Из рассказов тётушки Мани

Место, на котором стоял домик тётушки Мани, в деревне называли барским. От самых окон вниз, под гору, тянулась непролазная полоса вишенника, которая израсталась на заболоченной поляне со множеством родников. Вздыхая и булькая, вода сочилась в небольшой глубокий прудок, затенённый ивами и черёмухами. Она никогда не замерзала и на вкус была изумительная!
В тётушкино царство входил заброшенный яблоневый сад, посаженный ещё её дедом и заполонённый одичавшей малиной, смородиной и жгучей крапивой.
В этих зарослях, петляя, пропадала узенькая тропинка с настеленными на топких местах досками.
Зимой здесь всё засыпало в девственно-чистом снегу. Лишь домик, заваленный снегом по самую крышу, лёгким дымком из трубы подавал признаки жизни.
Тётушка жила одна. Что называется, жила для людей,
Высокая, статная, как говорили в деревне, поставная, она была всегда опрятно и чисто одета. В иссиня-серых глазах её неизменно светилось какое-то лукавое любопытство. Вот только перенесённая в детстве оспа оставила на лице неминучие следы, и, как знать, может, поэтому осталась она одинокой.
Деревенские звали её ласково и почтительно –  Маня.
Случалось, в праздничные дни я забегала её проведать. И если летом –  на приступочке крыльца, а зимой –  за колченогим столом около печки, где она угощала меня морожеными яблоками или по собственному рецепту сваренными необыкновенно вкусными яйцами вкрутую, я засиживалась до поздней ночи. Слушала её безыскусные рассказы о прошедшей жизни, и наслаждалась чистой русской речью.

КРАСНЫЕ БОТИНОЧКИ

Папаня у нас грамотный был. Когда начали в Слащёвке мужиков раскулачивать, пришли к нему Афанасий-солдат, братья Бека с Вакой, известные лодыри, и Яшка по кличке Кутуй.
– Давай, –  говорят, –  Назар Иваныч, с нами ходить. Будешь всё в протокол писать, а то у нас некому. А ты и живёшь совсем по-бедняцки, и грамоте разумеешь, а поэтому для нас вполне подходящий.
– Нет, мужики, –  отвечает папаня. –  Не божье это дело. Да и какие у нас в деревне кулаки? Не пойду с вами.
– Пожалеешь, дядя Назар, –  сощурился Афанасий, –  Мы думали, ты момент понимаешь. Однако без тебя обойдемся. А вот как ты теперь –  не знаю...
Ходили эти четверо по дворам. Афанасий сам записывал, кого из деревни выселять. Семь семей записал –  и поехали они по миру кто куда.
Скотину ихнюю –  коров да овец  – в колхоз забрали, а мелкую живность и скарб, какой от хозяев остался, они между собой разделили. Только избы так и стояли пустые годов пять, пока их колхозники по брёвнышку не раскатали...
После того, как записанные ими семьи уехали, стали эти четверо ходить, почитай, да всем дворам, которые в колхоз не пошли, и что приглянется, отымали.
Как-то раз, в марте, глядим, к нам идут. А у нас и брать нечего, кроме кур.
В избу зашли.
Папаня говорит:
– Хоть бы лоб перекрестили, мужики. Зачем пожаловали? Яшка Кутуй смехом залился:
– А мы, Назар Иваныч, тебя кулачить пришли.
Папаня только плюнул:
– Кулачьте!
          Они избу оглядели –  брать нечего. Яшка в сундук полез. Там у мамыньки рушники лежали, ещё с девичьих времён. Она большая была рукодельница. Яшка рушники за пазуху посовал. И уходить уж было они собрались, да тут увидел он на шесте над полатями красные ботиночки. Мне их в школе за хорошую учёбу дали. Вроде как премию. А они малы оказались, ну и повесили их, пока младшая, Анюта, не подрастёт,
Яшка, чтоб эти ботиночки достать, полез через печку. А я, не будь дура, схватила их и прямо с полатей сиганула на пол –  и в дверь, и на улицу, как была, босиком. Яшка –  за мной. Он в лаптях, бежать ему несподручно, потому что где снег, а где проталины. А я на дальние усады ударилась. Бегу, да ещё дразнюсь:
– Кутуй-Яшка!
Отстал он от меня, только сильно заругался да кулаком погрозил. А которые с ним пришли, со меху помирали...
Ботиночки эти мамынька потом в Исе на базаре на муку променяла. От греха подальше!

