Треугольник имени Достоевского

В тот раз я жил возле Пяти Углов. Место известное, хотя и не каждый житель северной столицы без раздумий назовёт все улицы, сходящиеся на этом пятачке. Легко вспомнят Загородный проспект, чуть ближе к Невскому плавно перетекающий во Владимирский, естественно – Рубинштейна. Чуть подумав, назовут Разъезжую, протянувшуюся уступом до Лиговского. И лишь редкий питерец припомнит маленький кусок улицы Ломоносова, соединяющий Пять Углов с набережной Фонтанки. А ведь именно здесь фантастически узнаваемой вывернутой походкой любят прогуливаться стайки молоденьких балерин с улицы Росси, фланируя до Пяти Углов и обратно. Такая у них традиция.

Место это и площадью-то не назовёшь, тем более по петербургским архитектурным меркам. Да и нет такой официально площади – так, народная топонимика. Зато в округе там – в пешем близком порядке – минимум пять китайских заведений, что меня несказанно радовало. На одной Разъезжей их было целых два. Плюс на Рубинштейна и опять же пара на Гороховой – одно в трёхстах шагах от распутинского дома с эркерами, если идти через Семёновский мост на ту сторону Фонтанки по той же чётной стороне. Заведения были пошиба приличного, некоторые даже с претензией на роскошь: много лака-золота и с вышибалой на входе, впрочем, скромным, хотя и габаритным. Красные китайские фонарики, ясное дело, присутствовали везде и в достаточном изобилии.
 
Лучшее же заведение располагалось именно на Разъезжей, как раз у самых-самых Пяти Углов – хотя случайный посетитель попадал туда редко. Зато от моего Щербакова переулка – пять минут хода. Почти без вывески, так, в окне что-то маячит. Три ступеньки вниз, налево – маленькая продуктовая лавка, направо – оно самое. Полуподвал, пять столов под цветастыми клеёнками, сама хозяйка встречает – улыбчивая немолодая китаянка. Цены – смешные, еда – фантастическая. Открыв его для себя, я потом водил туда избранных знакомых, из тех, что понимают или, по крайней мере, оценить способны. И всё же многих, ох, многих я приохотил к волшебной китайской кухне и научил есть палочками. Не только в Питере, конечно, но и в Москве, и даже в Костроме, где быстро обнаружил местным не известное исключительно китайское заведение по соседству со старинными торговыми рядами. Но сюда, на Разъезжую, повторюсь, я водил лишь избранных.

Я приехал тогда в Петербург на пару месяцев – выпускать бесплатную газету. С целью улучшения имиджа одного громоздкого энергетического холдинга. Возникла такая блажь у могущественного их генерального директора. Почему-то им хотелось, чтобы человек был обязательно из Москвы. Вот меня и порекомендовали – одна знакомая столичная контора давно уже подвизалась при этом холдинге на разного рода пиаровских проектах. Выделили бюджет, которым я мог вполне свободно, хотя и не безотчётно распоряжаться. В представительских расходах особо не ограничивали. Сняли квартиру почти с видом на Фонтанку. По необходимости был ко мне прикреплён и водитель на собственной чёрной «волге». Звали его ошарашивающе – Александр Сергеевич Чайковский. Взрослый угрюмый, хотя и исполнительный мужик.

Подружились мы с ним после того, как он рассказал мне душещипательную свою историю. Он проиграл пятнадцать тысяч долларов, и почти всё – в долг. И если бы в модный покер или умный преферанс, на худой конец – в рулетку, так нет – банальным и тупо настроенным на разводку дураков одноруким бандитам. После растраты с какой-то там вменяемой работы его погнали, едва не доведя дело до суда – всё же поверили на слово, взяли беспрекословную расписку на два месяца. Ну, и друзьям-знакомым не по одному кругу он тоже задолжал. Пришлось сдать хорошую трёхкомнатную квартиру в Купчино. Жена с малолетним дитём ушла. Сам Александр Сергеевич перебрался на жительство к матери, в коммуналку на Сенной. И устроился водилой на побегушках в одно из энергетических подразделений. Тут его и придали мне.

– А что ж ты, Александр Сергеевич, честным частным извозом не занялся? – лениво поинтересовался я.

– Людей не люблю, – мрачно ответил он, со скрежетом переключаясь с третьей на вторую. – Случайных, – добавил он, газуя на углу Кирочной и Литейного – мы ехали далеко, на Лесную, где в бывшей вэпэкашной бетонной башне сидело моё условное начальство, с которым я хотя бы раз в неделю должен был накоротке встречаться. И ещё там функционировала «касса», из которой я по мере надобности черпал очередной имиджевый транш.

