению, в большинстве мужчин глаза были полны или тусклого блеска самовлюбленности, или чрезмерной веры в первенство мужской силы, или обычной слюнявой тяги к женскому телу...

В санки Дмитра села она чисто ради того, чтобы поймать восторг от ощущения неистовой скорости. И когда Дмитро разогнал санки, сколько мог, Эвита засмеялась тем самым своим солнечным смехом, который так заколдовал юношу, так ворвался в его душу, что он не сдержал всех чувств, которые вмиг пленили его сердце, и запел. Запел такую же солнечную, как тот смех, песню, и обоим им в какой-то миг показалось, будто бы зима вокруг исчезла, или ее вообще не существовало в том мире, где кроме неистового солнца бурлит торжественно и звонко ее величество песня...

- Стой! - вдруг оборвала это пение Эвита, и санки остановились. - Дай на тебя посмотреть.

Она поднялась из санок и обожгла Дмитра горячим солнцем своих глаз. И юноша, который не был готов к этой солнечной атаке, вмиг попал в их сладкий плен. Он стоял, разрумяненный от бега, мороза и собственного пения, юношеская сила еще не успела успокоиться в его мышцах, но какое-то изнеможение уже льстиво оплетало его руки и ноги, а язык вместе с тем одеревенел. И ничего не оставалось Дмитру, как стоять в полной беспомощности перед хорошенькой панночкой и молча подчиняться сияющим лучам заинтересованности, которые ринулись на него из ее солнечных глаз.

- Тебя как зовут? - спросила она, не сводя с него внимательного взгляда.

- Дмитро, - собрав воедино последние свои силы, едва выдохнул парень.

- А ты хорошенький, - улыбнулась она, любуясь разогретой морозом красой юноши. - Может, скажешь что-то... Петь, вижу, ты умеешь. А говорить?

- А что говорить, панночка? - не нашел лучшего ответа совсем смущенный Дмитро, у которого вдобавок еще и горло пересохло.

- Панночка... - хмыкнула Эвита и подарила ему волшебную улыбку. - Где же ты так хорошо петь научился?

- А чего там учиться? - поощренный этой улыбкой, немного осмелел Дмитро. - Пою, сколько себя знаю...

- Тогда, наверное, много песен знаешь... Запой что-нибудь еще. Хотя, подожди, - оборвала она саму себя, заметив, что юноша старается бороться с собственным дрожанием. - Ты, наверное, замерз?

- Немножко, панночка...

- Панночка, панночка... - передразнила его она. - Довольно уже. Зови меня просто Эвитой. Согласен?

Дмитрий едва слышно что-то пробормотал. Он все еще не мог прийти в себя. Все, что сейчас происходило, казалось ему чем-то из другой жизни, в которой он был лишь гостем. А времени разобраться в неистовом водовороте разнообразных мыслей совсем не было, настолько близко стояла эта странная панночка, которая почти втягивала его всего в свои внеземные глаза.

- Кстати, сколько должен зарабатывать за день? - спросила она. - Хотя, не беспокойся, разберемся с этим попозже. Забираю тебя до вечера. Сейчас отогреемся, а потом будешь мне петь все, что знаешь. Ну как, согласие?

Не ожидая ответа, Эвита села в санки и показала на дом невдалеке от Петропавловского собора, где она жила.

- Вези меня вот туда...

Дмитру все, что сейчас с ним происходило, казалось каким-то сказочным сном. И эта красивая опрятная панночка, которая в один миг крепко взяла его в тиски своей настойчивости. И дом из тех, где он и не представлял, что может в таком когда-то побывать, со странными ступеньками вверх, какие лепились к стенам и резные перила которых казались шаткими и ненадежными. И жилье самой Эвиты, заставленное странной резной мебелью, с поражающими воображение картинами на стенах, так как вблизи были они лишь непонятным скоплением разноцветных точек. А на расстоянии на них глазам из этого точечного тумана проявлялись люди, цветы, киевские улицы и здания. Одно из полотен, которое изображало Петропавловский собор, настолько поразило Дмитра, что он зачарованно то приближался к нему, то отступал вглубь комнаты и что-то неслышно шептал пересохшими губами.

- Нравится? - спросила Эвита, разжигая камин. Она заметила восторг юноши, но не хотела чтобы он об этом узнал, поэтому уже длительное время не спешила привлекать внимание к себе.

- Еще и как... - не сводя глаз с картины, выдохнул Дмитро. - Здесь и наша ладья есть...

- Где именно? - заинтересовалась она и подошла к юноше, который столбом замер посреди комнаты.

- Да вот здесь, слева, в протоке... - будто потянувшись к изображению душой, тихо вымолвил Дмитро. - А это, наверное, мой брат, Остап...

