город Особенных

1.

Город Особенных тихо и незаметно обосновался на юге страны лет двести назад. Что в этом странного? Все. И то, что тихо и незаметно, и то, что двести лет назад. Но лучше начать с начала.

Около трехсот лет назад на том самом месте, где теперь стоит город Особенных, было впервые замечено очень необычное дерево. Это дерево на вид и на ощупь — мраморное, только, похоже, сделано оно не человеком, потому что на мраморных ветвях этого дерева растут самые обыкновенные листья, и еще, раз в три года оно цветет. Тогда оно источает тонкий аромат, который чувствуют только люди. Сложно сказать, как появилось это дерево, есть ли оно результат миллионов лет трудолюбивых экспериментов природы, или итог трудов какого-нибудь невероятного человеческого гения. И, в общем, непонятно, появилось это дерево три сотни лет назад, или гораздо раньше, оставаясь, при этом, незамеченным.

Так или иначе, впервые о нем попытался рассказать человек, обнаруживший это дерево три века назад. Человек путешествовал из одного города в любой другой, не пользовался дорогами и был беглым преступником. Позже он был пойман после того, как провел пять лет в бегах. Пойман он был при крайне глупых обстоятельствах — стоя на городской площади он вещал собравшимся вокруг него людям о том, что в паре недель ходьбы от этого города видел странное каменное дерево, цветы которого пахли так вкусно, что он не мог пройти мимо и провел пять дней под ветвями этого дерева, пока оно не перестало цвести. Человек этот рассказывал, что дерево дало ему умиротворение, под его ветвями ему было так спокойно, как не было никогда прежде. Пытаясь доказать, что он не лжет, человек клялся своим именем. Так его и поймали.

Спустя почти полвека на это дерево набрел другой человек — путешественник. Он заблудился и был измотан дорогой. Не умея ориентироваться в лесу, он шел то в одну сторону, то, когда ему казалось, что он слышит человеческие голоса — сворачивал в другую. На этого человека днем ранее напали разбойники, отобрали у него все, что у него было, оставив разве что одежду. Как и беглый преступник много лет назад, он почувствовал необычный запах, который привел его к мраморному дереву. Умирая от жажды и усталости, человек завалился у корней, отдышался, и успел только подумать о том, как он хочет домой. По его словам, дальше он испытал такое ощущение, будто кто-то сильно ударил его в грудь, в глазах потемнело и очнулся он уже на крыльце своего дома, который, к слову, находился на другом материке. Следующие несколько лет путешественник потратил на то, чтобы снова найти это дерево. Дерево он не нашел и, когда вернулся обратно домой, был признан сумасшедшим.

В общем, дерево это было необычным. И необычным оно было не только потому, что было мраморным, на нем росли листья, время от времени оно цвело и своим запахом привлекало людей. Не таким как остальные деревья оно было еще и потому, что исполняло желания.

Город Особенных был основан вокруг этого дерева человеком, который, обнаружив его, и поняв, чем оно удивительно — не стал рассказывать о нем всем подряд. Вместо этого, он собрал тех своих родственников, которые были способны перенести длительное путешествие, попросил их довериться ему, собрал припасы еды и воды, и, не говоря больше не слова о предстоящем путешествии — повел их к дереву. Дорога была долгой и изматывающей, но, в конце-концов, они пришли. Человек знал, что нельзя было просто рассказать своим близким о том, что дерево исполняет мечты, поэтому, найдя добровольца, он предложил тому вслух загадать желание. Свое-то он уже потратил.

К вечеру того дня все успели загадать по желанию. Редко кто просил что-нибудь нематериальное, поэтому желанных вещей на поляне вокруг дерева набралось столько, что увезти их обратно в город своими силами не представлялось возможным. Именно тогда и было решено основать вокруг удивительного дерева поселок. Желаний больше не оставалось, поэтому строили своими руками, вкладывая в будущее поселение свой пот, свои мозоли. Поселок было решено называть по фамилии рода, его основавшего. Так он и стал называться поселком Особенных. Время от времени кто-нибудь из обитателей поселка уезжал в город и привозил с собой жену, мужа или просто понравившегося человека. Несмотря на то, что особого секрета из мраморного дерева не делалось, болтать о нем налево и направо тоже не было принято.

Позже, путем проб и ошибок выяснилось, что у дерева существуют определенные ограничения. К примеру, оно выполняло только по одному желанию на каждого человека. Нельзя было загадать желание, которое отменило бы уже загаданное другим человеком желание. Естественно, нельзя было загадать желание о том, чтобы можно было загадать несколько желаний. Находились те, кто пытался это дерево размножить напополам с помощью ботаники и желаний. Ни то, ни другое не давало результатов. Да, и еще, нашелся как-то альтруист, пожелавший, чтобы дерево это перестало существовать, но ничего из этого не вышло. Поэтому альтруист подумал немного и пожелал себе столько золота, сколько сможет увезти.

В начале двадцатого века поселок разросся до размеров города. К середине двадцатого века дерево уже тщательно охранялось жителями от всевозможных политиков и военных, уж больно многие к тому времени узнали про этот удивительный город. Благо, снова нашелся альтруист, пожелавший не только о том, чтобы о мраморном дереве за пределами города никто не знал, но и чтобы о самом городе Особенных кроме его жителей никто не помнил. Так и вышло.

С годами город и дороги вокруг него пришли в запустение. В него теперь нельзя  попасть транспортом, дорога, которая ведет к нему километрах в двенадцати от города становится непроходимой для транспорта. Говорят, к этому городу до того, как о нем все забыли хотели протянуть железную дорогу, но как-то не успели. Достроенный за неделю до альтруистического желания аэропорт так никогда и не был использован и быстро порос травой.

Разумеется, я не знал всего этого, когда ехал в этот город. Ехал я в него даже не за желанием, а из каких-то своих непонятных соображений.


Автобус в котором я приехал высадил меня на пересечении двух дорог, окруженных лесом и скрылся за поворотом, а я пошел прямо, по давно пришедшей в негодность трассе, перешагивая через заросшие травой ямы. До города, судя по всему, было километров десять пути. Я в то время не знал ни точного расстояния до города, ни того, как он выглядит и вообще существует ли. У меня были только приблизительные ориентиры и указания.

Промозглый утренний воздух заставлял кутаться в поднятый воротник, но это было даже приятно. В одной руке у меня был чемодан с вещами, другую я держал в кармане куртки, очень уж было холодно. Я не выспался и шел медленно, от нечего делать считал шаги: от одного до ста, единичка в памяти, снова от одного до ста и так дальше. Пока не сбивался. Тогда я начинал заново.

Город появился передо мной неожиданно, когда я уже собирался сделать третий по счету привал. Город Особенных походил на большой старый корабль выброшенный много лет назад на берег, разъедаемый солью, обтесываемый песком, жарящийся под солнцем. Походил не внешним видом, а теми чувствами, которые зарождались где-то внутри при виде этого странного старого города. Тоски, грусти по былому. Покосившиеся флюгеры, а вместе с ними — дома, высокий деревянный забор вокруг города: то тут, то там недостает досок.

Перед ним не было дорожного указателя с названием. Город просто неожиданно наваливался — в один момент кажется, что он далеко, и вдруг смотришь, а город уже перед тобой. Если этот высокий забор и переходил раньше в ворота, то сейчас их не было, дорога свободно проходила внутрь, открывая вид на невысокие пыльные и выцветшие дома.