НЯНЬКА

В двадцать девятом году мы совсем плохо жить стали. Папаня в колхоз записываться наотрез отказался.
–  Я уж немолодой, –  говорит, –  по новым порядкам жить.
Да и против Бога они там!
А он у нас сильно верующий был. В церковь ходил за двенадцать километров в любой день, когда служба шла, и дома все требы исполнял. Ему уж тогда больше шестидесяти годов было.
Раньше-то, когда при нём старшие сыновья жили, у нас свой надел был, с него и кормились. А тут Евдокима на войне убили, он красным командиром был. А Сергей женился, своей семьёй жить стал. Осталось нас пять девок да совсем маленький Федька. Шуре, старшей, четырнадцатый год шёл, устроилась она на железную дорогу рабочей. Летом насыпь подводили, шпалы меняли, а зимой всё больше снежные заносы расчищали. Шуре за эту работу паёк давали –  одной-то, может, хлеба и хватало бы, да дома есть нечего... С огорода такую ораву разве прокормишь? Ну, и приходилось её паёк на всех делить.
Уж мамынька маялась-маялась: и лебеду с мукой замешивала, и траву ели всякую...
И вот как-то пришла к нам в гости сестра мамыньки –  тётка Дуня Грачёва. Они в Гутурмине жили, за две версты от нашей деревни, и тоже горе мыкали, хотя муж её, Степан, в колхоз записался.
В колхозе-то надо было обоим работать – трудодни зарабатывать. Тогда как раз начинали колхозникам-то на трудодни выдавать то зерна, то крупы какой... А у тётки Дуни сынок Мишка –  ещё и году нет.
Вот погоревали они с мамынькой, поплакали, да и надумали меня Мишке в няньки определить, чтобы тётке Дуне на работу ходить можно было.
– А за это, –  говорит тётка Дуня, –  я Маню буду два раза кормить. Утром и вечером –  чего сами едим, а в обед они Мишкину кашу есть будут.
На другой день, часа в три утра, папаня меня разбудил –  он к заутрене собирался –  и попутно отвёл к Грачёвым.
Когда мы пришли, они как раз затирушку есть собирались. Дали и мне деревянную ложку.
Я такой вкусной затирухи отродясь не ела –  только ложка замелькала!
– Ну, Маня, как Миша проснётся, дашь ему затирухи поесть, а потом пускай играет. Гляди, чтобы со двора не уполз и в водопойной колоде не захлебнулся. А в обед на шестке кашу возьмёшь. Поедите, и опять до вечера за ним приглядывай. Мы к ужину вернёмся, –  наказывает тётка Дуня. –  Поживёшь у нас недельку, а на воскресенье тебя папаня домой заберёт.
Дело мне показалось нетрудным. Подумаешь, за Мишкой приглядывать!
–  Я дома сто раз с Федькой сидела, –  похвасталась.– Только там за так, а у вас три раза от пуза есть буду!
– Ну, молодец, девка! – рассмеялся дядя Степан.
И они ушли на работу.
Сперва мне интересно было. Я весь двор обошла, даже в курятник заглянула. Но ничего стоящего там не нашлось.
А когда мне уже скучно становилось, в избе Мишка заорал, проснулся. Враз скука отлетела. Накормила мальца, во двор вытащила, на лужайку. Сперва с ним в чурочки поиграла, потом так, приглядывала. До обеда он сам по себе играл. Потом мы с ним поели, и я стала его спать укладывать –  у нас Федька всегда после обеда спал.
Но Мишка ни с того ни с сего вооружился орать. Я его и на руках по избе таскала, и по ведру для него скалкой стучала... Орёт.
Если у нас дома Федька орал, мы его на дрожках катали. Дрожки папаня сам сделал –  колясочка такая на четырёх колёсиках. Но у Грачёвых дрожек я не видела. На чём же покатать Мишку?
Гляжу, в сенях на крюке решето висит. Мне папаня из такого же старого решета зимой ледянку делал –  ох, и здорово же на ней с горы кататься! А что, если Мишку в решете покатать?
Нашла я обрывок верёвки, к решету за сшивное лыко привязала, посадила в решето Мишку –  и поехали по лужайке.
Мишка орёт. «А что, если под гору ехать? –  думаю. –  Быстрее будет, может, Мишке понравится...»
Дом тётки Дуни на взгорке стоял, у самой дороги. Вывезла я Мишку со двора –  и вниз по дороге что есть сил потащила. Пыль столбом!
Мишка уж совсем благим матом заливается...
Тут верёвка оборвалась, и я носом в пыль плюхнулась. Ничего, не ушиблась.
Поднялась. Надо Мишку домой тащить на руках –  в гору ведь. Беру его на руки-то и обомлела. Решето прорвалось, а Мишкина задница вся ободрана, и грязь на ссадины налепилась. Глянула на солнышко –  скоро сядет. Значит, тётка Дуня с дядей Степаном с работы придут... В ужасе побежала я к избе с Мишкой окровавленным на руках. Затащила его в горницу, посадила на тулуп, на котором он спал, и – домой!
Как бежала, не помню.
Дома спрашивают.
– Чего прибежала?
Говорю:
– Отпустили. Не велели больше приходить.
Папаня наутро зашёл к Грачёвым узнать, что да как. И долго потом меня в деревне дразнили:
– Эй, нянька, покатай в решете! А Мишка ничего, выздоровел.

