Главная половина

       Было утро, но солнце не показывалось. Для здешних мест явление редкое. Самое большое количество солнечных дней - именно на этом курорте. Температура воздуха не падала ниже, чем на 5-7 градусов за нулевую отметку, однако сильный ветер уносил любую частичку тепла, и холод проникал повсюду.
       Я вошел в просторный зал столовой, и миловидная диетсестра провела меня к столику, стоящему у самой стены. Там уже сидели мужчина и две женщины. Завтрак еще не подавали.
        В огромные, во всю стену, окна настойчиво бились закручиваемые воздушными потоками редкие крупные снежинки. При особенно резких порывах слегка покачивались занавески. Чистые скатерти, тепло и ощущение беснующейся за стеклом непогоды создавали атмосферу особого уюта, благожелательности.
- Как звать? - спросил сидевший напротив солидный, пышущий здоровьем мужчина.
- Николай.
- Откуда приехал?
- Из Краснодара.
- Из Краснодара? Это же совсем рядом. У вас свои курорты хорошие!
- Как Вы устроились? - улыбнувшись, участливо спросила соседка справа.
- Спасибо, хорошо! Правда иногда вода не течет. Седьмой этаж.
       Слегка повернув голову, я встретился с теплым взглядом женщины лет сорока пяти и почему-то сразу почувствовал к ней симпатию. Скорее всего, меня покорило мягкое, приветливое выражение ее лица, создаваемое слегка прищуренными глазами, ямочками на щеках и небольшими, но припухлыми четко очерченными губами. «Лицо - зеркало души», - припомнилось мне.
- Никогда не поселяюсь выше второго этажа. Езжу сюда каждый год и уже знаю, в какие комнаты нужно проситься при регистрации, - снова произнес мужчина тоном человека, который все знает и которому все удается лучше других.
- Путевку больно трудно-то получить. Я седьмой год сердцем болею, а только второй раз послали лечиться, - оторвавшись от тарелки, вступила в разговор соседка слева.
- Все. Наелся. Пойду на горку. Вы идете сегодня, Нина Михайловна? - спросил мою симпатию мужчина, выходя из-за стола.
- Нет, Петр Степанович. У меня сейчас ванна, а потом отдых.
       В обед Петр Степанович поучительно рассказывал о пользе массажа. О том, что хотя ему назначают массаж воротниковой зоны, он по личной инициативе делает массаж всего тела. А поскольку вес его тела подходит к 100 кг, то массажист к концу сеанса опускается на стул весь мокрый, он же от прекрасного самочувствия «поднимается на седьмое небо».
       Нина Михайловна заботливо подкладывала мне салат и уговаривала доесть котлету, иначе, по ее мнению, мне не поправиться и не стать настоящим мужчиной.
       Вечером за ужином нашему ряду столиков не повезло. Мы долго сидели в ожидании загадочной «картофельной запеканки». Нину Михайловну эта задержка явно беспокоила.
- Боитесь в кино опоздать? - спросил я.
- Нет, меня Владимир Иванович ждет, а ему к восьми на переговоры.
- Послушайте! Вы все время с ним! Всегда вместе! Я о Вас был лучшего мнения, Нина Михайловна, - осуждающе-нравоучительно произнес Петр Степанович.
       Нина Михайловна покраснела. Опустила голову. До конца ужина ни на кого не смотрела. Поковыряв вилкой кубик толченой картошки с кусочками мяса внутри, она изобразила на лице подобие улыбки, пожелала нам всего хорошего и быстро ушла.
       Отдохнув после ужина, я тепло оделся и вышел на улицу. От санатория в гору шла аллея. Высокие ели, широко разбросав свои лапы, строгие и величественные, чередой стояли по бокам дорожки. Необыкновенно чистый воздух, слегка терпкий и одновременно горьковатый, захлестывал грудь. Надышаться было просто невозможно.
       Проходя мимо медленно идущей женщины, я узнал в ней Нину Михайловну.