Внутри — вымощенные камнем дороги, деревянные строения трех этажей, некоторые из домов порядком покосились. Впрочем, современность все же ударила по городу электрическими фонарями и проводами, протянутыми от дома к дому. На улицах пусто, середина дня, фонари уже не горят.

Проходя мимо бледно-желтого дома с надписью «парикмахерская» на фасаде, я заметил, как дернулась занавеска в одном из окон. Похоже, город  присматривался ко мне. Что до меня, вдумчивый осмотр я решил оставить на потом и просто-напросто искал гостиницу.

Покошенное, видимо когда-то розовое здание гостиницы изнутри вызывало  скорее чувство уюта, нежели заброшенности: скрип половиц под ногами; запах людей — не еды, не тела, а присутствия; потертый длинный оранжевый ковер, протянувшийся от входной двери до регистратуры, конечно, было в этом какое-то ощущение запущенности, но уж больно родной, домашней.
 
Я остановился возле пустой стойки регистратуры, поставил чемодан на пол. Если не считать свист ветра где-то наверху, было тихо, видимо, никто не торопился встретить посетителя. Тогда я шлепнул рукой по звонку и его надтреснутый «трынь» одиноко брыкнул в тишину, и тишина должна бы разразиться звуками —  шагов или недовольным ворчанием, но нет, тишина стерпела.

Спешить мне было некуда, я позвонил еще раз, прислонился к стойке, расстегнул пальто и достал из кармана пачку сигарет и зажигалку. Клубы дыма от затяжки до затяжки поднимались к потолку, теряя в объеме по мере продвижения. Я считал их, как считал шаги до города. На седьмом я услышал стук, потом шаги, а затем из дверей за стойкой появился мужчина. Ему было лет шестьдесят на вид, глаза без зрачков, в руках трость.


— Здесь курить нельзя! — прокашлял мужчина.
— Простите.

Я погасил сигарету и устроил окурок обратно в пачку. Мужчина, кажется, смягчился.

— Я управляющий. Можете меня так и называть — Управляющий. Надолго в наш город?
— На неделю, не меньше. А там — как пойдет.

Мужчина достал из-под стойки тетрадь, и, нащупав закладку, открыл на почти до конца исписанной странице.

— Пожалуйста. Напишите свое имя, дату заезда и предположительную дату выписки. И подпишитесь.

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Ручка должна быть где-то здесь.

Ручка действительно лежала рядом: желтая, с искусанным синим кончиком. Чтобы сориентироваться, я бросил взгляд на уже заполненные поля. В графе «имя/фамилия» писали что угодно, кроме имени и фамилии: Тыде Билл; Ято Вижу; Идикаты Кчертов. Даты тоже отличались излишним разнообразием, вместо подписей — неприличные рисунки, набросанные на скорую руку.
Я вздохнул и написал в свободном поле:


ИЕРЕМИЯ ПЕЧЕРСКИЙ


Еще несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить дату и расписаться. Лицо мужчины выражало интерес и когда я закончил писать, он заговорил.

— Я слышу, ваше имя начинается на «И» или «М»? А в фамилии есть как минимум одна «у» или «р»?
— Да-да, мое имя — Иеремия. Фамилия — Печерский.

От удивления я, наверное, улыбнулся, потому что мужчина тотчас сказал:

— Улыбаетесь? Видимо говорите правду. Другие торопятся, спешат, мямлят и говорят свои имена и фамилии как угодно, но не с улыбкой. Скажите, Печерский, что написано в других графах?

Я молчал, потому что не знал, как мне быть. Мне очень не хотелось расстраивать этого старика, но, вместе с тем, не хотелось и врать ему.

— Вы хороший человек, Печерский. Я дам вам лучший номер в гостинице, комнату на третьем этаже, в которой прекрасный вид на город. Я даже разрешу вам курить в нем. И все потому, что вы хороший человек.
— Хороший человек, Управляющий, это не специализация и не навык. Что толку быть хорошим человеком?
— Если будете выпендриваться, Печерский, я запрещу вам курить в вашем номере. Каково, а? Есть толк быть хорошим человеком?
— Есть толк быть человеком. Хорошим ли, плохим, это уже на совести каждого в отдельности.

Мужчина рассмеялся.

— Давно у меня не было постояльцев вроде вас. Можете называть меня Константин. Лестница — направо. Как поднимитесь на третий, ваш номер второй по правую руку.

Он протянул мне ключ с блестящим позолотой номерком. Тридцать два. Я поблагодарил его, взял чемодан и пошел к лестнице. На полпути он окликнул меня.

— Мое разрешение курить остается в силе. Курите на здоровье. Курите пока не лопнут ваши легкие, Печерский. Курите, пока не начнете задыхаться. Пока весь третий этаж не окутает сигаретная дымка. И все равно я не запрещу вам курить дальше.

Обернувшись во второй раз, я увидел только мелькнувшую в дверном проеме спину, да стук трости. Ходил Константин бесшумно.

Я захлопнул за собой дверь и принялся осматривать номер. Номер казался неряшливым, явно видевшим лучшие времена. Потертые у входной двери обои с незатейливым, но все же мозолящим взгляд узором. Выцветший ковер под ногами. Под потолком — простенькая лампа с желтоватым отливом.
 
В прихожей шкаф, дверцы которого открываются наружу и тут же полностью заслоняют собой проход. В шкафу ложка и щетка, обе для обуви, обе старше меня.

Слева по прихожей ванная комната. С душем, раковиной, унитазом, но без зеркала. Стены и пол обложены одинаковым белым кафелем, щели между плитками потемнели. Светло коричневой дорожкой в раковине отметился путь стока воды. Похожая дорожка на полу душевой кабины, отгороженной от раковины и унитаза клеенчатой занавеской. Возле раковины кусочек мыла, на опущенном стульчаке — рулон грубой туалетной бумаги.

Прихожая переходила в небольшую комнату, стены тоже в обоях. Обои старые, но не потертые, узор чуть посложней. Наверху — обыкновенная люстра с продолговатыми плафонами, на три лампочки. На полу тот же ковер, что и в прихожей, выцветший, чистый. Посреди комнаты кровать: аккуратно застелена, укрыта зеленым покрывалом, поверх покрывала сложенное вчетверо одеяло. Чуть правее кровати ночник. На стене напротив — зеркало. По левую руку от зеркала окно без занавесок, перед ним крепкий, массивный стол с тремя ящиками: в верхнем бумага и ручка, средний ящик пустует, в нижней небольшой томик Библии. Все как надо. За столом стул с мягкой спинкой, немного скрипит, если на него сесть. В номере пахнет десятилетиями.

Может, нашлось бы очень много людей, которые не захотели бы останавливаться в подобной гостинице, но я не из них, я люблю такие номера. Они рассказывают историю, они куда лучше номеров с покрашенными стенами, без запахов, по-больничному стерильных. В те въезжаешь и кажется, что до тебя тут никого не было, и это, конечно, не может не льстить, но назавтра выпишешься и вся обжитость пропадет, исчезнет так, как будто тебя там и не было никогда. Останется только гадать, существуешь ли на самом деле. А, убедившись в том, что, да, мол, существую, приходишь к пониманию того, что жизнь в тех номерах стерильна и все те бесконечные самые первые в этом номере люди, наверное, тоже стерильные. Задумываешься, живут они на самом деле или их жизнь только видимость, которую легко затереть тряпочкой, засосать пылесосом? А если так и есть, я в их числе или все же нет?

