Роман глава двадцать пятая

1
Если собрать в кучу все документы, что организуют и направляют деятельность вооруженных сил, то получится внушительная бумажная гора. Может быть, с трёхэтажный дом. Но ни один устав, ни одна инструкция, ни одно наставление не в состоянии отразить даже десятой доли тонкостей и заковырок, которыми изобилует практическая жизнь военных. Это естественно и неоспоримо.
Легко сказать «Держись устава – будет честь и слава»! Получил приказ – выполни его как положено и доложи! Или наоборот: отдал приказ – спокойно жди донесение о его добросовестном исполнении…Красота!
Да только так никогда не будет. Увы! Проблемы с созданием идеальной среды мучают не только физиков и химиков. Какие гладкие не рассылались бы циркуляры, армии императивное благоденствие лишь снится в сладком сне. Потому каждый военный человек, а тем более командир, должен быть готов к тому, что жизнь внесёт свои коррективы. Ведь это её любимое развлечение – регулярно и беспристрастно вываливать вводные на ничего не подозревающие головы. Вводные самые разные - пустяковые, смешные, серьёзные, жестокие и непреодолимые.

И есть только один человеческий фактор, позволяющий держать изменчивую ситуацию под контролем. Это - воля. Воля личности. Иными словами - способность индивидуума достигать поставленных целей, не взирая на препятствия.
Не секрет, что должностной власти, определённой законами и приказами, часто недостаточно для выполнения нужной задачи – особенно в низовых звеньях. Можно обладать полномочиями, приказывать, угрожать, кричать… но… ничего не добиться. Подчинённый прекрасно знает – крик, это не строгий тон решительного командира, а истеричные вопли неуравновешенного человека; угрозы – это не предупреждения о неминуемом наказании, а лишь сотрясение воздуха от собственной беспомощности. Почему? Да потому что воли в данном случае – ноль.
При всей важности этого свойства человеческой натуры, о воле в бумажных тоннах императивного назначения нет достойного упоминания. Если и проскочит в приказе, составленном вслед какому-либо происшествию, фраза, что «… товарищ N не проявил волю и тем самым …» то звучит это так, будто товарищ N сигарету из пачки не смог вытащить. А офицеру N надо было среди ночи построить и утихомирить шестьдесят шесть пьяных нахальных дембельских рыл. Большая разница, однако.

 Тем не менее, волевой фактор объективно существует и более того - в военной среде уважение при отсутствии воли заработать невозможно. Воля, помноженная на опыт и знания, слепит авторитет командиру. Если к этому прибавить моральные качества хотя бы среднего уровня, в частности: определённую смелость, чувство справедливости, заботу о подчинённых – получится офицер весьма уважаемый. 
Авторитет либо есть, либо его нет. Все прилагательные, упоминаемые перед словом «авторитет», лишь означают игру слов, часть которых подразумевает наличие данного свойства у человека, а оставшаяся часть говорит об отсутствии. Крепкий, прочный, большой – относятся к первой половине определений; а эпитеты: маленький, дутый, сомнительный, гнилой – передают смысл математического ноля.

Человек, как плод эволюционной деятельности мироздания, даже если он и в военной форме, даже если он присягал служить Родине не щадя себя - в обыденной жизни вовсе не горит желанием делать свою работу и тем более чужую. Будучи существами разумными и комфортными, что офицер, что прапорщик, что солдат – все постоянно ищут веские причины и отговорки, дабы уменьшить объём поставленных им задач.
Потому отдача приказа требует от командира напряжения воли. И чем расхлябаннее подчинённые, чем неприятнее и тяжелее поручаемая им работа, чем меньше она имеет отношение к служебным обязанностям – тем большее приложение внутренних сил требуется для претворения приказа в жизнь.

2
Как командир своей волей может расправиться с бунтарскими поползновениями, поднять на небывалую высоту морально-боевой дух, крепко сплотить подчинённых, Тураев даже и не догадывался до одного поучительного случая. Это произошло в разгар зимы, на третьем курсе, когда Резко, несмотря на все препятствия Землемерова, уже носил майорские погоны.
Несколько дней стоял сильный мороз, не меньше двадцати пяти градусов, и как часто бывает в Поволжье, в помощь морозу гулял свирепый, пронизывающий всё и вся ветер. Именно на такую суровую погоду, когда каждое живое существо мечтает только о тёплом уголке и ни о чём другом, выпало проведение ротной строевой подготовки с оружием.

Порядок проведения подобных занятий отработан бессчётное количество раз и ничего мудрёного из себя не представляет: за пять минут до указанного в расписании времени подразделение выстраивается на плацу и, коротая время приборкой внешнего вида, ждёт руководителя. Когда появляется подпоясанный портупеей офицер (портупея и строевая неразлучны), старшина подаёт команду «Смирно!», производит доклад.
Однако дураков, желающих в этот раз заблаговременно построиться на плацу не нашлось ни одного, а вся рота собралась в коридоре, вытянувшись вдоль стены как длинный серый червь, головой примыкая к двери, а хвостом уходя вверх по лестнице до тумбочки дневального. Все томились с робкой надеждой на чудо, что Резко сжалится над несчастными курсантами и заменит строевую подготовку на уставы или основы военного законодательства.
Ведь с точки зрения здравого смысла, при таком обжигающем холоде от занятия всё равно не будет никакой пользы, наоборот, от заледенелого автомата ещё кто-нибудь пальцы себе отморозит. И чистку оружия потом не откладывать в долгий ящик, поскольку ржавчина ленивого не ждёт. Словом, каждый курсант насобирал по паре весомых причин не появляться на плацу и теперь желал только одного - чтобы бог вразумил и майора Резко, послав ему свыше просветление не затевать издевательство над личным составом.