- Гуляем? - с приветливой улыбкой громко спросил я.
       Она вздрогнула, словно кто-то спугнул ее мысли, повернулась и неожиданно взволнованным голосом быстро и решительно заговорила:
- Да какое он имел право так сказать? Что он знает о моей жизни? Муж у меня есть! Но можно ли называть его мужем? Десять лет назад он безжалостно разрушил все, чем я жила: мою любовь, мою веру в мужское благородство и преданность семье, мои мечты о будущем. Завел себе молодую женщину. Тайком, украдкой. Чувствовал, что у семьи ворует и время, и нежность, и ласки. Только вскоре все стало известно. От людей не спрячешься. Отрицать он не мог. Стал просить прощение. Все пальчики мне перецелует: «Одну тебя, - говорит, - люблю. Ты же знаешь, что лучше тебя нет и быть не может». Но стоит мне задержаться на работе, уже на следующий день передают: «Видели твоего «благоверного» у нее».
А ведь у нас две девочки растут. Что делать? Как сохранить им отца? Я бросила любимую работу. Обменяла квартиру, и из большого областного города переехала в отдаленный, маленький городок. Цель была одна - разъединить их. С годами все сгладилось. Отца детям мне удалось сохранить. А мужа? Многое можно забыть, со многим можно смириться, только не с изменой любимого человека. Она оставляет неизгладимые травмы в душе. Навсегда. На всю жизнь.
       Нина Михайловна замолчала. Высказав наболевшее, она успокоилась. Снова заговорила в прежнем мягком, заботливом тоне:
- Вы извините, Коля, что я Вам так все рассказываю. Я Вас мало знаю, но мне кажется, что Вы понимаете меня. Не осмеете и не осудите напрасно.
- Ну что Вы, что Вы! У меня строгое правило: не торопиться с выводами, особенно отрицательными. Скажите, а Владимир Иванович - кто он?
       Нина Михайловна приостановилась. Было темно, но все же я заметил появившуюся на ее лице легкую улыбку.
- Что Вам сказать? Он из Москвы. Ему 63 года. Очень больной и очень хороший человек. Когда я приехала, первые дни быстро уставала. Часто присаживалась на лавочку отдохнуть. А Владимир Иванович сидел там почти все время. Врачи категорически запретили ему отходить от санатория дальше десяти метров. Мы разговорились. Познакомились. Жена у него умерла пятнадцать лет назад. Дети обзавелись своими семьями, и он остался один. Начались сердечные приступы. В общем, тяжело ему было. Приехал в санаторий - и никаких перемен. Настроение - хуже некуда. Я, конечно, старалась его ободрить, отвлечь от грустных размышлений. Надо сказать, собеседник он изумительный – умный, грамотный, с большим жизненным опытом. Говорить с ним – одно удовольствие. Мы оба увлеклись беседами, но тут врачи прописали мне лечебную ходьбу. Причем ходить нужно было много и чем больше, тем лучше. Я начала ходить по терринкуру (терринкур - специальная дорожка для ходьбы с определенным углом подъема и станциями отдыха), и мы стали встречаться с Владимиром Ивановичем только в столовой. Однако уже на следующий день он махнул рукой на запрещения врачей и стал потихоньку ходить вместе со мною. Передвигался он медленно, тяжело дышал, часто останавливался. Я вначале опасалась за его сердце, боялась ухудшения. Прошла неделя, его обследовали и, к великой радости, разрешили принимать нарзанные ванны и ходить, правда, по самому легкому маршруту. Ему продлили путевку на двенадцать дней. Он почувствовал себя увереннее. Повеселел. Мы исходили с ним все дорожки в окрестностях города. Три недели прошли, как одно мгновение. Много было солнечных дней. Владимир Иванович относился ко мне так чутко, бережно, все его поступки и слова были так искренни, что я была счастлива. Когда мы забирались высоко в гору, Владимир Иванович радовался, как ребенок. Каждый день мы удлиняли свои прогулки и вот позавчера были на Малом седле.
