Роман глава двадцать третья

1
Жаровича – подполковника с кафедры марксизма-ленинизма, природа одарила огромной головой. Хоть и телом он оказался сложен не мелко, голова его – словно сподобленная для памятника Гулливеру в лилипутии - неизменно удивляла размерами. Жарович служил в училище давно и с первых же дней ульяновские курсанты окрестили его Лошадью. Прозвище прижилось, а сам подполковник стал подвергаться анонимным изощрённым издевательствам по лошадиному профилю.

Крики «Лошадь! Иго-го-го!» сопровождали офицера повсюду, где только была возможность произвести их без последствий для шутника. Особенно для этого подходила темнота. Прикрываясь ею, курсанты вовсю извергали оскорбительные вопли и открывали такие познания в конской терминологии, словно учились не на командиров мотострелковых взводов, а на командиров эскадронов. Схватить виновных было делом безнадёжным, бегай обладатель такого прозвища не хуже ипподромного фаворита.

Дерзкое, пренебрежительное отношение персонально к нему – старшему офицеру, наделённому не самыми плохими человеческими качествами - было для Жаровича увеличительной линзой, которая выхватывала страшную бездну, куда по его мнению без остановки падали курсантские понятия о чести и нравственности.
Ощутимое различие между идеалом воина-ленинца, способного служить не за страх, а за совесть, и тем, что на самом деле являли кандидаты в офицеры, угнетало Жаровича давно. Вождю мирового пролетариата подполковник доверял как себе, поскольку в верности и всесильности коммунистического ученья не сомневался, но по его пристальным наблюдениям совесть почему-то не торопилась обрести хоть какой-нибудь приют в курсантских душах. 

На и без того мятущейся натуре офицера это противоречие отражалось плачевно: то он горел желанием назидательно, по-отечески воспитывать курсантов, мягко наставлять их словами «сынок, не надо так поступать»; то взрывался от жажды стереть попавшегося под руку нарушителя в порошок - в конце-концов это не заведение по выпуску кисейных девиц, а военное училище!

Он подумывал и о золотой середине – полном равнодушии, но каждый раз, глядя на уходящих за ворота зелёных лейтенантов, понимал, что не имеет права не вкладывать в них частичку себя, и вновь маялся душой.
Метаморфозы Жаровича курсанты видели и жестоко обращали против него же, словно выражали недовольство: «Эй, Лошадь! В пехотном училище нельзя быть раскоряченной коровой»!

В силу повышенного курсантского внимания и по фатальной воле рока наряды превратились для Жаровича в неприятные приключения. Самой безобидной пакостью было лошадиное ржание, доносящееся то из-за далёких кустов, то из-за глухого забора. Происходили вещи посерьёзнее, о которых, к счастью, можно было не докладывать наверх. Чего стоило прошлогоднее первоапрельское число, где главным объектом издевательских розыгрышей стал он - дежурный по училищу.

Едва наступило время подъёма, как по телефону кто-то взволнованно сообщил, что в девятой роте страшное ЧП – курсанта Золотушного обнаружили в постели холодным. Трубку после тревожного заявления сразу бросили, и полагающиеся в таких случаях вопросы остались невысказанными. За те полминуты, пока Жарович нервно накручивал номер девятой роты, в груди у него пару раз ухнуло холодом – «Как? Почему? Вдруг убили»?! И только когда дежурный по девятой роте доложил, что у него всё в порядке и что курсанта по фамилии Золотушный в роте не было отродясь, подполковник облегчённо вздохнул.

«При чём тут был бы я? – пытался испрашивать себя Жарович, полагая на минутку смерть несуществующего Золотушного правдой. – Не я же его убил? Не я замешкался с медицинской помощью»? Однако против всякого рассудка кошки ложной, придуманной вины отчаянно выскребали его нутро.
Тот «весёлый» апрельский день только начинался, смачные шутки ждали своего часа, а дежурному по долгу службы надлежало на них реагировать. Посредством телефона неведомые хулиганы подкидывали вводные, которые забавляли их, но не подполковника.

- Пржевальский, спишь! А в столовой дежурного порезали! – крик из чёрной трубки вновь поверг Жаровича в шок. Раскрывать рот для уточнений не пришлось - запикали короткие гудки. Первым делом подполковник отрядил в столовую санитаров с носилками. «Чёрт разберёт, шутка это или нет, - в бессильной злобе подумал он. - Но если правда, то спрос за утерю драгоценных минут будет с меня». В самом деле, отговорки на первоапрельский денёк покажутся мелкими и нелепыми, если человек по причине нерасторопности дежурного скончается от потери крови.

