Глава 5 - Утро на холме и ночной лес

Шакулин медленно всходил по ступеням управления, не спеша расставаться с ощущением летней утренней свежести, царившей на улице. Еще совсем неяркие почти прозрачные лучики солнышка приятно освещали ясное голубое небо.
Рядом с главным входом стояли какие-то два человека, оживленно обсуждавшие жутко актуальную для них тему. Шакулин еще подметил про себя, что никогда их здесь не видел, хотя мало ли посторонних людей бывает около здания конторы, он не обязательно должен всех знать. Бросив последний взгляд на улицу и небо, лейтенант преодолел завершающую из восьми ступеней крыльца и направился было к двери, когда сзади его окликнул Листровский.
– Сергей, скорее в машину! – капитан стоял рядом с черной «Волгой», всем видом показывая, что дело срочное.
– А что случилось, Евгений Палыч?
– Давайте в машину, я не могу здесь орать для всеобщего сведения о том, что случилось.
– Понял, иду! – откликнулся Шакулин и устремился к машине.
«Волга» тронулась, сходу набрав приличную скорость.
– О, ничего себе! – удивился вслух лейтенант. – Мы на таких парах можем случайно за пределы города вылететь и не заметить.
– Нам как раз за пределы города и надо, – проговорил Листровский. – Утром в лесу нашли еще одно тело, по косвенным признакам, это наш клиент.
Шакулин в раз переменился в лице, все приятное, с чего начинался его сегодняшний день, тут же улетучилось. Немного поразмыслив, он пощелкал передними зубами и спросил:
– Где нашли?
– Да тут, в целом, недалеко, почти у города.
– Почти у города!?
– Я бы вам сказал, где именно, только мало соображаю в названиях местных районов, тут уже совсем чуть-чуть осталось.
Шакулин в нетерпении покачался на сиденье.
– А вы уже там были, Евгений Палыч?
– Был, – твердо и как-то почти бесстрастно ответил Листровский.
Машина остановилась на окраине частного сектора, которым заканчивался в северо-восточную сторону Златоуст. Буквально в двадцати метрах от деревянных домов протекал ручей, за ним начинался длинный подъем вверх на лесистый холм.
– Нам туда, – Листровский показал пальцем на небольшую группу людей, толпившихся где-то не доходя середины подъема, на дороге, проделанной за долгие годы взбиравшимися на холм грузовыми машинами.
Из ближайшего огорода пропел петух.
Лейтенант огляделся вокруг. Примерно восемь-девять домов в один ряд образовывали эту окраинную улицу. Рядом с одним из них на лавочке сидела пара старушек, видимо, растревоженных событиями, происходящими у них под носом. Сам холм был достаточно густо одет в пальто из высоких сосен, неподвижно стоявших в виду полного отсутствия ветра. Каменистый ручей, шириной в два-три метра, протекавший прямо у подножия, образовывал как бы естественную границу между территорией, занятой людьми и территорией, где люди еще не могли чувствовать себя, как дома, потому что, то была не их территория, то была территория, принадлежавшая лесу.
Шакулин снова взглянул на обозначенную Листровским минуту назад группку людей на середине подъема.
– Надо же, так близко подобрался, – еле слышно, для себя самого, проговорил он.
Капитан, тоже расслышавший слова, только бросил на коллегу внимательный взгляд, ничего не сказав. Они зашагали наверх.

На небольшой полянке чуть в стороне от дороги, ведущей в подъем, лежало тело мужчины лет сорока. Точнее лежало то, что от него осталось. Вся область живота была буквально выедена, все внутренности перемешаны. Ноги и руки же – абсолютно целы, а вот на лице виднелись отчетливые глубокие ссадины и огромных размеров синяк в районе виска.
Шакулин, видевший этот труп впервые, разглядывал его с каким-то человеческим сочувствием, чуть сморщив лицо, он стоял с непроизвольно сжатыми кулаками.
– Вы всегда так реагируете на трупы? – спросил Листровский, в голосе которого не слышалось ни одной нотки волнения.
Выдержав небольшую паузу, которой хватило для того, чтобы Шакулин сообразил, как он сейчас выглядит со стороны, лейтенант ответил:
– Ну, все равно как-то… Ну, не приятно, что ли. В общем, я еще не научился не реагировать на подобные вещи.