На этот раз солидарность с курсантами проявил и старшина, которому никак не подвернулось благовидного предлога бросить роту, и который тоже лелеял надежду на командирскую милость или какое небесное вмешательство. Забиулин, как и все облачённый в шинель, с мрачным видом стоял посреди казармы, беспокойно осматривался по сторонам, но никаких команд на получение оружия не выдавал.
Время шло, офицеры на горизонте не объявлялись, дверь в канцелярию не подавала признаков жизни. Гигантский «червь» из серых фигур беспокойно копошился, гудел и держал счёт каждой проведённой в тепле минуте. Когда стрелки часов отметили одиннадцать, в головы курсантов стала закрадываться мысль о благополучном исходе.
Увы! Радужным мечтам не суждено было воплотиться в действительность ни на грамм, более того, дальнейшее развитие событий оказалось совершенно непредсказуемым даже с точки зрения отъявленного пессимиста. Но чудо, о котором молили курсанты, всё же произошло. Произошло вопреки человеческой логике, вопреки ожиданиям и вопреки небогатому их жизненному опыту, ибо началось оно решительно с неприятностей и заключалось совсем не в спасительном обретении тепла. Как ни странно, обиженных на судьбу в этот непогодливый день не оказалось вообще, а само занятие будущим офицерам запомнилось отнюдь не суровым холодом.

Для начала пригревшихся курсантов на грешную землю опустил недовольный крик руководителя занятия капитана Сувалова:
 - Почему рота не на плацу! Почему без оружия?!
Курсанты знали: недовольство Сувалова - штука не дорогая, и потому не никто не пошевелился. Капитан, наткнувшись на откровенное неповиновение «червя», отыскал в толпе Забиулина и вновь строго прокричал, уставив на старшину чёрные барсучьи глаза:
- Старшина! Немедленно всем получить оружие!
Забиулин, знавший как дипломатично надавить на офицера, чтобы тот об этом и не догадался, принял вполне разумную попытку смягчить приказ. 
- Сейчас построимся, - бодро отрапортовал старшина и тут же заискивающим тоном вопросил, - товарищ капитан, разрешите сегодня без оружия? С мороза автоматы ржаветь будут, а чистки оружия по плану нет.

- Разрешаю, - милостиво согласился Сувалов, закатив глаза под лоб для изображения умственной работы, какова должна предшествовать принятию важного решения. Впрочем, решение далось офицеру легко, поскольку и сам капитан подумал, что мучений курсантам сегодня хватит и без оружия.
- Выходи строиться! – подал команду Забиулин, довольный, что одной заботой и, весьма существенной, стало меньше. Однако же, и на его окрик никто не пошевелился. В хвосте «червя» благоразумно ждали, когда выйдут курсанты, толпившиеся у двери, а передние резонно считали, что они и так уже много сделали, раз собрались у самого выхода.
- Я не ясно сказал?! - раздраженно окликнул подчиненных старшина и строго приказал сержантам: - строить личный состав! Две минуты!
Забиулина взвинтило, что никто не оценил ни его принародного ходатайства перед офицером, ни великодушия Сувалова. Несмотря на то, что благодарность воинского коллектива – штука редкая и непредсказуемая, старшине стало неловко за ситуацию. Не то, чтобы он испугался капитана, но демонстративное упрямство роты было неприятно ему даже по-человечески.

- Остапенко! Драпук! Вам особое приглашение?! - Забиулин со всей злости гаркнул на первых попавшихся под руку курсантов.
Умудрённый опытом воин знает, что команда, отданная без конкретного адресата - просто крик, на который нет нужды реагировать. Ни один толковый солдат или курсант не бросится исполнять команду, если она не адресована ему по фамилии. И пусть назовут роту, взвод или отделение, в котором служит оный вояка, но всё равно он не тронется с места, а будет стоять в укромном месте и высматривать, сколько же сослуживцев команду выполнили. И выползет оттуда в последний момент, когда убедится, что тянуть резину далее небезопасно. Но и тут он будет лениво шагать и посматривать по сторонам, словно вопрошать: как же получилось, что лично его сумели загрести?
От старшины по цепной реакции понеслись окрики замкомвзводов и командиров отделений. На первый взгляд кажется глупым, когда одна-единственная команда для сотни человек вдруг превращается в галдёж дюжины сержантов. Это противоречит самой логике устава: по главному армейскому кодексу, коль военнослужащий получил команду, то обязан исполнить её точно, беспрекословно и в срок. Хоть сто, хоть двести курсантов должны выйти на построение по одной команде из трёх слов.   