После санчасти офицер набрал столовую. Телефон долго не отвечал, а потом ответил гражданский повар и безразличным голосом сказал, что ничего не знает о драке. На приказ позвать кого-нибудь из наряда, повар буркнул: «сейчас посмотрю» и трубка умерла надолго. Жарович понял, что триста метров до столовой он пробежит гораздо быстрее, чем принесёт известия телефон.
Когда за поворотом показалась столовая, сразу выяснились два факта: санитарами тут и не пахло, хотя команду мчаться к столовой он выдал целых пять минут назад. И второй: вся тревога с носилками затеяна напрасно - живой и невредимый дежурный по столовой стоял на крыльце и курил, безмятежно поглядывая вдаль.

Подполковник пробежал в запарке ещё пять метров, а потом, переведя дух, не спеша направился к прапорщику, не зная, радоваться ли здравию оного или горевать по поводу собственного надувательства. Тот с сожалением отшвырнул добрый ещё окурок в огромную урну-колокол и, вскинув руку, пошёл на доклад. Жарович молча кивнул прапорщику, достал сигарету, закурил. Спросив: «Ну, как - готовится обед?», он побрёл обратно в дежурку.

Зато свидетели этого переполоха целую неделю захлёбывались от восторга – они своими глазами видели несущуюся во весь опор Лошадь!
Но случались и самые настоящие происшествия: как полагается с последствиями и с пострадавшими. И тогда ему приходилось докладывать генералу: кто, что, как и почему. В такие минуты Жарович чувствовал себя чрезвычайно скверно - словно все пакости он сотворил своими руками, или как минимум присутствовал рядом и не пресёк, хотя имел возможность.

Вот почему заступая дежурным по училищу, Жарович каждый раз ощущал прилив тоски и щемящего чувства смутной опасности. Он боялся ЧП. Ему всё казалось, что он слышит от Щербаченко личный упрёк за содеянное кем-то происшествие.
Жизненный опыт позволял Жаровичу полагать, что никто, будь то Карл Маркс или Ленин, не в состоянии предугадать, какой очередной сюрприз преподнесёт неспокойный муравейник в полторы тысячи сорвиголов. Конечно, курсант, как ни крути - не солдат, заграбастанный в строй без разбора. Конченый дурак в училище редкость, да только бывало что и курсант вытворял такой неописуемый номер, после которого все диву давались, как это «чудо» мандатную комиссию миновало, и где был командир роты, на глазах которого этот «чудак» жил да поживал?

В конце-концов, не ведавший покоя преподаватель политических наук пустился в аллегорические измышления и представил себе родное училище в виде парового котла, внутри которого каждый курсант подобен капельке воды. А молодость и принадлежность к отчаянному мужскому полу служат тем самым опасным огнём, который без устали полыхает под котлом, нагнетает пары и не даёт никакой надежды на спокойствие.
Поскольку по всем законам физики, пар этот рано или поздно срывал крышку, то по верному разумению Жаровича неизбежно объявлялась и фигура, по которой эта крышка крепко припечатывалась. Ведь по закону бутерброда, или по закону подлости (что, впрочем, одно и то же) крышка эта никого не задеть просто не могла!

Иными словами выведенный Жаровичем закон можно было выразить и так: не существует воинского коллектива, способного избежать чрезвычайного происшествия. Независимо от того, кто там командир и умирает ли он на службе по двадцать четыре часа в сутки или делает дело спустя рукава; независимо от того, и кто дежурный, и бродит ли этот дежурный по казармам не смыкая глаз или лежит в дежурке на топчане. Главный вопрос заключается в том, когда это ЧП произойдет, и кто от него будет пострадавший.

А насчет пострадавших у подполковника также была слеплена стройная теория, подтверждённая многолетней службой - начальство имеет стойкую тенденцию виноватого изыскивать калибром покрупнее. Везде, где требовалось объявить фамилию виновного в происшествии, самим учудившим его пакостником не ограничивались. Непременно следовало наказать и его начальника, с молчаливого согласия которого произошло данное ЧП, а ещё лучше и начальника этого начальника, чье попустительство создало почву для распущенности личного состава, которое в свою очередь не замедлило привести к пагубным последствиям. Пристегнуть к ним дежурного, позволившего своим недобросовестным исполнением обязанностей свершиться вопиющему проступку. Всех на коллективную порку! До кучи!
Потому Жарович освобождался от моральной ноши лишь когда передавал сменщику повязку дежурного и возвращал свой «Макаров» в громадный толстостенный сейф.

