День темнее ночи, часть VIII

На Масленицу в Липином Бору ударили морозы. Седая дымка заволокла небо. Трещали стволы яблонь в садах. Ледяной воздух жег лицо, и трудно было вдыхать в себя его густую, тягучую массу. Село замерло, лишь изредка где-нибудь скрипела дверь, выпуская клубы пара; мужик в тулупе и треухе выскакивал во двор, не снимая меховых рукавиц, набирал из поленницы дров и вновь скрывался в теплом доме.

- Нешто  поедешь? – со страданием в голосе спрашивала Пашута мужа.
- А то! – бодро отвечал Нифодий, заворачивая в тряпицу нарезанные тестем ложки.

Всю Масляную неделю в Белоозере гуляла ярмарка. После рождественских метелей и крещенских холодов из ближних и далеких сел съезжались в город охотники с добытыми за зиму шкурами, рыбаки с мороженой рыбой, мужики с мукой, медом и солеными грибами. Каждый год Нифодий возил туда рыбу, ложки и натканное женою полотно. А тут еще подфартило ему: забагрил он по морозу стерлядку. Хорошую, вершков десяти длиной. На ярмарке полтинник за нее, а то и все шесть гривенных дадут!
- Прохора не пущу! – Пашута хотела сказать это твердо, но получилось жалобно, со всхлипом.
- Да не возьму, не бойсь! Пускай в тепле, у юбки мамкиной сидит, - подмигнул Нифодий. – И Федьке-от гостинцев собери…
Федосей полгода уж как жил в городе. У Балдиных, купцов, служил рассыльным в лавке. Хозяин паренька хвалил, вот и Нифодий был доволен сыном.
 
На ярмарке – толчея! Купчихи в ярких, шитых золотом платках поверх лисьих шапок проходят рыбные ряды без внимания. Бабы попроще останавливаются, прицениваются к снетку*, к налиму, к ложкам. Федосей им степенно отвечает. Отец понес учительше полпуда рыбы, а Федьку торговать поставил. Справа от Водопьяновых чухонка**, баба Эльва, топит самовар, зазывает народ на горячий чай, достает из укутанного дохой сундучка теплые ватрушки. Федька косится туда, глотает слюну, бьет себя по плечам и бедрам – холодно! Тулуп у Федьки -  на вырост, под широковатым воротом платок подвязан бабий. Но Федька особо не горюет: ежели поднять повыше воротник, то почти и не видать, что бабий...
- По-о-сторонись! – это сквозь тесные ряды верхом пробирается боярин Тверитинов. Люди сторонятся, кланяются. А жеребец Тверитиновский – бесово отродье! – взял да и насыпал кучу прямо перед Эльвиным прилавком. Народ смеется: кто ж теперь через назём*** пироги полезет покупать?! Старая Эльва проводила всадника длинной, непонятной бранью. Потом к Федьке обернулась, по-русски попросила ласково:
- Федь, голубчик, помоги старухе! А я тебе чайку горячего налью!
Не хочется Федьке лопатой махать, но чаю горячего на морозе выпить - ох как хорошо! Достал он из телеги лопату, перекидал назем в дальний сугроб, чистым снегом присыпал тропку перед Эльвиным прилавком. Пока лопату убирал, остановился перед его товаром незнакомый священник в богатой, бобром подбитой рясе.
- Почем рыбка-то?
- Целковый! – отвечает Федька, поправляя сбившуюся во время работы шапку.
- За одну-то рыбину? Ишь, что захотел, - фыркнул покупатель и пошел дальше вдоль рядов.
Тут сообразил Федька, что сплоховал: не про мешок спросил священник. Про стерлядку!
- Шесть гривен! Шесть гривен! Шесть гривен, - едва не плача, шепчет он вслед уходящему.
- То настоятель Кирилловский, отец Серафим, - говорит старая Эльва, подавая пареньку чай. – К старикам своим на праздники приехал… Наш он - белозерский!
Закусил от огорчения губу Федосей. И стынет, подергивается иголочками льда его чай в алюминиевой кружке. Подошли две девки. Одна – рыжая, бойкая, щеки горят, как зобок у снегиря, у второй - руки в муфточке и на ресницах иней белый, словно у Снегурки.
- Почем ложки-то? Отдашь за пятачок? – и смеются обе.
Федька, смущение и досаду пряча, басит нарочно:
- По семь копеек. Будешь брать? А денег нету – проходи!
Но вот идет обратно настоятель, опять внимательно смотрит на прилавки. Вернулся к Федьке:
- Ну, за восемь гривен отдашь?
- Отдам! – радостно кивает тот.
- Что-то ни у кого сегодня больше стерляди нет, – добродушно заговаривает священник.
- А мы места знаем! – бойко отвечает Федька, пересчитывая монеты.
- Места, говоришь? А еще одну к субботе привезешь? Если вот такая же, - отец Серафим проводит пальцем по костистым бляшкам на рыбьей спине, - то за рубль возьму. Понимаешь?
- Понимаю. Привезем! – радостно соглашается Федька, пряча в рукавицу вырученные деньги.