Там же, на Лесной, базировались и коллеги из дружественной пиаровской конторы, через которую я и попал на эти вольные хлеба. Им повезло меньше – они ходили туда как на работу и постоянно находились в состоянии вялотекущего «мозгового штурма», едва ли отличимого на случайный или малопрофессиональный взгляд от обычного офисного совещалова. У них был какой-то долгоиграющий проект, в суть которого я по малодушию не вникал. Хотя поначалу нас и попытались как-то вместе скоординировать. Я внимательно выслушал бодрую преамбулу, после которой предполагался плавный переход к сути нашего идеологического взаимодействия и невызывающе демонстративно посмотрел на часы. Куратор-докладчик вынужденно взял короткую паузу, позволившую и мне вставить свою расслабленную реплику:
– Простите великодушно, – без тени иронии проговорил я, – но ежели сегодня до восемнадцати ноль-ноль я не подготовлю ключевой материал для первого выпуска, а к двенадцати ноль-ноль по полуночи не сверстаю номер, то он не успеет уйти в типографию и, соответственно, завтра, как то следовало бы по утверждённому графику, газета не выйдет.
Понимающий кивок куратора навсегда освободил меня от обязанности слиться в общем порыве. Моя особость таким образом была окончательно закольцована с триумфальным моментом моего прибытия в офис. Едва я в тот день вошёл в помещение и поздоровался с коллегами, чьё большое совещание временно распалось на множество мелких, как из-за огромного монитора компьютера раздался голос миниатюрной Фёклы:
– Вам чаю или кофе?
Столь невинное предложение вызвало у собравшихся вокруг стола совершенно неадекватную реакцию.
– Спасибо, Фёкла, чаю, пожалуйста, зелёного без сахара, – ответил я, вежливо кивая.
Присутствующие тем временем в полной тишине смотрели попеременно то на меня, то на Фёклу, уже деловито колдовавшую на подоконнике с чашкой и чайным пакетиком.
– Где-то волк сдох, – с удивлённым простодушием сообщила солидная социологиня, по совместительству бывшая научным руководителем Фёклы. На мой искренне непонимающий взгляд она воодушевлённо пояснила:
– Первый раз вижу, чтобы наша Фёкла кому-то по собственной инициативе предложила чаю или кофе! Или хотя бы просто воды! – Фёкла, никак не реагируя, уже наливала в мою чашку воду. Хотя я не видел её лица, я был уверен, что зелёные её глаза смеются.
– А… Понятно, – замял я тему, но коллеги вернулись к своим прерванным занятиям не тотчас. Не то, чтобы они вслух начали обсуждать происшествие, но явно ещё какое-то время находились в некотором смешном замешательстве.

Суть же дела – понятная тогда лишь мне и Фёкле – была проста. Фёкла тут работала вроде как на практике за мизерную, скорее всего, зарплату. При этом, на мой взгляд, была здесь самым толковым и полезным человеком, несмотря на наличие в команде нескольких кандидатов и даже одного доктора наук. Из компьютера она легко умела извлечь нужную информацию по любому запросу, ежели он был хотя бы грамотно сформулирован. А так как к ней обращались все и постоянно, безотказно получая требуемое, то в их неверных представлениях о сути вещей и положений она заняла вакантное на тот момент место секретарши. Тут уж и до требования чаю-кофе, да не всегда в изысканно-корректной форме, недалеко. Ну, и получили щелчок по носу. Я же – далеко не всегда такой приторно-замечательный, каким могу показаться на фоне затянувшегося самолюбования, – прибегнув первый раз к её помощи в деле получения нужной информации, всего лишь поблагодарил её и чуть позже незаметно преподнёс шоколадку – она ж была девушка да и, в сущности, ещё почти ребёнок. Но ребёнок и девушка – с характером. Уважаю. Ну и чуть-чуть взаимной симпатии тоже нельзя сбрасывать со счетов. И ещё она обещала поводить меня по достоевским местам – этой теме, как оказалось, был посвящён её выпускной диплом. Это позже её занесло в социологию.

Во всяком случае, круг был логически завершён и я получил практически неограниченную свободу действий. И это меня абсолютно устраивало. Офис мой был теперь дома, на улицах и площадях Санкт-Петербурга, и вообще – там, где мне требовалось или хотелось быть. Работа пошла на ура – вскоре меня уже знали во всех обменных пунктах по обе стороны Невского проспекта: мне постоянно нужны были разновеликие долларовые купюры для расплаты с моим всё разраставшимся штатом сотрудников. Преимущественно, как оказалось, женского пола. Даже в единственном сквере Щербакова переулка, окружённом брандмауэрами со случайными окнами, гуляла чаще всего пара лабрадорш с невыразительной хозяйкой – палевые красавицы явно бы пришлись по душе моему коричневому мальчику.
 
А, между тем, тень Достоевского исподволь сопровождала меня едва ли не повсюду. Начать с того, что жил я как раз в центре своеобразного и не совсем правильного треугольника, с героями и присутствием самого Фёдора Михайловича определённо связанного. Первое остриё треугольника располагалось на углу соседнего Графского переулка и Владимирского проспекта – там находилась едва ли не первая питерская квартира Достоевского, которую он снимал как раз до и накануне петрашевского дела и каторги. Мемориальная доска соседствовала с вывеской обменного пункта, обычно закрытого то на обед, то на таинственный технический перерыв. Второе остриё упиралось в дом за Кузнечным рынком, где в квартире во втором этаже Фёдор Михайлович провёл последние свои годы и дни. Окна её выходили в Кузнечный переулок на едальное заведение, где подавали между прочими закусками и котлетами превосходный клюквенный морс. Третий, дальний угол с чуть размытыми очертаниями накрывал собой Сенную площадь с окрестностями, куда попадал и жутковатый Апраксин рынок, где я, однажды сильно замёрзнув, пересекая Фонтанку, купил себе серый свитер из колючей и тёплой кавказской шерсти – дело-то происходило осенью, в октябре-ноябре.

Первая же встреча с моим единственным VIP-сотрудником, известным краеведом Вампиловым, состоялась на Конногвардейском бульваре, том самом, где Раскольников, встретив пьяную девочку в разорванном платье, которую преследовал плотный жирный франт с известными целями, перепоручил дело её спасения отзывчивому городовому, потом жалел об отданных двадцати копейках и размышлял о «проценте», в который таковые девочки попадают.

