Потерянное небо

Очередь двигалась медленно. Ожидание превратилось в пытку. “Все эти мытарства по конторам, – подумал он с негодованием, – отнимают жизнь”...  Размышление Шмуэля прервало еле слышное шр-ррр открываемой двери. Он тут же встрепенулся и шустро подлетел к желанному входу, чтобы кто-нибудь не прошмыгнул вне очереди. Его прыткость оказалась не единственной и люди, скучившиеся за спиной, силой протолкнули Шмуэля в приемное помещение – служащая-посетитель, служащая-посетитель, служащая-посетитель... 

Проход напоминал своими выступами и перегородками огромную сколопендру. Принимала девушка – худенькая, с зеленоватыми глазами и копной мелко завитых косичек буро-оливкового цвета. Она рассмотрела принесенные Шмуэлем документы и повернулась на стуле к ячеистой конструкции с надписями под каждой нишей. И вдруг он заметил внутри квадратного углубления многоножку, спокойно пошевеливающую челюстями. Девушка прикоснулась к насекомому, погладила спинку и с обворожительно-стандартной улыбкой возвратилась к разбросанным на столе бумагам. “У меня едет крыша” – подумал Шмуэль и решил тут же проверить. Закрыл глаза – помещение исчезло, открыл – все, как и прежде. Девушка задала несколько вопросов, на которые он ответил кратчайшим образом.  Затем она заполнила бланки. Шмуэль с чувством облегчения расписался на подсунутых формулярах и вышел из помещения. 


На бирже труда оказалась такая же очередь, но в общем зале. Многолюдье привело его в неописуемое раздражение. Какой-то молодой человек попытался пристроиться впереди. Шмуэль вознегодовал. Юноша, брезгливо сморщившись, махнул в его сторону рукой, словно отогнал назойливую муху... 

– Лех к ****и мать![1] – сказал Шмуэль, угрожающе выпятив челюсть. 

– Ани эхаке леха ба-рехов[2], – ответил юноша с приблатненной улыбочкой. 

Шмуэль не придал его словам значения.  Он прекрасно знал, что уличные драки в Израиле чрезвычайно редки. Народ, в подавляющем большинстве, доброжелателен и неагрессивен, но на этот раз он ошибся. На выходе, возле производственных мастерских, примыкающих к зданию биржи, его ждала компания из пяти человек. У юноши в руке финка. Компания сделала несколько шагов в направлении к нему. Вступать в драку никак не хотелось и он, обойдя припаркованную машину, оказался напротив распахнутых дверей в мастерскую. Попытка проникнуть в спасительное пространство оказалась неудачной. Хозяин и рабочие, наблюдавшие изнутри за происходящим, преградили путь к отступлению. 

– Мастерская не для драк! – выпалил хозяин на чистейшем русском, определив по внешнему виду Шмуэля, что он новый репатриант. 

“Отступать некуда, позади Москва” – пришло в голову Шмуэлю известное выражение и он схватил ломик, прислоненный к стене. Пружинисто взвившись в отчаянном прыжке, он оказался на капоте обойденной им легковушки. 

– Па аднаму касить аль па двое? – крикнул на голосистом рязанском диалекте, осознавая при этом, что сабры[3] “твоя моя не понимай”. 

Грозная интонация и бешено вращающиеся белки возымели действие. Парни струсили и врассыпную бросились улепетывать. Он подошел к стене мастерской, аккуратно поставил на место ломик и резко повернулся к хозяину. 

– Жлобяра, убери будильник в конуру! 

Двери захлопнулись и Шмуэль направился к автобусной остановке, оглядываясь с опаской на возможное возвращение недругов. 


Посередине комнаты на выложенном прямоугольными каменными плитами полу увидел членистоногое буро-оливкового цвета – оно беспомощно скользило лапками по шлифованной поверхности. “Как эта гадость сюда попала?”  Перешагнув через непрошеного гостя, зашел в туалет – спешно развернул рулон. Оторвал размотавшуюся ленту, Вернулся, накрыл насекомое, подошел к окну и выбросил, исходя из глубокой убежденности, что живое убивать нельзя. Довольный своим гуманным поступком, прилег на диван... 


Приснилась она. Копна мелко заплетенных косичек превратилась в бесчисленное количество шевелящихся сколопендр. Стенд с ячейками исчез. На его месте появился книжный шкаф с томами Большой советской энциклопедии. Девушка нашла нужный фолиант, раскрыла, перелистала, положила на стол и сказала – “читай инструкцию”. 


