Скинхед-аболиционист

Жизнь Рэтты Вубишета стремительно приближалась к концу, оставалось этой жизни всего секунд десять: избив его на дискотеке в туалете Дома культуры, четверо скинхедов, взяв его тело и припоставив кое-как на ноги, со всей силой волокли на ребро колонны вентиляции. Думал ли Рэтта сейчас о чем-нибудь? Поминал ли недобрым нерусским словом не только зиму, гречневую кашу и слово «общежитие», но и весь русский народ, которому что пиво разбавить, что человека убить — без разницы, лишь бы что-нибудь попортить?.. Скорее всего, думать он уже не мог. И какая неуемная жажда знаний занесла его в этот городок? И что бы ему не учиться в Москве, где и университет назван именем его земляка Лумумбы и где все-таки немножко ближе до Бога? А теперь смерть была близка — в десяти секундах, но… Но оставалось десять секунд.
Четверо негров появились в городе год назад. Родом они были из Танзании, то есть чернее не бывает, и учились на филфаке в местном педагогическом институте. Закрытый город, почти Арзамас-16, где начинал Калашников, где делают ракеты и куда в советское время фирмачи приезжали заключать контракты с заводом тяжелого станкостроения только на электричках (режим не позволял иностранцам использовать автотранспорт), — город встретил черных братьев по разуму недоумением и смешками. Правда, Рэтта Вубишет стяжал однажды продолжительные аплодисменты немногочисленной публики, когда перед входом в свое общежитие минут пять забавлялся с футбольным мячом — подбрасывал его всеми частями тела, не давая упасть. Когда же мяч все-таки оказался на земле, Рэтта с обворожительной, но никем не оцененной пластикой раскланялся. Скинхед Егор Чирцов — токарь, двадцать один год — слыхом о нем не слыхал.
Сейчас, за десять секунд до конца Рэтты Вубишета, Егор под рев динамиков танцевал с Лилькой из медучилища.
— А в туалете негра мочат! — прокричала ему Лилька.
— Какого негра? — крикнул Егор.
— Моего. Который ко мне клеился. Я его и привела — ребята попросили. — Лилька победительно улыбалась.
У Егора вдруг что-то подъекнуло, как в школе, когда к доске вызывали, и он отпихнул Лильку и рванул в сортир, сшибая танцующих. Он почти опоздал — между Рэттой и колонной оставалось не больше метра. Егор прыгнул в этот промежуток, но успел только выбросить вперед руку. Негр налетел на нее и рухнул — рухнул, но живой.
— Егор, сука!.. — Далее в три этажа. — Щас вместо негра пойдешь!
— Мочи его, Леха!..
Но Егор уже стоял спиной к колонне с ножом в левой (правая не действовала) руке, и к нему пробирался младший брат Пашка.
— Всех попишем, — сказал тихо и медленно Егор. Он вообще говорил медленно. И откуда это у него всплыло блатное «попишем»?
И разъяренная кодла остановилась, потому что человек чаще всего отступает, если видит, что противник пойдет до конца.
Выйдя из больницы, Рэтта отыскал Егора, который все еще носил гипс и был на больничном, и они вместе ходили по старинному русскому городу обнявшись, забавляя не только местных жителей, но и туристов. Многие тайком снимали их на фоне церквей, кремлевских стен и памятников — настоящая экзотика.
В январе Егор с Рэттой летали в Танзанию. Вернувшись из Африки, Егор с удовольствием рассказывал всем, кто ни попросит, о том, как они восходили на Килиманджаро (Егор говорил «на Килиманджару»), о «кровавых закатах» на Занзибаре, о «знаменитом национальном парке» Серенгети, упоминая даже его основателя Гржимека, о пахнущих пряностями танзанийцах (и танзанийках), о многочисленной семье своего друга-побратима, подтверждая рассказы фотографиями.
Но о том, что, когда они стояли в обнимку с Рэттой, глядя на водопад Виктория, две тяжеленные слезы протекли по его щекам, — об этом Егор молчал, так как впервые в жизни испытал острое, непереносимое счастье, которое мы и ощущаем только как миг, как случайное воплощение безнадежной, безумной мечты, когда верующий скажет «Се — Бог!», красноречивый замолкает, а умеющий чувствовать — плачет.