Бульвар, как и тогда, был пустынен. Вывеску «Музея русской водки» я обнаружил не тотчас, но, спустившись в подвал и назвав швейцару позывной «Вампилов», сейчас же через залы с витринами, заставленными штофами, полуштофами и прочими полными и пустыми ёмкостями для крепких горячительных напитков, был препровождён в ресторанчик при музее, где за крайним столиком уже ожидал меня краевед Вампилов. Угощал его почему-то не я, а он меня – наверное, по праву местного старожила. Я же презентовал ему первый выпуск газеты с красивой фотографией разведённого Дворцового моста, подписью «Пора сводить мосты!» и большим интервью гендиректора-энергетика. Смысл фото и проникновенной беседы сводился к главному: давно пора ответственному бизнесу и людям протянуть друг другу братские руки.

Заказан был полноценный обед – уникальный музейный винегрет по рецепту одного из графов Орловых, обжигающе горячий борщ, по куску в меру постной свинины и холодная водка в солидном гранёном графине. Едва мы выпили по первой и закусили и впрямь отменным винегретом, состоящим из целых тринадцати, в том числе и мясных, ингредиентов, как я включил диктофон.

Вампилов был мне однозначно порекомендован в качестве главного специалиста по охране исторического Петербурга от всяческих на него поползновений. Репутация у него была в некотором роде даже скандальная – он всегда что-то защищал, устраивая шумные акции, вёл свою передачу на радио, где задавал самые неприятные вопросы, невзирая на статус оппонентов, по каковым причинам постоянно судился с множеством официальных лиц и инстанций, покушавшихся на целостность и неприкосновенность облика града Петрова. Я был с ним полностью солидарен. Видимо, в одной с нами солидарной компании состоял и гендиректор холдинга – как вскоре выяснилось, они с Вампиловым были едва ли не однокашниками. В задачу нашего с ним первого интервью входило чётко отартикулировать в моей газете финансово-культурные достижения энергетиков на той самой ниве, которую с таким усердием и страстью обрабатывал Вампилов. И тут я был опять же стопроцентно за. Да и реализовать это было несложно – Вампилов исключительно чётко и с убедительной цифирью, по пунктам обозначил участие холдинга в градозащитном движении. Правда, попросив временно отключить диктофон, мрачно добавил – выпили мы, кажется, уже по четвёртой:
– Те ещё сволочи! – а на мой немой вопрос пояснил: – Злосчастная дамба тоже на их совести. Умолчим. Пока! – и он строго потряс пальцем.

Самым же странным поначалу показалось мне его непререкаемое желание, даже требование быть запечатлённым на первой странице газеты в полный рост и форматом не менее одной четверти полосы. Но и тут ему нельзя было отказать в некоторой парадоксальной логике.
– Моя борьба требует исключительной визуальной узнаваемости! Враги должны видеть меня издалека. А каждый милиционер при встрече на баррикадах отдавать честь! – он явно не хотел быть бойцом невидимого фронта.

Народный трибун бешеным блеском в глазах мгновенно проявился в этом обычном, крепко за пятьдесят, мужике с залысинами. На нас начали оборачиваться немногие посетители-туристы. Решение родилось мгновенно:
– Фотосессию делаем в Кронверке, – перехватил я инициативу, – в музее артиллерии. Кажется, его тоже спонсируют наши энергетики. Видимо, на всякий случай.
– Правильно мыслите, товарищ! – запротоколировал Вампилов, наливая по новой – в графине же ничуть не убавилось, похоже, он был бездонным.
– Завтра. Фотограф – мой. В десять… в одиннадцать, – сжалился я. Вампилов уверенно кивнул. Диктофон нам больше был не нужен.

Забегая вперёд, отмечу, что фото в Кронверке, куда мы все явились как штык вовремя, выдались знатные – на фоне мощных артиллерийских стволов Вампилов, шагающий прямо на зрителя с поднятым «но пасаран» кулаком выглядел убедительно. Подпись «Защитим родной Ленинград-Петербург!» закрепляла впечатление напрочь. Цель была достигнута – газету нельзя было не прочитать, тем более, что тиража хватило практически на каждый почтовый ящик города.

Однако накануне всё просто так не кончилось, в отличие от графина, спустя некоторое время всё же обнаружившего дно. В связи с чем Вампилов вознамерился непременно прогулять меня по городу. Прогулку эту я помню немного пунктирно.

Позади хвоста «Медного всадника» мы пересекли Сенатскую площадь, перешли на строевой шаг и отдали честь подъездам Адмиралтейства, Главный Штаб в этом смысле проигнорировав. На Зимний дворец просто не обратили внимания – нас уже неудержимо влекли проходные дворы Капеллы, точнее, Большая Конюшенная, где, наконец-то, можно было добавить. Небольшая задержка случилась на набережной Мойки. Вампилов настоятельно предлагал заскочить в гости к Пушкину. Но я смог его убедить, что тот нам ни за что не нальёт.

Добавили мы чачи в жарком грузинском подвальчике. На Итальянской пытались посетить Музей санитарии, но он, по обыкновению, оказался закрыт. В ароматной пиццерии на Караванной, заполненной итальянцами, продегустировали граппу. Позже оказались уже по ту сторону Фонтанки, на Моховой. Здесь – наискосок от бывшего Тенишевского училища – выпили текилы за Набокова и Мандельштама. Вампилов рвался показать мне фантастически красивый по его словам вечерний вид с набережной Невы на «Кресты». Но туда ноги нас так и не донесли, и мы, совершив некий круг почёта, вновь оказались на Фонтанке – прямо против парадного подъезда дома №16. Уже давно стемнело, и пронзительный ветер с Невы вынудил меня застегнуться на все пуговицы и поднять воротник куртки.
Дом этот был мне знаком. В пушкинские времена здесь располагалось Третье отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, потом – Охранка, а ныне – обычный городской суд. До моего дома отсюда было по набережной минут пятнадцать пешим ходом, Вампилова же следовало уже посадить на такси – проживал он далеко, в районе Пороховых. Однако на моё предложение о таксомоторе он отреагировал несколько странно, длинным пальцем определённо указав на двери суда. К ним мы целенаправленно и двинулись.

