Письмо

«Здравствуйте, дорогие мама, папа, сестра Иринка и бабушка Лизавета! Сегодня у меня радостный день — сегодня меня произвели в сержанты. Вот видишь, ба, а ты все говорила, что я у тебя в поле обсевок. Ни фига не обсевок — не всем и городским сержанта дают. Скажите там Гальке, что я сержант. Мы сегодня поэтому собираемся отметить, даже и старшина Пляскин с нами, так что не бойтесь. Будем свинью резать. У нас Федька Туманов…»
«Дурак! Зачем же я про Пляскина и про Федьку! Цензура же…»
— Колька! Ну ты скоро? — заглянул в казарму Эдька Ширстов, тоже сержант с сегодняшнего дня.
— Сейчас. Надо сегодня отправить. Скажи, что сейчас.
— Пляскин торопит!
— Накатите ему, и пусть проваливает.
— Все уже за ангаром, быстрей давай!
«…у нас Федька Туманов есть. Хоть и москвич, но хороший мужик — свинью с одного раза колет. А я так и не научился. Но ничего, Федька говорит, что он сперва на лягушках тренировался. Врет, наверное. А помнишь, Иринка, как я тебе целую рубашку головастиков принес? Вот ты орала! Денег в письме больше не посылайте, а то говорят, что у нас почтальон как будто крадет, лучше кладите в посылку с жратвой». Колька подумал, посмотрел на написанное, и ему не понравилось «с жратвой». Надо было «с едой» написать! Ну не переписывать же.
— Колька, черт! — опять забежал Ширстов. — Ну?!
— Бегу!.. Беги.
«Все, вечером допишу, а то старшина торопит».
Колька убрал письмо в тумбочку и побежал к ангару…
Через три часа дежурный по части лейтенант Басич со старшиной Пляскиным обходили казармы. Новообращенный сержант Никишаев (в этот день он, на свою беду, был еще и дневальным), мертвецки пьяный, был обнаружен ими на своей кровати. Старшина так удивился (выпито было всего-то по бутылке на рыло!), что просто сказал: «Колька…» — и хотел потрясти его за плечо, но Басич сквозь зубы сказал:
— Стар-ршина Пляскин! Действуйте по уставу!
— Сержант Никишаев! — как мог громко скомандовал старшина.
Никишаев улыбнулся во сне — ему, наверное, понравилось слово «сержант».
— Да не встанет он так, товарищ лейтенант.
— Ладно, растолкайте его и прикажите построить роту.
Минут через пять несчастный Колька, еле держась на ногах, глядя прямо перед собой, все-таки сказал:
— Рота, тройсь!
Казарма, где помещалось двести душ солдат, отозвалась на сержантский призыв в количестве пяти человек, которые и построились в одну линейку.
— Командуйте дальше, сержант Никишаев, — зло и тихо сказал Басич.
— Поп… пор… прядку щитайсь!
— Первый, второй, третий, четвертый, пятый!
— Нет, ну пор… прядку щитайсь!..
— Первый, второй, третий, четвертый, пятый!
Колька медленно повел глазами — убедиться, что и правда пятеро, потом повернулся к Пляскину и вполне членораздельно произнес:
— И вот из-за этого, падла, ты меня будил?!
Через десять дней разжалованный в рядовые Никишаев вернулся в казарму с гауптвахты. Открыв тумбочку, он увидел пришедшее в его отсутствие письмо из дома, а под ним — свое с последней фразой: «Все, вечером допишу, а то старшина торопит».
— Щас! — сказал Колька. — Допишу! Фиг теперь допишу! Теперь и вообще вам писать не буду, дуракам!