– Не научились, значит, реагировать, – прокомментировал Листровский. Капитан покачал головой, скептически сжав губы. – Это хорошо, Сергей, что вы еще не научились. – Листровский немного помолчал и добавил: – Когда научитесь, уже поздно будет.
– В каком смысле? – резко повернулся к нему Шакулин. – Поздно для чего?
Их прервал подошедший откуда-то сзади человек, достаточно полный, но не настолько, чтобы считаться толстым, с небольшой лысиной на макушке, но не настолько, чтобы называться лысым.
– Прошу прощения, товарищи, – сказал он чуть виноватым тоном, намекая на то, что ему неудобно влезать в их разговор.
– А, Василий Борисович! – откликнулся Шакулин. – Вот, познакомьтесь, Евгений Палыч, это наш главный в городе судмедэксперт, Альшанин Василий Борисович.
– Мы уже знакомы, лейтенант, – совершенно без эмоций сказал Листровский. – Мы утром здесь встречались.
– Да, ну ладно, – чуть смутился Шакулин.
Листровский развернулся к доктору:
– Вы обнаружили что-то новое?
– Ну, не совсем, товарищ капитан. Просто теперь я могу сказать, как все примерно происходило.
– Очень любопытно, – подстегнул его Листровский.
– По-видимому, жертву сначала оглушили. Вот смотрите, – Альшанин показал на лицо трупа. – Этот синяк и ссадины от удара об ствол сосны. Его сначала толкнули на ствол. Очень сильно толкнули.
– Может быть, швырнули? – вставил Шакулин.
Альшанин с легким недоверием посмотрел на лейтенанта:
– Ну, может быть, и швырнули, хотя, чтобы так швырнуть, нужна немалая сила.
– То-то и оно! – продолжил Шакулин. – Силы у этого, как бы его назвать, субъекта, предостаточно.
Листровский уловил, куда клонит коллега, и решил перебить его, пока разговор не перешел в плоскости сверхъестественных сил:
– Его точно толкнули именно на ствол, то есть не могли оглушить палкой или дубиной? – обратился он к медэксперту.
– Да, это точно, – Альшанин подошел к ближайшей сосне и похлопал по ее коре. – Вот здесь, – он указал пальцем область на стволе, – есть следы крови и фрагменты кожи.
Листровский согласно покивал головой и обвел взглядом поляну в поисках места, куда можно было бы присесть. Присаживаться было особенно некуда.
– Ясно, – уже как бы без интереса произнес он. – Значит, жертва двигалась по дороге вниз…
– Да, он спускался с холма, судя по следам, – поспешил добавить Альшанин.
– В этот момент наш, как его назвал Сергей, субъект, накинулся на пострадавшего, так?
Находившийся метрах в пяти капитан милиции, по-видимому, слышавший, о чем говорят кгбэшники с судмедэкспертом, крикнул кому-то из стоявших на дороге:
– Эй, Андросов, сюда иди! Сейчас он вам расскажет, – обратился он уже к чекистам, – что и как тут было.
К незнакомцу подбежал молодой лейтенант милиции, и после жеста первого, иди мол, этим людям нужны твои данные, подскочил к Листровскому, признав в том главного.
– Лейтенант Андросов! – как-то излишне бойко отсалютовал он, так, что Листровский аж невольно отклонил голову назад при столь громких звуках.
– Это наш местный следопыт, – Альшанин решил взять инициативу на себя. – Мышь от тушканчика различит.
– Здесь есть тушканчики? – удивился Листровский.
– Нет, здесь их нет, – все так же бойко выдал Андросов. – В Казахстане есть, я из Павлодара родом.
– Понятно, – холодно перебил его Листровский, которому уже начало надоедать иметь дело с молодыми и ретивыми лейтенантами этого города. – Что вы можете сказать о том, как здесь развивались события?
Андросов проследил взглядом весь путь движения жертвы от дороги к тому месту, где сейчас лежало тело, по крайней мере, так показалось Листровскому, после чего решил начать:
– Этот человек спускался по дороге, следы ведут вниз, причем почти с самой верхушки холма, ветра ночью не было, так что на пыли все хорошо просматривается. Затем его, видимо, напугал э-э-э… – Андросов не мог подобрать определения субъекту, который напугал жертву. – В общем, убийца.