Эвита, стараясь проследить за направлением очарованного взгляда парня, нечаянно прижалась к нему, и он вдруг вздрогнул и замер. В этом случайном прикосновении, в благоухании ее волос, которые повеяли на него чем-то сказочным, он как-то выразительно ощутил всю странную женскую гибкость ее тела и вдруг понял четко, что стоит рядом именно с женщиной, а не с богиней или русалкой из сказочных снов. Она будто бы вместе с тем живо и четко проявилась перед ним из того марева, которое мелкими крапинками нарисовал ему этот странный день. И впервые за сегодня он заглянул в ее глаза взглядом мужчины, тем внимательным и неотступным взглядом, в глубине которого скрыта готовая к неудержимому взрыву невменяемая, кипящая страсть...

Теперь настала очередь смущаться Эвите. Еще некогда она не видела, как разгораются беспрерывной страстью голубые глаза, а в этих, которые стремительно наливались глубокой и бушующей синью, казалось, сейчас взовьется буря, такая же мощная и неудержимая, как и те, что поднимают на дыбы могущественные волны в Средиземном море, на которые она девчонкой бегала любоваться в родной Барселоне, чтобы сродниться хотя бы ненадолго с безграничной мощью стихии. Она отодвинулась от Дмитра, хотя более всего в мире сейчас ей хотелось оплести руками его шею, прислониться щекой к его плечу и ждать со сладким замиранием души властного прикосновения его рук на своей спине.

Вместо этого она, унимая чувства, села в кресло возле камина, спрятала по возможности дальше свои руки, чтобы никто не заметил их дрожания, и попросила его запеть. Юноша, казалось, тоже пришел в себя, с усилием изгнав из глаз странное, возбужденное марево и успокоив свое дыхание. Он подошел к камину, набрал в грудь воздух и начал петь.

Это было чудо, которое сразу же объединило их души. Оба были неистово зачарованы: она его пением, а он тем, как она его слушала. Дмитро пел и пел, и волшебный его голос подчеркивался слабым потрескиванием дров в камине, тенями сумрака, который постепенно сгущался в комнате, и едва слышным дыханием Эвиты, которая купала свою душу в неземных звуках его пения.

То, что мигом промелькнуло между ними, мгновенно изменило и их отношения. Дмитро уже не чувствовал себя простолюдином, которого сказочные обстоятельства бросили в совсем другой, непривычный, недосягаемый для него мир. Будто бы неприступная стена, которая должна была разделять их, вместе с тем рассыпалась, исчезнув неизвестно куда. Эта женщина напротив, которая еще совсем недавно так поражала своей недосягаемой красотой, сейчас была почти родной, казалось, он знал ее много лет. А еще ощущалась ему бессознательно какая-то незримая родственность их душ.

- Если бы здесь и бандура была, еще бы лучше было... - сказал он после того, как остановился, и лишь потрескивание в камине было несколько минут единым звуком в тишине комнаты.

- А ты еще и играешь? - обрадовалась Эвита новому своему открытию.

- Умею немножко, - удовлетворенный ее впечатлением, откликнулся он.

- А знаешь, что мы сейчас сделаем? - Эвиту уже охватил всплеск новых мыслей. - Мы поедем сейчас к Росси. Там сегодня будет петь Паоло Тоцци. Хочешь послушать итальянские песни?

Дмитро и головой кивнуть не успел, как Эвита уже захватила его в плен своей кипучей безудержности. Но как приятно было отдаваться в этот плен юноше, перед которым в один миг открылось множество солнцевсходов...

Час по тому они сидели в ресторации Росси почти рядом с помостом, на котором дарил присутствующим свое искусство красного пения известный маэстро из Италии Паоло Тоцци, который пользовался незаурядным успехом во многих театрах и других стран Европы. В Киев он приехал по приглашению своего далекого родственника Джакомо Росси*, какой держал здесь ресторацию в Амстердаме и, будучи пылким почитателем искусств, уже не один год немаленькую часть своей прибыли дарил Киевской Опере. В этом театре Тоцци принял участие в трех спектаклях. И в конце своего гостевания в Великой Злуке согласился на еще одно выступление в ресторации своего родственника.

Это был невысокий бодрый толстяк с черной бородкой и небольшими черными глазами, которые были бы и не заметны под густыми бровями, если бы не блестели неистово и выразительно в лад его пению. А пение это действительно было достойно восторга и сразу же пленило Дмитра, который раньше и вообразить себе не мог, что в мире может быть такое чудо. Эвита с удовлетворением и странной радостью наблюдала за игрой чувств, которые отображались на лице ее нового знакомого с каждым изменением тона в голосе певца, на какого неотрывно смотрел юноша. Дмитро, казалось, не видел ничего вокруг, он только слушал, сочувствовал, жил в тому недоступном для глаз мире, который дарит людям лишь одна ее величественность музыка.