«Давненько меня не забирали в милицию», – подумалось спокойно и неотвратимо, когда Вампилов уверенно вдавил кнопку звонка, которую я запросто бы и не заметил. Громкой трели вроде как не последовало, да и вообще здание производило впечатление неживое – благо, время уже было нерабочее. Дверь, однако, вскорости отворилась. За ней стоял плотный немолодой милиционер в чине старшего лейтенанта. Моё естественное желание тут же ретироваться подальше было пресечено совершенно обречённым выражением его немного сонного усатого лица и вполне мирными словами:
– Опять вы, господин Вампилов? Снова наряд вызывать? – Вампилов согласно кивнул, и мы были беспрепятственно пущены внутрь.
Пока я коротко изучал на доске объявлений туманное расписание завтрашних судебных заседаний, прибыл наряд. Милицейский уазик был подан к самому входу. Старший лейтенант что-то проговорил на ухо сержанту с автоматом на груди, тот понятливо кивнул.
Мы с Вампиловым разместились на заднем сиденье, сержант уселся на переднее рядом с водителем и обернулся к нам, точнее, ко мне:
– Адрес свой помните?
– Вообще-то я из Москвы… – забормотал я.
– Щербаков переулок у него, – неожиданно твёрдо проговорил Вампилов. – Сразу за домом Толстого. Рядом тут.
– Знаю, – подтвердил сержант.
Я вышел из машины возле своего дома. Засыпающий Вампилов, подняв в последний раз голову, помахал мне рукой:
– В одиннадцать. Завтра. Из всех главных калибров… – голова его опустилась на грудь.
– Спасибо, ребята! – поблагодарил я служивых.
– Теперь – на Пороховые, – распорядился сержант. Я захлопнул дверь, спокойный за Вампилова. Его борьба, похоже, и впрямь приносила экзотические побочные плоды.

Запнувшись о поребрик, тремя пальцами я точно угодил в нужные кнопки кодового замка. И только поднимаясь по ступеням парадного, понял, наконец, насколько ж я нетрезв. На третьем этаже под крышей лязгнула железная дверь, отделявшая мою и соседнюю квартиру от лестничной площадки. Навстречу мне спускалась троица соседок-проституток. Судя по боевой раскраске и душисто-душному облаку ароматов, они отправлялись на очередное ночное задание. Я им вежливо, насколько смог, кивнул.
Миновав меня, одна поинтересовалась в пространство:
– И откуда он такой сегодня?
– Из охранного отделения, – честно признался я.

С проститутками мы мирно делили наш общий закуток за железной дверью, где изредка пересекались. По моим наблюдениям и досужим подсчётам в квартире напротив жило девочек пять-шесть. Клиентов они здесь, похоже, не принимали. И, судя по их ещё не слишком потрёпанному виду, работали не на Староневском, а по вызову. Были среди них очень даже выразительные особи. Одна так и вовсе украинская красавица с косой, мягким говором, идеальными ногами и усталым взглядом – из тех, что на сайтах знакомств пишут: «любовь не предлагать, сыта по горло». А это как-то неинтересно.

Поначалу они меня опасались, потом недвусмысленно строили глазки, но быстренько отметив, что ко мне зачастили иные особы женского пола и в немалом количестве, смирились с моим тихим и беззлобным существованием. Теперь мы всякий раз мило раскланивались – как старые добрые соседи, вполне друг другу безразличные. О раскольниковском «проценте» я почему-то не размышлял. Других тем и дел хватало.

Из постоянных моих сотрудниц выделились две Лены. Обе-вместе окончили журфак университета. Обе придерживались принципов фриланса. Обе были достаточно амбициозны. Только одна – в разумных пределах, вторая – без берегов. Первую про себя  я звал Лена-Лёд, вторую – Лена-Пламень или даже, в минуты особого раздражения, Лена-Штаны. Первую порекомендовали мне какие-то общие московские знакомые, через неё я познакомился со второй. Я позвонил ей и, вкратце обрисовав, что мне от неё нужно, договорился о встрече в кофейне. На вопрос, как я её узнаю, ответ я получил вполне забавный по своей наглости:
– Увидите самую красивую девушку, так это буду я. Для непонятливых на мне будут джинсы со стразами.

Сидя за столиком, я с мгновенным воодушевлением бросал взгляды на каждую женщину, входящую в кофейню. Попадались очень даже милые. Свою, однако, я узнал исключительно ниже пояса. На ней были и впрямь выдающиеся расклешённые штаны сложно-зелёного цвета, расшитые ниже колен спиралями из блескучих мелких стекляшек. В остальном, на мой взгляд, ничего сверх: обычное круглое личико, неплохая, хотя и чуть раздавшаяся фигура. Разве что роскошные в рыжину волосы придавали ей определённый шарм. Немного поторговавшись, мы быстро сговорились.
 
Тексты она писала адекватные, по смыслу соответствующие техзаданию и чётко выдерживала сроки. Правда, опусы её обладали двумя недостатками, впрочем, не фатальными. Были, как минимум, длиннее в два раза заказанного объёма, и в них творилась полная чехарда со знаками препинания – запятые отсутствовали там, где им должно быть, взамен появляясь в самых ненужных местах и вызывая у меня неуправляемое сокращение лицевых мышц. Так что приходилось повозиться.