В этих же номерах: за потертыми обоями, выцветшими коврами, перемигивающимися лампочками в люстре прячется хоть и не слишком разнообразная, но история человеческих жизней, которые оставили за собой пусть не самый привлекательный и не очень запоминающийся, но след.

Надо сказать, что все эти мысли не были откровением, они раз за разом повторялись в книгах, в фильмах, в голове. Действительно удивительным было то, что я все же добрался до этого города. Что у меня хватило решимости просто собрать вещи и уехать, не взяв с собой друзей и никому ничего не сказав.


Вероятно, в своей жизни я дошел до определенной черты, если оказался способен в один вечер купить билет на автобус и собрать вещи — сразу после того, как услышал, что существует такой город, в котором сбываются мечты.

Тоскливые вечера, пропитанные чужим сигаретным дымом, когда перепробовал все алкогольные напитки, а заодно и алкогольные коктейли в меню, а официантки давно разговаривают с тобой на «ты» и обращаются по имени.

Дружба — это миф, придуманный теми, кто осознал, что человек рождается, живет и умирает в одиночестве (подумаешь, какое откровение), и захотел сделать вид, что второй пункт можно незаметно вычеркнуть. Вместо кофе можно пить чай, вместо чая — еще какую дрянь; вместо одного человека, можно считать другом другого, ведь, в сущности, дружба сводится к обмену мнениями, совместному времяпрепровождению и уровню толерантности к чужому мнению чуть выше среднего.

Поэтому, общение с официантками, в итоге, оказывается намного честнее. От них ждешь меню, смешанный в шейкере мартини, улыбку и счет. Все что получаешь свыше этого — общение на «ты», обращение по имени — это довесок, которого могло и не быть. С друзьями же все общение состоит из довесков и обязанностей. Вечера стали тоскливее в тот момент, когда я понял, что разговаривать с официантками и барменами у меня получается куда лучше, чем с другими людьми. Я знал, что все плохо, но до того момента не думал, что настолько.

Мне до сих пор удивительно, что я все же купил билет и поехал сюда, в этот город. Казалось бы, со временем можно привыкнуть ко всему: к городу, который не терпишь, к людям, которых не любишь. Но в тот вечер я заказал у Лолы мартини (коктейль, не вермут), немного освободившись, она присела рядом, чего уж точно не обязана была делать, и рассказала, что слышала, будто есть такой город где...

Спасибо, Лола. Я заплатил, оставив ей на чай, допил коктейль и ушел домой раньше обычного. Желание опробовать возможность начать все сызнова оказалась сильнее привычек.

Монитор, клавиатура и мигающая зеленая лампочка рядом со шнуром, уходящим куда-то в стену дает прекрасную возможность делать что угодно не общаясь. Узнавать дорогу не общаясь, покупать билеты не общаясь. Можно даже общаться не общаясь.

Утром, по дороге на вокзал я купил блок сигарет, это показалось мне много честнее, чем рассказывать налево и направо о том, как бросил курить; вызывать зависть окружающих курильщиков, а потом, вечерами, сидеть в прокуренных барах и дышать, полной грудью дышать чужим едким дымом.


Старые ступени трещали под моими ногами, так же, как, должно быть, трещали под сотнями других ног, на протяжении почти столетия. Как старики, которые стонут о том, что де скоро настанет и их черед, уплатив за проезд, переправиться через Стикс, но года проходят, а старики все так же стонут и не хотят, черт их дери, умирать, проклиная собственное мучительное существование, жизнь свою не заканчивающуюся проклиная, и обещая окружающим, что, мол, ничего, завтра, мол, точно умру.

Ресторан в гостинице был заброшен. Огромное пустое помещение, в котором стояло с десяток столов и только один из них накрыт скатертью. За столом сидел Константин и еще кто-то. Перед ними — нарды.

В помещении, осторожно укрывшись под одним из столов — пряталась тишина. Пряталась успешно, потому что отголоски недавнего разговора эхом бились по углам. Только сейчас я заметил, что принялся с безудержным рвением олицетворять все, что меня окружало и, попытавшись остановиться, я, прокашлявшись, поздоровался.

— А-а, Печерский. Заходите. Прощу прощения, но ресторан не работает уже довольно давно. Нет смысла закупать продукты и держать прислугу, если поток посетителей давно иссяк, не находите?
— Нахожу. Вы играете в нарды?
— Нет, мы ведем беседу, а ведя беседу занимаемся тем, что делаем уже давно. Пытаемся понять, что люди находят в игре в нарды. Присаживайтесь.
— Благодарю. Я думаю, что люди в игре в нарды находят жизнь.

Незнакомый человек, оказавшийся седым мужчиной лет сорока без рук, подал голос, такой пронзительный, что от одного его звука, казалось, должно было разбиваться стекло.

— Ну и глупо. Так можно сказать о чем угодно. «В игре в крестики-нолики люди находят жизнь», или «в танце люди находят жизнь», или «в песне люди находят жизнь». Брехня! Люди будут находить жизнь во всем, что придумано ими же.
— Иеремия, я забыл представить вам моего друга. Это Михаил.

Я протянул ему руку, но тут же смутился и резко убрал ее. Михаил пошевелил культями и усмехнулся.

— А не смущайтесь, не вы первый и уж точно не вы последний кретин, кто тянется пожать мне руку. Можете пожать мне культю. Можете пожать мне нос, если хотите. Мне все равно. Вежливость это условность. Общение это условность. Сейчас мы с вами общаемся, но потом вы уйдете и я буду говорить нашему общему знакомому о том, как вы мне не нравитесь. И вы не останетесь в долгу, даю слово.
— Не очень-то вы доброжелательный. Я что-то не то сказал?

Константин хмыкнул:

— Не переживайте, Печерский. Вряд ли он имеет что-то против лично вас. Он просто не любит людей. Многие автомеханики такие.

Наверное, у меня вытянулось лицо, потому что Михаил принялся громко смеяться и пустующий ресторан, вместе с затаившейся под одним из столиков тишиной, подхватили его едкий смех. Проклятье, опять олицетворение!

