Роман глава двадцать первая

1
Взвод готовился во внутренний караул: кто подшивал подворотничок, кто сидел с раскрытым уставом, кто наглаживал на брюках стрелки – на разводе надлежит блистать внешним видом и знаниями. Тураев сидел на табурете, мрачно чистил пряжку – посылка с его любимыми песочными печенюшками (Уж он-то знал как они стряпаются! Видел, представлял, как раскатывает мать тесто на гладкой фанерке, как выдавливает низкой стопочкой белые кругляшки, как посыпает их сахаром, раскладывает на противень - да в духовку!) так и осталась на почте. А в карауле собаке-голоду вольготно как нигде – бодрая утроба зудится не чета спящей! И поживиться нечем: несладкий чай, больше похожий на помои, да в полевом термосе сухая каша – пшённая или перловая. К утру исчезнет и она, но куда приятнее подкормиться вкусненьким!

Вот если бы дежурным по училищу Лялин заступил! Тот непременно в караул доппаёк пришлёт. И столовским «товарищам» тремя корочками не отделаться - офицер потребует двойную порцию рыбы положить или гуляша котелок.
Повара плачут от его дежурств. Он для них - палач, враг номер один. Закладку мяса или рыбы не пропустит – мало, что на весы как ревизор уставится, будет ждать пока бульон навару не возьмёт. Повара беснуются, глядя как их «положенное» мясо превращается в курсантское довольствие, а Лялин знай себе умную книжицу читает. 

Тураев вздохнул - взамен и службу надо нести усердно – подводить любимого офицера позор! Но все силы и положить не страшно: если к тебе, простому курсанту со всей душой, то и ты – в огонь и в воду!
В расположении появился Рягуж - чрезвычайно чем-то довольный.
- В буфете на форточке щеколду открыл!  - заговорщицки, с оглядкой, шепнул он друзьям. - Ночью булочек натырим.
- Дело! – Круглов радостно блеснул глазами, небрежно захлопнул устав.
- Зину что-ли обкрадём? – озаботился Тураев.
- Думаешь, ей выпечку под расчёт носят? – удивился Вячеслав.
- А то нет!
- Кто эти булочки считает? – скривил лицо Рягуж. - Их на подносах завались! Одной больше – одной меньше.

- Из Зинкиного кармана красть не согласен, - отрезал Тураев. Он слишком хорошо помнил наставление отца – не тянуть руку даже за чужим спичечным коробком! «Чужого, что плохо лежит - для тебя не существует! – часто повторял Василий Никитович. – Есть твоё – и всё остальное. А как остальное лежит – не твоя забота»!
- Слазим, потом разберёмся, – попытался уговорить его Круглов. - Если выпечка под расчёт – деньги отдадим.
Идея Тураеву категорически не нравилась.
- Скажем, на, Зина, два рубля? – прошипел он. - Мы тут ночью по буфету шарились, булочек взаймы набрали! А если она скажет, что выручка пропала?
- На пол деньги положим, будто обронены. Не выкинет же она их!
- Вы ошалели?! За деньги и так можно купить! – одёрнул друзей Рягуж и резонно заявил Тураеву: - Тебя-то булки жрать не заставляют! Будешь чистеньким.
- Ну да! – возмутился Антон. – Кому лезть-то?

Рягуж с Кругловым переглянулись: для халявной сдобы открытой форточки мало – на посту должен стоять кто-то из них, само-собой, залезать в буфет тоже свой – иначе воровство тайной не останется. Из троих часовым возле буфета был расписан Круглов, а Рягуж в одно с ним время – на вещевой склад. «Доблестноая» роль и в самом деле выпадала исключительно Тураеву.
- А бог? – Тураев язвительно уставился в глаза Вячеслава. – Там всё видно!
Круглов на предполагаемую «операцию» смотрел рассудком сложнее, совестью - проще. Когда из большой государственной кучи берут каких-то три несчастных сочника – дело справедливое. Много раз Вячеслав слышал от людей очень для него авторитетных: «Государство в накладе не останется»! «Государство не обманешь»!

- Ты знаешь что такое трудодень? – спросил он Тураева. Тот пожал плечами.
- Это когда колхозник на государство пашет, а ему вместо денег в журнале палочку ставят – мол, молодец! Не посадим тебя, раз трудишься! Наберётся за год три сотни таких палочек – большой молодец! Наслаждайся свободой, заслужил. И всё! Дуля вот такая вместо зарплаты! – Вячеслав в сердцах тряхнул фигурой из трёх пальцев.
- При чём мы и трудодни? – отшатнулся от дули Тураев. - Дела давние.
- Чтоб ты знал, мы уже пелёнки обсирали, а мой дед с бабкой так задаром и горбатились! Им знаешь, сколько государство должно?! А ты – три сочника! Грабёж!