- Как? - переспросил я, подумав, что ослышался, - На Малом седле? Но ведь это почти десять километров в одну сторону! Десять километров подъема! Мне же сегодня рассказывали.
- Да! Представьте себе, что поднялись! Правда, кое-где с валидолом. И ушли утром, а вернулись к ужину, но дошли до Малого седла.
- А вот и Владимир Иванович идет! - воскликнула Нина Михайловна и всем телом подалась в сторону идущего навстречу мужчины.
       Владимир Иванович поздоровался и бережно взял Нину Михайловну под руку.
- Это мой новый сосед по столику - Николай. Я тебе о нем говорила.
- Очень приятно!
       Владимир Иванович довольно сильно стиснул мою ладонь.
- Очень приятно, - повторил он.
       Сила есть,  заметил я, - плечи широкие, голова словно вросла в туловище. Лицо строгое, но подвижное. Только в движениях чувствовалась некоторая скованность и медли-тельность. Гибкость была уже утрачена, годы брали свое.
- Как переговоры? Дети как? Все хорошо у них? - спросила Нина Михайловна.
- Да. Порядок полный! За меня волнуются.
       Я почувствовал себя лишним и, сославшись на усталость после дороги, простился. А они продолжали прогулку, увлеченно разговаривая и поддерживая друг друга на скользких ледяных корочках, изредка попадающихся на дорожке.
       На третий день я снова встретил Владимира Ивановича. Он прохаживался около здания нарзанных ванн.
- А, Николай, здравствуйте! Вы почему же это один? Ах, да! Вы «некоммуникабельный». Слышал. Новое слово. С трудом в контакт вступаете, значит. Знаете, что я Вам скажу? - тут он замолчал, посмотрел на украшенный лепными изображениями фасад здания нарзанных ванн и продолжил:
- Пока Нина Михайловна ванну принимает, мы немного поговорим. У Вас процедур нет? Отлично! Понимаете, не может человек жить один! Не должен! Когда умерла моя жена, я узнал, что значит быть одному. Ежеминутно, ежедневно, годами. И в то же время круг замыкался - тяжело одному, а общаться ни с кем не хотелось. И вот только сейчас понял: нужно было набрать в себе сил и любым способом разорвать это порочное кольцо. Вы не представляете, сколько чудесного пережито здесь после встречи с Ниной Михайловной! Вот хотя бы природа. Я и не мечтал увидеть все ее прелести своими глазами. Вы еще не были на горке? Нет? Так вот, когда мы поднялись до соснового бора, впечатления были настолько сильными, что желание видеть, ощущать, жить, несмотря ни на какие невзгоды, я почувствовал каждой клеточкой своего тела. Сосны там пушистые, с длинными-предлинными иголками. Зеленые. Но слева, сверху, редкие и приземистые, видно холодно им и неуютно, а справа, вниз по склону, они стоят плотной стеной, кроны густые. При порывах ветра по бору гул прокатывается.
       Недавно решили мы с Ниной Михайловной подняться как можно выше. Очень захотелось ей на Малом седле побывать. Отправились сразу после завтрака. Дошли до ответвления на «туристскую тропу», сели, отдыхаем. От санатория уже около трех километров. Все время вверх. С моим сердцем это, конечно, много, но настроение бодрое. Смотрю, на развилке - указатель, а на нем надпись: «Расстояние до Малого седла - 7501 м». Мне сразу как-то скучно стало. Но Нина Михайловна встала, улыбнулась, и я тоже улыбнулся и тоже встал.    Поднялись мы на Красное солнышко. Высокое место. Выдвинулось из горного массива. Заливают его солнечные лучи со всех сторон. Смотришь вниз - весь город видно. А наверху Малое седло виднеется, но далеко еще. Нужно, поднимаясь, обойти гигантскую расщелину. Поперек этой расщелины туристская тропа змейкой извивается.