В отличие от неё Лена-Лёд писала тексты близкие к идеалу – в конце концов, мы стали делать с ней газету практически вдвоём. Ну, и платил я ей от души – по полуторной, а то и по двойной ставке. Вот она-то мне и впрямь нравилась: умное лицо, светло-карие глаза с огромными ресницами безо всяких следов туши, короткая стрижка с высветленными прядями, ладная фигура, которую она постоянно пыталась зачем-то скрыть, наряжаясь то в спортивного вида комбинезоны, то в дутые жилетки. Волшебный низкий голос – от таких женских голосов я просто таю. И – ледяная строгость в глазах и жестах: очень сложно было преодолеть буквально физически ощущаемую дистанцию – и в прямом, и в переносном смыслах.

Писала она легко и доступно на любую тему, к которой руки приложили наши энергетики. О вынужденном повышении тарифов и Константиновском дворце в Стрельне. О проданной большевиками, а нашими энергетическими мальчиками выкупленной на Сотбисе и возвращённой Эрмитажу картине Веласкеса. О строительстве новой подстанции на достопамятных Пороховых и прочем, прочем. И всё это сочинялось с должной долей разумного пофигизма, без которого любой заказной текст обволакивается скукой и обретает зубовный скрежет серьёзности. В общем, напрягов у меня с ней не было – если б ещё не ледяной взгляд и очень красивые руки, которых так хотелось невзначай коснуться.

Попадались среди моих сотрудниц и персонажи, забавные до глупости. Валя-Вампир, например. Она была креатурой Вампилова и выпила из меня много крови. Искреннюю приязнь и уважение к краеведу я изначально перенёс и на его ученицу. Заказал ей вроде бы простенький материал про уникальные светильники на Ладожском вокзале и запланировал его на ближайший номер – очень он туда хорошо ложился.

Она обещала – но вдруг заболевала и не являлась. Обещала вновь – у неё случались непреодолимые семейные обстоятельства вроде родовой горячки третьестепенной родственницы. Обещала по третьему разу, но звёздный расклад опять был не в нашу общую пользу. Один раз мне пришлось практически перевёрстывать газету, сочиняя по ходу недостающий текст. Я уже был уверен, что в следующий раз ей помешает наводнение, однако случился только мелкий дождь, и она, наконец, появилась на пороге моей квартиры. Отложив «Преступление и наказание», я посмотрел её текст. Что называется, ничего. Взглянул на фото, сделанные её приятелем – сойдут. Забравшись в сервант за деньгами, и подумывая о том, что бы ей такое ещё несложное заказать, памятуя о друге-Вампилове, услышал:
– Мне кажется, вы мало платите.
Блеск удивления в моих глазах почему-то не заставил её насторожиться.
– А сколько вы считаете – не мало?
Цена вопроса оказалась до обидного мизерной. Я отсчитал требуемую сумму и протянул ей, вполне вежливо показывая, что более девушку не задерживаю. Однако она не торопилась и уверенно смотрела мне в глаза.
– Что-нибудь не так? – заботливо поинтересовался я.
– А что мы будем делать дальше?
– В каком смысле? –  не понял я.
– Что теперь делать – что писать? – почти возмутилась она моей тупостью и едва не топнула ножкой – кстати, девушкой она была вполне симпатичной.
– Ничего, – пожал я плечами.
– Как?! – её недоумение перерастало в раздражение.
– Так. Ауфидерзейн, барышня, – её раздражение заразно передалось и мне.
– То есть мы с вами не будем больше работать?
– Никогда.
Глаза её меня уже ненавидели:
– Я буду звонить Вампилову. И пожалуюсь самому… – она произнесла фамилию гендиректора-энергетика. – Он – мой дядя. Вас уволят!
– Большой от меня всем пламенный привет, – подвёл я итог, распахивая дверь в предбанник.
Как раз заскрежетал замок двери железной – с очередной работы вернулась парочка соседок. Валя-Вампир смерила их уничижительным взглядом.
– Девочки, привет! – они мне показались чрезвычайно милы. – Почём ныне услуги пролетарского тела?
– Полторы, – удивлённо ответила одна.
– А поторговаться?
– Честные девушки не торгуются! Всё по тарифу, – с вызовом ответила вторая, та самая украинка с усталым взглядом.
– Так вот вы чем тут… – Валя-Вампир выпорхнула на лестничную площадку – возмущение и презрение выражал даже её затылок.
– Мужчина! У вас папироски не найдётся? – игриво поинтересовалась первая с интонацией киношной уличной девицы.
Я вынес им целую пачку:
– Спасибо, девочки! – и закрыл дверь.
Злой я, конечно, злой и недобрый.

Верстались по ночам в доме Набокова. На Большой Морской. Там, во втором этаже находилась редакция газеты, в которой работала Олеся.
Если внешне дом с парадным входом под скошенным козырьком, сквозной прозрачной аркой и одиноким эркером  не утратил своей строгой холодной подлинности, то внутри от барского особняка мало что осталось – разве что лестница и фрагменты потолочной лепнины могли напомнить о когда-то проходившей здесь и уже давно легендарной жизни. Комнаты и коридоры приобрели, похоже, уже черты необратимые за счёт бесчисленных перестроек и фанерных перегородок-выгородок, выкрашенных отвратительной голубой краской с ещё советскими подтёками. Духа Владимира Владимировича там не наблюдалось, хотя в поисках его я и пытался отчаянно бродить по ночному тихому дому.