Тураев молчал, думал – слова друга легли на душу неожиданно, весомо.
- Хватит чушь пороть! – Рягуж вскипел, но говорил как можно тише. – Можно подумать у Зинки сочника никогда не крали! Ангелы просто в училище! Ты посмотри на поваров, что сумки еле тащат - там наша законная жратва! И мир не перевернулся!
- Вон – Горелов! Генеральский харч мечет – пойди по магазинам найди такой! И нечего, совестью не мается, - добавил аргументов и Круглов. - В конце-концов мы родину охраняем. Пусть она нас и подкормит!
- Хорошо! – Тураев сдался, в уме же прикинул так: полезет, но на прилавке оставит пятьдесят копеек - за свою долю.
- Это разговор! – потёр руки Рягуж.

2
Под победную поступь весны Худяков расставался с холостяцкой жизнью – вальс с миленькой молоденькой соседкой незаметно перекочевал с паркета на кровать, и уроки танцев закончились добровольным заявлением в Загс. На предсвадебную суету он выхлопотал себе неделю отпуска.
Начальником караула назначили Сувалова – грузного,  нервно-крикливого капитана, командира первого взвода. Сувалов заменой не обрадовался, потому чужих курсантов проверял с повышенным раздражением. Свежий взгляд в чужом «глазу», как водится, откопал кучу вопиющих недостатков.
- Тураев! Круглов! Драпук! Что за поросль распустили?! – взвился капитан, приглядевшись к юношеским подбородкам.
Нескольких светлых волосков на своей бороде Тураев видел раньше и без посторонних указок. Считал их ерундой и бритвой даже не обзаводился. Подобные мысли витали в мозгах Круглова и Драпука, но никого не спасли - все трое побежали в казарму.

- Морда козлиная! – выругался в адрес капитана Драпук. – Смотрел, как бабе между ног! Мне ещё год бритва не нужна.
Тураев провёл рукой по мягкому подбородку - прощай, молодость! Начинать теперь мороку с импортными лезвиями, которых не найти в магазине! Да и сам процесс хлопотный - помазок, пена, противное скрябание металлом по лицу!
Вон, у Остапенко, щетина густая, как у синюшной свиньи и прёт без роздыху круглые сутки. С утра покосит – вроде ничего, после обеда –опять заросли в полный рост. Не позавидуешь такому счастью.
«Ёлки-палки! – спохватился Тураев и растеряно завертелся возле своей тумбочки. - Где станок-то взять»? Драпук поисками был озабочен недолго - запросто достал из тумбочки Копытина бритвенный набор. Антону стало неприятно: он представил на себе прикосновения того самого лезвия, которым Копытин избавлял от волос своё прыщавое лицо.

О тех прыщах помнил и Драпук. Он принялся бесцеремонно перебирать копытинский ящик и радостно поднял руку с пачкой английских лезвий. Как добытчик Драпук побрился первым. Антон быстро прополоскал за сослуживцем лезвие, взялся за свои тонкие волосики. Новое острие заграничного металла такую мелочь даже и не заметило.
- Юноша должен становиться мужчиной без суеты, - заявил Круглов своему отражению и неторопливо намылил подбородок.

С обновлёнными лицами курсанты предстали на дальнейший инструктаж. Разнос продолжался. Замена Худякова на Сувалова не радовала никого. Свой командир роднее, понятливее, да и ко многим вещам проще относится. Сувалов где неуставное увидит – во всю прыть в канцелярию, докладывать. А если сам за воспитание возьмётся, визг поднимет, словно молодой кабан от кастрации.
В карауле с ним вовсе держись! И не от строгости, а от частых приливов-отливов уставной одержимости. На их волне Сувалов то вгрызался в устав и инструкции, как голодная крыса в сыр - ломился немедленно претворять в жизнь, то обламывался в своём железном настрое, сникал, плевался, пускал дело на самотёк.