Спрашивается, зачем кричать «Третье отделение третьего взвода строиться!», если замкомвзвод третьего взвода уже кричит «Третий взвод строиться!»? А зачем кричать «Третий взвод строиться!», если старшина подал команду - «Рота строиться!»?
Как гласят правила математики, подмножество является частью множества. И законы, применимые к множеству, применимы и к подмножеству. Но тогда многоголосие одной команды есть или простое сотрясание воздуха или роспись в собственном бессилии, но уж никак не демонстрация железной дисциплины. Ибо для демонстрации таковой хватит команды, произнесённой один раз…
Майор Резко право на существование такой логики не давал. На занятиях, при построениях он стоял и даже не прислушивался к гулу команд, нет, зорким взглядом он выхватывал из толпы командиров отделений и смотрел, подают ли те команды или отмалчиваются. И если командир отделения норовил тихо - мирно раствориться в общей массе, майор вызывал его в канцелярию на конфиденциальный разговор.

Резко свято чтил армейский закон – при подчинённых не наказывать, и курсанты имели право лишь догадываться, что получают провинившиеся сержанты. Разговор ротного был коротким: «Вам лень команду подавать? Будете исполнять рядовым»! Желающих стать простым курсантом не находилось. Сержант, хоть и начальная ступенька высоченной военной иерархии, тем не менее, от физического труда он уже избавлен.
Сержанты принялись изо всех сил выгонять курсантов. Поняв, что предел затягивания достигнут, самые послушные стали выходить. Потянулась и вся масса. «Э-э! Минутой раньше, минутой позже»! - громко возглашал какой-нибудь разухабистый курсант и бодрым пинком отворял настежь дверь - когда-то с такой удалью лихой казак хватал о землю-матушку шапкой и снимал с себя единственную рубаху - пропить.
Замкомвзвода примороженных уже до выхода подчиненных подстёгивали криками, хотя вместо языка с большим удовольствием поорудовали бы палками - как надсмотрщики в Древнем Египте. Под плотным нажимом младшего командного состава, толпа широко распахнула двери и повалила в морозный кумар, взамен впуская большие, непроглядные клубы холодного воздуха. 

Курсанты, покидавшие тёплый приют последними, имели особый склад натуры: в подобных положениях последними они были всегда. Добры молодцы, прозванные «тормозами», никуда и никогда не торопились, никогда не отмечались в авангарде исполнителей полезных дел – словом, это был специфичный аморфный тип, выведенный в армейских условиях по всем эволюционным законам Дарвина. Основным их приобретением являлся психический панцирь, через который не могли просочиться команды от вышестоящего начальства. Сыплющиеся приказы долетали до невидимой брони, разбивались в осколки, да так и не вызывали озабоченности владельца. А панические крики доведённого до белого каления командира трансформировались, как видно, в миролюбивые дружеские обращения. Результат был один – ничто не могло нарушить душевного спокойствия аморфного мутанта и заставить его включить повышенную скорость.   

Воины с таким иммунитетом никогда не проявляли и разумной инициативы, вменённой уставом в обязанность, потому, что помимо устава существовала выпестованная не одним служивым поколением мудрая заповедь: «Инициатива возлагается на инициатора». Возлагать на свои плечи что-либо тяжелее воздуха «тормоза» не собирались. Конечно, их нельзя было упрекнуть в полном отсутствии разумной инициативы. Когда дело касалось повышения собственного комфорта, отлынивания от тягот и лишений, инициатива проявлялась и была более чем разумной. Но едва тяжёлые обстоятельства с неизбежностью наступающей ночи наваливались на таких «тормозов», едва лазейки для отползания к благодати и спокойствию плотно закрывались, то их лица омрачались печатью великой грусти.

Больше всего «тормоза» боялись оставаться один на один с конкретным делом, как если бы блоха бралась в оборот цепким взором микроскопа. А когда к труду притянуто ещё два-три собрата, не говоря про большее – то дело в ажуре! Раствориться в массе себе подобных, поделить свою ношу на коллектив – плёвый и приятный пустяк!
Кружок таких родственных натур болтался в ожидании персонального окрика офицера. Часть «тормозов» выскочила перед самым носом капитана Сувалова, а три курсанта, среди которых вертелся и Виктор Драпук, закончили долгожданное «перетекание» личного состава на плац.

Сказать, что рота замерла в строю означало бы неправду, к тому же, сильно преувеличенную. Спокойно на месте не стоялось никому: безжалостный ветер хлестал курсантов по лицам, яростно трепетал полы, продувал тоненькую ватную подкладку шинелей словно маскировочную сеть. И если первые две шеренги хоть как-то соблюдали строй, то дальше, вглубь, все вертелись, как считали нужным. Лица были развернуты в разные стороны - каждому курсанту казалось, что именно так он может спастись от ветра. Это лишь подтверждало правильность исконного названия Ульяновска: Симбирск – город семи ветров. Все семь ветров буйствовали скопом, с разных сторон и потому спрятаться от них было невозможно.
Небывалое нетерпение – вот что сейчас наполняло четвёртую роту. Нетерпение в ожидании окончания ещё не начавшегося занятия. Настроение курсантов, напротив, ухнуло в пропасть и пребывало на отметке абсолютного нуля, ибо одна только мысль, что на улице предстоит провести целых полтора часа, сковывала льдом все мозги.