И в тот миг, когда Паоло Тоцци запел Ave Maria, Дмитро вдруг вскочил со стула и, показалось, всем естеством потянулся туда, на помост, где певец в окружении свеч наслаждался непревзойденной мелодией. Наверное, юноша где-то научился этой песне, так как со второго такта неожиданно присоединил свой чистый, как родник, голос к мягкому и искреннему пению итальянца. Тот лишь на миг повел растерянно глазами, но, поняв, что от их общего исполнения песня звучит еще сильнее, еще проницательнее, радостно улыбнулся и пригласил Дмитра к себе на помост. Дмитро встал немного в стороне и совсем не старался играть первую скрипку, он наоборот делал все возможное, чтобы голос итальянца как бы плавал на поверхности его пения, чтобы всем вокруг казалось, что песня прокралась во все наименьшие уголки помещения и звенела в душе каждого из присутствующих, пробуждая в них все лучше всего и наисветлейшее. И это услышал сердцем итальянец. Это заблестело в его глазах, а еще он понял, что некогда до сегодня не исполнял эти песню так искренне.

Эвита, для которой выход Дмитра на помост к Тоцци и это удивительное пение обоих стали просто взрывом удивления в ее сознании, ошалело на это смотрела, запутавшись в гурьбе мыслей, налетевших на нее неизвестно откуда и вытеснявших друг друга, не давая сосредоточиться. Она только и смотрела на юношу, которого и не заметила бы никогда, если бы ей не захотелось сегодня сесть в его санки лишь ради того, чтобы посмаковать ощущения неистовой скорости. Она могла и не пойти на лед протоки, так как шла к себе в издательство да и еще имела кучу дел на вечер. Но она сделала выбор тогда и теперь глядит на диво из див, которое так неожиданно встретилось ей сегодня в морозном воздухе днепровской протоки. И страшно было думать, что этого чуда могло и не быть никогда, стоило лишь сделать шаг в другую сторону...

Чуть позже, после аплодисментов и поздравлений Паоло Тоцци подсел к Дмитру с Эвитой и начал с ней беседу о удивительном даре юноши. Разговор лился на итальянском языке, и Дмитрию оставалось лишь догадываться, о чем говорилось, так как и певец, и его волшебная соседка время от времени бросали на него взгляды и улыбки и снова продолжали бодрую беседу. И лишь тогда, когда Тоцци откланялся, Эвита рассказала юноше, что певцу настолько понравился его голос, из-за чего тот согласился на некоторое время остаться в Киеве, чтобы научить Дмитра итальянским песням. А еще Тоцци пожелал, чтобы парня удалось отправить в Италию на обучение, где он, если понадобится, мог бы оказать необходимую поддержку.

Дмитро и сам еще не отошел от неожиданного своего порыва. И самым странным для него были аплодисменты присутствующих. Это было совсем другое чувство, оно значительно отличалось от того, что ощущал он в ладье, когда пел с братом для своих седоков. Те аплодисменты были совсем другими, они были лишь приложением к их заработку. А эти... Он не мог найти для них точного названия да и не хотел, он уже жил в том необыкновенном подъеме, который дает людям их первый шаг в настоящее искусство.

- А мой брат не хуже за меня поет, а может и еще лучше... - вдруг припомнил Остапа Дмитро, но Эвита не слушала его, уже планируя вслух их следующий день и любуясь при этом голубым счастьем его глаз...

Дмитро притащил свои санки домой поздно вечером, когда почти все улеглись спать, лишь один Остап сидел за столом и размышлял о чем-то, глядя в одну точку. Его, казалось, совсем не привел в удивление взволнованный рассказ брата о своих настоящем приключении, но взгляд его был невеселым и встревоженным даже тогда, когда он отправил Дмитрия спать. Он долго смотрел на счастливое лицо брата, который мигом провалился в сон. С одной стороны, размышлял Остап, совсем неплохо было бы расширить круг песен для седоков ладьи за счет итальянских, но глаза Дмитра, наполнявшиеся непривычным блеском, когда он говорил о красавице-панночке, пробуждали настоящее беспокойство в душе старшего брата.

Целую неделю каждый вечер встречал он процветающего счастьем брата, и это беспокойство все время усиливалось. Не доверять Дмитрию повода не было, так как тот утром поднимал на ноги всю семью новыми, неизвестными и удивительно благозвучными песнями. Да и санки приносили приличную прибыль. Но то, что с каждым днем все больше и больше разжигало глаза мальчика, было очень тревожным. И прежде, чем серьезно поговорить с братом, Остап вознамерился увидеть своими глазами одну и ту же панночку, чье одно имя только застилало мечтательным маревом братовы глаза, и поставить ей несколько важных вопросов, чтобы самому хорошо разобраться, какое будущее на самом деле ожидает Дмитра.