— То, что у меня нет части рук, еще не значит, что я инвалид! У меня есть культи, у меня есть пальцы на ногах. У меня есть умение и желание работать. Любые «но» это просто оправдания, — он заговорил серьезнее. — Константин прав. Я терпеть не могу людей. Автомобили куда честнее. Я могу разобрать его на части, знаю какие манипуляции нужно произвести, чтобы заставить его работать. Мне не нужно пытаться понравиться автомобилю. Он незамысловат в общении и не обижается на мое желание использовать его. Это механизм и я знаю, как мне с ним управляться, а люди, которые привозят мне его на ремонт — не знают, и это делает меня жрецом. Я имею право на яд и ненависть. Мне не важно, хороший человек или плохой, потому что за хорошие поступки помнят недолго. Вы мне не нравитесь по умолчанию за все те плохие поступки, которые въедаются в память навсегда. Хоть я вас пока и не знаю.
— Михаил, это все чрезвычайно незамысловато и обыкновенно. Сейчас каждый пятый ненавидит каждого второго, считая, что имеет на это полное право, благодаря каким-то своим навыкам. Что же, у меня нет автомобиля, я от вас не завишу. Все, что в вас есть — высокомерие, которое, если подумать, жалко. И вы, вместе с ним, жалки, — я осознал, что отчитываю инвалида и решил исправиться. — Но, может быть, это говорит мой желудок, который через мои глаза смотрит на часы вот на той стене и говорит, что уже, мол, пятый час, а он все не евши.
— Однако, Иеремия, вы оскорбляете моего хорошего друга, и не смотря на то, что он утверждает, что его невозможно обидеть — вам минус в мой воображаемый блокнот, тем не менее, вы не стесняетесь высказать то, что думаете, за это вам два жирных плюса во все тот же блокнот. Ресторан найдете в двух кварталах отсюда, по правую сторону от выхода из отеля. У них выходит неплохой ростбиф и курица в кисло-сладком соусе отличная.

Я поднялся из-за стола, попрощался с Константином, кивнул Михаилу, который мне что-то буркнул на прощание. Уже на выходе, меня вдруг осенило и, обернувшись, я громко сказал им:

— Люди играют в нарды, чтобы играть людьми, которые считают, что играют в нарды.
— Недурно, — откликнулся Михаил, — но это просто набор слов, который совершенно ничего не значит.

Фыркнув, я двинулся на улицу. Город был пустой, ресторан немноголюдный, хотя еда была вкусной.

По дороге обратно, я вихлял по узеньким улочкам, украдкой заглядывая в окна, рассматривая людей, которые жили в своих домах своими жизнями. Обычные люди, обычные жизни. Одни читали книги, другие готовились выйти на улицу, третьи принимали гостей, четвертые — обслуживали клиентов. Прекрасные обычные жизни. Про себя я решил, что мне пришлось бы куда сложнее, если бы эти люди жили как-то по-волшебному, ходя по потолку или питаясь углекислым газом. Это означало бы, что мне необходимо пересмотреть свои взгляды на желания.

В конце-концов я уперся в заброшенный кинотеатр обклеенный афишами, зазывающими на проходивший (или так и не прошедший?) тут фильм «Гранд-отель» с Гретой Гарбо. Я присел на лавку неподалеку и закурил. Я собирался выкурить эту сигарету и пойти обратно в отель, но зазвучавший из окна над кинотеатром Рахманинов невольно заставил меня задержаться. Я знал только одну его композицию — «Литургию святого Иоанна Златоуста», она и звучала из окна.

Одухотворенный и расслабленный — я вернулся в отель.

В номере без занавесок я сидел на кровати, положив рядом с собой чемодан, бездумно перекатывая сигарету из одного уголка губ в другой, никак не решаясь ее закурить, и готовился отойти ко сну.


Конечно, я шел на вокзал; сидел в зале ожидания; ехал в автобусе и думал о том, как же этот город может дать мне то, что я хочу — искал закавыки. Чувствовал себя этаким Фаустом, стараясь понять, какой подвох будет ждать меня там. Исполнения мечт… мечтаний для всех даром, так? Может быть кто-то все же уйдет обиженным? Может быть, им окажусь я.

В конечном итоге, думая об одном и том же, стараясь выстрадать решение задачи, к которой и условия-то неизвестны либо сходишь с ума, либо стараешься отвлечься. Я решил выбрать второе.
 
Не менее важно было понять, чего же я на самом деле хочу. Моей единственной действительно значимой мечтой до этого момента было просто изменить собственную жизнь. Чтобы не нужно было больше притворяться, искать одних встреч и избегать других. Но с этим я, кажется, уже разобрался.

Сережа Альвадоров — «Сальвадор», мой знакомый, в свое время нашел способ попроще. Так его все вокруг невероятно достали, настолько ему все осточертело, что взял он пачку бумаги, купил десяток дешевых шариковых ручек и пропал. А через месяц, небритый и с мешками под глазами появился с только написанной книгой, в которой потрясающе доходчиво объяснял, что он хотел бы сделать со всеми, кто ему так надоел. Показал, да и сошел с ума. Уехал, стало быть, никуда не уезжая. Спрятался, оставшись на виду, поверив до последнего слова в то, что сам же и написал. Кого-то это тронуло? Да никого это уже не тронуло, потому как после тех помоев, которыми он всех в книге своей облил, четко и честно указав каждому на свое место, никому уже его жалеть не хотелось. Повздыхали для приличия день или два, и забыли. Никто его больше не трогал, ни от кого прятаться больше не нужно было. Мне кажется, что если его и смогли бы излечить от его помешательства, наверное, он уже нашел свою новую жизнь настолько удобной, что без всяких задержек вернулся бы в прежнее состояние. Потому что все уже сделано, все муки совести позади.

Мне, с другой стороны, нужно было не только позаботиться о том, чтобы закончилась жизнь с вымученными отношениями с людьми, которых очень хочется называть друзьями, потому как иначе как-то очень одиноко, грустно и неправильно получается. Мне нужно было начать новую жизнь так, чтобы старые проблемы за ней не увязались. Чтобы не понадобилось снова искать, избегать, носить маски и притворяться.


Утро было промозглым, казалось стоит вылезти из-под одеяла и холодный воздух уцепится за тело что есть сил, пока оно не пойдет мурашками, пока не съежится и не затрясется. За окном было серо, но дождь, вроде бы, не шел.

С чего нужно начинать знакомство с любым городом? Что вообще такое город, если подумать? Это единство непохожих, кажется. Но если постараться выплюнуть исчерпывающее определение, то город, это, к примеру: взаимодействие людей; это материализовавшиеся в камне культурные особенности; это прошлое, настоящее и будущее, закрепившееся в памятниках, именах на надгробьях или в камнях мостовой; это желание что-то скрыть и это детское наивное откровение.

Как нужно знакомиться с городом? Ходить по паркам, слушать людей, смотреть на них, искать памятники, считать школы, разглядывать землю, ощупывать стены, пробовать каждое блюдо в ресторанах и знакомиться с людьми, обращая внимание на то, как крепко они жмут руку при прощании и отводят ли глаза при разговоре. Смог бы я так? Нет.


Ну, хорошо, я мог бы загадать друзей. С друзьями у меня всегда было неважно. Знакомых хватало, родственников тоже было порядочно, но друзей всегда недоставало остро. Можно было бы подойти к дереву, дотронуться до него рукой, или что там нужно делать по регламенту, и пожелать себе друзей. Хороших и много.

Но тоже ведь смысла в этом особенного нет. Таких друзей обычно приобретают неожиданно разбогатевшие люди. Много и за так. С тем же успехом можно было бы загадать кучу бесплатных жриц любви. Сотню плюшевых медведей из тира. Когда нет определенного промежутка времени, который тратится на то, чтобы присмотреться друг к другу; понравиться, не стараясь понравиться, ведь когда любят потому что надо — весь смысл дружбы теряется. И проституции — если не любят и денег не берут, то зачем? И плюшевых медведей — к черту мне они нужны, если я их не завоевал своими силами?


На улице снова было пусто. Я закутался в пальто и наугад свернул на какую-то улочку на автомате прислушиваясь к звуку своих шагов.