При яростном воплощении бумажного «счастья» в караульный быт и службу, чаще безуспешном, компромиссном, Сувалов терзался. По горячим следам нестыковок он писал рапорта, прикладывал перечни. Листочков набиралось и два и три – то деревья слишком близко к ограждению растут, то расстояние между рядами колючей проволоки не уставное. «У нас один Сувалов службу несёт? - потрясая его докладами, строго спрашивал Землемеров. – Остальных положение устраивает»? В такие минуты капитан парил в небесах от счастья.
У самого передового начкара должны быть и самые отменные караульные, знающие устав до запятой! И Сувалов жару задавал: бодрствующая смена зубрила военную книгу не отрывая голов, смиренно ходила к нему каруселью – сдавать зачёт.
Теория уверенно воплощалась в практику: тревожные группы вооружались в рекордное время и выскакивали из караулки как ополоумевшие; разводящие знали все постовые печати в лицо, как своих мам и пап; часовые при прохождении опасных участков наполнялись бдительностью, беспрестанно отзванивались с контрольных розеток. Словом, каждый сверчок знал каким способом прыгать на свой шесток.

И смена часовых шла как по писанному: очередные караульные загодя поднимались на инструктаж; за пятнадцать минут до срока покидали караулку, на постах появлялись словно по курантам. Благодать да и только!
Но поскольку офицер был слеплен из живого теста, после двух-трёх часов ночи «сдувался», и караульная машина катилась самотёком - вихляя в стороны и притормаживая. Счастливчикам, оседлавшим волну капитанской меланхолии, перепадал лишний час отдыха, что совсем не радовало тех, кто этот час оттаптывал ногами. Особенно если стояла зима.

Они, сменённые с обычным для безвластия опозданием, приходили замёрзшие и злые, но на этом неприятности не заканчивались: проведя в бодрости два положенных часа, смена отправлялась спать. Зато пробуждался и приходил в себя Сувалов – возвращалась эра устава и порядка. «Счастливчиков» будоражили тревогами, инструктажами и рано выпихивали на посты.
Если неудачная волна дважды настигала одних и тех же курсантов, запросто случались ссоры и драки.
- Какого чёрта вовремя не вышли?! – уже издалека кричал матом задубелый и озлобленный Рягуж.
- А ты попробуй смену подними! – разводящий виновато показывал на сонные лица новой смены.
- Какая сука подняться вовремя не могла? Ты покажи? Я научу вставать! – петухом подскакивал Рягуж. Все понуро молчали, ибо для тяжёлых и непредсказуемых последствий достаточно было одного слова.

3
После ужина Круглов толкался на «собачке» - охранял вход в караулку, а Тураев, свободный от смены, подался скрасить ему одиночество. Такие вещи, как открывание двери, тем более выход наружу, дозволялись только с разрешения начкара, но видя, как тот набросился исследовать принятые недостатки, Антон шмыгнул на улицу – авось пронесёт!
Пару минут друзья стояли молча, задрав головы вверх. Чистое небо, простившись с солнцем, теперь раскрылось пугающей бездонностью, таинственную чернильную черноту которой пронзали мириады звёзд. Самых разных – от лучистого, переливающегося ярким сине-красным цветом Сириуса до еле видимых блестящих ничтожных песчинок.

- Тебе не приходило, что жизнь с точки зрения атеизма - пшик? –Круглов оторвался от созерцания космоса и очень серьёзно посмотрел на Тураева.
- Чья жизнь? – опешил Антон.
- Твоя! Моя! Колькина, наших родителей, полковника Степурко! Жизнь всего человечества!
Тураев поёжился от вопроса: - Что значит пшик?
- Вот то и значит - наша жизнь ничего не значит!
- Загнул! Мы живём, радуемся, офицерами хотим стать.
- Офицерами… делов - то… Вот смотри! – Круглов вдруг оживился лицом, словно тут, сейчас, сбылось его самое заветное желание. Тураев такой всплеск эмоций увидел у друга впервые.

– Существует бесконечная вселенная и человеческая жизнь длиною в сто лет! – горячо заговорил Вячеслав. - Бесконечность – и сто лет! Могучий океан, который за месяц на корабле не переплыть и ничтожная капля воды, сдуваемая с ладони за полсекунды! Несуразность! Бред, и причём, непоправимый! Кому всё это надо? – запальчиво тряхнул он друга за локоть и резко затих, печально выдавил. – Нет ответа! Никто ничего не говорит!
Тураев и сам думал над этим, кто отпустил человеку такой короткий век? Конечно, по сравнению с бесконечностью любой срок будет ничтожным, но шестьдесят-семьдесят лет жизни – уж очень мало. Ведь жизнь так прекрасна!
- Машина с удивительными, неповторимым возможностями, называемая человеком, создана всего-навсего на семьдесят-сто лет! – подхватил его мысли Круглов. - Для чего мы живём, что за собой оставляем?!   
- Дела, детей! - свой ответ Антон почерпнул из общеизвестных истин.