Брат не скрывал адреса Эвиты, поэтому Остап быстро разыскал ее жилье возле Петропавловского собора. Он отправился к ней где-то в полдень, когда Дмитро катал протоками свои санки с седоками. Остап даже увидел его, когда тот стремительно заворачивал в Довбицкую протоку с какой-то панночкой в санках, которая смешно визжала от ощущения неистовой скорости. Он улыбнулся, подкрутил усы, решительно вошел в нужен дом, поднялся ступеньками с резными перилами и стукнул трижды в резную дубовую дверь...

Вечером утомленный, но счастливый от ожидаемой встречи Дмитро прибежал к Эвите на очередное занятие. Двери ему отворил возбужденный и крайне удовлетворенный Паоло Тоцци, который сразу же приложил толстый свой палец к таким же толстым губам и кивнул в направлении комнаты. А из глубины помещения на Дмитра уже лилось такое знакомое пение его брата. Он чуть не упал от удивления, он даже вообразить себе не мог здесь, среди удивительных картин и утонченных чудных пустячков коренастую фигуру Остапа. Тот, как и он когда-то, стоял возле камина и пел, не сводя своих изумрудных глаз с Эвиты, которая сидела в том же кресле и зачарованно смотрела на него. Юноше этот взгляд не очень понравился, что-то неприятное кольнуло его в сердце, но все было лишь на миг, так как Эвита обернулась к нему и выплеснула на него в тот же миг такое знакомое и такое горячее солнце своих глаз. Да еще и Тоцци быстро и смешно заговорил что-то на своем языке, размахивая руками, вскрикивая и хлопая в ладони. Дмитро перевел взгляд на брата и увидел, как в его глазах светится та же самая новая радость от искреннего пения, которая когда-то охватила и его самого. Он, в конце концов, улыбнулся, подошел к Остапу и затянул любимую их песню о Днепре, которую оба пели по обыкновению в самые солнечные минуты их бытия. Остап с радостной улыбкой подхватил, и комната вмиг исчезла, растаяв в удивительном слиянии их голосов.

Они пели весь вечер, купаясь в солнечных глазах Эвиты, а она недвижно застывшая в своем кресле только и переводила восторженный взгляд с одного на второго. Они втроем даже не замечали, не видели итальянца, который никак не мог усидеть на месте, вскакивая от возбуждения, меняя стулья и все время выкрикивая радостно свое bellissimo с поднятыми к условным небам руками. Сейчас в комнате были лишь пение и волшебные большие черные глаза испанской красавицы с таинственными отблесками в них каминного огня.

Домой братья поворачивались веселые, шумные и немного опьяневшие от шампанского, которое откупорил в конце Паоло Тоцци. Дмитро посадил Остапа в санки и разогнал их так, как еще некогда ему не удавалось. Оба пели во весь голос первое, что приходило в голову, и радостно приветствовали в морозной тьме запоздалых конькобежцев и прохожих. И лишь дома Остап рассказал Дмитру, что тоже не устоял перед глазами Эвиты, какие, как полоз мышку, затянули его в свои сети солнечной приветливости и неудержимой заинтересованности. Лишь об одном не проговорился Остап брату. Смолчал он о том, как ему теперь хотелось снова заглянуть в эти самые глаза. В конце концов, и Дмитро молчал себе о том же.

Эвита же весь остаток вечера провела в борьбе с сильнейшей ошеломленностью, которая завладела ею, когда за всеми гостями в конце концов затворились двери. Она припомнила тот мощный изумрудный ветер, который боевой птицей рвался к ней из глаз Остапа, когда она отворила ему и расспрашивала о цели его появления, как этот взгляд постепенно терял свою неприступность в дальнейшем разговоре его с ней и как совсем потеплел, когда Эвита  высказала желание послушать его пение. Припомнила она и ту мощь, которую излучала его стать в каждом движении, даже легкий полуоборот его головы неслышно светился мощной, уверенной силой. Она не хотела, но невольно сравнивала братьев одного с другим, и не могла понять, что ей нравится в каждом больше: эта изумрудная сила взгляда Остапа, которая способная была взорваться в любой миг, или трепетный поток вдохновения из голубых юных глаз Дмитра. Впервые в жизни ощутила Эвита, что сердце ее затрепетало от предчувствия собственной страсти, которая до того не знала, в какую сторону погрузиться волной нежной ласки и большой любви. Она так и заснула среди голубых и изумрудных отблесков, какие таинственными гостями блуждали в глубинах ее души.