Олеся была девушкой выдающейся из ряда, вида гламурного, крашена в брюнетку – распущенные волосы чуть ниже ключиц, всегда чуть сонной и отсутствующей в реальном пространстве: она постоянно или говорила по телефону, или общалась по «аське», или – на худой конец – бродила в дебрях социальных сетей. Знакомых у неё было не счесть – и они ежесекундно множились, ибо в сеть она выкладывала хорошо снятые и собственноручно обработанные в фотошопе свои фото – нельзя не признать, что они, тем не менее, изрядно соответствовали действительности.
– А? – переспрашивала она, на секунду вынырнув в наше общее набоковское пространство.
– Олеся! – пытался я ещё чуть больше привлечь её внимание. – Ты четвёртую полосу ещё не начинала?! Пора заканчивать – мне уже из типографии звонят!
– Ага, – отвечала она, давая понять, что на тему эту пока даже не думала. Но тут же честно заглядывала в макет, нарисованный мной от руки
Потихоньку напрягаясь, я уходил бродить по дому или курить на Большую Морскую. Успевал дойти всего-то до Исаакия и торопился обратно: типография и впрямь ждала. Олеся опять говорила по телефону.
– А… – начинал я на повышенных тонах. Олеся улыбалась и открывала мне на экране уже готовый макет. Как за пятнадцать минут можно сверстать полосу – до сих пор ума не приложу! Так что Олеся была уникумом во всех смыслах.

И вообще, пора было влюбляться. Сложность заключалось в том, что выбор выдался уж больно великий. И каждое решение могло повлечь за собой последствия самого разного и непредсказуемого свойства.
Олеся – слишком гламурная, и уже совсем не Лолита. Валю-Вампира легко вернуть – ведь от ненависти до любви и впрямь один шаг, но что-то не хотелось. С Ленами я и так сегодня встречусь – в испанском ресторане на Невском, где, как говорят, красивые люди хорошо танцуют танго. Между Ленами предварительный выбор случился уже давно. Но что-то во всём этом тоже было пока не то.

С такими мыслями я шёл по Невскому – в сторону увеличения номеров – и пересёк Владимирский. С неба мелко моросило. Тут меня что-то остановило. Я постоял и понял – я хочу лукового супа. Это был день подаренного часа – страна перешла с летнего времени на зимнее, хотя я  так и не удосужился перевести часы, так как серьёзных деловых встреч лично у меня намечено не было. Передо мною богато переливался отражениями «Невский палас» – бывший «Сайгон» отчасти.
 
Пройдя стеклянным холлом, я оказался перед пеналом с загородкой, в котором переминался с ноги на ногу неопределённого рода занятий субъект, явно имеющий отношение к ресторану – что-то вроде очередного охранника.
– Добрый вечер! Можно ли у вас что-нибудь съесть и выпить? – безо всякой задней мысли и больше в порядке приветствия поинтересовался я.
– У нас очень дорого, – ответил он лениво и с каменным выражением на плоском лице.
Одет я был весьма прилично, до отвращения трезв и чрезвычайно благодушен, но реплика его меня сходу взбесила:
– Уважаемый, я же не спрашивал: дорого у вас или дёшево, я…
Возникший слева метрдотель спас нас от продолжения бессмысленного диалога.

В зале с круглыми столиками под белоснежными крахмальными скатертями я был единственным посетителем. Я устроился между лаково блестевшим чёрным роялем и окном, за которым в маслянисто-влажном вечернем свете сновали прохожие.

Любезный чёрно-белый официант вскорости осчастливил меня апельсиновым фрешем, пятьюдесятью граммами правильно холодного «Абсолюта» и глиняной плошкой с супом, накрытой пузырчатой поджаристой хлебной плёнкой. Настроение вернулось восвояси и даже поднялось на несколько градусов. В завершение супового полдника по причине своей технической тупости я обратился к официанту с просьбой перевести время в моём мобильном на ныне верное. Он проделал сие действие без труда, чем сподвиг меня попросить его исправить время также и на моих швейцарских часах с тремя, не считая главного, циферблатами и тремя же сложносочинёнными кнопками. С этим заданием он вновь справился легко и не без изящества, чем заслужил мою искреннюю благодарность и приличные чаевые.

Изрядно довольный, я вышел на прохладный, но уже без явного дождя Невский. За полдником, несмотря даже на переведённый час время пролетело незаметно. До встречи с Ленами оставалось всего-то часа полтора. Мало, чтобы предпринять культурный поход хоть в Музей санитарии, хоть в Русский, много, чтобы просто болтаться туда-сюда без дела по промозглым улицам. Не по магазинам же ходить? Нужна была цель – и она придумалась сама собой. Глянув на номерные знаки, я обнаружил, что в соседнем с «Невским паласом» доме недолго жил мой любимый Гончаров, тогда ещё просто писатель и цензор. Первая его петербургская квартира, насколько я знал, тоже располагалась неподалёку – я пересёк Невский и отправился на Литейный осматривать большой доходный дом с магазинными витринами. Свернув с Литейного, я оказался на Моховой и прошёл её до конца, точнее, до начала – в дворовом усадебном флигеле дома №3 Гончаров жил уже штатским генералом в скромной двухкомнатной квартирке. Ворота во двор оказались запертыми, и мне пришлось осмотреть дом лишь снаружи, что, впрочем, не помешало мне вспомнить, что именно отсюда Гончаров отправлялся в Баден-Баден, где одалживал проигравшему Достоевскому деньги и сам проигрался в пух и прах. Здесь же Ивана Александровича «развёл» другой Иван, Крамской, получивший заказ от Третьякова на ныне знаменитый портрет Гончарова. Крамской явился к создателю «Обломова» с просьбой позировать. Гончаров отказался наотрез. Позже художник повторил свою попытку, но с тем же успехом. И тогда его осенило. Он предложил нарисовать акварельку с любимым гончаровским шпицем Мимишкой. Акварель тому понравилась, и он более не смог отказывать художнику. Портрет потом уехал в Москву, к Третьякову, Мимишкин же образ висел на стене писательского кабинета до самой смерти хозяина. А вот до моей встречи с Ленами оставалось уже совсем немного, и я неторопливо двинулся в обратный путь, всего-то час с небольшим, на круг, потратив на посещение по-соседски всех питерских адресов автора пространных заметок о кругосветном путешествии.