Еще с два десятка лет назад я с придыханием слушал как ходят взрослые, как клацают подошвы ботинок. Когда меня приглашал в гости мой друг детства — Саша Бакланов, я всегда с придыханием смотрел на ботинки с тонкой, но жесткой подошвой, которые всегда стояли у них в коридоре и, наверное, принадлежали его отцу или старшему брату.

Я помню, что когда Саше нужно было ненадолго выбежать в магазин или выкинуть мусор, я находил предлог остаться в пустой квартире и, с быстро стучащим сердцем, надевал эти ботинки и быстро прохаживался взад-вперед по паркетному полу, прислушиваясь к собственным шагам. Не знаю, что я находил в этом. Может, дело в том, что тогда я ходил и бегал бесшумно и мне хотелось противоположного, ведь каждый ребенок хочет казаться взрослым, а взрослые тихо ходить не умеют.

Ноги привели меня к струящемуся по узким улочкам властному мужскому голосу. Далекому и невнятному. Не найдя другого занятия, я пошел за голосом, участив шаг и прислушиваясь, не имея возможности различить ни слова.

Голос, свою очередь, привел меня к площади, которая была забита под завязку прячущимися под зонтами жителями. Оказывается, моросил дождь, я поднял воротник и засунул руки в карманы. На трибуне перед собравшимися стоял человек в деловом костюме, без галстука, без бабочки. Это его голос я слышал.

Этот мужчина стоял под навесом и с важностью, которая давалась ему, по всей видимости, легко — говорил в микрофон. У меня бы так не получилось. Динамики шумно шипя, вторили ему.

— Конвергенция ассоциативных реминисценций интерферирует с конгруэнтной архетипизацией наших результирующих прогибиций! Именно поэтому легитимация антимем конотирует с прогрессирующей энтропией трансцендентального сознания! Спасибо!

Десятки людей на площади принялись аплодировать, рукоплескали они оглушительно и до тех пор, пока мужчина под навесом не ушел.
Я тронул за плечо женщину, стоявшую рядом.

— Простите, а кто это сейчас говорил?
— К-как? В-вы не знаете? Эт-то наш м-мэр. П-петр Ан-натольевич.
— Спасибо.

Люди расходились, я постоял немного на площади, разглядывая стоящий неподалеку бронзовый памятник Ивану Андреевичу Крылову. Глядя на него отчего-то захотелось есть. Только вот дороги к ресторану я не помнил.

Неподалеку женщина пыталась спустить коляску с лестницы. Поскольку и настроение располагало и очень хотелось есть, я помог ей. Коляска была пуста. На ее благодарность я не ответил, чтобы добрые дела впоследствии не стали обязанностью, зато спросил дорогу до ресторана.


Мне не нужно было ни от кого прятаться в этом городе. Мне не нужно было казаться таким, каким меня привыкли видеть. И, как бы то ни было, мне не нужно было стараться понравиться. При правильном расчете, только снятую маску не нужно будет надевать сызнова.

А еще вот маски эти. Как узнать, когда снял маску, а когда уже тянешь себя за лицо?

Как узнать, напускная твоя благодетельность или она действительно является неотъемлемой частью тебя? Случается, что хочется всем подряд помогать, но это ведь не должно обязывать к постоянной помощи окружающим. Это же нечестно, добрый поступок это уж никак не подпись в контракте подряда на добрые дела. Так же, как и недобрые поступки. Ведь хочется иногда побыть гнидой, сделать вид, что никого не любишь, а всем как будто бы сразу становится понятно, почему никто не любит тебя. Единственный способ не подписывать никаких договоров, это ничего не делать — никого не замечать. Но так тоже не пойдет, потому что хочется, ведь, иногда побыть заразой или отзывчивым молодым человеком. Хочется. Никуда тут не денешься.

И вот сиди и разбирайся теперь, если ты такой сложный и неоднозначный — где твои маски, которыми ты перед окружающими красуешься, а где твое лицо.


В ресторане в этот раз было людно, а из динамиков, спрятанных в стены, плыл приятный джаз. Было тепло, было уютно и как-то неожиданно привычно. Барабаня пальцами по столу в такт играющим джазовым мотивам я дождался официанта, попросил принести мне какое-нибудь блюдо на его усмотрение и не пожалел.

Еда была вкусной и недорогой, люди вокруг были отзывчивыми, приветливыми, но, к счастью, не старались перейти ту черту, после которой необходимо считать их друзьями и тратить на них определенное количество времени в день. Город, если подумать, хоть и был в запустении, но его улочки и странные жители рождали желание узнать о них побольше. Мне, к примеру, было чертовски любопытно узнать, что же такое загадывал Константин, Михаил или, например, вот этот вот официант.

С собственным желанием было крайне сложно определиться, мне не приходило в голову решительно ни одной толковой вещи, которой я мог бы страстно жаждать. А раз так, то куда мне спешить? Деньги у меня с собой были, город был мне интересен, возвращаться мне было не к чему. Тогда я решил, что не такая уж это и дурная мысль, пожить какое-то время в городе Особенных. 


2.

Прошло два года. Я привык к этому странному городу и его не менее странным жителям. Иногда, я играл в нарды с Константином, эти игры продолжались недолго, потому что сносной игре в нарды я за это время так и не научился. Жил я, по-прежнему, в гостинице, ел в ресторане неподалеку — моих небольших денежных накоплений вполне хватало. Цены были приятно невысокими.

Иногда я выбирался с несколькими мужчинами города Особенных в близлежащие города, чтобы обменять некоторые товары (жители этого города делали совершенно изумительные вещи из стекла) на деньги, а деньги на некоторые другие товары — медикаменты, к примеру. Поездки в другие города на старых, громко кашляющих черным выхлопом грузовиках занимали недели, а иногда мы оставляли грузовики и несколько дней шли пешком, но я не был против. Когда устает тело — отключается мозг, я впервые за долгое время был действительно счастлив. Я не думал.

Я участвовал в восьми таких переходах, и за каждый мне было предложено: зарплата, либо несколько месяцев бесплатного питания в моем ресторане на углу. Я выбирал последнее.

Я часто сидел под окнами заброшенного кинотеатра, курил и слушал доносящиеся из окна на втором этаже — композиции Шуберта, Баха, Чайковского и Пуччини. В этом городе я слышал музыку только в двух местах — на скамейке под окнами заброшенного кинотеатра, и в ресторане. Только в ресторане никогда не играла классическая музыка, там предпочтение отдавалось тысячам разных блюзов, сотням джазов и, отчего-то, Фрэнку Синатре.

За прошедшее время я так и не придумал себе хоть сколько-нибудь годного желания, уж больно не хотелось опростоволоситься. Если сначала я по нескольку раз на дню думал о том, как, и что я загадаю, то по мере того, как проходило время, я все меньше задумывался о том, чего же я на самом деле хочу, а потом и вовсе махнул на свое желание рукой. В конце-концов, мне и так было неплохо, чем не исполнение желания.