Короток зимний день. Садится за ракиты солнце, торговцы собирают товар. Вот и отец вернулся, с ним - дед Ермила. И Федька, сам сияя, как начищенный пятак, высыпает наторгованные монеты.
- За восемь гривен стерлядку отдал! – сбивчиво хвастается он. – И еще одну… за рупь… до субботы купит… отец Серафим.
- Чего? – дед вдруг серьезнеет. – Ты что городишь-то? Какую одну? Чего-от набрехал?
Федосей растерянно оглядывается на отца. Но тот – не злится, хоть и озадачен.
- Ай, Федька! Молодец! Это как же ты его?..- и, к тестю повернувшись, толкает его под плечо: -  Да не тушуйся, дед! Ты ж рыбаков-то здешних знаешь?! Давай, товар-от собирай. Сейчас мы по гостям пойдем!

Ермила всегда знал, что непрост его зять: и говор у него не здешний, и от детей своих незнамо чего хочет. Ермила лоцманом был и рыбаком. И брат его, Иван. И отец, Силуян Пахомыч. И дед Пахом был рыбаком и лоцманом. Зачем же, скажем, Федосея было в город отдавать?  Что, рыбы на его век не хватит, что ль? Иль вот сейчас: «веди – говорит – дед, по рыбакам знакомым. Уж кто-нибудь да держит до субботней ярмарки стерлядку». Где видано, чтобы за рыбой по домам ходили? Ну, за коклюшечным кружевом к мастерицам, бывает, купцы и по домам идут. На кузню к кузнецу, понятно, каждый приезжает. Но всё остальное – только на базаре продается! Качает головой Ермила, но зятю разве заперечишь?