3
Размышления об истинной сущности сослуживцев преследовали и Тураева. Круглосуточная круговерть в коллективе, общие дела, заботы высвечивали курсантов как рентгеном – при цепком наблюдении легко открывались настоящие мотивы поведения, сокровенные желания, устремления, способности к плохим или хорошим поступкам.
Чужая душа – заведомо потёмки, но каждый прожитый в казарме год эти потёмки просветлял. Для Антона просветление чаще оборачивалось разочарованием – у многих сокурсников корысть стояла во главе угла. Некоторые даже не стеснялись откровенных признаний, что в будущей службе их привлекает большая зарплата, заграничные перспективы и заоблачные ступеньки карьерной лестницы. Кое-кто и вовсе высказывался предельно просто: - «Я не дурак на заводе ишачить»!

Над высокими понятиями Родины, воинского долга, чести офицера, которые у Тураева, как и у его отца вызывали трепетное отношение – большинство не задумывалось вообще, или не скрывая, отрицало их значение для себя. Из подобных уст узнавал Антон об единственном мериле успеха и состоявшейся жизни – личное благополучие, удобство, власть, сытость. А для их достижения сгодится всё: ложь, угодничество, предательство, приспособленчество, двойная мораль.
Какие удивительные дивиденды приносят эти мерзкие и неприглядные качества Тураев видел лично. Но самое ужасное по его мнению, заключалось в том, что внешне их носители прикидывались правильными комсомольцами, коммунистами, верными ленинцами и вообще - порядочными людьми. Такие штучки на его взгляд ничем не отличались от воровства средь бела дня, ведь истинная жизненная позиция человека должна быть достоянием всех, по-честному, без маскировки! Скромность высокоморального гражданина – это одно, а прикрытие чёрных качеств натуры, эгоистических устремлений – совсем другое, подлое дело!

Тураев со временем понял, что большая часть однокашников никаким образом не выпестуется в тех бескорыстных и кристально честных офицеров, подобные образы которых он видел по телевизору, про которые читал в книгах и газетах, и которые лично для него были примером. Понимал он, что не будет, скорее всего, впереди у них и обстоятельств, способных перевернуть их зачернённые натуры к лучшему - добавляться будут звёзды на погонах, а не честь и совесть. 
А как он сам? Тоже вопрос – и крайне острый, важный! С одной стороны жизнь настойчиво заставляла делать вывод: честность - причина не самого комфортного существования. Она приносит успокоение совести, зато на тело и голову выплёскивает немало проблем. С другой – лично для него спокойствие души дорогого стоит. Потому как согреши он против себя самого, совесть как настырный железный Дровосек – будет неустанно стучать остриём по тонкому его нутру.

Так что же делать между двух огней, по-разному жарких, по-разному притягательных, по-разному отталкивающих? Терпеливо сносить невзгоды, наказания, упрёки за ошибки, промахи и верность истине, или учиться переводить стрелки в сторону, тренировать «морду клином», упражняться в поиске личной выгоды – любой: материальной, физической, психологической?
Твёрдо определиться Тураев уже не мог. Несмотря на то, что слишком хорошо помнил опыт третьего класса, когда он ходил в авиамодельный кружок - мастерить игрушечные самолёты и морские суда. Однажды, выпиливая из фанеры палубу огроменного дредноута, он нечаянно сломал в лобзике пилку.

Тоненькие хрупкие пилки были большой редкостью – даже в областном городе их не всегда удавалось купить. Руководитель кружка Андрей Геннадиевич – строгий пожилой мужчина с сжатыми до складок губами, всегда предупреждал о их ценности, когда доставал из малюсенького бумажного пакетика. И называл, сколько там осталось, чтобы знал каждый: выйдет последняя пилка – встанет в кружке вся работа. 

И вот в лобзике Антона пилка жалобно ойкнула и оборвалась пополам. Ему можно потихоньку положить инструмент обратно, найти другую заботу – шкурить корпус корабля, а потом на вопрос «Кто сломал?» невинно промолчать. Благо в трёх комнатках дюжина юных моделистов! Нетрудно выбрать момент и тайно вытянуть из маленького конвертика, что лежит на столе Андрея Геннадиевича, новую пилку. Неприметно заменить прежнюю – и все дела! А вопрос «Кто взял?» оставить без ответа.