Я определился со своим неопределенным отношении к маскам, завел график. По этому графику количество добрых дел за неделю не должно было превышать количество дел недобрых. Иногда, я позволял себе отыгрываться на Михаиле. Особенно, если до конца недели оставалось полчаса и срочно нужно было сделать какую-нибудь пакость. Все равно я его недолюбливал и, кажется, чувство это было взаимным. Он воспринимал мои пакости как причуду, его они веселили, поэтому, думаю, он не был против. Хотя это и заставляет задуматься о том, действительно ли плохой поступок плох, если человек не против. Как я уже говорил, в этом городе я обнаружил в себе способность не думать, чему был несказанно рад, поэтому, без всяких рассуждений и взвешиваний моральных сторон своего поведения, я для себя раз и навсегда решил, что пакостить безрукому инвалиду достаточно плохо, чтобы ликвидировать недостачу недобрых дел за неделю.

Я даже стал время от времени ходить на выступления мэра. Разумеется, я понимал, что он несет чушь, тут ничего не изменилось. На его речи я ходил из спортивного интереса, каждый раз стараясь протиснуться вперед, чтобы записать все, что он говорил на диктофон. Потом, я возвращался в свой номер в гостинице, терпеливо переписывал речь мэра на бумагу и сравнивал последнюю с предыдущими. Должен сказать, я каждый раз удивлялся, обнаружив, что этот человек в своих речах не повторяется. Сложные слова, которые он использовал — каждый раз были другие. Еще большим... ну, пусть будет «уважением» — я к нему проникся, когда обнаружил, что этот человек не читает по бумажке. Это, впрочем, не означает, что я оставил попытки подловить его. Напротив, теперь меня можно было увидеть в первых рядах на каждом из его выступлений.


Мне казалось, что за два года я познакомился с каждым жителем города Особенных, ни один из которых, к слову, ничегошеньки не рассказал мне о своем прошлом и своих желаниях. На третий год моего проживания здесь судьба преподнесла мне сюрприз. Я встретил женщину, которой никогда раньше не видел. 

Леонора ждала меня на улице. День заканчивался, вместе с ним заканчивалась моя очередная неделя по графику и снова выходила недостача не слишком хороших поступков. Михаил сегодня навещал внучку, в гостинице его не было. Константина мне трогать не хотелось. Оставалось четыре часа и два очень гадких поступка. Поэтому, я вышел на улицу, думая о том, кому бы напакостить. И встретил Леонору.

Она сидела на бордюре с другой стороны дороги и, увидев меня, принялась махать рукой. Повторюсь, до этого момента я не только не был с ней знаком, я никогда раньше ее не видел. Удивившись, я даже обернулся посмотреть, может за моей спиной стоит кто-то еще.

Но она поднялась, подошла ко мне и поздоровалась.

— Иеремия? Добрый день.
— Э-э, здравствуйте...
— Леонора. Меня зовут Леонора. Я подумала, что стоит устроить вам экскурсию по городу.

Не удержавшись, я рассмеялся.

— Боюсь, Леонора, вы припозднились. Я в этом городе уже два года.
— Именно поэтому вам и нужна экскурсия, иначе бы вы тут не задержались.

Я молчал, пытаясь решить, стоит мне идти у нее на поводу или, может быть, ответить ей как-нибудь покрепче и на одну пакость меньше останется. Пока я думал, она мягко взяла меня под руку и мы пошли. Отказываться было поздно, я вздохнул и достал из кармана сигарету. Леонора поморщилась и попросила меня не курить.

— У меня астма, — пояснила она.

Я убрал сигарету. Некоторое время мы шли молча, она, видимо, подбирала нужные слова, а я, наслаждался прогулкой и тишиной — вокруг и в голове. Наконец, она заговорила.

— Иеремия, что вы знаете про этот город?
— Дайте-ка подумать... Я знаю, что он старый, знаю, что был основан родом Особенных. Знаю, что говорят, будто они пожелали себе столько всякого хлама, что, когда спохватились — желания закончились. А увезти этот ценный для них хлам силами тех лошадей, что у них были — не представлялось возможным. Поэтому, боясь оставить сокровища, Особенные построили город прямо здесь.

Леонора кивнула.

— Как по учебнику.

Мы подошли к лавочке возле заброшенного кинотеатра и уселись. Из окна лились прелюдии Шопена.

— Этот город проклят, Иеремия. Вот в чем дело. С самого первого дня своего существования этот город был проклят. Он был построен на прочном фундаменте жадности и недоверия. Ведь, подумайте, те люди — основатели, вполне могли увезти свои сокровища в несколько заходов. Некоторое количество людей забрали бы часть «хлама», как вы выразились, отвезли в город, и вернулись бы за очередной частью. И так пока не вывезли бы весь «хлам». В тот день это предложение высказывалось не раз. Но Особенные его проигнорировали. Те, что могли остаться боялись, что за ними вернутся только когда они уже будут мертвы. То есть, вернутся совсем не за ними, а за сокровищем. А те, которые могли увезти часть сокровища боялись, что остающиеся — присвоят «хлам» и удерут куда подальше никого не дожидаясь. А «хлама» ведь было столько, что не то что за две, за пять поездок не растащишь. Жалко оставлять? Жалко. Даже с родственниками. Поэтому, город и основали. Так было проще и не требовалось прямо уж большой доли доверия друг к другу.

Леонора замолчала. В окне то затихал, то взрывался Шопен. Леонора засунула руку в карман моей куртки, и, достав сигарету, протянула ее мне.

— Покурите уже, Иеремия. Я вижу, вам хочется. Я уж потерплю как-нибудь.

Подумав, я положил сигарету обратно.

— Как знаете.

Она замолчала, вслушиваясь в какой-то из этюдов, пришедший на смену прелюдиям — сверху. Неожиданно Леонора продолжила.

— Но, в общем, жадность и недоверие — естественны для человека, который вдруг дорвался до возможности получить деньги, славу, власть или что там еще. Ничего удивительного. Может быть изначально вовсе не место было проклято, а люди, которые приехали сюда. Может быть именно они обрекли этот город на такое полугниение-полусуществование. Так или иначе, это естественно. Человек, узнавший, что он может получить все на свете — садится на лошадь и скачет во весь опор, и единственная мысль, которая его беспокоит — один миллион удельных единиц денег брать или два; девушку-соседку в себя влюбить или весь квартал. Главное побыстрее: приехал-загадал. Потому что вдруг исполнение желаний — явление временное. А потом знаете, что случилось, Иеремия?
— Что?
— Нет-нет, это не тот момент разговора, когда вы должны отвечать вопросом на вопрос. Пораскиньте мозгами, вы же знаете, наверное, историю. Что произошло в 1939 году?
— Вторая мировая война.
— Очень хорошо. Но я имела в виду историю этого города. Что произошло в 1939 году в этом городе?

Я вспомнил.