Рыбацкая слобода тянется по берегу озера. Вдоль улицы - сугробы, в окошках - слабый свет, из труб сочатся белые дымки. К Макару стукнулись. Тот болен, спину прихватило, уж три недели как по рыбу не ходил. Послал к Егору, шурину своему. С Егором поговорили о рыбалке, о морозе... Стерлядки у Егора тоже нет, только судак да щука. А стерлядкой, говорит, хвалился давеча Артюха беспалый. Пошли втроем к беспалому. Тот - пьяненький уже, видать, на ярмарке подгулял. Как Нифодия увидел, аж присвистнул:
- Тю! Аким!
Нифодий на него сверкнул глазами:
- Ша, какой тебе Аким? Нифодий я! Знакомы теперь будем!
Артюха проморгался:
- А-ааа. Нифодий. Здравствуй!
Стерлядка у него, как оказалось, есть. И, верно, для субботы припасенная. Перед прощеным воскресеньем - самые завидные цены будут!
- Отдай мне сейчас! – говорит Нифодий. – Семь гривен дам.
- Тебе зачем? – спрашивает Артюха.
Ермила только слово вставить хотел, зять на него рукой махнул сердито. И Артюхе отвечает:
- Надо!
- Нет. Сам продам в субботу.
- Семь гривен с пятаком! – торгуется Нифодий.
Ермила горестно качает головой. Федька-от, может, что напутал. Может, и не придет настоятель за рыбой. А за семь с половиной гривен не продашь рыбеху-то. Совсем Нифодий обезумел.
- Скажи, зачем? – настаивает Артюха.
- Восемь. Или я к другим пойду.
- Девять!
- По рукам! – Нифодий сам за четырехпалую клешню Артюшку схватил, трясет ее двумя руками: - Договорились! Пойдем на ледник, показывай рыбу!
Во дворе, когда они один на один остались, Артюха гостю говорит:
- А когда канал рыли – ты Акимом был!
- Тебе-то что? – нахмурился Нифодий. – Что нам, детей что ли вместе крестить?
- А может и крестить, - подмигивает хозяин. – У меня вот Настька выросла. Тебя я на ярмарке видел с пареньком. Вот поженим их – и обчие внучкИ-то будут!
Нифодий только плечами пожал.

Когда на следующее утро протоиерей Серафим вышел из ворот родительского дома, он увидел телегу, у которой переминались Нифодий с сыном. На телеге, на свежей соломе да на чистом новом полотне лежала купленная у Артюхи стерлядка. Нифодий сделал шаг вперед, поклонился:
- Благословите, Ваше преподобие!
И только приложившись к руке священника и три раза перекрестившись, сказал:
- Парнишка вчера рыбу вам пообещал доставить. Вот, привезли мы.
Настоятель оглядел рыбину и цокнул языком:
- Да, хороша! У нас в Кириллове такие – редкость. А ты в Кириллов улов возишь?
- Вожу, - кивнул Нифодий. – Стерлядку, щуку вожу, суща, налима. И в Горицы возим, для монастыря.
Настоятель удовлетворенно кивнул:
- Ну, а к Святому воскресенью доставишь мне стерлядки такой дюжину и судака четыре пуда?
- Привезем, Ваше преподобие! Как прикажете, - закрестился и закланялся Нифодий. И вслед за ним закрестился и закланялся Федька.

Оглядев промерзшего в телеге сына, Нифодий подбросил на ладони вырученный за стерлядь рубль, улыбнулся:
- А поедем-ка, брат, в трактир. Поедим борща горячего.
Федька удивленно посмотрел на отца. А тот, погрузившись в свои мысли, покачал головой и уж совсем непонятно сказал:
- Нет, Артюха! Нам детей с тобою не крестить. Твои внуки еще моим будут в пояс кланяться!

* * *

Михаил сидел на низких мостках, опустив босые ноги в прохладную воду. Зеленая стрекоза пыталась пристроиться на его колене. Она цеплялась длинными лапками за закатанную штанину, покачав крылышками, находила равновесие, а он лениво шевелил ногой, и стрекоза, сорвавшись с места, снова делала круг над завьяловским прудом.

Как один час пролетело четыре дня после охоты.
Прооперированного Северьяна отправили в больницу. Завьялово встретило охотников как героев. Все от мала до велика прибежали посмотреть убитого медведя. Захар с Данилой раскочегарили коптильню. Никита вызвал трактирщика и заказал все удовольствия, которые только трактирщик согласился доставить. За избавление от зверя завьяловцы несли им немудреные подарки: ягоды, прошлогодние соленые грибы и свежую, утром выловленную рыбу. Прямо в захаровом дворе поставили столы, и вечером на уху, копченую медвежатину и оплаченную напополам Михаилом и Никитой водку, собралось все село. Из коптильни тянуло дымком. На телеге лежала добытая шкура, и деревенские мальчишки подбегали, тыкали палкой, а кто посмелее - и рукой, в свесившуюся с телеги мощную лапу с черными когтями, и с визгом отскакивали в сторону. Для освещения развели перед столами костер, и причудливые тени метались по беленой стене захарового дома.

