Гарик

С лицом бывалого ковбоя из спагетти-вестернов, Гарик любил выпивку, футбол, продажных девочек и Deep Purple. Ничего из того, что по-настоящему нравилось мне. Разве что, мы разделяли всеобщее неравнодушие к спиртному. Его философия состояла из смеси маргинальных взглядов, созерцательного отношения к действительности, откровенного раздолбайства и редкой дружеской надежности. В свои пятьдесят, Гарик, Игорь Иваныч или – просто Иваныч был на редкость крепок, вынослив, одним словом – несгибаем.
Ходило множество легенд о его подвигах, невероятных переплетах, из которых он всегда выкручивался. Если становилось скучно – стоило вспомнить пару историй из биографии Иваныча и здоровый смех до колик и слез, был обеспечен.
Одновременно, я замечал удивительные странности его организма, с иронией списывая их на его неистощимый пофигизм. Например, когда вся съемочная группа стыла от мороза в чистом поле, Гарик щеголял в летних трениках, кроссовках и легкой короткой куртке. Аргументировал это в своей манере – мол, к чему кутаться, если все равно замерзнешь. Но он не мерз! Подойдешь к нему, хлюпая носом, с надеждой спросишь:
- Ну что, балбес, замерз…?
- Нет, - бодро чеканил он.
Когда мы изнывали от жары, Иваныч даже, не потел.
- А я люблю солнце, - сипел он своим неповторимым, проржавевшим голосом. И добавлял, - мне не жарко, разве, это жарко?
И загадочно прищуривался вдаль.
Пьянел быстро и с удовольствием. Перепить мог слона. Но чудо – никогда не испытывал похмелья. Конечно, кряхтел по утрам, откашливаясь первой сигаретой, но так же бодро отрезал – бодуна нет. Выкуривал две-три пачки в день и при этом любил побегать с мячом, нарываясь на издевки о явной нехватке его сноровки любимому «Спартаку».
Все это отмечалось между делом, в процессе и я не придавал этому значения. Пока нам месяц не пришлось делить двухместный номер во время одной из киноэкспедиций.
Когда он напивался, а происходило это почти каждый день, его коньком были мысли вслух среди ночи. Он не давал мне спать и я, порой откровенно его ненавидел. Убедить его замолчать было бесполезно. Ни мат, ни вежливые увещевания не имели никакого эффекта. А говорил он только об одном – о звездах.
То, обращаясь лично ко мне, то ко всему человечеству, он признавался в любви к небесам.
- Люди! Вы посмотрите, они же прекрасны… Вы их не замечаете, потому что вы… люди! Володь, ты ж не понимаешь, они светят для тебя, а ты ругаешься… Они были и будут всегда, потому что они – прекрасны… - и в том же духе до рассвета. Невыспавшийся и злой я плелся на работу, а Гарик просил прощения.
Иногда Иваныч вдруг обнаруживал чудеса эрудиции, крайне удивляя меня наличием этих познаний. Всю жизнь проработав, таксистом, а потом водилой на  киностудии, он подался к нам в осветители. В работе был незаменим, но я никогда не видел его за книгой. Зло подкалывал к нему, что за свою жизнь он прочел только полное собрание бутылочных этикеток. Гарик отвечал своим знаменитым прищуром, словно вечный герой Клинта Иствуда, проникающий взглядом в будущее пустынных прерий…
В тот вечер, Иваныч изрядно набрался и я, не желая находиться рядом с ним, отсиживался в баре с соратниками по киноцеху. Но старине нужна была компания и он меня разыскал. Вдоволь загрузив всех сагами о звездах и кашлем заядлого курильщика, он, наконец отправился спать. Подождав полчаса, я решил, что мой неугомонный напарник уже дрыхнет поперек кровати и отправился следом. Свет в номере был потушен, но постель Гарика была пуста. «Где его носит, бл…, опять разбудит, когда припрется» - мелькнуло в голове, когда я разглядел сквозь призрачный туман тюлевой занавески его силуэт. Он стоял на балконе. Выйдя к нему и намереваясь отмочить что-нибудь донельзя скабрезное, я застыл на пороге, дебильно отвесив челюсть и вытаращив, наполненные ужасом глаза.
Иваныч стоял, растопырив руки. Его крепкий пивной животик пульсировал, как жабры задыхающейся рыбины. Задрав голову к ночному небу, Иваныч издавал тихое и монотонное жужжание, отдаленно напоминающее горловое пение. Но не это сразило меня – подумаешь, стоит пьянь на балконе и хрюкает. Гарик светился. Весь. От головы до пят его тело фосфоресцировало мягким голубоватым светом, просвечивая и одежду. Из глаз, словно два маленьких прожектора тьму протыкали два синих лучика.
Честно говоря, я удрал, сшибая косяки, удивленный тем, что прямая кишка до сих пор не сработала по назначению. Убегая, понял, что он заметил меня. И это пугало больше всего.
«Не мерзнет, не потеет, не похмеляется… - стучало в висках, - кто же ты, Гарик?
Он возник передо мной неожиданно, будто телепортировался с балкона на аллею. В своем прежнем обличье – с сигаретой, перегаром, пьяно взъерошенный.
- Извини, я не хотел тебя напугать. Я такой же, как ты. Я – Гарик. Просто, есть у меня один секрет.
- Какой? – простонал я, дрожа, как религиозном экстазе.
- Я неместный. Меня забыли. Шестьсот лет назад. Была нештатная ситуация и они, наверное решили, что я погиб. Я уже не надеюсь вернуться. Мне нравится московский коньяк, девчонки и футбол… Я уже не знаю, хочу ли я назад. Но мне очень не хватает звезд, этой пустоты, в которой можно веками бесшумно плыть, любуясь светом.
- Как это шестьсот лет? Че ты мелешь?!
Он не слушал меня.
- Я старею, еще лет двадцать-тридцать и все. Не говори никому – все равно не поверят.
Спустя минуту тяжкого молчания, прежний Гарик, которого я всегда знал, сипло и весело выдал:
- А че мы спать не идем?   Завтра же на смену, опять не будешь со мной разговаривать… - и добавил, - Я такой же, как ты, уже давно, я стал таким же, как все. Не бойся.
И затянул свою пьяную ахинею, про звезды, про их волшебную красоту. Только теперь, мне хотелось слушать и слушать его, я семенил рядом, благодарно ловя каждое слово, Рискуя шлепнуться оземь, то и дело задирал голову вверх, где холодно и ярко мерцали бывшие пункты назначения Игоря Иваныча.
Перед сном мы, молча выкурили еще по сигарете, глядя в ночное небо. Под Москвой оно такое красивое, что трудно оторвать взгляд.