- Какие дела? – возмутился друг. - Зайди на кладбище и ткни в любую могилу! Какие он оставил дела? Да кто его знает? Ну, есть в мире тысячи великих людей, чьи дела помнят, а в землю миллиарды ушли! Чем они хуже?
- Не знаю, - пожал плечами Тураев. - Дети – тоже дело. Продолжение тебя. Не будешь же отрицать?
- Дети… пусть даже внуки, правнуки. Вот погаснет Солнце, остынет Земля… человечество вымрет… а зачем мы с тобой жили?
- Не знаю, - у Тураева от представления мёртвой, пустой Земли захолонуло сердце. Собственная смерть, конечность прекрасного, светлого и любимого им мира, сейчас, в тоскливой темноте, отозвалась в душе курсанта небывалым угнетением, безнадежной жутью.

Антон искал на это ответы ещё в детстве, оставаясь перед сном один на один с бесконечными вопросами, смутными тревогами, личными плачевными выводами. Всё, чем утешали родители, рассыпалось в прах даже от его детской логики, не сулило верных надежд и ввергало в одни лишь пустые терзания. В безуспешных попытках осмысления справедливости бытия, Антон нашёл единственный путь спокойствия – закрыть на непознанное глаза: не углубляться мыслями по поводу могил, похорон и своего «я» после смерти.
Круглов одолел такой же путь терзаний, но благодушно зашориваться от тайн мира не желал, надеялся на ответ. И сегодняшний его вопрос Степурко лелеял эту надежду хоть что-то авторитетно прояснить. И снова – материализм! Непобедимый, фундаментальный!

- Никто ничего не знает, - осудительно фыркнул Вячеслав, будто рядом, в темноте стоял сам Степурко, - но вот материализм подавай как ясный факт!
- Возьми Ленина. Он и теперь живее всех живых, - вдруг брякнул Антон.
- Ленин… Ленину уже безразлично, кто, что о нём думает! – с нотками разочарования сказал Круглов.
Тураев сразу подумал, что спор зашёл слишком далеко и что самое плохое - обречён на взаимное непонимание.
-  Пожалуй, так, - согласился он и добавил свою нередкую мысль. - Плакаты дедушке Ленину на том свете душу уже никак не греют.

- Видишь, сам подсознательно говоришь «на том свете», - обрадовался Круглов. - Ты веришь в тот свет, веришь в другую жизнь! А она возможна только через веру в Бога!
Боясь, что разговор наберёт силу и завертится на новый бесполезный круг, Антон решил закончить: - Наука не обнаружила бога, не нашла потусторонней жизни! Этим институты занимаются, академии! Космос осваиваем! И тишина в ответ – никто с того света не возвращался!
- Наука, между прочим, много чего не знает!
- Это вопрос времени.
- Конечно! – проворчал Вячеслав. – О том свете с детства говорит сам, говорят мамы и папы, говорили дедушки и бабушки, но мы в тот свет не верим!

За железным, решётчатым  забором училища пробежали две собаки. Их не было видно в темноте, только слышался лай – один жалобный, прерывающийся, визгливый, другой грозный, властный, напористый. Собаки удалялись, но по всему чувствовалось, что убегающей собаке не поздоровится.
Курсанты замолчали. Тураев думал, что и человек подобно этой бедной собачонке может попасть в беду, и изойти на плач и стенания (сколько фильмов о войне и горе?!), да только никто в этом мире на помощь не придёт. Круглов же, наоборот, думал, что жизнь человека, не то что жизнь какого-нибудь животного, она под внимательным небесным оком, под чьей-то невидимой защитой.

А звёздное небо тем временем быстро затягивалось плотной пеленой туч.
- Скажи лучше, ты убивать людей готов? – спросил Тураев, уводя тему в другое русло. Вот это его волновало больше: оружие будет в их руках все двадцать пять лет службы. И что их ждёт – никто не знает. Может, в Афганистан пошлют, как его брата Константина, может на какую другую войну.
- Кулька хоть сейчас! – Круглов вдруг повеселел, заулыбался и понарошку схватился за затвор.
- Я серьёзно! – поморщился Антон. - Готов?
- Что значит – готов?
- То и значит – взять и человека застрелить. В общем, человека похоронят после твоих выстрелов. Вот хоть из этого автомата.
- Даже не думал, если честно, - Круглов будто впервые осмотрел на свой автомат. Повертел.  - Не хотелось бы.
- Не хочешь, короче, стрелять в людей?
- Нет, если честно.
- Ты же в училище пошёл, на офицера. Добровольно.
- Пошёл. И ты пошёл.
- Мне стрелять нравится, - сказал Тураев. – И ещё – есть такая профессия – родину защищать. А врагов на войне убивать?
- Не думал об этом.
- Вот и я пока не думал. Мишень мишенью, а человек…
После полуночи тучи оросили землю приятным умеренным дождём.