Листровскому подумалось, что слово «убийца» здесь несколько утрированно, оно очеловечивало того, кто мог пойти на такое зверство, хотя сам факт того, что их неведомому субъекту подобрали новое определение, его немного развеселил. Еще один термин, который он сможет использовать при написании рапорта в Москве – «убийца».
Андросов продолжал:
– Пострадавший кинулся бежать влево по ходу своего движения, но нападающий его настиг и толкнул на ствол. – Андросов посмотрел на Альшанина, который утвердительно кивнул.
– Хорошо, а почему пострадавший побежал именно влево от дороги? – начал свой расспрос Листровский, мало удовлетворенный тем, что и так было очевидно. – Почему не вправо, не обратно наверх, не, наконец, вниз по склону, что было бы более логично, к человеческому жилью?
– Видимо, убийца преградил ему путь, – ответил Андросов.
– Следы, – Листровский кивнул на дорогу. – Вы нашли там следы… нападавшего?
– Ну, трудно четко сказать, – слегка потупился Андросов. – Наверху холма – только отпечатки обуви пострадавшего, а здесь все затерто, много всяких ботинок.
– Звериные следы, вы находили? – решил вмешаться Шакулин.
Листровский снова посмотрел на своего партнера оценивающим взглядом, но тут же перевел глаза на Андросова, ему самому было любопытно, имелись ли отпечатки звериных следов на дороге.
– Да нет, – поразмыслив, сказал Андросов. – Звериных лап не было.
– А каких-нибудь необычных следов, вы не заметили? – не унимался Шакулин.
– Хорошо, лейтенант, вы свободны, – вставил Листровский. – Можете идти.
Андросов, взяв под козырек, рысцой убежал к той группе, от которой двумя минутами ранее отделился.
Шакулин недовольно взглянул на спину капитана, уже успевшего от него отвернуться, показывая тем самым, что возражения по поводу принудительного окончания расспросов местного следопыта не принимаются.
– Так, как вы сказали, Василий Борисович, в четыре произошло убийство? – Листровский уже втянулся называть произошедшее здесь зверство – убийством, а сделавшего это – убийцей.
– Да, определенно, капитан, в четыре, ну может быть пол пятого утра, где-то в этот промежуток.
– Хорошо, вы тоже можете быть свободны. – Да, кстати, Василий Борисович, а что вы думаете по этому поводу? У вас есть какие-нибудь предположения, кто бы мог такое совершить?
– Ну-у-у…э, – замялся Альшанин.
– Это ведь уже восьмой труп, найденный здесь с начала года, при столь странных обстоятельствах. – Листровский как будто специально заглядывал прямо в глаза доктору, словно пытался там отыскать тайные сведения. – Предыдущие семь, тоже вы обследовали?
– Да, товарищ капитан, тоже я. – Альшанин как-то замялся, его рот готов был говорить что-то, что могло бы заинтересовать чекистов, но разум пока еще не определился, надо ли это делать, поэтому сам Альшанин замер со стиснутыми зубами и взглядом, направленным на растерзанное тело, относительно которого у него, видимо, и были весьма необычные мысли.
Наконец, желание поделиться чем-то сенсационным с другими людьми возобладало на судмедэкспертом, и в процессе легкого кивка головой, выйдя из своей позы, Альшанин заговорил:
– Здесь такое дело, капитан.
– Ну, ну? – Листровский внимательно следил все это время за внутренней борьбой Альшанина слегка прищуренными глазами.
– В общем, получается, что жертвы были убиты разными, как бы это точнее сказать… способами, что ли.
– Способами? – удивленно переспросил Листровский, ожидавший услышать нечто иное и более определенное. – Что вы имеете в виду?
Альшанин  опасливо огляделся по сторонам.
– Товарищ капитан, подъезжайте ко мне завтра, в любое время.
Листровский, чуть наклонив голову к плечу, все также сосредоточенно смотрел в глаза судмедэксперту, не спеша с ответом. Так продолжалось еще секунд пять, которых хватило для того, чтобы Альшанин совсем перестал понимать, куда ему деваться под таким взглядом этого московского кгбэшника, после чего капитан, спокойнейшим тоном произнес короткое «хорошо».
