Не по чину

Деревенская жизнь всегда публична, поэтому, когда Гришка Житухин (это так, по деревне, а так ему шестьдесят семь и он Григорий Ефимыч) отказался резать козленка, в тот же день все знали о такой глупости.
— Мой как был дурак — ох дурак! — так дураком и помрет, — рассказывала всем его жена Назаровна. — «Не буду, — говорит, — резать козла. Козу, — говорит, — зарежу. А то что это, — говорит, — вашему бабьему отродью такая привилегия!.. Другом мне будет, — говорит, — так всем и передай!» Вот всем передаю, тьфу!.. Пришлось козочку зарезать!.. — Она всхлипнула и утерла глаза.
Козла Гришка так и назвал — Дружок.
Когда летом приехал сын с женой и двумя дочками, Дружку было уже несколько месяцев, и девчонки полюбили с ним играть, потому что у него одного были не шее мягенькие сережки.
— Ладно, мам, пусть живет, — сказал сын, гладя Дружка по шее и теребя сережки, — и отец вроде повеселел. Пусть.
— Так ему ж отдельный хлев нужен!
— Сделаем.
И они с отцом соорудили Дружку отдельный загон, потому что козла нельзя держать вместе с козами: молоко пропахнет — покупать перестанут. Гришка сам убирал в загоне — Назаровна к нему даже не подходила.
Осенью сын получил от Назаровны письмо. «Гришенька, — писала мать, — забодал меня козел. Лежу. Напиши отцу, чтоб зарезал». Григорий Григорьевич усмехнулся — кого резать-то? Ничего писать он не стал, а на другой день приехал.
Выяснилось, что мать по привычке замахнулась на отца, когда он, выпивши, играл перед домом на гармошке. Дружок стоял рядом и слушал, а когда увидел над собой поднятую руку, развернулся и ударил Назаровну рогами прямо в живот. Хорошо, на ней была тело-грейка, а то… Как Григорий Григорьевич ни уговаривал отца, ничего не вышло, а сам он резать скотину не умел — городской, да и не стал бы этого делать.
После этого случая Гришка совсем повеселел и, обнимая Дружка, часто говорил:
— Мы, мужики… — и чего-нибудь по теме.
В следующем году Дружок уже был взрослый козел, и его брали попользовать соседских коз. Гришка водил его всегда лично, говорил: «Мы, мужики…» — и возвращался выпивши. Оказался Дружок незаменим и при небольшом стаде деревенских овец: овцы — дуры, и он водил их за собой не хуже пастуха и от деревни не отдалялся, правда, залезал в огороды, из-за чего Назаровна опять завела разговор о том, чтоб его зарезать. Но не тут-то было! Так что выйдет Гришка вечером на улицу, крикнет во всю глотку в свежесть и тишину:
— Дружо-о-ок! — И потише уже: — Веди этих дур домой.
Дружок приводил.
Гришка теперь не так часто материл Назаровну и перестал грозиться, что уйдет в соседнюю деревню к Лизутке — старшей дочери, которая, честно говоря, ни за что бы его не приняла.
— Ефимыч, как твой друган-то? — окликали его дачники, когда видели его с Дружком (им было весело).
— Живем! — отвечал Гришка, не догадываясь о двусмысленности своих слов и не понимая, чего это городские перемигиваются, но тоже улыбался.
— Срамно смотреть, — говорила Назаровна, — смеются над тобой: с козлом подружился!
— Ничего, — отвечал Гришка, — хоть с козлом. С тобой брехали всю жизнь — не срамно? А, Дружок? Что молчишь?
Дружок брал из рук Гришки ветки ивы и кивал.
— Говоришь, смеются надо мной? — продолжал Гришка. — А вот дачник мне один сказал: «Счастливый ты, Ефимыч, есть кому старость скрасить». Во-от!..
— О душе надо думать, а он о счастье заговорил!
— Темная ты баба, — отвечал Гришка, — одно слово — раскольница! Счастье и душа — это, поди, одно и то же.
— В хлеву бы лучше убрал!
— Я теперь и без тебя знаю, что мне лучше… А в хлеву уберу.
Убрав в хлеву, Гришка играл на гармошке, а Дружок стоял или лежал рядом.
— К Шурке даже не подходит, — жаловалась Назаровна, — а от козла не отходит. Ну не дурак?
Шурка был несчастьем Назаровны и Гришки — он был даун, и каждый из них обвинял в этом другого: Гришка говорил, что она его нагуляла на стороне, а та отвечала, что у таких «алкогориков», как Гришка, только такие и родятся.
А еще через год Гришка сказал Назаровне:
— Вот и брехали мы с тобой, и гуляла ты, и кормишь до сих пор не вволю, а жалко мне тебя.
— Не бреши, — ответила Назаровна, ворочая горшками в печи, а потом с подозрением посмотрела на Гришку — такой у него был светлый взгляд. Не к добру! Как перед смертью.
Когда Дружку было четыре года, Назаровна уже не жаловалась, а удивлялась:
— Мой-то не ругается, все кругом переделал, дров видал сколько заготовил? Анютой меня называет — вспомнил! На гармошке только все играет. А тут слышу — с Шуркой разговаривает: «Ничего, — говорит, — ты не понимаешь, хуже козла!» Хоть так! Спасибо Дружку, пусть уж до самой смерти живет!
Бабы завидовали: своих мужиков давно похоронили, но злились на них до сих пор, а тут Назаровне привалило!
А Гришка даже и не подозревал, что ему, смерду, судьба сделала поистине царский подарок: не каждому и красивому, и образованному, и богатому даже и в старости достается высшее счастье — считать свою жизнь полезной, сравнивать без зависти и наслаждаться без сравнения.