Шмуэль пробежал глазами по строчкам: “Длина до 30 см. Тело утолщенное, состоит из сегментов, на каждом из которых имеются по две хорошо развитые ножки бегательного типа... В поисках добычи проникают в дома. Укусы крупных особей могут быть смертельными. Самка, отложив яйца, свертывается вокруг них клубком и остается в таком положении, не питаясь, до вылупления молоди”. 


Проснулся в ужасе и усомнился в собственном пробуждении, потому что на подоконнике увидел двадцатисантиметровое туловище, похожее чем-то на сегментарный хвост варенного рака. Подошел и с осторожностью начал рассматривать. Признаки жизни проявляли только ногочелюсти, неустанно двигавшиеся. И вдруг его рука сама по себе потянулась к насекомому и прикоснулась. Оно молниеносно изогнулось и Шмуэль ощутил жгучую боль. Резким движением кисти он смахнул злобную тварь с подоконника. Место укуса мгновенно покраснело и палец опух. Часы показывали половину шестого. Поликлиника находилась поблизости и еще работала. Ему ввели сыворотку, выписали лекарство и успокоили, уверив, что его жизнь в безопасности. 

Следующая неделя выдалась почти свободной, за исключением среды – в этот день он обязан был отмечаться на бирже труда. 

Обстановка не изменилась. Многолюдное помещение и томительное ожидание с единственным плюсом – отсутствием хулиганов. Отметившись, он решил купить русскоязычную газету. На пути к киоску увидел копну “сколопендровых косичек” (так он их теперь называл), обрамляющих огнистую зеленоглазость и худое смуглое лицо. Когда девушка проходила мимо, сказал “шалом, геверет!”[4], но она и бровью не повела – прошла мимо, будто никого в мире, кроме ее самой, не существовало. Шмуэль сразу же почувствовал себя человеком второго сорта. “Она потому и не ответила на мое приветствие,  что при моем корявом иврите воспринимать меня полноценно невозможно”.


Нечто похожее и в советские времена... Продать результаты своего труда в город съезжались, в основном, из южных республик. И цены – вполне доступные. Но установка от века неизменно уничижительная – “смыслят только в торговле” – такое отношение сложилось потому, что азиаты русским владели весьма посредственно и произносили с акцентом самые употребительные слова... 


После повинного посещения биржи, Шмуэль, как только зашел в квартиру, сразу же бросил взгляд туда где на прошлой неделе увидел многоножистую пакость и удивлению его не было предела... На гладком каменном полу беспомощно перебирала ножками точно такая же тварюга. “Несомненно, что между девчонкой и этими членистоногими есть какое-то биополе. Очевидно они надумали меня сожрать, – подумал он с внутренней самоиронией. – Как же это наваждение пресечь?” И тут он вспомнил из прочитанного, что  высокоорганизованные насекомые в случае бедствия или гибели посылают сигнал об опасности остальным. “Я знаю, как поступить”, – сказал самому себе Шмуэль. Он пошел на кухню схватил вилку и нож, вернулся и, проткнув насекомое, отсек ему голову в месте шейного сужения. Казненная тварь заработала лапками с удесятеренной энергией. Туловище изогнулось вверх в месте отсечения и стало медленно совершать круговые движения. Создавалось впечатление, что оно, потеряв орган зрения, на последнем издыхании искало неожиданно потерянное небо. 


С этого момента ядовитые насекомые в его квартире больше не появлялись. А что касается девчонки, то в дальнейшем, при рутинном течении жизни, которое делало один день похожим на другой, в память Шмуэля запали только две случайные с ней встречи –  один раз он увидел ее, судя по выпуклости живота, на последнем месяце беременности; и спустя год снова в таком же положении. А потом она вообще исчезла из вида. 


На четвертом году своего израильского гражданства ему наконец-то повезло. Он нашел источник дохода. Мыл лестницу и прибирал помещение для отбросов  в одном из высотных зданий. Деньги получал наличными. В компьютер сведения не попадали, что позволяло, в обход существующего закона, получать пособие по безработице. И все было бы хорошо, но однажды протирая вестибюль, он увидел ее. Она прошла мимо Шмуэля к лифту, и, во-первых, к его большому удивлению, поздоровалась. Он ответил ей, не прерывая работы и не поднимая головы. А, во-вторых, он чрезвычайно обеспокоился – служит ли она там же? – если да, то не доложит ли она своему начальству, что он имеет побочный заработок? 