— Кто-то загадал, чтобы о городе, в котором исполняются желания забыли все, кроме его жителей.
— Почти так. Не «забыли», а «больше не знали». Разница небольшая, но, все-же, есть. В то время основными жителями города Особенных по-прежнему оставались Особенные. Город не пришел в запустение из-за того, что о нем теперь не знали. Город уже был в запустении, чтобы в нем не задерживались. А желающие (простите за каламбур) остаться были. Не те, конечно, которые с мешками славы и денег уезжали, а те, у которых желания скромнее. Вот их запустением и отпугивали, потому что кому интересно видеть счастливых обладателей сбывшихся желаний, когда собственные мечты уже давно исполнились, и далеко не все из них выдержали проверку временем. Жадность, Иеремия. Жадность и недоверие. В итоге, в 1939 году случилась удивительная вещь — о городе снова никто не знал, кроме Особенных. Совсем как сто пятьдесят лет назад. А знаете, что случилось потом?
— Нет, не знаю.
— Потом случились вы.
— Я?
— Нет, Иеремия. Не вы конкретно. Потом случились новые жители, потому что Особенные, через пятнадцать лет замкнутой жизни поняли, что одним тут уж больно уныло, да и город совсем разваливается. Сейчас, поверьте, он выглядит гораздо лучше, чем лет шестьдесят назад. Тогда Особенные стали осторожно рассказывать окружающим про свой город. Не всем, только тем, которые вызывали доверие. Рассказывали про многовековой опыт исполнения желаний, про доброжелательных жителей, про то, почему никто о городе этом не знает, и почему нужно сделать так, чтобы никто лишний о нем не узнал. Как думаете, сколько здесь сейчас живет приезжих?
— Не знаю. Мало, наверное...
— Все. В этом городе, в городе Особенных не осталось ни одного... ладно, остался один Особенный. Всё. Остальные — родом не отсюда.
— Но куда они делись?

Леонора махнула рукой.

— Умерли. Вполне естественная часть жизни. Вы задали не тот вопрос. Спросите лучше, сколько новых жителей этого города загадали свои желания.
— Хорошо, сколько?
— Ни один. Ни один житель города Особенных не загадал своего желания, хотя все они живут здесь уже много лет.

Я, наверное, выглядел совершенно сраженным этой новостью, потому что она, глядя на меня, рассмеялась. Смеялась она долго и заливисто.

— Леонора, может они просто не знают, как и где нужно загадывать желание?
— О, мысль хорошая, но неверная. Они знают, раньше было принято рассказывать о месте, где растет дерево желаний каждому, кто проживет в городе неделю. Своеобразное негласное правило, о котором никто не договаривался, но так повелось. Вы — первый, кому никто ничего не рассказал о мраморном дереве. Может, потому что испугались, что у вас-таки хватит решимости загадать свое желание.

Шопен окном выше оставил этюды и принялся исполнять ноктюрны. Леонора посерьезнела.

— Не думайте, что я забыла с чего начала этот разговор, Иеремия. Этот город проклят и проклятие — жадность и недоверие. Но новая волна желающих с 1955 года видоизменила и жадность, и недоверие. Может быть самостоятельно, а может с помощью Особенных, которые уже порядком устали от радостных человечков с блеском исполнившихся желаний в глазах. Так или иначе, новая волна мечтателей теперь не доверяла не друг другу, а самим себе. Как в старом-престаром анекдоте про человека, который пожелал вселенской мудрости, а получив ее заявил, что нужно было брать деньгами. Эти новые люди уже не доверяли самим себе, потому что понимали, что завтра их желание может измениться, и они останутся в дураках. Эта мысль, вероятно, даже не пришла бы им в голову, если бы не жадность, а та, в свою очередь, подпитывалась так подробно рассказанной Особенными историей города. Каждый понимал, что если это дерево просуществовало уже более ста пятидесяти лет, никуда оно не денется ни завтра, ни послезавтра. Поэтому, спешить некуда. Можно ждать, пока придет абсолютная уверенность в том, что это именно то самое желание. А эта уверенность, конечно, приходила. И желание у каждого, вместе с уверенностью — было одним и тем же. Но приходило оно всегда в то время, когда до дерева эти люди добраться уже не могли. Догадаетесь, что за желание? Впрочем, ладно. Хотите узнать, Иеремия, сколько их таких было? Сходите на кладбище и посчитайте надгробья, на которых не стоит фамилии «Особенный». В каком-то смысле это проклятие крайне иронично и восхищает собой до невероятности. Подумайте только: город, в котором исполняется любое желание, но в котором это желание никто не хочет загадывать.

Она замолчала. Мы посидели так несколько минут, я все же достал сигарету и вопросительно посмотрел на Леонору. Она кивнула, немного отодвинувшись. Я закурил.

— Иеремия, я ведь не просто так привела вас именно сюда. Вы знаете, что женщина, которая «слушает» Шопена — на самом деле глухая? Она совершенно ничего не слышит, но не подает вида. В этом городе есть всякого рода нуждающиеся — смертельно больные, инвалиды, мечтатели, но каждый из них боится попасть впросак. Вдруг завтра будет еще хуже. Константин — управляющий гостиницей, к примеру. Он не только слеп, у него здесь живет дочь, больная раком. Сама она тоже боится ошибиться с желанием. Вот пожелает она, чтобы папа стал зрячим, а вдруг он свое желание не на нее, а на себя после этого потратит? Но вот так сразу себе выздоровления желать, когда рядом родственник нуждающийся — тоже не комильфо. Этот город проклят, и видеть, и понимать это — противно. Ведь люди здесь не делают ничего. Они приезжают, ждут подходящего момента для того, чтобы загадать, наконец, правильное желание, забывают и об этом, существуют и умирают. Это мерзко...

Она снова замолчала. Я посмотрел на дотлевшую до фильтра сигарету, почувствовал себя обманутым и обиженным, вздохнул и бросил окурок себе под ноги.

— Леонора, вы отведете меня к дереву? А то, чувствую, из вашего города пора мотать удочки.

Она кивнула.

— Вы только скажите, я правильно понимаю, что единственный, оставшийся в этом городе Особенный, это вы?
— Да, — она улыбнулась. — Это действительно я.
— Тогда расскажите мне про мэра. Он же удивителен. Читает такие странные речи и не повторяется, я проверял.
— Во-первых, Иеремия, он шизофреник. А во-вторых, вы здесь не прожили достаточно долго, чтобы с полной уверенностью говорить, что он не повторяется. Дело в том, что у него запас речей на пятилетку. То, что он говорит сегодня, будьте уверены, он уже говорил пять, десять, пятнадцать лет назад.

Я ухмыльнулся и махнул рукой. Интересно, заметил бы я, что речи мэра повторяются, если бы прожил здесь достаточно долго? Пожалуй нет.

— Леонора, а какое желание загадывали вы?
— Иеремия, — она хитро улыбнулась, — сопоставьте факты самостоятельно: моя фамилия — Особенная, я все знаю об этом городе с самого его рождения, и выгляжу на тридцать лет.
— Вы когда-нибудь жалели о своем желании?
— Пойдемте, начинает темнеть.

Леонора подтолкнула меня воротам и указала пальцем куда-то в центр кладбища. Ворота со скрипом открылись, медленным шагом я двинулся внутрь. Проходя мимо надгробий заросшими тропинками я думал над тем, что она мне рассказала и пытался каким-то шестым чувством понять, кто из похороненных тут получил свое, а кто до последнего жадничал. Трудно было недооценить иронию: десятки, а то и сотни людей, которые не определились до того самого момента, когда стало уже слишком поздно, покоились неподалеку от мраморного дерева, но уже не могли загадать то самое желание, которое можно было выразить всего одним коротким словом «жить».

Дальше надгробий становилось меньше, имена на них стерлись, но по датам можно было понять, что захоронены тут были уже только Особенные, и мне подумалось, что очень любопытно было бы узнать, все ли из них сумели за свою жизнь потратить то, что они получили, или подобно королям далекого прошлого их хоронили вместе с их богатствами?