– Да, можете забрать со своими людьми труп, – вдруг снова повернулся капитан к Альшанину, так, что тот, только расслабившись, аж вздрогнул. – И еще не забудьте снять размеры челюсти.
– Да, я постараюсь сделать это, – согласился Альшанин, рукой призывая к себе двух парней с носилками, куривших возле небольшого крытого грузовичка.
Листровский, пощипывая губу, последний раз внимательно посмотрел на изуродованный труп. Странным было соседство этого мертвого человека, с живой зеленой травкой, неказисто видневшейся из-под трупа и расползавшейся от него бугристым лесным ковром во все стороны.
– В одном, вы правы, лейтенант, – обратился к Шакулину Листровский. – Если это был зверь или звери, он должен был оставить следы на дороге, которых, как нам сказали, на ней нет. Или просто не пересекать ее, то есть быть на этой стороне дороги, куда и побежала жертва.
Они вышли на грунтовую «магистраль», идущую по склону холма и подозвали лейтенанта милиции, попросив его четко показать следы жертвы на пыли. Отпечатки сапог оказались уже изрядно затертыми. Все-таки многие из примчавшихся на место происшествия утром, успели здесь побродить. Однако было хорошо видно, как следы пострадавшего в два шага вдруг сворачивали со своего начального пути влево от дороги под деревья.
Листровский измерил взглядом примерную ширину запыленной части спуска, где теоретически могли быть оставлены отпечатки обуви, так как на твердом покрове из давно опавших сосновых иголок и шишек, мелких сухих веточек и сучков, и весьма плотно растущей травы, что-то искать бесполезно.
– Здесь метра четыре запыленной части, – огласил он результат своих вычислений.
– Да, где-то так: четыре – четыре с половиной, – подтвердил местный следопыт.
Шакулин, ради пущей точности, измерил ширину дороги своими шагами, после чего, заметил вслух:
– Он мог бы перепрыгнуть.   
– Извиняюсь, кто мог бы перепрыгнуть? – отреагировал Андросов, не уловивший смысл слов лейтенанта КГБ.
Листровский понял, что ему нужно снова перехватывать инициативу и переводить разговор на другую тему:
– А нет ли на дороге свежих следов от человеческих ботинок или сапог, которые бы пересекали ее или сворачивали в том же направлении, как и жертва?
Следопыт немного подумал, прежде чем отвечать:
– Нет, ничего такого не было замечено. Разве что вниз по склону, там все затерли еще с утра.
– Ну, понятно, понятно, – капитан отряхнул брючину в области колена от прицепившейся, неизвестно каким образом, хвойной иголки и жестом показал, что следопыт может быть свободен, теперь уже окончательно.
Шакулин как-то рассеянно продолжал разглядывать пыль под ногами. Грузовичок, куда погрузили труп, взвыв при зажигании двигателя, медленно поехал к ручью. Альшанин и еще какой-то не особо приметный человек в штатском сели на заднее сиденье «москвича» и двинулись вслед за грузовичком. На дороге остались только три милиционера: следопыт, тот самый майор и еще какой-то, трудно было рассмотреть его погоны на таком расстоянии, но вел он себя не особо броско, наверняка не самая важная фигура.
– Ну и что вы теперь думаете, Сергей?
Шакулин вытер соринку, попавшую в глаз, не спеша ответить на вопрос капитана:
– Эту дорогу можно легко перепрыгнуть.
Он решил не встречаться лишний раз взглядом с Листровским. Шакулин за это утро отчетливо понял, что капитан не считает его версию об оборотне, хоть на йоту правдоподобной, да, и вообще, кажется, считает ее смешной. В глазах Листровского, лейтенант, твердивший одно и тоже, начинал выглядеть очень глупо.
– Даже человек мог бы перескочить пыльную часть дороги, не оставив следов, – добавил лейтенант.
– Вот это вы правильно подметили, – произнес Листровский.
– Не говоря уже о сильном… животном.
– Лейтенант, давайте лучше взглянем на это с более приземленных позиций. Мне кажется, что, учитывая все обстоятельства, наиболее правдоподобным было бы наличие все же человеческого фактора.
Шакулин понял, что его уже точно принимают за помешанного болвана, так как Листровский стал говорить какими-то научными терминами.