На следующий день возле дома Миколайчиков на Троещине остановилась тележка, из которой со странной для его дородной фигуры ловкостью соскочил Паоло Тоцци. За ним, ужасно волнуясь, покинула тележку и Эвита. Братьев не было в доме, они на берегу Десенки полуголые бросались один в одного снегом и вслух хохотали, наслаждаясь от всей души первой за зиму оттепелью. Эвита зачарованно смотрела на их раскрасневшиеся от прохладного ветра тела и снова бы упала во вчерашнее отчаяние раздвоенности чувств, если бы не итальянец, который с детской радостью присоединился к ребятам, даже забыв об выходной одежде.

Когда мужчины устали, братья повели гостей к дому. Их мать Данута, еще не старая женщина, которая не потеряла гордого благородства своего рода как в стати, так и в поведении, радостно встретила всех и побеспокоилась, чтобы на столе появился только что приобретенный в Новой Московии медный самовар, и послала Дмитра в ятку за бубликами. Паоло Тоцци внезапно ляпнул себя по лбу, выскочил из дома и за минуту возвратился с большим свертком итальянского сахарного печенья от Росси. Остап стоял в стороне, благодушно улыбался, смотря на суету в доме, и мельком бросал быстрые взгляды на Эвиту, которая с увлечением рассматривала тот новый для себя мир, откуда вынырнула вее жизнь двоица невероятно одаренных и безумно привлекательных братьев, которые уже стали неотъемлемой частью ее судьбы. Когда Дмитро возвратился, старый Миколайчик установил торжественно на середине стола большую терещенковскую головку сахара и искренне пригласил гостей к скромной трапезе.

Беседой за столом надолго завладел итальянец. Он громко расхваливал брусничное варенье хозяйки, которое пробовал впервые в жизни, рассказывал ей способ приготовления итальянской пищи со смешным названием пицца, будто произведения красного искусства рассматривал полки для посуды и сундуки, сделанные старым Миколайчиком, сказал добрые слова и об Остаповых санках и надеялся, что весной еще и проедется с братьями на ладье. А еще сообщил, что именно ради работы с Дмитром и Остапом останется в Киеве до лета, и лишь потом поедет к себе в Милан, где должен договориться об обучении братьев в Италии, и что есть у него очень интересный замысел на этот июнь... Эвита только успевала переводить этот поток не всегда связанных в единое целое и таких же суматошных, как и сам итальянец, мыслей, даже не имея времени разглядеть внимательно ошеломленные лица хозяев и раскрасневшиеся от возбуждения щеки их сыновей.

- А где же мы деньги на поездку возьмем? - осторожно спросил Остап, когда итальянец в конце концов устал и всерьез занялся чаем и бубликами.

- Вашей судьбой заинтересовался сам Джакомо Росси, владелец той ресторации, где пел когда-то Дмитро, - ответила Эвита. - Он согласился предоставить на это необходимые средства, причем ничего возвращать не нужно, так как он надеется на несколько ваших выступлений у него до отъезда и по возвращении...

- А что делать с ладьей, когда они поедут? - поинтересовался старый Миколайчик. Он был рад, что ребята выйдут в люди, но прибыль семьи почти целиком зависела от них.

- Не следует беспокоиться. Об этом тоже позаботится Росси. Он вообще хочет нанять всех ладьяров, взяв на себя расходы... А Вы, уважаемый, можете быть в них управляющим...

- Наверное, в этом и есть свой смысл... - промолвил старик и повернулся к сыновьям. - А вы что думаете, ребята?

Остап с Дмитрием лишь переглянулись. Ответ легко читался в их глазах, которые вместе вспыхнули одной мечтой. Отец вздохнул, покачал головой, а потом совсем молодо улыбнулся.

- А ну-ка возьми, Дмитрик, бандуру! - поднял старый хитроватый взгляд на младшего сына. - Покажем гостям, как ты еще и играть умеешь...

Далее была весна, бушующая весна с ее войной против зимы, где дневные победы чередовались с поражениями ночью, с величественной криголомой* на Днепре и бодрыми ручьями с круч, с наводнениями, первоцветом и радостным солнцем, которое день за днем выздоравливало после зимней болезни. На дворе Миколайчиков все изменялось с такой же бурностью. После приезда сюда известного амстердамского ресторатора Джакомо Росси, который часа с три о чем-то разговаривал со старым Миколайчиком у того в доме, во дворе появились наемные работники, которые под стук топоров и визжание пил строили одну за одной красавицы-ладьи, а сами ладьяры записывались в очередь для разговора с новым управляющим. Все пространство возле дома Миколайчиков стал напоминать большой завод, в середине которого красовалась та самая первая ладья Остапа, которую готовили к лету сами братья.