- Шаго-ом марш! – скомандовал Сувалов, и рота понуро потянулась на круг, как старый и слепой конь-тяжеловоз с мельничным колесом. Мороз в содружестве с ветром весьма успешно изгнал из одежды мучеников остатки казарменного тепла и добрался до тел. Кожа толстых юфтевых сапог затвердела, будто схватилась раствором, складки гармошек сжались и заскрипели как шарниры, которые забыли смазать.
Сувалов, сам не свой от холода, уныло топтался возле трибуны и равнодушно гонял роту, даже не надеясь выжать из неё хоть какое полезное достижение. Единственной целью бестолкового мотания была демонстрация непоколебимости духа советского курсанта и торжества расписания – занятие проводится несмотря на лютый мороз.
Любому гражданскому лицу, доведись стать свидетелем этого тупого брожения, сразу бы стало ясно - четвёртая рота не воинское подразделение, а жалкая пародия на немцев, окруженных под Сталинградом. Не хватало только женских платков на лицах и обмоток на ногах. А так всё получалось похоже: всклоченные воротники, съёжившиеся фигуры, волокущиеся ноги, тоска и уныние, читающиеся в каждом взгляде. Никто даже не разговаривал, раздавался только скрип снега и дробный стук одеревенелых сапог.
- Что за стадо баранов?! - как выстрел главного орудийного калибра на тихой летней зорьке, прогремел властный голос Резко. - Сувалов, почему рота без оружия?

От сурового командирского окрика дремотное состояние у курсантов улетучилось тотчас. Рота растеряно сбавила ход, ещё больше затопала вразнобой и без всякой команды остановилась. Майор стоял в угрожающей позе, его глаза сверкали гневом. До грозы, неминуемость которой каждый курсант ощутил задубелой кожей, оставались мгновения.   
- Приплыли! – убитым голосом громко произнёс Драпук и оказался прав.
- Это не занятие! – хлёстко, с железной интонацией, словно кузнец размашисто стучал молотом по наковальне, объявил Резко. – Это – позор! Позор для лучшей роты училища и позор для меня!
Сочувствием к командиру лучшей роты, однако, никто не проникся, как никого не посетило и чувство вины за «сталинградский» марш. «Холод - не тётка, часок можно обойтись без амбиций» – так размыслили курсанты.

Резко обвёл взглядом всю сотню человек и посреди морозного торжества не увидел ни одной гордой фигуры, чтобы олицетворяла советского курсанта, стойко переносящего тяготы и лишения военной службы. Подчинённые стояли кто как хотел: завалив на бок головы, нахлобучив шапки на уши, держа руки перед собой, подняв воротники.   
- По тревоге получить оружие, - не допускающим возражений голосом, скомандовал майор. - Через пять минут рота стоит здесь же!
О! Этот командирский голос и этот тон, с холодом, не хуже чем на улице, курсанты знали безошибочно - шуток не будет. Понял это и Сувалов, не в силах, однако ж, согнать напечатанное на лице недовольство. Он вместе со всеми незамёрзшей частью мозга проклинал невесть откуда взявшегося Резко.
Сувалов без особого энтузиазма направил роту в казарму. Его смутные предчувствия, что дурацкое занятие ладом не пойдёт, начали сбываться. Кроме того, он со всей очевидностью понял - через пять минут на плацу стоять никто не будет. Нет такой силы, которая за желанное время вытурит сто человек обратно на улицу. Дай бог за пять минут их в оружейку загнать!

Что Сувалов в предположениях оказался прав, тут же подтвердили курсанты.
- Не май месяц на дворе! – громко выкрикнул Рягуж. – Какое оружие?
- Пальцы не казённые! – поддакнул Драпук высоким голосом.
Возмущение усилилось четырьмя-пятью голосами, слившимися в недовольный хор. С правотой крикунов все, включая Сувалова, мысленно согласились. Рота демонстративно сбавила шаг и понуро побрела, выражая к команде майора полное наплевательство.
Резко такого отношения к себе никогда не позволял и тем более не увидел причин допускать его сейчас.

- Кру-гом! – рявкнул он на весь плац. Курсанты нехотя развернулись и после небрежного дефиле, вновь оказались перед командиром.
- Я сказал «по тревоге»! – сдерживая себя от взрыва, Резко внятно впечатал слова в морозный воздух. – Никаких «шагом марш» - только бегом!
Сувалов, поворачиваясь к личному составу, недовольно скривился: «Бегом марш»! Раздался дружный топот. Приказ бежать окоченевшим парням подоспел кстати, поскольку лишь энергичными движениями можно было согреться, но курсанты, словно по единому сговору ретиво подкидывали ноги на месте, сама же рота вперёд еле двинулась.
Резко раскусил уловку в два счёта.
- Занятие продлится на десять минут в счёт перерыва, - словно увесистый кирпич прилетела в спину подчинённых командирская угроза. И едва майор потянулся смотреть часы, как передние ряды сорвались с места и увлекли за собой остальных. «Славный у нас командир» - только и подумал Тураев, наддавая ходу непослушными ногами.