– Именно человеческого, – продолжил капитан. – Кто-то испугал потерпевшего, после чего он побежал внутрь леса, свернув влево от дороги. Значит, скорее всего, все же кто-то стоял либо на самой дороге, либо справа от нее, или кто-то мог выскочить на дорогу ниже по склону, то есть там, где все следы стерты. А непродолжительная погоня свидетельствует в пользу того, что в нужном месте жертву поджидал второй злоумышленник. Можно даже предположить, что все было спланировано, и, испугавшись, потерпевший побежал прямо на второго.
Шакулину доводы показались вполне резонными, если бы не одно «но», поэтому он сейчас смотрел на Листровского широко раскрытыми глазами, в которых можно было прочесть непонимание того, отчего капитан все время забывает важнейшую деталь.
– Извините, товарищ капитан, – после некоторой паузы начал Шакулин. – Но как быть с выеденным животом потерпевшего? Это же явный звериный почерк.
– Послушайте, лейтенант, – буквально процедил сквозь зубы Листровский. – Я знаю одно, кто-то в этой местности пытается воскресить этого вашего оборотня, если он когда-нибудь существовал. Кто-то намеренно обставляет все дело так, чтобы люди думали, будто в лесу орудует некое невероятное дикое существо, которое якобы совершало нечто подобное сорок лет назад. Но даже если сорок лет назад здесь и жила какая-то тварь, то ее убили, вы это сами видели на фотографиях. Эту тварь застрелили. А уж рассыпалась она в ту же секунду в кучку праха или не рассыпалась, того нам знать не дано. Второй кадр можно было легко сымитировать. Так что давайте искать реальных преступников, живущих сейчас, а не гоняться за привидениями. Я ясно выразился?
– Честно говоря, Евгений Палыч, я не до конца понимаю вашу позицию. Вернее, я вообще ее не понимаю. Даже, если вы отметаете версию «моего» оборотня, совершенно очевидно, что в лесах объявился какой-то зверь-людоед огромной силы и, видимо, размеров. О каких реальных преступниках мы ведем речь в таком случае? Я не представляю, как можно провернуть такую подставку? Не представляю! – Шакулин решительно резанул воздух рукой. – При всем уважении к вам.
Листровский недовольно зыркнул глазами.
– Хорошо, лейтенант, давайте дождемся завтрашних результатов от встречи с Альшаниным.
При этих словах он отошел в сторону, в ту самую таинственную правую сторону от дороги, где возможно находился субъект (человек или чудовище), испугавший(ее) потерпевшего сегодня ночью. Капитан пошарил в кармане и вытянул рукой уже изрядно помятую пачку сигарет. Он закурил.
Стояла восхитительная погода, плюс восемнадцать, ясный августовский день, не прохладно и не жарко. Красивые ровные сосны, разместившиеся на этом склоне в относительно разряженной обстановке, не так, как в самом лесу, одна на одной, поигрывали на солнце своими сочными темно-зелеными нарядами из иголок. По одной из таких красавиц, шебурша отслаивающейся пленкой коры, как бы припрыгивая, пробирался поползень. В поисках личинок, мелкая пичуга в черно-белую крапинку, цепляясь коготками за ствол, поднималась все выше и выше.
Листровский наблюдал за птичкой, изредка вуалируя ее силуэт облачками сизого сигаретного дыма.
– А все-таки хорошо тут у вас, на Урале, – проговорил он, продолжая следить за почти скрывшимся в кроне сосны поползнем.
Шакулин только согласно слегка покачал головой, даже не посмотрев на своего начальника. Он скептически глянул на окружавшую их природу и с не переменившимся недовольным выражением лица снова погрузился в собственные мысли.
– А что там? – вдруг спросил Листровский, махнув рукой как бы за вершину холма.
– Там, там Таганай, долина, – на выдохе сказал Шакулин. – Хотите подняться?
– Да, пожалуй, это было бы интересно.
Лейтенант молча показал, что раз так, то нет ничего проще, и жестом пригласил капитана начать движение.
– Вот, это что-то вроде спуска в долину, – Шакулин обвел рукой все пространство перед собой, когда они оказались на самом верху.