Всем, кто участвовал в охоте, было чем похвастаться и поделиться. Сначала тихо, а потом все громче, то перебивая, то переспрашивая друг друга, вспоминали: как взяли след, как гнали зверя и чуть не упустили его на болото, кто где был во время выстрелов. Никита шумно, не стесняясь в выражениях, рассказывал про операцию: что Северьян стонал, потом – кричал и вырывался. А сам Никита все губы искусал себе, слезами плакал, но держал, как было нужно. И что Алексей – чудо-врач и настоящий герой. Измотанный Алешка сначала молча пил, потом раздухарился и, перекрикивая Никиту, стал объяснять всем, почему он не выстрелил второй раз. Ильин скоро ушел из-за стола и курил у костра, рассказывая что-то подсевшим к нему ребятишкам и время от время подбрасывая в огонь березовые поленца. Потом в кружок к костру переместились бабы и, разогретые водкой и медвежатиной, затянули протяжные старые песни. За столом разговор стал живее. Михаил даже немного поссорился с Данилой, споря: кого нужно было ставить наверху, над оползнем, а кого - внизу, в овраге. Данила доказывал свое, Михаил – свое. И, пока их не разняли, они успели разбить две или три тарелки и опрокинуть котелок ухи. Трактирщик с двумя парнишками меняли посуду. Никита придумал париться в бане. Но пока Захар с сыном баню растопили, неожиданно настало утро.

Спали на сеновале. В следующие дни ездили к Северьяну, потом – на место охоты, где долго замеряли коридоры для стрельбы и спорили, можно ли было второй раз стрелять Алеше. Парились в баньке. С деревенскими парнями ездили рыбачить на Шексну. На спор плавали на другой берег, причем доплыли только Михаил, да двое местных. Вечером на захаровом дворе варили на костре уху. И Никита, справа и слева от которого сидели задорные, то и дело принимавшиеся хохотать, завьяловские девки, в сотый раз рассказывал про свою Дашутку. Тут Михаилу стало скучно, и он пошел спать. А на следующее утро поднялся рано и ушел на пруд.