Этот испанский ресторан на бойком месте отличался тем, что там, по словам обеих Лен, до определённого времени всегда можно было найти свободный столик. Так и случилось. Я устроился у окна, в отсутствие своих сотрудниц имея возможность наблюдать за проходящими за ним чуть выше уровня глаз ногами, среди которых попадались весьма стройные и привлекательные. Заказал бокал красного вина и немного сыра.

Лены опаздывали. И уже изрядно – я даже начал немного беспокоиться. Достал из кармана телефон. И тут за соседний столик напротив меня присела девушка. Ей принесли кофе, и я увидел её профиль: нос чуть с горбинкой, но профиль идеальный – строгий и нежный одновременно. Словно со старинного резного медальона. В фас же лицо её казалось чуть ассиметричным, наверное, за счёт широко посаженных глаз и чуть резких скул. И ещё в ней было что-то неуловимо нерусское, черты иной, хотя и близкой крови.

Она пила кофе, а я смотрел на неё. Несколько раз мы встретились взглядами, и она взгляда не отводила, пока я сам не опускал глаза. Вновь их подняв, я увидел, что она улыбается. Смущался только я. Неожиданно для себя я приподнял бокал и кивнул ей. Она кивнула в ответ и снова улыбнулась. В этот вечер всё, как позже выяснилось, складывалось неожиданно. Но, кажется, пора было знакомиться. Мои подруги опаздывали уже почти на час. А, может, они и вовсе не придут? – подумал я со смутной надеждой. Но они тотчас явились и высказали удивление, что я тут оказался раньше времени. Я постучал пальцем по циферблату, указывая на их ошибку. На моих часах было без трёх минут восемь, а мы договаривались встретиться в семь. Они показали свои. У Лены-Пламень на часах было именно семь, а у Лены-Лёд аж шесть. Я ничего не понимал. Но вскоре всё объяснилось. Чтоб не запутаться – лень созвониться, что ли, было? – они решили считать за отправную точку время старое, при этом одна перевела утром стрелки, другая же оставила всё как есть. Вот только как вышло, что у меня было ни так, ни сяк, а уже все восемь?

– Любезный официант! – осенило меня. – Он перевёл время не назад, а вперёд, – пояснил я подругам. – То есть, украл у меня целых два часа. И подарил… – добавил я уже про себя и окончательно замолчал: за соседним столом никого не было, только кофейная чашка с серебристой ложечкой и обёрткой от микроскопической шоколадки напоминали о девушке с медальона. Подруги посмотрели на меня с подозрением – видно, выражение моего лица их немало озадачило. Чтоб исправить неловкость, я подозвал официантку и заказал для начала всем красного вида и порцию хамона. Украдкой же всё бросал взгляды за соседний столик, пока пустую чашку не унесли.

Я был где-то не здесь. Отвечал невпопад. Безропотно отдал Лене-Лёд свои часы и мобильный, дабы она установила окончательно правильное время. Несколько раз отлучался, прогуливаясь по закоулкам зала в поисках моей недавней визави – и нигде её не обнаружил. Чуть отвлёкся, когда мы обсуждали темы для следующего номера. Надо было включиться окончательно, а то мои подруги всё чаще недоумённо переглядывались и поджимали губы. Не зная, о чём говорить, я рассказал дурацкий анекдот, чего себе обычно не позволяю, если не по делу. Заказал свиные рёбрышки с острым соусом и ещё вина.
 
Маленький оркестр заиграл танго. В центре зала из темноты образовалась танцующая пара – парень в белой рубашке, и впрямь похожий на испанца или латиноса, и светловолосая девушка в алом открытом платье. Танцевали они хорошо, со страстью и ловко – всё же им приходилось лавировать в замкнутом пространстве между столиками. Зал неярко освещался лишь настенными светильниками, а танцующую пару разноцветно подсвечивал прожектор под потолком. С небольшими перерывами они исполнили ещё несколько латиноамериканских танцев, не имевших для меня названия – ну, румба, кажется, точно была. И начали раскланиваться, удостоившись вполне продолжительных аплодисментов. Ненадолго вспыхнул верхний свет, пока танцор с зелёной шляпой в руке обходил столики, собирая заслуженное вознаграждение. Я же, глянув на девушку, только сейчас увидел, что это и есть она – с медальона, только волосы у неё не распущены, а гладко зачёсаны и забраны в заколотый яркой булавкой пучок.

Танцоры исчезли где-то внутри заведения, а я себе уже окончательно места не находил – катастрофой было бы её новое исчезновение через служебный вход. Хотя всё мне подсказывало, что уйдёт она по лесенке, сразу на Невский. И всё же я её пропустил, хотя и не ошибся.
Уже за окном я увидел туфли на каблуках с красной подошвой от Кристиана Лабутена, который – мелькнуло – сочиняя новую свою модель, всегда рисует женщину голой, и её ноги, которые узнал бы из тысяч других, как свою собственную собаку лабрадорской породы.