       Отдохнули мы подольше, прошли небольшой, довольно ровный участок и оказались перед почти отвесной скалой. Наверх ведут ступени, вырубленные отдельными лесенками прямо в гранитном монолите. Вот где мне действительно было тяжело! Таких перегрузок я еще никогда не испытывал. Каждый удар сердца казался последним. И все же я одолел эти, мне казалось, бесчисленные ступени. Ведь рядом была Нина Михайловна!
       Уже во второй половине дня мы, наконец, взошли на «седло». Дымка, с утра окутавшая горизонт, растаяла, и то, что я увидел, запечатлелось у меня на всю жизнь. Прямо перед нами открывался вид на Главный Кавказский Хребет. Острые пики многочисленных скал напоминали полотно терки. А вдали огромной, ослепительно белой глыбой возвышался Эльбрус. У него было две вершины. Одна из них чуть пониже. Для нас это было глубоко символично. Мы долго стояли молча, очарованные и взволнованные.
       На следующий день я написал Нине Михайловне стихи. Правда, не знаю, насколько они удачны и стоит ли их отдавать. Как считаете, Николай?
- Если можно, мне бы хотелось прочесть эти стихи, прежде чем что-либо сказать, - попросил я Владимира Ивановича.
       Он расстегнул пальто и вынул из внутреннего кармана пиджака аккуратно свернутый вдвое листок из школьной тетрадки. Я развернул и прочел строчки, показавшиеся мне музыкой по отношению к Нине Михайловне:

Ты пришла и села рядом,
Засветилось все вокруг.
Я подумал: вот награда,
Долгожданный, нежный друг.

Ты прекрасна, нет сомнений,
И улыбки нет милей.
И не может быть двух мнений
О душевности твоей.

Пусть лишь сорок, - ну и что же?
Мне твоя душа родней.
Стали вдруг меня тревожить
Чувства прежних юных дней.

Серых глаз твоих смешинки
Помнить буду я всегда.
И лучистые морщинки
Не забыть мне никогда.

- Что скажите?
- Нет слов! По-моему, Вы просто обязаны их отдать Нине Михайловне, ведь каждая строчка или о ней, или для нее. Вручить можно перед самим отъездом. В пути, я думаю, ей будет очень приятно читать и вспоминать прошедшие дни!
- Пожалуй, я так и сделаю. А о своей «некоммуникабельности» вы забудьте, Николай! Знакомьтесь, живите как все, наслаждайтесь жизнью! Ну, я пойду. Наверное, Нина Михайловна уже в холле отдыхает.
       Через два дня моя заботливая соседка с серыми глазами и мягкой улыбкой простилась с нами и уехала.
       В течение ближайших дней, к немалому моему удивлению, Владимир Иванович мне ни разу не встретился. Но вот однажды, выпив кружку минеральной воды, я вышел из «Нарзанной галереи» и вдруг увидел его. А он ли это? Да, это был он, но как изменился! Я был поражен его растерянным видом, тревожно блуждающим взглядом ничего незамечающих глаз. С трудом опираясь на палку, он медленно шел навстречу. В левой руке у него была сетка с двумя термосами и широкой бутылкой с завинчивающейся пробкой. Едва не столкнувшись, он обратил на меня внимание. Остановился. Поздоровался. Голос его был озабоченно-печальным:
- Вы знаете, Нина Михайловна уехала. Уже пятые сутки пошли. Хотя, вы же из-за одного столика... Уехала... Взяла мой адрес, обещала навестить. А я вот хочу набрать воды побольше. Не могу часто приходить. Сердце ... совсем отказывает. Пойду. До свиданья.
- До свиданья, - ответил я и расстроенный такой переменой подумал: каждый должен иметь свою Нину Михайловну или своего Владимира Ивановича и крепнуть вниманием, заботой, привязанностью, любовью.