После обеда Остап и Дмитро отправлялись в город. Несколько часов они проводили в боковой комнате ресторации Росси, где Паоло Тоцци, едва заметный из-за рояля, раскрывал им тайны мастерства красного пения, а потом перебирались в такой желанный их душам дом Эвиты, которая вплоть до темноты учила их итальянскому языку. Иногда вечерами они с Эвитой или вместе с ней и итальянцем ходили на спектакли в театры, где наблюдали за выступлениями известных певцов и музыкантов. Эвита водила их в Малую Прагу слушать хоровые пения в соборе святого Николая и на турецкие художественные игры в честь байрама**, что проводились в Караван-Сарае на Янычарской Прогулянке. Ребята под ее непосредственным руководством поменяли одежду, прически, и сейчас никто уже не мог отличить их от обычных представителей амстердамской богемы. Все это, что происходило с ними этой весной, казалось братьям невероятной сказкой. Они верили и не верили своим ощущениям, и времени на их обдумывание у братьев не было. Они попали в сладкий водоворот преобразований и отдались ему с огромным удовлетворением. Братья часто говорили обо всем этом, что изменяло их жизнь, и лишь одного избегали они в своих разговорах, не желая открывать друг другу тайну своих чувств к красавице с солнцем в глазах, так как у каждого в груди по-своему разгорался костер непобедимой любви к ней.

А для Эвиты эта весна стала смесью радости и страданий. Сердце ее разрывалось от чувств к каждому из братьев, она даже перестала бороться с собой, сознавая, что уже не в состоянии убить одно чувство ради другого. Она одинаково желала объятий каждого и более всего не хотела упасть именно в одни. Лишь вечерами, когда ребята уходили домой, она могла дать волю своим чувствам, которые или бросали ее душу в счастливый полет, или погружали в горькие слезы. В своих видениях Эвита видела, как приближаются к ней крепкие руки Остапа и властно притягивают к своему коренастому телу, но за его плечом появлялись печальные и преисполненные голубой боли глаза его брата, и те руки исчезали куда-то, оставляя ее одну.

Грезились ей и вишневые губы Дмитрия, к которым она тянулась со сладким изнеможением, но изумрудный холод глаз Остапа властно вмешивался в это движение и ледяной преградой становился между ними. А самыми сладкими из видений были те, в которых оба брата были рядом с ней, оба целовали ее плечи и руки, оба сливали влюбленные взгляды в один и для нее, но за миг оба исчезали в молочном тумане, будто бы их и не существовало в бытии. Все это было так больно, и Эвита уже не могла жить иначе, так как в сердце ее навсегда поселилась эта странная двойственная любовь. Но она понимала печальную безысходность этого положения, и ей оставалось лишь ждать, когда братья поедут в Италию, хотя в жизни без них ей грезилась холодная пустота, которая была более невыносимой, чем сегодняшняя раздвоенность ее сердца. И в любом случае ей оставалось только ждать...

В конце концов, в начале июня Паоло Тоцци завершил подготовку к осуществлению своего замысла, который родился в его мыслях еще при первой встрече с обоими ребятами. Певец провел большую работу и уже сейчас гордился тем, что именно он вместе с Остапом и Дмитром вскоре осуществит большое музыкальное представление на воде, которого еще не видел мир. Заручившись поддержкой Джакомо Росси и многочисленных своих друзей в Италии, он сделал все, чтобы это событие получило по возможности как можно более широкую огласку не только в Великой Злуке, а и в разных художественных центрах Европы. И ему это удалось. Уже за неделю до представления Киев наполнился людьми со всех сторон мира. Брат амстердамского ресторатора, известный лицедей Эрнесто Росси даже привез с собой великих Верди, Вагнера и Грига. Из Москвы прибыл Георгий Пожарский, а из Турции - сам Селим Караман-Оглу*. Численные новинари** из разных стран заполонили все амстердамские кофейни лишь им одним присущим шумом, приехали из злуцких далей члены вельможных семей, по киевским улицам даже разгуливали школяры из Сорбонны и Оксфорда, а в театрах и ресторациях выступали певцы и музыканты из разных стран, которые приехали в Киев посмотреть на необыкновенное представление Паоло Тоцци. Казалось, что Киев в те дни был столицей всего мира...