Выкинутый

Как-то зимой, помню, катили мы тележку с инструментом по перегону от двадцать седьмого километра к переезду. Темнело уже. Мы торопились успеть засветло –  на пути от свето¬фора до разъезда фонари горят, идти веселее.
Вдруг Дуська встала как вкопанная.
– Ой, Господи! –  и рукой под насыпь тычет. Пригляделись мы: никак человек лежит.
Степан, бригадир, через отвал перелез, под насыпь скатился, кричит оттуда:
– Девки, скорее сюда! Тут, кажись, мёртвый...
Нам, конечно, жутко. Все молоденькие. Самой старшей – Дуське –  семнадцатый год, а нам –  кому пятнадцать, кому четырнадцать. А тут –  мёртвый! Да ещё ночь близится...
Однако делать нечего – ссыпались вниз, как горох. Глядим: молодой, в городском пальто, сапоги блестят новые, хромовые, и волосы от ветра шевелятся.
Кто за рукава, кто за сапоги, кто за пальто сбоку ухватились. Еле-еле на рельсы его подняли, на тележку положили. Везти два километра.
Я тележку качу, а глядеть на него боюсь. И девкам, вижу, страшно –  молчат все, идут кучкой...
На разъезд пришли. Там Степан с дежурным на ночь его в багажку положили, позвонили по линии, чтоб наутро, значит, милиция приехала.
Милиция приезжала. Посмотрела. Три дня проверку делали: кто да что, а потом велели нам пока похоронить его.
Мы тогда с поездов выкинутых или, там, сшибленных, у которых родни не находилось, так вдоль пути и закапывали. А тут снегу везде полно, где копать?
Степан говорит:
– Давайте у переезда, там снег не такой глубокий.
Ну и выкопали мы ему могилку прямо у переезда. Ямку неглубокую. Какая у нас, девчонок, сила? Ведь земля-то промёрзла, сделалась как камень.
Замело ту могилку снегом. А мы почти каждый день мимо ходили, свой участок дороги проверяли, чистили снег, ну, и его поминали. А весной, в конце мая, кажется, расцвели на его бугорочке цветы невиданные. Я скоро восемьдесят лет на свете живу, а никогда больше таких не видела. Может быть, у него в кармане какие семена завалялись, а может, ещё какая причина –  неведомо. Так до осени и цвели.
А дожди пошли, дорогу у переезда телегами размесили, стали по обочине забирать, ну, и его могилку растащили, колёсами размяли. Деревенские-то мужики многие не знали, что там закопанный. Так вот.