Живота!

Вышел из душного, пахнущего пылью и прелыми куртками метрополитена в цапучий сушащий кожу морозный вечер. Пошарив еще не успевшими покраснеть пальцами по карманам, не обнаружил сигарет. Мысленно чертыхнувшись, покрутил головой.
Ага! Вот он. Чуть поодаль, брызгая светом, преломленным во множестве стоящих рядами, как школьники на классной фотографии, пивных бутылок с разноцветными этикетками, уютно притулился ларёк. Я обежал его тучный бок с полусодранным плакатом прошедших городских выборов с трудноразличимой наглой рожей на сохранившихся лоскутах и заметался в поисках окошка. Оно, крохотное и потерянное между двумя выпуклыми витринами, увешанное по периметру муляжами пакетиков кофе и мятных жвачек, походило на пупок толстухи, или даже не пупок, а... К тому же находилось довольно высоко — на уровне подбородка.
Я подошел к нему и постучал по стеклу — как раз туда, где с внутренней стороны была косо приклеена бумажка «Открыто!» и чуть ниже приписка «Сниму комнату или квартиру». Окошко отворилось, и я моментально почувствовал лицом вырванный наружу теплый спертый запах, нагнетаемый переносным обогревателем.

Я потянулся поближе к окошку и увидел Живот. Бледный Живот стареющей женщины, мясным оковалком выползший из-под зеленой грубоватой кофты и свесившийся поверх пояса простых польских джинсов. Живот, чуть вздымаясь от дыхания, смотрел на меня темным пупочным взглядом, и я сразу вспомнил бессмысленный взор накурившегося какой-то морочной муравы друга, когда тот, обхватив руками помойное ведро, тупо повторял «Динозавр, динозавр, динозавр». Я завороженно вглядывался в пупок как в леток улья, откуда вот-вот должна была выползти трудолюбивая пчелка, расправить тонкие крылышки и взмыть на ближайшее гречишное поле. Где-то там в пупке наверняка уютно примостились одежные катышки той самой зеленой кофты и еще какая-то дрянца: пыль, пот и небольшой бюстик Робеспьера с отколотым носом.

Весь Живот, подобно экватору, опоясывала темно-розовая узорная полоска от туговатой резинки сползших уже колгот. Эта тисненая бороздка вызвала ассоциацию с навеки впечатавшейся в мертвый лунный грунт колеей пути советского лунохода, гордости и жупела отечественной космонавтики. Его изображение было выдавлено на маленьком нагрудном значке, которым в детстве щедро поделился экскурсовод в московском планетарии, увлеченный и слегка сумасшедший пожилой мужчинка с пиджаком поверх бордового свитера с распустившейся у горла вязкой. А то и не с колеей — с лилией, выжигаемой каленым железом на плече у распутной графини смуглым городским палачом. А граф Де ла Фэр сидит потом такой унылый за тяжелым дубовым столом, капает в мутное бургундское терпкими слезами с обвисших мокрых усов и хрипло воет на эльзасском диалекте «Е-е-есть в графском парке...» МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! «...черный пруд...» и стучит стучит по грубому дереву рукой в кожаной перчатке с одиноким массивным перстнем на безымянном пальце «...там лили-и-и» МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! «...цвету-у-ут...» и серебряный кубок, снова и снова наполняемый вином, подпрыгивает, расплескивая на стол темные, похожие на кровь пятна «...там лили-и-и-и...» ОГЛОХ, ЧТОЛЬ?! «...цвету-у-ут...» и смотрит смотрит со стены невидящими стеклянными глазами голова вепря, затравленного на псовой охоте пять лет назад, смотрит как ухмыляется «...цве-е-е-е...» АЛЁ, ПАЦАН, ТЫ БРАТЬ ЧЕ БУДЕШЬ? «...ту-у-ут» ЭЙ!

Я моргнул.

Живот в окошке сменился недовольным оплывшим лицом в неуклюжей косметической побелке.
- Че стоишь-то? - спросило лицо, презрительно-осуждающе смеряя меня взглядом.
- Парламент, - затараторил я. - Экстра-лайтс.
- Пятьдесят семь, - отвернулось лицо. - Без сдачи поищите, у меня десяток нет.

Я отщипнул из кошелька купюры и мелочь и положил на узкий истершийся лоток с рекламой какого-то дешевого пива.

На какой-то миг я вновь углядел было Живот, но он быстро сменился возникшей на лотке пачкой сигарет. Я схватил ее. Окошко шумно закрылось, едва не прищемив успевшие уже замерзнуть пальцы.