И вот в полуденное время второго воскресенья июня туда, где Десенка разбивается в Долобецкий остров на две протоки, где купается над ними в солнечном сиянии величественный купол Петропавловского собора, потянулись сотни ладей. Одни из них были с музыкантами из Киевской Оперы, в других заняли места зрители, которые желали разместиться поближе к исполнителям. А впереди гордо направлялась к месту событий серебристая ладья братьев Миколайчиков, в которой еще разместились сияющий не меньше, чем солнце, Паоло Тоцци и Эвита, которая почти сьежилась от волнения за успех или неудачу сегодняшнего представления. Остап и Дмитро, однако, очень спокойно гребли, глядя на то, как солнце играется своими отблесками на мокрых веслах, да и никто и не увидел бы, как глубоко в их душах бурлили непривычные страсти.

Когда они бросили якорь на середине протоки, их глазам явилась странная, до сих пор не виданная картина. Все пространство площади перед собором, все набережные и Малый Петровский мост были битком заполнены людьми, даже на столбах с фонарями были видны отдельные фигуры, лишь под навесом ресторации Росси, где сидели важные гости, можно было еще как-то пройти. Из днепровских проток подплывали все новые и новые ладьи и лодки, и скоро уже вся водная гладь была заполнена ими. Ладьи с музыкантами разместились в протоке полукругом за исполнителями, их руководитель поднял свою палочку, потребовав от присутствующих тишины, подождал мгновение, пока толпа не затихла, и мягким движением руки пробудил над Днепром музыку, а Паоло Тоцци и братья поднялись в своей ладье и, переглянувшись и перекрестившись каждый по-своему, начали петь.

Это было больше, чем чудо. Такие разные и такие проникновенные голоса исполнителей, сливаясь воедино, то стелились над легкими волнами воды, то взлетали к крестам собора, то неслись во все стороны, заглядывая в далекие переулки Амстердама. Даже птицы забыли о полете и прислушивались к пению людей на верхушках фонарей и на крышах домов. Казалось, не только Амстердам, а и весь мир подвергся чарам этой сказочной благозвучности, которая вместе с музыкой проникала прямо в сердце, пробуждая в нем наилучшие воспоминания, рисуя для него светлые надежды, погружая его в радость и печаль, в счастье и беспомощность, в плен и в свободу.

Песня закончилась, и ее отзвуки, казалось, едва трепетали в отблесках солнца на волнах. Странная тишина зависла над протоками, над человеческими головами. Аплодисментов не было, что родило тревогу в глазах итальянца, но Эвита мягко тронула его за руку и показала глазами на набережную. Хотя зрители на ней были довольно далеко от исполнителей, но поразительно четко были видны их глаза, большие, вдохновленные, мечтательные, полные чувств и ожиданий. И Тоцци вместе с тем понял, что сегодня аплодисменты будут лишь один раз, но ради таких аплодисментов не стыдно прожить всю жизнь. Он расправил плечи, поднял к небу сияющее вдохновениям лицо и снова запел...

Представление продолжалось несколько часов. Уже и полумгла легли на крыши Амстердама, а над водой звучали руские и итальянские песни, литовские и турецкие, московские и польские... Эвита зажгла фонари на ладье, такие же огни вспыхнули на других лодках, и преставление жило уже в трепете огней над водой. Никто из зрителей не расходился. Сегодня миром правили музыка и вдохновение.

Последней песней Тоцци поставил ту самую песню о Днепре, которая так близка была сердцам Остапа и Дмитра. Сначала он надеялся завершить выступление несравненной Ave Maria, но в последний миг неожиданно для себя изменил свое решение, так как что-то подсказало ему, что должно быть именно так, а не иначе. Но понял он правильность своего выбора лишь здесь, именно тогда, когда зрители неожиданно подхватили воодушевленное пение братьев. Это было что-то невероятное, когда тысячи людей соединили свои голоса в славе большому Днепру, который родил на здешних кручах один из наилучших городов мира. И когда Дмитрий своим чистым юношеским голосом протянул звонко последние ноты этой песни, Киев притих лишь на миг. Так как почти сразу же все вокруг взорвалось такими аплодисментами и удовлетворительными восклицаниями, которых никто до сих пор нигде не слышал.

Паоло Тоцци где-то минуту смотрел на бурю аплодисментов вокруг, после чего бессильно упал на лавку, закрыв лицо руками и вздрагивая в счастливых рыданиях. А Остап и Дмитро стояли стройно, озираясь на вселенную глазами победителей. Внезапно услышав непреодолимую свою силу, они были способны делиться ею со всем миром, с каждым, кто протягивал сейчас к ним руки, кто от всей души искренне благодарил их за это непобедимое пение. В глазах каждого с братьев пылали огни безграничной свободы души, которую они сейчас ощутили и были способны возвратить ее всему миру.