4
Около половины третьего Тураев засобирался штурмовать буфет. Он осмотрел караулку – Сувалов мирно сидел в комнате начкара, что-то читал. Раз прекратил экзамены, уставной напор скоро прикажет долго жить.
Без лишнего шума Антон отодвинул железный засов, шагнул на улицу. Приятно дохнуло прошедшим дождём. На «собачке» стоял Василец – с его стороны подвоха не будет: при всей неприметности и скромности он товарища не выдаст.
Тураев отворил калитку ограждения, но вместо того, чтобы идти по освещённой аллее, быстро шмыгнул в голые заросли сирени – подальше от света фонарей. Круглов уже предупредительно толкался на границе поста и посматривал на часы. Когда из-за кустов мелькнула тень, он осторожно окликнул гостя.

Перед буфетным окном Тураев вдруг осознал, что дневные планы были лишь словами, но что настал момент, когда они должны обратиться в действие. И действие совсем не уставного порядка - если их накроют за воровством, наказание окажется суровым. Нарушений даже на двоих набирается хорошая вязанка, а если глубже капнуть, то и преступление приписать можно.
У него - самовольный уход из караульного помещения, проникновение на охраняемый объект, кража… У Круглова – доступ постороннего лица к объекту, содействие в краже материальных средств… Но он пообещал друзьям…
Стараясь не показать внутреннюю борьбу, которая его охватила, Тураев на несколько мгновений замешкался. Он был готов отказаться от замысла, и с удовольствием, если бы друг тоже проявил хоть каплю сомнений. Но Вячеслав тихонько двигал половинку окна внутрь.

Ноздри сами-собой, жадно втянули сладкий аромат выпечки - аппетитные сочники поманили доступностью вопреки разуму. «Риск – благородное дело»! – подбодрил себя Тураев и было нырнул в оконный проём. Круглов резко остановил.
- Босиком надо, - негромко пояснил он. Тураев кивнул – ясно-понятно: утром на чистом полу для Зины сюрприз – следы сорок второго размера! Он разулся, сунул портянки внутрь сапог - теперь галопом сорваться из буфета не получится.

Круглов вышел из каре и с двойным вниманием уставился на ночной плац. Робко ступая по деревянному мытому полу, Антон приблизился к прилавку. В тусклом свете далёкого уличного фонаря он разглядел белеющие тканевые салфетки – сдоба под ними. Курсант достал целлофановый пакет…
Пока Тураев орудовал в чреве буфета, караульное помещение ожило: громко захлопала массивная дверь, раздался топот ног, голоса. Перед местом заряжания оружия быстро выстроились четыре курсанта с автоматами, донеслась команда: «Группа усиления, за мной»!
Круглов напряжённо смотрел на бегущих – у тех было два пути: на пост к нему, по аллее, или на вещевой склад, за казарму. Если свернут на аллею - срочно закрывать окно и шептать другу, чтобы тот сидел затаившись. Появиться в такой момент из окна с булочками – залёт полный!

Группа усиления завернула за казарму. «На вещевой склад»! – обрадовался Круглов, но всё равно кинулся к раскрытому окну: «Тревога в караулке»! У Тураева от известия недобро заколотилось сердце. Тревога – значит построение с оружием. Всех. Без исключения.
Антон представил распахнутые оружейные пирамиды и свой одиноко стоящий автомат. Сразу спросят хозяина! Пакет с злосчастной выпечкой Тураев чуть не кинул в руки Круглова – «Спрячь в кустах»! Сунув поверх портянок ноги в сапоги, он не таясь помчался по аллее.
Василец, напоминая в свете тусклой лампочки колобка, толкался под дверями. «Проверяющий из учебного отдела», - сообщил он, излучая глазами то тревожность, то любопытство. «Ты меня не видел»! – предупредил Тураев. Тот понятливо кивнул.