3
Первое, что продемонстрировал майор Резко, когда рота, совсем упав духом, вновь выстроилась на плацу, так это то, что лично для него ни мороза, ни ветра не существует. Он стоял, как и все - в шинели, в шапке, даже не нахлобучив её глубоко, но стоял строго по стойке «смирно», не вертясь и не подтанцовывая, игнорируя хлёстко секущие лицо порывы ветра. Командир передового подразделения стал воплощением стойкости, собранности и физического терпения.
- Мне стыдно, что лучшая рота не может ходить строевым шагом! – сказал майор, - как командир я не потерплю этого балагана! Пока рота не сдаст зачёт - с плаца никто не уйдёт!

- Какой зачёт?!! – пронеслось по задним рядам, впрочем, так, чтобы слова явственно не долетели до Резко. - Нашёл дураков!
Тураев знал что означает «зачёт» в понятии командира и тоскливо попытался присвистнуть мёрзлыми губами. Добавить шум во всеобщее возмущение не получилось: «дудочка» из непослушных губ как надо не складывалась и издавала лишь глухое шипение.
- Прохождение торжественным маршем, - громко, внятно, со звенящими паузами произнёс Резко, давая понять, что берёт руководство в свои твёрдые руки. - Держать равнение в шеренгах!
Спины курсантов от голоса ротного непроизвольно расправились и тут же, от нахлынувшего холода обратно скукожились.
- Шаго-ом ма-а-арш! – подхлестнул замерзшую роту майор, будто стреляя из стартового пистолета.

Показывая командиру, что он взялся за безнадёжное дело, курсанты с обреченным видом побрели в дальний конец плаца, на исходную позицию. «Посмотрим, что получится» - подумал Тураев, без особой радости переставляя леденелые ноги, у которых самые главные страдания, увы, только начинались. Антону даже стало интересно, чем закончится противостояние Резко и личного состава - изнутри возмущённой массы он хорошо видел, какое упорное сопротивление предстоит сломить майору.
Устав неспроста запрещает коллективное бунтарство: у любого, даже самого массового порыва есть конкретные зачинщики. Для пресечения смуты именно они должны выявляться и наказываться. Но Тураев уже из собственного опыта знал, если сто человек задумали «выписать крендель» – сломать их не так-то просто даже и майору. Особенно когда желание побузить рождается само собой.

Так думал не один Тураев. Едва рота проплелась метров пятьдесят, два-три остряка отпустили по паре бодрых шуток, что курсантов не взять голыми руками. Голоса несгибаемые парни, конечно же, изменили, но на этот раз прокричали громко, чтобы командир их услышал. Резко ничего не ответил, а только недовольно поиграл сжатыми губами – ещё не вечер.
Как самолёт выруливает на старт в самый конец взлётно-посадочной полосы, чтобы использовать резерв каждого метра в случае нештатной ситуации, так и четвёртая рота, удаляясь от своего командира, вздумавшего показать ей где раки зимуют (благо погода подходящая!), добрела до самого дальнего угла, с каждым шагом позволяя себе всё большие вольности.

Здесь надлежало сделать разворот влево и выйти на главную линию плаца. Никакой команды о развороте не последовало, и рота, упёршись в забор, остановилась, демонстративно маршируя на месте. Такое положение вполне устраивало бунтарей: забор чуть-чуть спасал от ветра, а ходьба на месте кое-как согревала. Курсанты небрежно размахивали руками и упивались формальной правотой – никто приказа от командира не слышал. Даже старшина Забиулин вошёл в роль простого курсанта и как сирота толкался в последней шеренге.
Резко понял диспозицию давно – он один против своего же подразделения. Рота не хочет ничего делать - все только ждут команду «В казарму»! Произнеси он сейчас заветные слова – курсанты качали бы майора на руках. Но это было бы, как называл сам Резко – дешёвым авторитетом. Резко частенько упоминал о нём, неизменно вкладывал в это понятие презрение и брезгливость. Майор личным отношением предостерегал будущих офицеров от лёгкого, но ошибочного пути. И в самом деле, в словосочетании «дешёвый авторитет» сквозило какое-то гадкое противоречие: авторитет и дешевизна.
Если бы Резко командовал ротой солдат, он может, и смилостивился. Но перед ним стояли будущие офицеры, а им надо было показать, что ни одно приказание командира не должно подвергаться даже сомнению.

Пока рота пробовала бодать забор, Резко оказался тут как тут. Он прошёлся вдоль строя, пристально осмотрел ряды.
- Выше ногу! – как ни в чём не бывало, приказал майор. – Подравняться в шеренгах! Ра-аз-з! Два-а! Три! –  командир хлёстко подал счёт. Курсанты подравнялись и стали чётче бить шаг.
- Правое плечо вперед! 
Деваться было некуда. Рота неуклюже повернулась влево и, притоптывая по мёрзлому асфальту, двинулась к трибуне.
Сколько замечаний может выдать знающий толк в строевой подготовке командир? Одно? Два? Бесконечное множество! Строевая подготовка - наука, в которой совершенство достигается долго и бесконечно, а теряется за считанные дни, поскольку замена даже одной вымуштрованной единицы напрочь разрушает гармонию строя.

