Похороны

Мы сидим у костра с коряком Колей Авлю. Он пастух. Мы идем догонять Колин табун. В табуне, у береговых коряков я надеюсь записать пару сотен корякских оленеводческих терминов и названия деталей переносной корякской яранги. Вокруг нас темно-зеленая холмистая тундра. Слева грохочет Тихий океан. Вечер. Уже темно. Небо укрыто черными облаками. Перевожу взгляд с востока на запад и застываю. Между тяжелым прессом облаков и резко вычерченным земным горизонтом зажата огромная полоса как будто раскаленного до свечения металла. Всего два цвета на этом шедевре: черный и ярко-оранжевый.

- Чё, ёкана, - говорит Коля, - красиввый закатт?
- Да, Коля, в Москве таких не увидишь. Как будто кует там кто-то в огромной кузнице раскаленную полосу железа, какой-то могучий бог.
- Это ваш бог, ёкана, наш Хуткинняку железа не знал и нам ничего о нем рассказать не мог. Бабка моя рассказзывала, что Хутх, ёкана, сидит на небе и играййет с нашшим корякским черттом, нынгвиттом в кости. Когда проигрывает, однакко, нам, коряккам плоххо становится. Много народду умирает.
- А как у вас хоронят, Коля?
- А у нас не хоронят, по обыччаю сжигают у нас, ёкана. Хоронить тут трудно, вечная мерзлота. Русские только иногда могилу в земле выдалбливают.Коля оживляется и начинает один из своих рассказов.

 
- А вот, ёкана, у нас тут случай был. Умер один русский. Плохой был человек. Пьянствовал очень, однако, жену и детей бил, коряков обижал. А жена его, ёкана, очень с коряками дружна была, и, когда он умер, сказала: «Он, однако, среди коряков жил, и, ёкана, в их земле умер, поэтому мы должны похоронить его по их обычаю: сжечь на костре».

У нас были верующие русские люди, стали с ней спорить, но она и слушать ничего не хотела. «Он ведь, – говорит, – ни во что не верил. Водки только напьется, ёкана, и пошел колобродить. К бабам пристает, голым по улице бегает, один раз в море буксир угнал, едва догнали. Это, правда в другом месте было».

Ну, делать нечего, упрямая баба, – туши свет. И вот, пошла она к его собутыльникам, два у него, ёкана, дружка было, и попросила их помочь его сжечь. Они тоже с ней поспорили, но она, ёкана, на своем стоит, и ни с места. Ну вот, слышь, пошли они в тундру, ёкана, место выбрали, кедрача собрали много, досок туда натаскали и даже на вездеходе пару столбов привезли. А до этого они , ёкана, и не видели, как мертвецов сжигают. Сложили, однако, большой-большой костер, сверху покойника положили.

А на сожжение никто из поселка не пошел. Русские – потому что , ёкана, считали, что это не по обычаю, а коряки, однако, – потому что покойника не любили. Только я пошел, потому что мы иногда с ним, ёкана, вместе выпивали, и он меня никогда не обижал. Но я пришел, когда они его уже на костер положили и подожгли. Ну, конечно, ёкана, поддали для храбрости. И вот, кедрач загорелся, ёкана, высоко пламя поднялось и весь костер закрыло. Жена его от костра подальше отошла. Глаза, ёкана, платочком трет, а слез нет.

А эти два дружка, Толя да Коля, опять тут, ёкана, на травке примостились, стаканчики из-за пазухи достали, плачут по пьяному. Разлили на три стакана: два себе и один покойнику. «Давай, – говорят, – ёкана, в последний раз с тобой выпьем, скоро и нам за тобой вслед».

А костер все ярче разгорается. От сырых дров дым пошел. Все заволокло, ёкана. И вдруг что-то там лопнуло, хлопнуло, и из костра, из черного дыма покойник выпрыгнул и прямо возле дружков хлопнулся. Лицо у него страшное, судорогой будто свело, рот в каком-то оскале, зубы наружу, глаза выпучены, одежда на нем вся горит, руки обуглились и синим полыхают. Что тут было, ё-о-о-ка-на-а-а! Туши свет! Баба его, как заорет и в тундру так сиганула, что я едва увидеть успел, в какую сторону. Один его дружок, Толя, тут же, ёкана, от разрыва сердца умер. Прямо со стаканом в руке. Так его зажал, что никакими силами потом вытащить нельзя было. Так со стаканом и похоронили его.

А другого, ёкана, сначала будто столбняк хватил. Он как сидел, так под себя и наложил. Зубами стучит, ёкана, и слова вымолвить не может. Но жив, однако, остался, вуттэкалак.

Я тоже от него отскочил как ошпаренный. Конечно , ёкана, перепугался – туши свет! Страшный он был очень, однако! Хлопнулся рядом, напружинился весь и корежится. У нас на сожжениях такого никогда не было. Ну, я, ёкана, потом догадался, почему. Они ему сухожилия не перерезали. Те от огня высохли, натянулись, вот он из костра-то и выпрыгнул. Ох , ёкана, страху было – туши свет!

Коля этот потом мне говорил, что покойник на них рассердился, что они его сжечь решили. Он теперь на водку смотреть не может и в Бога стал верить. «Я, – говорит, – захочу вот, ёкана, выпить, возьму стакан, и сразу покойного Ваську вспоминаю. Лицо у меня его перед глазами стоит. Аж закричу иногда и к людям скорее». А баба Васькина, ёкана, поседела вся. Один я ничего. Как догадался, почему он из костра выпрыгнул, даже смешно стало.

- Ну, что, костер проголодался уже? Сейчас покормим. Коля вынимает из рюкзака огромный мачете и идет подрубить немного кедрача. Под треск пахучих хвойных веток я укладываюсь в спальник, но долго не могу заснуть. Перед глазами то и дело возникает страшное оскаленное лицо покойника, Толя с навсегда выпученными от ужаса глазами и зажатым в руке стаканом, а Коля уже похрапывает там на своем зеленом плаще, нынгвит.