И тут Эвита, которая переживала в себе не меньший восторг, не сдержалась. Она стремительно встала и крепко поцеловала у губы Остапа, который был ближе к ней. Был бы ближе младший брат, поцелуй достался бы ему, и Остап, который давно уже все понимал, повел себя бы совсем иначе. Но произошло так, что руки ее оказались именно на его плечах...

Эвита, которая лишь через миг ощутила, как губы Остапа из всех сил сопротивляются, чтобы не ответить таким же страстным поцелуем, вдруг вся похолодела... Она медленно, ощущая, что потеряла сейчас все, оторвалась от старшего брата и повернулась к Дмитру. Эвита умоляла бога, чтобы все вернулось на этот глупый миг назад, туда, где ее сердце было переполненным счастьем, но она ясно видела, как исчезает жизнь из голубизны его глаз, как небесный взгляд Дмитрия покрывается льдом неверия и растрескивается от неудержимой боли. Глаза эти уже не видели ничего вокруг. Бледный и беспомощный, он бессильно опустился на лавку рядом с еще рыдающим итальянцем, и две маленькие голубые слезинки замерзли на его щеках. Это было немножко страшно - видеть как рядом плачут два мужчины, один от счастья, а второй от пустоты... Эвита  в поисках помощи стремительно обернулась к Остапу, но тот уже избегал ее взгляда.

Сказка кончилась...

Остап, все так же, не смотря в ее глаза, отвез итальянца к набережной, где передал того в объятие ресторатора и его уважаемых гостей. А потом подал и Эвите холодную руку, чтобы она сошла на берег. И все это делал он молча, будто бы ее ошибка запечатала его уста навеки мертвой немотой. Ему ничего было сказать, так как в этом треугольнике он выбрал брата, который съежился на задней лавке ладьи и дрожал то ли от слез, то ли от потери такой важной песни своей жизни. Остап сел за весла и быстро повел ладью прочь протокой. А Эвита, которая с охладевшим сердцем силилась выдавить из себя хотя бы одно слово, так и стояла бессильно на каменных ступеньках набережной и, дрожа всем сердцем, провожала глазами счастье, которое уплывало от нее навсегда...

На следующий день утром вместе с Тоцци и Верди в Италию поехал лишь один Остап. Куда исчез Дмитро, не сказал даже и старый Миколайчик. Его словно не и было на свете, будто бы он промелькнул в нем призраком и растаял неизвестно где. Эвита еще несколько недель блуждала с утра до ночи киевскими улицами в поисках Дмитра, заглядывая встречным в глаза, обыскивая горящим от боли взглядом все ладьи, но все было напрасно...

Через год ее уже никто не узнавал на улицах. Газета ее умерла сам по себе, богемные вечеринки уже давно проходили без ее участия, она покинула и свое жилье, в котором осталось так много напоминаний об утраченном счастье. Эвита как-то сразу состарилась, ее черные волосы съела седина, концы губ опустились вниз, превратившись в глубокие морщины, а из глаз навсегда исчезло то самое солнце, которым светилась раньше и ее душа. Теперь же в ее угасшем взгляде осталось лишь один вопрос, с которым она подходила почти к каждому встречному, но и он угасал, так как каждый раз это был не Остап или Дмитро... Это настолько поражало киевлян, что со временем в городе даже сложилось поверье, будто бы она и на самом деле стала амстердамской ведьмой, а кто встретит полумертвый ее взгляд, для того счастье навсегда превратится в бедствие. Говорят, что и она сама одного дня исчезла навсегда, оставив за собой лишь туманный призрак, который блуждает вечерами улицами Амстердама и ищет неизвестно для чего души опоздавших прохожих.

***

* Писарро Камиль - основатель направления импрессионизма в живописи. Поселился в Киеве в 1879 г.
** Подполотник - мольберт
*** Петропавловский собор - собор, сооружен в 1728 году по приказу Петра Романова на северной стороне Долобецкого острова
**** Амстердам – район Киева, расположившийся на днепровских островах. Построен по инициативе Петра Романова в начале XVIII столетия.
***** Руский язык – язык, сложившийся на базе киевского говора древнерусского языка и какой стал впоследствии языком межнародного общения в Великой Злуке
******. Oh! C'est trs magnifique! - О! Это волшебно! (фр.)

* Ладья - лодка в амстердамских протоках Киева

* Росси Джакомо - известный киевский меценат. Вместе с братьями Терещенко был возбудителем сбора средств на строительство Новой Оперы (1888 г.) на пл. Мазепы на Рибальском полуострове в Киеве.

* Криголома - ледоход
** Байрам - мусульманский праздник после окончания рамадана

* Пожарский Георгий - великий московский музикотворец, автор всемирно известной “Оды свободе”, Караман-Оглу Селим - великий турецкий музикотворец, основоположник новой турецкой оперы.
** Новинар - журналист