По устоявшейся традиции строевое мастерство шлифуется методичным хождением по кругу. Арифметика проста: на устранение одного недостатка - один круг. Нет результата – ещё круг довеском. Получив замечание, строй заворачивает на исходную позицию, и все марширующие дружно прилагают усилия повода для придирок больше не давать. При новом прохождении надо не только избавиться от указанного недочёта, но не растерять и предыдущие успехи, иначе занятие не кончится никогда.
Со стороны обучение искусству маршировать кажется простым, на самом деле оно требует от офицера большого мастерства и силы духа. Если руководитель занятия по большей части теоретик, и боится показать строевой приём – результата не жди. Майор Резко умел и рассказать доходчиво, и показать так образцово, что только смотри и смотри. А уж скомандовать – тем более!

И в лучшие времена майор не источает благосклонность, сегодня же строгие окрики только успевают разноситься сквозь ветер. На первом прохождении командир недоволен равнением шеренг и высотой подъёма ног. Тут он совершенно прав – никто из курсантов и не думает присматриваться к товарищам. Каждый идёт сам по себе, не утруждаясь ни высоким строевым шагом, ни равнением. Сам факт марширования на морозе приравнен к невероятному достижению.
Коробка отправляется на второй заход, но ничего не меняется из принципа. Сотня замерзших курсантов лениво бредёт, оставаясь при прежнем мнении – Резко взялся взнуздать не ту лошадь.

Офицер невозмутим - внимательно смотрит на марширующих и совершенно серьёзно оценивает строй.
– Горох, - отрывисто и недовольно бросает Резко, что означает - нет чёткого единого шага, удары сапог сыплются вразнобой.
- Горох тебе в дышло, чтобы пропердеться! –  не очень громко, чтобы не услышал сам Резко, но с ясной злостью говорит Копытин.
- А нам по стакану водки, чтоб прогреться! – шутовски подпевает Драпук. По строю проносится смешок. Рота разворачивается и проходит мимо командира без всякого напряжения.
- Тянуть носки, пальцы упереть в подошву, - доносится до замерзших мозгов командирское наставление.
«Упереть пальцы в подошву» - одно из замечательных указаний ротного. Само по себе оно заключает противоречие, требующее приложения сил для его разрешения: чем сильнее упираешь пальцы в подошву, красиво оттягивая носок, тем тяжелее поднять ногу высоко. Не мудрено, что этим занимаются только в Советской армии – остальные гнут ноги как хотят.

Тураев вспомнил, как видел по телевизору почётный караул какой-то африканской страны. Тамошние негритянские воины лихо задирали свои полуголые ноги в несуразных пушистых тапках и не оттягивали никаких носков, зато безбожно сгибали ноги в коленях. «Вот их сюда бы», - подумал Антон, и в душе рассмеялся, представив, как скрючило бы этих негров от тридцатиградусного мороза, когда они ниже плюс двадцати и не нюхали!
- Какие там пальцы! Я уже вообще ног не чувствую! – громогласно обиделся Рягуж.
- Разговоры в строю! 
- Давайте его поморозим! – предлагает на развороте Агурский, откуда Резко ничего не может слышать. – Нам терять нечего.
- А мы чем занимаемся? – спрашивает Тураев. Его вопрос у Агурского вызывает затруднение – в самом деле, курсанты хоть ходят, а их командир стоит.
Стиснув зубы, курсанты со злостью идут вперёд. Вновь никто не старается.

- Подбородки выше! Смотреть в одну точку! – задача от любимого командира на следующий круг. Здесь Резко встречает роту пораньше, и высоко вытянув правую руку вверх, показывает, куда должны быть устремлены все взгляды. Исключение - правая колонна, задающая прямолинейность.
Офицер уверенно идёт спиной назад, держит руку ввысь и выкликает фамилии сбивших «прицел». Коробка, отдуваясь густым паром, шпарит по плацу; напротив смешно семенит командир, вздымая приземисто несущимися каблуками снежную пыль. Резко долго не дает команды «вольно», тянет руку в качестве «мишени», кричит фамилии, и всё же приводит строй к единообразному положению голов.
Майор работает с полной отдачей. Он занял место капитана Сувалова не для того, чтобы поморозить себя и роту. Нет. Задача командира - сделать так, чтобы тут, на плацу его родное подразделение добилось поставленной цели. Не взирая ни на какие обстоятельства.
Это начинают понимать все курсанты, но не все этому открытию радуются. Ясно одно – они пока нюхали цветочки.
Надвигается ожесточённое противостояние. Коррида. Она примет образную инверсную форму. Дух жертвенного бычка будет обратен боевому духу четвёртой роты, физическое проявление тоже перевернётся с ног на голову: бычок под ударами тореадора постепенно расстанется с живостью, силой и ловкостью; курсанты же наоборот, избавятся от разрозненности, скованности движений и расхлябанности. 

И вот – задорный и полный сил бычок, которому только предстоит попробовать на себе разящее оружие, бросается навстречу своему врагу - тореадору. Замёрзшая и унылая рота обречённо плетётся с исходной позиции под взыскательный взор своего командира – майора Резко.
Тореадор к бою готов. Он отвлекает животное красной тряпкой и всаживает первое копье прямо в бок быку. Резко выявляет очередной недостаток строя, и холодно бросает команду на его устранение.
Энергичная ходьба начинает разогревать юношей. На очередном круге упор на равнение. «Локти в замок! Держать равнение в шеренгах»! В коробке вновь проскакивают попытки провести время не напрягаясь – вопрос «кто кого?» с повестки не снят.