По окончанию трудового дня он зашел к председателю домового комитета Ицику и высказал свои опасения. 

– Я пропал, – сказал Шмуэль и попытался описать девушку, – у нее сколопендровые косички... 

– Что, что? – переспросил Ицик испуганно.

– Как у молодых эфиопок, –  пояснил Шмуэль 

– Да, да! – это она, – подтвердил Ицик, – живет на 13 этаже. –Послушай, – продолжал председатель, дружески похлопав по плечу Шмуэля, – я хорошо знаю ментальность коренных жителей. Они ни при каких обстоятельствах не донесут на человека, который моет коридоры у них под дверью. 


У Оры, так звали эту необыкновенную марокканку, росли две белокурые дочурки. Шмуэль часто видел их на площадке, прилежащей к зданию – девочки всегда держались вместе. Как-то он заметил их с бледнолицым мужчиной, которого они называли аба.[5]

Ора, когда проходила мимо, старалась поздороваться первой и супруг ее начал доброжелательно кивать ему и вскоре стал спрашивать “ма нишма?”[6], на что он неизменно отвечал “беседер!”[7] Во время одного из взаимоприветствий Шмуэль заметил на шее у Орыного избранника покраснение  и два черных пятнышка. “Точно такие же, как у меня” – подумал он, вспомнив укус. 


Постепенно он стал примечать, что у Оры, когда она шла со своим супругом, лицо казалось серым, злым и неинтересным и глаза опустошенными за отсутствием присущего им блеска. У супруга был вид такой же напряженный, но более замкнутый и на бескровном лице, когда он посматривал на супругу, читалось смешение ненависти, отвращения и страха. 


Своим полотерством Шмуэль искренне дорожил. К жизни относился оптимистически, хотя, надо признаться,  настроение у него было не всегда бездумно приподнятым. В один из дней он, как обычно, пришел тереть, шкрябать и мыть своего каменного кормильца и увидел на вестибюльных дверях объявление, написанное на иврите. Была указана дата похорон и точное время. Шмуэль понял, что Ору уже похоронили. У жильцов дома он выяснил обстоятельства ее гибели.


Вся семья выехала в субботу за город. Машина потеряла управление и перевернулась. Муж и две девочки отделались легкими ушибами. “Может Ора погибла потому, что поселилась в доме, где я нелегально тружусь; а может из-за боязни моей, что она донесет на меня?” –  укорял себя Шмуэль и, несвойственная ему задумчивость, отражалась на скольжении половой тряпки... 


Работу в этот день закончил довольно поздно. До захода солнца оставалось не более полутора часов. Перед тем, как уйти, снова прикипел к тексту объявления, словно утаенное находилось в пробелах между словами. И, вдруг, рядом что-то промелькнуло и шлепнулось... Испуганно отскочил и посмотрел вверх – по шершавому козырьку, потолочно нависающему перед входом в вестибюль, ползла еще одна – такого же буро-оливкового цвета... 


Придя домой, поел и для успокоения выпил. Погода стояла невероятно удушливая. Спиртное разморило еще больше. Шмуэль принял освежающий душ, походил по комнате из угла в угол и, кинув на пол матрац, завалился спать. 

В эту ночь цепкая тварь, взобравшись по наружной стене, достигла оконного проема. Перевалив через подоконник, она упала как раз возле того места, где он похрапывал... 


Плата за квартиру взималась автоматически и суммы, которая была у него в банке на счету, хватило на полгода. А потом – получили разрешение на взлом и нашли рассыпавшийся скелет, на черепе которого полиция и понятые увидели тропическую сколопендру – свернувшись в кольцо, она сторожила яйца, отложенные ею в глазничные углубления. 

________________
Примечания:

[1] лех... (иврит) – иди...

[2] ани эхаке леха ба-рехов (иврит) – я буду ждать тебя на улице.

[3] сабра (иврит) – рожденный в Израиле.

[4] геверет (иврит) – госпожа, мадам.

[5] аба (иврит) – отец. 

[6] ма нишма (иврит) – что слышно, как дела. 

[7] беседер (иврит) – в порядке.