Был ещё третий вариант – честно признаться. И Антоша Тураев, показывая обломок, покаянно склонил голову.
Поучительный нагоняй, что Андрей Геннадиевич тут же, при всех выдал Антону, оказался для мальчика нежданным и очень обидным. Как же так - ведь пилку он сломал не специально, ведь он, памятуя слова учителя, старался пилить очень аккуратно… но она оказалась такой хрупкой!

И честное признание, увы, в зачёт благих дел нисколько не пошло… Куда там! Обвинили – будто только и дорвался пилки гробить! «Молчал – никто бы и не ругал!» - огорчённо сделал вывод десятилетний Антоша, вспоминая строгие, немигающие глаза руководителя, его стянутые губы, настороженные и укоризненные взгляды сотоварищей.

Однако на другой день, он, в свои десять лет, очень ясно осознал - честное признание освободило его от гарантированных мук совести. Если Андрей Геннадиевич выговаривал всего одну минуту, которую, он правда, потом мысленно прокрутил двадцать раз, то с себя за лживое молчание он спросил бы раз сто. И вряд ли бы получилось быстро оправдать себя, потому как тот же Андрей Геннадиевич являлся бы ему в воображении. И там бы тоже не давал спуску- ещё строже, чем в жизни, глядел бы тяжёлым взглядом, плющил бы сурово морщинистые губы и спрашивал бы – «Что же ты, Тураев, ложь, да трусость себе в подмогу позвал? Напакостил и молчишь! А отца твоего сюда рядом поставить – чтобы оба от стыда покраснели»!

И слава богу, что так не вышло! Но сказать, что на фоне торжества совести очень просто забылись упрёки руководителя кружка - неправда. Ещё долго пребывал Антон в состоянии обиды, и скорее не обиды, а в удивлённом недоразумении – как же так, взрослый человек Андрей Геннадиевич, должен был понять самые главные вещи – «не специально» он пилку сломал, и нашёл силы в проступке «честно признаться». И тут любая ценность недоступных для захолустья пилок, должна уступить, сойти на нет, ибо превыше всего на земле – порядочный  человек!

А что он виноват, поломал пилку он и сам знает... Да что эти несчастные пилки?! «Поедет папка в город – скажу, чтобы целую пачку купил»! - в конце-концов размечтался Антоша. Он как наяву представил – вот он протягивает Андрею Геннадиевичу драгоценную пачку, а тот берёт, приятно удивляется. «Больше не будете меня ругать»? – этот вопрос Антоша не задаст, просто подумает об этом, но Андрей Геннадиевич, конечно же, всё поймёт без слов. Он при всех скажет, что Тураев молодец, помог кружку, может, даже признается, что зря он так из-за той пилки строго спросил, может улыбнётся!

«Даже две пачки папка купит! – с новой силой осеняет мальчика. – Другую себе заберу - буду своими пилками пилить».
Давний случай тот Тураевым никак не забывался, наоборот, звенел двумя какими-то странными камертонами: верхний, чистый, почти золотой тон пел славу непорочной совести; низкий, обидчивый, угрожающий, тягостный – свербел о неприятностях чистосердечных поступков. Камертоны не утихали с годами, звонили, звенели, гудели, дребезжали, даже затевали между собой игры и ввергали своего хозяина в заблуждения. 

Курсантская, более взрослая и более ответственная жизнь вплотную подвела Тураева к вопросу: быть честным или не быть? Где, с кем, до какой степени? Его прежнее понятие истины, то ли врождённое, то ли воспитанное, что истина обладает несвергаемой мощью, негасимым выдающимся светом, доступностью и ясностью для любого человека, обязательным финальным торжеством - бурной военной жизнью испытания не проходило.

Правда чаще оказывалась неугодной штучкой, вызывающей раздражение и вражду с товарищами; командиры и политработники о правде говорили пафосно и привлекательно лишь тогда, когда из неё планировали извлечь конкретную выгоду. Если правда стояла поперёк горла, о ней молчали и требовали от подчинённых того же – плюнуть и растереть.

Тураев утвердился в наблюдении, что само понятие честности погружено людьми в дебри писанных и неписанных кодексов, которые культивировались в разных группах, категориях, слоях и чаще существовали сами по себе. В иных случаях они почитали правду за благо, в других – наоборот, затевали с ней игру в прятки. Правила советского пионера совсем не подходили для отчаянной уличной компании, а традиции советских работников торговли не годились воспитателям детских садов.