Резко в этом не сомневается. Для тореадора хороший бык – мёртвый бык. Майор реагирует как и полагается старому вояке: с максимальным терпением, с минимальным расходом собственных сил - саботажников против него сто человек. Только выдержка, опыт, сила духа помогут одолеть бунт. И майор находит выход. Древний, элементарный, эффективный. Как острое и тяжёлое копьё в лоб! Разделяй и властвуй!
«Ходить пошереножно! - раздаётся команда. - Три самые безобразные шеренги останутся ещё на час»! Не чрезвычайный козырь из колоды дяди Толи, но он производит нужное действие. Шутки и недовольства задвигаются куда подальше, и вот на старте от разнузданного настроения уже и след простыл, наоборот, на клоунов и весельчаков товарищи откровенно шикают с угрозами. Каждого недотёпу, из-за которого шеренга может загреметь ещё на час кувырканий по плацу курсанты готовы растерзать. Подаёт голос авторитетный Рягуж: «Кто из шеренги схлопочет замечание – убью»! Все знают – боксёр запросто двинет своим кулачищем в лоб любому, даже не разбираясь, сержант перед ним или такой же брат курсант. На кону слишком высокая цена – лишний час в обнимку с лютым морозом и ветром.

Бык, серьёзно раненый тореадором уже не тот: его глаза помутнены, он устал, он сочится кровью...
Строй подтягивается, преображается. Расставляя локти в стороны, курсанты выравниваются в шеренгах, словно по нитке. Левофланговые придирчиво оценивают линейность, кричат, выдвигают, задвигают.
И о, чудо! В молодую кровь невесть откуда начинает проникать азарт. Что породило его – никто не знает, но как приятно оказаться в плену у куража даже на тридцатиградусном морозе! Даже на леденящем ветру! Хорошо пройти хочется всем. Расправляются курсантские плечи, руки плотно, как положено, охватывают оружие, головы не вертятся на плечах, а гордо замирают, словно кремлёвские звёзды на башнях.
Шеренги с равномерным интервалом срываются вперёд. Чётко. Дружно. Бодро печатая шаг. От своего командира каждый курсант будто зарядился энергией и теперь готов лупить одеревенелыми ногами по плацу от всей души.

Недолго осталось на этом свете быку… слишком много ран. Ворох стрел усыпал его мощный круп…
Майор видит перед собой новую роту, но он невозмутим – так и должно быть. Офицер сопровождает взглядом каждую шеренгу и сквозь порывы ветра кричит:
- Нет равнения! Не поднимается нога! Рыков, корпус держать ровно!
Претенденты на лишний час не объявляются, но шеренги уходят на новый круг. Командирскую милость надо заработать. Она так просто не свалится.
Снова замечания. Снова круг. Снова недостатки. Замерев суровыми лицами, шеренги вновь идут на штурм непреклонной натуры командира. Старание курсантов налицо. Отступать им некуда.
Резко предпринимает новый тактический ход – он видит нужную перемену в настроении и не выделяет плохих шеренг. Наоборот, майор объявляет, что доволен почти всем, вот только если первая шеренга будет выше поднимать ноги, особенно курсант Остапенко – то будет просто прекрасно; и вторая – тоже молодцы, но для полного порядка Черепанову надо корпус прямо держать, а не трясти плечами. Это уже звучит не как приказ, а как совет, к которому надо прислушаться.

Тореадор уже готов к смертельному удару…Его твёрдая рука сжимает копьё… Жертва делает последние шаги…
Наступает перелом - метаморфоза. Явная, осязаемая и невероятная, словно рождённая совсем другим миром. Подчинённые из врагов превращаются в союзников. Резко вновь собирает роту в коробку. О! Сколько в ней теперь отличий от строя получасовой давности! Нет разброда и шатаний, нет бунта, нет кривляний и равнодушия. Там горячая молодая кровь, там единый коллектив, там небывалый порыв.
На зачётное прохождение питомцев Резко хочет взглянуть свысока, с особой торжественностью. Командир всходит на большую трибуну, куда на разводах и праздниках поднимается только высокое начальство.

Бедный бык убит… Он распластан на песке в смертельных судорогах…
Сто человек единым шагом начинают движение. Коробка, ритмично покачиваясь, торжественным наваждением плывёт по снежному покрывалу. Совсем неплохо: чёткий шаг, ровные шеренги, пар изо рта, глаза с блеском. «Наверное, так и в атаку поднимались» - подумал Тураев, ощущая в себе невиданный прилив сил, вызванный к жизни по неведомым ему законам духа. Курсанты довольны собой, Резко доволен курсантами.

Мёртвого быка пора увозить… Он своё дело сделал – постоял за свою жизнь и смертью своей потешил зрителей…
Сомнений, кто в роте главный - нет, но майор приказывает пройти ещё круг – урок закрепить. «Прохождение с песней»!
На арене появляется конь с наездником… утащить поверженную жертву, которой не улыбнулась удача…
 И вновь чудо – в замысловатых вихрях снега, в струях беспечного ветра несётся песня. Громкая. Ликующая. Победная.
«Белая армия, чёрный барон, снова готовят нам царский трон!...»