– Я дико извиняюсь. Я – пропал, – пробормотал я Ленам и, оставив на столе несколько крупных купюр, схватил куртку и выскочил на улицу.
Девушка, к счастью, ещё не исчезла – её белый плащ мелькал среди прохожих невдалеке. Шла она в сторону Адмиралтейства, а в правой руке несла лёгкий пакет – наверное, с тем самым алым платьем.

Я приблизился к ней на расстояние полутора шагов и только тут вспомнил, что я совершенно, ну, напрочь, не умею знакомиться на улице. Хотя она должна же была меня помнить – ведь она мне улыбалась. И тут она резко остановилась – я едва не толкнул её в спину, и повернулась ко мне:
– Не дышите как загнанная собака. Лучше возьмите у девушки пакет и идите рядом. Меня зовут Соня.
Кивнув, я представился в ответ, забрал у неё платье, а она взяла меня под руку:
– И куда же мы пойдём?
– Тут есть чудесный китайский подвальчик, на Разъезжей, – заговорил я торопливо и излишне сладко, но, кашлянув в кулак, продолжил уже более пристойным тоном. – Я туда вожу только редких людей.
– Спасибо, пойдём, – кажется, она сходу перешла на «ты» и это давало некоторую надежду.

Мимо медленно проехал милицейский «уазик» с освещённым салоном. Мне показалось, что на заднем сиденье там был Вампилов.

– Я тоже люблю такие заведения, – сказала она, когда мы устроилась за столиком, и я заказал еду. – И предпочла бы сейчас коньяк, – её желание совпадало с моим, да и любимый трёхзвёздочный дербентский неожиданно оказался в меню.
Мы выпили коньяка, я научил её держать палочки – у неё практически сразу получилось, и я решился:
– В тебе есть какая-то иная, нездешняя кровь…
– Я – стопроцентная чувашка, – ответила она, выуживая из тарелки со сладкой свининой кусочек ананаса.
– Из Чебоксар?
– С Петроградской. Но родители – из Чувашии, но не из Чебоксар, а из Цивильска. Я там никогда не была.
– А я – был, – ответил я с некоторой даже гордостью.
– Расскажи.
– Странный городок. Очень запущенный, уж извини, – она пожала плечами, – но там есть одна удивительная вещь, точнее, две. Кажется, я запутался… В общем, на одной из центральных улиц там располагается женская тюрьма. Выкрашенная в розовый цвет. А в другом конце улицы, если пройти несколько сотен шагов по раздолбанной мостовой, женский монастырь. Были мы там с одной нервной девушкой. Она очень беспокоилась, пока я зачем-то фотографировал тюрьму. И нас оттуда погнала охрана. А когда мы дошли до монастыря, там была распахнута калитка – и сквозь неё был виден, ну, практически райский сад…
– Интересно, – её лицо стало строгим, – от греха до рая – всего-то несколько сотен шагов. Ты хочешь, чтобы я пошла к тебе? – без паузы добавила она. Ресницы её мелко подрагивали, а на правой скуле проявился едва заметным уголком маленький белый шрам. Точь-в-точь как у меня.
Я сглотнул от неожиданности и молча кивнул.
– Сто долларов.
Меня, конечно, кольнуло. Но я даже не испытал разочарования. Мне было уже всё равно.

Я вынул из бумажника стодолларовую бумажку и положил на край стола. Соня достала из сумочки коричневой кожи кошелёк и, открыв его, всунула мою сотенную между другими, совсем немалочисленными купюрами. Больше мы почти не разговаривали.

Когда я проснулся утром, её рядом не было. Почуяв неладное, я резко вскочил. Заглянул в гостиную – её не было. Ноутбук был на месте. Не было её ни в ванной, ни на кухне. Зато на кухонном столе лежала стодолларовая купюра и записка на клетчатом листочке, вырванном из моего блокнота:

«Я пошутила. А то бы ты подумал, что я ветреная – пошла с первым встречным. Наверное, я дура? И ещё я украла твою визитную карточку и теперь смогу позвонить тебе в любое время.
Соня»

У дверей испанского ресторана я был за пять минут до открытия. Тысяча рублей не понадобилась – бармен мне честно ничем не мог помочь, только позвал администратора. Милая, невысокого роста девушка, выслушав, мерно кивая, байку про забытые у меня дома золотые серёжки с брильянтами, лишь развела руками:
– Эта, как вы говорите, Соня, работала у нас пока единственный раз. У Арчи, это её партнёр, приболела постоянная напарница, а у него вчера было последнее, прощальное выступление – они уезжают танцевать на шведском пароме, и он не хотел его отменять. Мы дали, буквально на авось, объявление в интернете. И вдруг она появилась. Арчи, кстати, сказал, что лучше партнёрши у него не было… Нет, телефона она не оставила. Всего доброго, приходите к нам ещё. У нас со следующей недели – новая развлекательная программа. Со стриптизом. И ещё – декада каталонской кухни… – без особой надежды добавила она мне уже вслед.

Я продолжал уныло работать. Помирился с Ленами. Сверстал с Оксаной ещё пять газет. С Фёклой мы облазили все парадные, закоулки и проходные дворы в районе Сенной. Даже зашли в гости к Чайковскому – в огромную двенадцатикомнатную коммуналку, не столько, правда, из Достоевского, сколько из Зощенко. Под конец, помимо зарплаты, мне выдали ещё и приличную премию. В Москву они провожали меня все вместе: Александр Сергеевич, Лены, Оксана и Фёкла. Фёкла даже чуть-чуть всплакнула.
Соня так ни разу и не позвонила. Но с того давнего дня я никогда больше не выключаю телефон. Даже ночью в самолёте.