Как не торопился Антон, прежде чем дёрнуть дверь осторожно заглянул в смотровое окошко - не хватало с разбега напороться на начкара или проверяющего. Коридор был пуст, дверь заперта. Теперь ждать возврата группы усиления, и тут тоже загвоздка: все прибегут с оружием, а он с пустыми руками. Намётанный глаз сразу увидит.
«Чёрт! Как всё не вовремя»! – бессильно ругнулся Тураев, прячась в тень пулеулавливателя, подальше с глаз. Особой радости от того, что его могли застукать в буфете, но не застукали, не чувствовалось. Тревожное ожидание грызло изнутри: «заметили ли его отсутствие?» «Что теперь будет»?
Ночную тишину бесцеремонно нарушили топот сапог и звяканье металла - возвращалась группа усиления. Тураев оставался в засаде: чем меньше народу увидит его, тем лучше. Разводящий Лаврентьев позвонил в караулку, за стеклянным оконцем мелькнуло чьё-то лицо, дверь распахнулась. Тураев шустро выскочил из укрытия, пристроился в хвост колонны. Быстро и внимательно осматриваясь, он пытался определить, вскрылось ли его отсутствие?

Около закрытых пирамид, за столами для бодрствующей смены сидело несколько курсантов. В помещении начкара маячила фигура Сувалова и проверяющего – небольшого капитана с бодрым белым лицом. Перед ними на вытяжку стоял Драпук и виновато клонил голову – шла проверка устава.
На Тураева как на пропажу никто не смотрел. «Похоже, всё гладко, - подумал он с облегчением. - Иначе бы пытали, куда подевался».
Лаврентьев выстроил группу и доложил об отражении нападения. Проверяющий без лишнего любопытства заполнил ведомость, черкнул размашистую роспись и направился на выход. «Шито-крыто» – обрадовался Тураев, слыша дребезг засова. Сувалов же внимательно проводил освещённую фонарями спину капитана, и первым делом громко скомандовал: - В ружьё!

Все кинулись к оружейным пирамидам. Тураев тоже потянулся за автоматом, но увидел, что его ячейка пуста. «Может, перепутал кто, мой схватил», - подумал он, но через десять секунд все три пирамиды сверкали лишь бирками. Тураева прошиб холодный пот: где автомат? На деревянных, непослушных ногах он занял положенное место.
- Где ваше оружие? – строго спросил Сувалов. Тураев проклинал все булочки, какие только есть на белом свете и молчал. Вот так «шито-крыто»!
- Где вы были по тревоге?
Если нахождение автомата оставалось для Тураева загадкой, то за себя надо было что-то отвечать. «В туалете» - негромко сказал он сухим, скрпучим горлом.

- Вы мне рассказывайте! – офицер возмущённо воскликнул и, указывая пальцем на кабинет, высоко заверещал: - объяснительную немедленно писать!
- В туалете с поносом был! - упрямо твердил Тураев, вытянувшись перед капитаном наедине. –Команду слышал, выполнить не мог.
Сувалов уже истребовал с курсанта записку и всё никак не отпускал – хотел капнуть причину поглубже, чем заурядный понос. Капитан не остывал - это счастье, что проверяющий в пирамиду не заглянул! А если бы спросил – где человек? ЧП было бы на всё училище! А сам виновник ловко талдычит «Понос»!

Тураев стоял до последнего – караулку не покидал! Дело с поиском истины тянулось и Антону уже в самом деле стало казаться, что когда раздалась тревога, он сидел в самом укромном месте караулки – по крепкой нужде.
- Наказывайте! – с нарастающим упрямством отзывался он. – В туалете был!
Чрез меру допрашивать караульных, даже в чём-то виноватых, уставом запрещается, и пообещав высокие разбирательства, Сувалов отстал.
Заветные сочники принесли в караулку перед рассветом. Рягуж и Круглов, оголодалые от ночной службы, ели с аппетитом. Тураеву они казались сухими и всё норовили застрять в горле.
                * * *
Сувалов о проступке Тураева доложил письменно, с радостью – лишний раз показав командиру роты свою ретивость в службе. Резко подошёл к расспросам виновного без пристрастия и дело завершилось тремя нарядами.
Когда история осталась позади, Тураев заключил, что вышло совсем неплохо: три наряда – большая цена за три булочки, но ерунда, по сравнению с настоящей правдой про буфет.
Полтинник, который он приготовил за сочники, но в спешке забыл положить на пол, Антон всё-таки незаметно для Зины пристроил под прилавок.

Глава 22
http://www.proza.ru/2009/11/07/1401