Пару раз столкнувшись с жонглированием правдой, побывав между понятиями кодекса офицеров и кодекса курсантов, как между молотом и наковальней, и в конце-концов, лично представ в неприглядном свете этих противоречий, Тураев взял под сомнение и право самих кодексов возлагать обязательства на людей. Зачем ему навязанные принципы, ведь внутри него для выбора есть безошибочный компас – совесть!

Но это было его сугубо единичное мнение, которое, к тому же быстро вскрыло тяжесть этой ноши. Белая ворона – слишком удобная цель для большинства! Погружаясь в взрослый мир, прочно обустроенный кучей самых разных законов, правил, предрассудков, Тураев принялся потихоньку уводить себя от глобального, безкомпромиссного выбора «правда или ложь»?
 Отдавая предпочтение честности, он каждый раз взвешивал, что принесёт ему изворотливость? Иногда наглядные, логически выверенные преимущества сманивали его с правильного пути – он приспосабливался к ситуации, но не ломкой своего «я», не махровой лестью или предательством - преимущественно мелкой ложью и равнодушным молчанием, но чаще сигнал внутреннего «компаса» бунтовал против несправедливости, прорывался прямо к языку и низвергал весь рационализм ума.

Да, даже при всём его желании удобного бытия в этом непростом мире другая чаша весов, та самая, где обитала беспокойная совесть, для Антона обрисовалась как штука материальная, злопамятная и сильная.
Порой Тураев завидовал беспринципным, безответственным, отвязанным на всю катушку субъектам, удивлялся их устройству. Есть ли внутри них какие-нибудь терзания, моральные вешки, намёки на совесть, наконец, плохонькие «тормоза» - безуспешно пытал он себя? Увы, оголённые мотивации чужих душ для него потихоньку из сумрака выползали, а самый главный вопрос – что указует такой душе существовать только ради себя, мучается ли она выбором и сомнениями, сверяется ли с чем-либо высоким? – оставался без ответа.

Что сие есть аномалия, что так не должно быть – Антон верил искренне. «За» обеими руками не только его личное нутро, но разве Раскольников, раздавленный своей совестью тому не подтверждение? И ещё какое! Иначе бы не говорили, не писали бы так о книге Фёдора Михайловича Достоевского, не заставляли бы читать.!
Роман «Преступление и наказание» Тураев прочитал по школьной программе. Приступил к нему с большой неохотой, но потом - о, кто бы знал, какой там родился интерес! Какая страсть! Как удивительно понятливо, созвучно отозвались ему терзания раскольниковской души, какое наслаждение получил он раскаивания этого несчастного героя! 

А что он –Тураев? Что получит он, если свернёт на путь обмана ради очевидной и осязаемой выгоды? Червячка, что заведётся в душе и будет ползать там, болезненно выедая его самого? Да презрение порядочных сослуживцев, которые нашли в себе силы не торговать совестью? Пусть не много таких, но дороже их мнения Тураеву как раз и нет ничего.
По серьёзным поступкам он не сможет сбить свой внутренний курс, как не может в его душе быть и рассуждений – подниматься из окопа в атаку или нет? Это его работа, долг – идти навстречу смерти для того, чтобы потом остались советские люди, чтобы осталась родная страна. Торг между благами «я» и долгом призвания у него будет не в чести!

А с мелочами, теми самыми, что ставят его перед выбором каждый день, что берут своим количеством и мимоходностью, он поборется до разумного предела, за которым откроются совсем не нужные ему проблемы. Тогда он позволит, он постарается поддаться искушению лжи, потому что эти обстоятельства – дело временное.
Мир просто ещё не успел избавиться от носителей лжи. А за честностью, конечно же, будущее. Облик строителя коммунизма прорисован родной партией и ему, Тураеву, такой облик понятен, близок!

Магия светлого будущего, очаровывающая умы разных возрастов и способностей, генерировалась всей мощью СССР, освобождала жителей страны от размышлений на многие темы. Антон Тураев, как и отец его и мать исключением не были - все ожидали скорое, запланированное торжество идеалов справедливости и добра.
В светлое будущее родители Антона верили свято, и пожалуй, имели на это право: это им в детстве не было во что обуться – одна затасканная пара калош на трёх человек, это они не ели вдоволь даже грубого чёрного хлеба, это они теперь воочию видят, как их дети при красивой ладной одёжке-обуви, и не то, что белым хлебом пресыщены – в магазине и конфеты шоколадные запросто лежат. Значит всё верно! Прав и великий Ленин, права Коммунистическая партия, и страна верно держит курс!

Глава 24
http://www.proza.ru/2009/11/09/473