Было очень тихо. Случайный ветерок несильно морщил отражения облаков. Толстый гусь вошел в воду, поплыл, но после отчего-то передумал и снова вышел на зеленую траву. Михаил сидел на теплых мостках и думал, что мать, наверно, сегодня или завтра пришлет узнать, как у них дела. И что нужно ехать домой. И что отпуск скоро кончится. Прикидывал, что на те деньги, которые в Москве можно было бы отдать за один ужин в ресторане «Прага» или в саду «Эрмитаж», здесь три дня гуляло целое село. А дальше уже думал о Москве, о недоделанных до отпуска делах, о службе. Смотрел на стрекозу, на отражающиеся в пруду облака, на девку в синем платье, с соседних мостков полоскавшую рубахи. Девка тоже косилась на него. Выкрутив последнюю рубаху, она пошла было к деревне, но у его мостков остановилась и, отводя мокрой рукой выбившиеся из косы пряди, сама заговорила:
- Михаил Аркадьич, а это правда, что медведя – Вы убили?
- Правда. Я, - улыбнулся Михаил.
- А страшно было?
- Нет.
- А я ружье ваше видела. Красивое!
- Когда ж ты его видела?
- Да ваш Данила в нашей избе ночевал. И поутру ваше ружье чистил.
Михаил с досадой вспомнил, что, и правда, свое «Лебо-Куралли»****  он после охоты не разбирал, а, проснувшись с тяжелой головой на второй день, поручил это Даниле. Задетый этим воспоминанием, он спросил:
- А ты с Никитою на сеновал ходила?
- Нет, - насупила брови девка.
- Ой, ведь врешь!
- Вот Вам крест! – перекрестилась она и посмотрела на него задорно и с улыбкой.
- А жених у тебя есть?
- Нету.
- А ко мне зачем пришла?
Девка вспыхнула, надулась и быстрым шагом заспешила по тропинке к домам. Михаил поднялся с мостков, сорвал ветку ивы и, закусив ее зубами, улыбаясь, неторопливо пошел следом.
             *            *         *
Вечером от матери пришла записка, что для Михаила из Москвы получена депеша с грифом «Лично в руки». В ночь не поехали, но уже никто не пил, собирали вещи, готовились к завтрашней дороге.
Наутро в захаровой избе Михаил, уложив патронную сумку и набор оружейных щеточек в дорогом футляре, зачехлял ружье. Алеша брился перед маленьким зеркальцем несессера. Задев неловко еще не совсем зажившую губу, он прицокнул языком.
- Ну, все ж-таки ты дал мне в зубы, Минь! Давно уже мостился…
- А что ты рот раззявил, как телок? Так и до беды недалеко,.. - добродушно ответил Михаил. – Едва меня без брата не оставил!
- Детей-то своих также будешь лупцевать… как и мамаша? – спросил Алексей, продолжая бриться.
- Поглядим еще. Пока не знаю. А ты своих?
- А у меня – не будет их, детей-то.
Михаил посерьезнел.
- Слушай, Алеш, ну погодите вы с Наташкой, а? Не дело ж это!
Алексей обернулся к нему испуганно:
- Минь! Ты же обещал?
- Ну, обещал. Давай договоримся: подожди полгода. Зима придет, и если ничего не поменяется ни у тебя, ни у нее – всё сделаем, как говорил. Вы оба – мелюзга еще. Я ж видел всё давно, да думал: всё пройдет, перебеситесь. А ты вон как серьезно завернул…
Алексей поморщился:
- Я, думаешь, не хотел, чтоб всё прошло? Еще как хотел. А к ней пришел, на именинах-то, а она… такая…
- Тьфу! Ты мне это не рассказывай! Я ей, знаешь, сопли вытирал!
Алексей еще раз огорченно покачал головой:
- Ну ладно, Минь, давай до зимы... Я ж, не поверишь, из Москвы ехал и всё думал: а ну, как у нее жених уж есть? Ведь буду, думал, и плясать и плакать! Эх, вот бы ей у Тверитиновых родиться!

В сенях раздались шаги, и Захарова жена открыла дверь, пропуская впереди себя в избу молодого паренька в почтовой тужурке со скрещенными рожкАми на петлицах. Удивленно оглядывая тесную комнатенку, парень растерянно спросил:
- Могу я видеть?..  Кто здесь будет… господин Ребров?
- Я.
- Я, - ответили хором Михаил и Алексей. Потом переглянулись, улыбнулись, и Михаил уже один, уверенно сказал:
- Я – Ребров.
Почтальон покосился на охотничью куртку и босые ноги Михаила и как-то вопросительно пробормотал:
- Вам телеграмма?.. лично в руки...
Михаил усмехнулся, достал из внутреннего кармана бумажник и развернул перед почтальоном свою паспортную книжку. Тот благодарно закивал:
- Простите, Михаил Аркадьевич! Предписание такое: лично в руки.
Михаил вскрыл серый, запечатанный облаткою листок, скользнул глазами по коротким строчкам и поднял изменившийся взгляд.
- Что? – спросил Алексей.
- Не обошлось, значит, - ответил брат. - Война, Алеша! На службу мне «явиться в трехдневный срок с момента получения…» Спасибо, с матушкой успею попрощаться. Во сколько у нас вечерний до Москвы из Вологды идет?

Прикидывая в уме время, он открыл подаренные отцом часы. На их блестящей крышке змеилась вензелями гравировка:
«Сыну Михаилу, 12 Iюля 1914 г.»


* Снеток – рыба семейства Корюшек.
** Чухонцы – народное название финнов.
*** Назем – то же, что навоз.
**** «Лебо-Куралли» – бельгийская оружейная фирма.