В самой середине кладбища на небольшом возвышении стояло дерево желаний. Метра в три, ссохшееся. Одинокое, обросшее вокруг высокой травой. Каменные ветви в почках. Я стоял и не отрываясь смотрел на него.  Видимо раньше дерево было окружено небольшим кирпичным строением, но его то ли разобрали, то ли оно само развалилось — в радиусе метров восьми от дерева виднелись торчащие из земли куски стен, поросшие мхом.

Я глубоко вздохнул и, немного примяв траву руками, сел перед деревом, подобрав под себя ноги. Сложно было так сразу загадать желание, мне ничего не приходило в голову, поэтому я решил немного подумать. Скрипя, шестеренки пришли в движение, и я, отвыкший мыслить за прошедшие два года вдруг обнаружил, что в моей голове вдруг прорвало плотину. Фразы, слова, умозаключения лились бурным потоком. Вполне логично, что мои мысли заняли те, кто был здесь до меня. Ведь сколько людей сюда приходило, и каждый из них хотел чего-то, каждый из них всем сердцем чего-то желал.

У одних мечты попроще: новый автомобиль; дом; не хочу быть царицей, хочу быть владычицей морской, жалко, конечно, что только одно желание, но ведь и тут не посрамимся. Хочу выиграть в государственную лотерею. Хочу быть известностью. Хочу, хочу, хочу. Разумеется, ради общечеловеческого блага. Я ведь тоже человек. Человек, ведь? А вот выполни-ка мое желание: мне хорошо, значит и другим хорошо.  Чем не общечеловеческое благо. Ну эгоист, ну нарцисс, ну, ладно-ладно, тварь, но дражайшая.

И что с того? Каждый пятый, небось, смерти своему брату хочет, вот только загадать не может, ну и что с того, мир перевернется что ли? Да не перевернется, разверзнет землю, примет тело, не побрезгует, а вместе с ним еще тысячу русских, немцев, французов, китайцев. Все равно миру до национальности.

Может альтруистов не было? Доброжелателей демократов, коммунистов, марксистов. Всех хватало, наверняка. И каждый хотел идеальный мир, каждому требовалась сказка, и чтоб здесь и сейчас, уверен. Все хотели, чтобы, открыл дверь, и вот он, новый мир, без мук рождения, без криков боли. Потому что в дерьме-то жить никто не хочет, переступить бы через него и сразу в рай на земле. Кому нужно учиться на ошибках? Зачем ставить людей на ноги? Черт с ними, что безграмотные. Ну и что, что лица перемазанные. Мы их в новое будущее, каждого третьего заведующим, каждого второго руководителем, каждого пятого за компьютеры. Как-нибудь поумнеют. Ну и что, что друг друга ненавидят, ну и что с того, что начальник подчиненного гноить будет, а тот своего подчиненного — как-нибудь акклиматизируются. Как-нибудь и без приязни будут вместе строить счастливое сегодня.

Только вот лучше бы нашелся такой удалец, который возьмет да и загадает как-то так хитро, чтобы не было больше этих идеалистов, которые руки марать грязью не хотят, которые жить лучше вроде хотят, а потом и кровью своими за это платить не готовы. Страшно, вдруг отдадут больше, чем получат.

Желать всеобщего блага не нужно, это очевидно. Так ведь пожелаешь такого блага, что все — зашивайся. Тоталитаризм, микрочипы в шею, разряд в мозг и все счастливы. Но и для себя счастья просить как-то срамно. Что я, сам свое счастье сделать не смогу что ли? Да уж наверное, если столько лет позади, а вместо того, чтобы в счастье своем сидеть по самые уши и глупо улыбаться, я здесь — рядом с деревом. Но рафинадами довольствоваться, увольте. Ведь просто по-человечески стыдно. За что мне так внезапно счастье, за какие такие заслуги?
 
Да и, откровенно говоря, чему меня учили-то? Меня ведь учили, что счастье это не когда есть то, чего ты хочешь. Счастье, это когда у тебя чего-то нет, и ты все свои мысли, все желания свои и способности направляешь на достижение, на получение того, чего у тебя нет. Счастье это не только обладание, это еще и промежуток времени до обладания. Это страдания, это мучения. А как вы хотели, все сразу? Если получать все сразу, как только что-то захотел, это не счастье, это жор. Непрекращающийся, до отвала пуза жор, потому как, чем больше жрешь, тем больше и вкуснее хочется. Когда за так, всегда мало. В этом банки уже очень давно разобрались.

Я вздохнул. Так ведь запутаешься ко всем чертям. Но давайте все-таки разберемся: мне лично ничего такого, что я сам смогу получить — не нужно, жалко. Того, что я сам получить не смогу просить тоже смысла нет. Ну ладно, пойдем от противного, попрошу я как Леонора долголетия или вообще бессмертия, так как же я с ним жить буду, если мне до приезда в город Особенных уже жизнь была в тягость? Чтобы всегда деньги были? Какие? Рубли, доллары, евро? А если деноминация, девальвация или вдруг все вместо денег снова на бартер перейдут, то какая мне польза от этих денег? В общем, это конечно может показаться чрезмерной скромностью, но не нужно мне для себя ничего, тут я как-нибудь сам разберусь.

Хорошо, тогда для кого просить, для людей? Так ведь были тут уже до меня альтруисты и ничегошеньки у них не вышло. Люди не могут быть добрыми, хорошими, идущими на взаимовыручку, разумными, стремящимися к прогрессу просто так. Им нужна на это причина, нужен побуждающий импульс. Чтобы быть вместе им нужно, чтобы быть порознь было страшно или смерти подобно. Что может быть настолько страшным? Что лучше всего остального толкает научный прогресс?

Мне вдруг вспомнилось, что я так и не совершил два не слишком хороших поступка. Я посмотрел на часы, до конца недели оставалось немногим больше десяти минут. Два-то может и не получится, но с одним я не подкачаю. Что если для того, чтобы люди во всем мире стали лучше: более отзывчивыми, откровенными и честными — нужен совсем не альтруист, а мизантроп? Есть у меня и такая маска в запасе.

Оставалось только разобраться с правилами и загадать желание. Кажется, нельзя было желать кому-либо смерти, так ведь и это не проблема, можно пожелать жизни. Я поднялся и подошел вплотную к дереву, прижался к нему лицом, мне хотелось быть быть ближе к нему, пока я загадывал желание. Поверхность мраморного дерева была приятно холодной. Я пожелал.

«Я, Иеремия Печерский, всей душой желаю, чтобы сегодня родился на свет человек, который послужит причиной войны, что надолго охватит весь мир и самим фактом своего существование поставит перед всеми людьми планеты выбор: объединиться в едином порыве борьбы с врагом, каких эта планета никогда ранее не знала, или умереть».

Я отошел от дерева и, держу пари, откуда-то очень издалека, быть может с другого полушария до меня едва слышным писком донесся крик новорожденного. Вздохнув, я пошел к выходу с кладбища. Леонора могла бы меня ждать у ворот, но ее там не было. Я пошел в гостиницу, собрал чемодан и в тот же вечер выписался. Меня не волновало, смогу ли я поймать нужный мне автобус возле заброшенной трассы.

Больше мне в этом городе было нечего делать.