Эй, художник! Не тяни время и не теряйся! Ставь холст, да бери скорее кисть. Пиши, художник, картину, как гордо, как красиво, как непобедимо идёт четвёртая рота! Пиши не раздумывая, ибо не будет тут больше такого дивного действа! Не будет уж больше командиров, способных научить доброму строевому шагу, не будет больше офицеров могущих взять, да и взвить к небесам дух курсантский из морозного, ледяного плена!
Смотри на чудо, художник, лови момент, пиши! Про жуткий мороз и неугомонный ветер, про несгибаемую молодую поступь, про крепкую юношескую грудь, что бесстрашно встречает стихию. Пиши, как глаза курсантов блестят от победы, как неизъяснимая радость клокочет в их груди!
И командира не забудь! Он - майор Резко, самый главный герой! Непреклонная ледяная глыба, наполнившая всех огнём, бесстрашный тореадор, избравший своею жертвой свирепого тельца непослушания.
«А вы – люди! Что рядом, на плацу и что за толстыми стёклами! Смотрите все и завидуйте! Мы на морозе, но мы не мёрзнем! Мы на ветру, но его нам мало! Мы объяты холодом, но он нам – друг! Не верите? Бесстрашно распахните окна и слушайте песню! Хорошенько раскройте глаза и смотрите! Так бывает»!

4
Даже самому авторитетному командиру нельзя крутить гайку безгранично. Усилия сверх разумной меры срывают резьбу и делают невозможным дальше любое взаимопонимание. Желающих как следует навалиться на затяжку, до хруста металла – сиречь с куражом, с унижением, с кровью и издевательствами - немного. Это патологические дураки с садистскими наклонностями, либо подлецы-карьеристы, которые не собираются со своими подчинёнными завтра в бой, а планируют скоро переместиться исключительно на вышестоящую должность.
Оба варианта имеют предпосылку плохо окончиться. Что не в меру ретивый подлец, что садист должны быть готовы схлопотать от подчинённых пулю в череп. В мирное время – по настроению, в военное – гарантированно.

Беда с этой гайкой и у слабого командира. Если офицер не способен её как следует затянуть, оставляет зазор, личный состав сразу понимает - командир у них слабак и делают всё, что хотят.
Анатолию Михайловичу Резко подвластно было затянуть гайку прочно, туго, уверенно, без перебора или недогляда. Мастерски, в десятку, в золотую середину. Курсанты четвёртой роты знали - их командир самый, что ни на есть настоящий, и с ним шутки плохи. Попробовали все вместе навалиться, обломать, да только всё наоборот вышло!
Теперь дело за малым - вовремя закончить. Закончить, пока у курсантов радостно горят глаза, пока они неподвластны морозу и унынию, пока их распирает гордость за собственные свершения! Командир, не мешкай! Ничего, что до конца занятия ещё десять минут. От них вреда будет больше, чем пользы.
О, Резко это знает и с удовольствием командует: «В казарму - ма-арш»! 

Ура-а-а! Хвала майору Резко, закончившему занятие в нужный момент! Хвала майору Резко, показавшему, что значит настоящий авторитет офицера! Он выстоял против сотни человек, против их нежелания подчиняться, выстоял против мороза и ветра. Выстоял и доказал всей роте и персонально каждому, самому строптивому курсанту: Резко – настоящий командир!
У трибуны нахохлившийся и замёрзший больше всех Сувалов. Он оказался не у дел и простоял истуканом целый час. Теперь капитану неловко - он с первой секунды спасовал перед ротой, трусливо отступил под натиском холода, и в позорное отступление без единой попытки сражаться увлёк за собой сто человек.
Сувалов понимает свою промашку, её понимают курсанты – и факт неприглядной капитуляции радости офицеру не прибавляет. Он сконфуженно дублирует командира роты, выдав петуха хриплым горлом.

Воодушевленная рота идёт к долгожданному теплу. Настроение – где-то в районе седьмого неба. Лица – словно вывернутые наизнанку спелые арбузы. Автоматы в коридоре враз покрываются мохнатым инеем – как с Северного полюса.
Роту ждёт наряд. Счастливые дневальные толкаются возле тумбочки, и во все глаза таращатся на вход. Они думают встретить товарищей полуживых, одеревенелых от мороза, с похоронными лицами и белой, припорошенной кожей. Они жаждут прочесть следы страшных мучений и уже раскрывают рты, чтобы высказать глубокое сочувствие.

Но что это? Все идут весёлые, бодрые, с румяными лицами. И разговоры совсем не печальные, наоборот, громкие, оживлённые. Наряд не верит своим глазам – это не игра, не маскировка ради заблуждения их четверых. Какое уж тут притворство - огонь неподдельного счастья в глазах у каждого входящего. И этот огонь - тайна, им дневальным, недоступная.
«Что там? Почему все рады»? – растерянно пытает дежурный по роте. В ответ тишина. Лишь горит, сияет, пламенеет дух воина в каждом курсанте, а рассказать другим, как зажгли этот огонь – задача сложная!
* * *
«После того, как занятие достигло высшей точки напряжения, когда обе стороны максимально довольны результатами, его целесообразно вести к окончанию». Именно тогда в записной книжке Тураева, исподволь  набирающего командирский опыт, появились эти строки, истинность которых он апробировал на собственной шкуре.

Глава 26
http://www.proza.ru/2009/11/10/403