Листровский, видавший виды в этой жизни, чуть выкатив нижнюю губу, рассматривал раскинувшийся перед ним простор Таганая с явным одобрением. На его почти всегда пасмурном и сосредоточенном лице, сейчас появилось некое подобие задорной улыбки, и он поспешил поделиться ею со своим молодым коллегой, понимая, что тот нуждается в каком-то подобном ободрении духа. Шакулин, обменявшись взглядом с капитаном, и уловив его настроение, тоже слегка улыбнулся и, подхватив манеру Листровского, мимикой показал ему что-то вроде: «Да, есть у нас такие дали!»
– Значит, это и есть Таганай? – голос капитана был максимально приветливым, насколько он вообще мог быть у него приветливым.
Пасмурные тучи, клубившиеся в голове Шакулина, развеивались. Он тоже, почти забыв про все, поглощал немного грустными глазами синеву высокого неба, мягкие очертания горного хребта, поднимавшегося по левую сторону и гряды низкорослых гор по правую сторону, ну, и конечно саму долину, неровным, как бы волнующимся морем, преимущественно хвойных деревьев, растянувшуюся посередине.
– Это только начало, отсюда всю долину не видно. Она ведь достаточно серьезную площадь занимает. С вертолета и можно было бы все рассмотреть. Горы слева – это хребет Большой Таганай. Та вот, самая первая гора называется Двуглавой сопкой, за ней Откликной гребень, последняя – самая высокая – это Круглица. А те, что справа, Средний Таганай, еще правее, горы Малого Таганая. Они пониже будут.   
– Река? – капитан пальцем показал на водную преграду, протекавшую метрах в ста от обрыва, которым проваливался в долину холм, на котором сейчас стояли кгбэшники.
– Да, это Тесьма. Как раз, где-то с обратной стороны подножья Откликного гребня берет начало, – Шакулин махнул рукой влево. – Не то чтобы полноводная, меленькая достаточно. Сами видите. Но весной может разлиться.
Листровский, все еще с довольным видом рассматривая течение горной речки, немного переменился в лице и слегка прищурил глаза, остановив свой взгляд в одной точке, как будто что-то вспомнил.

Вечером, сидя в своей служебной квартире, капитан набрал московский номер.
– Да, – сухо ответили в трубке.
– Листровский.
– Что, Евгений Палыч, у тебя сегодня, я слышал, новый эпизод произошел?
– Да, утром нашли труп, почти на окраине города.
– Все ближе и ближе, значит.
Листровский сделал небольшую паузу, перед тем, как решиться перейти к теме, которая его волновала в первую очередь.
– Я тут узнал кое-что, товарищ полковник.
– У тебя есть доказательства, что это наш парень, капитан? – голос насторожился.
– Нет, таких доказательств у меня пока нет.
– Тогда, что же?
– Сегодня выяснилась одна любопытная подробность. По словам судмедэксперта, жертвы были убиты двумя разными, как он выразился, способами.
В трубке повисла некоторая пауза.
– Ты хочешь сказать, их там двое?
– Не знаю. Пока не знаю. Во-первых, неясно, что подразумевалось под двумя способами. Во-вторых, надо для начала встретиться с этим медиком тет-а-тет. Он по каким-то причинам не стал говорить при большом скоплении лишних людей. Видимо, ему действительно есть что показать.
– Когда ты с ним встречаешься, капитан?
– Завтра.
– Тогда завтра я жду твоего звонка.
– Понял. До свидания.
В телефоне пошли монотонные прерывистые гудки. Листровский в задумчивости не спешил класть трубку обратно на аппарат и продолжал их слушать. Все лампы в его квартире были выключены, и только из окна лился тусклый серый свет, остающийся на улице перед полным заходом солнца за горизонт.

Колямбо уже в десятый раз за последние пять минут посмотрел на часы. Шесть двадцать вечера. А никаких намеков на приближение к лагерю не замечается.
Снег перестал падать, низкие облака обрались подальше от Таганая. Где-то справа от тропинки в дебрях сосняка светила слегка обглоданная луна. Работа этой естественной лампочки сделала обстановку в лесу несколько приятней, однако, Колямбо по-прежнему с большим трудом мог различать предметы, находившиеся хотя бы в пятнадцати метрах от него.
Неувязка со сроками прибытия к лагерю как-то сразу заставила позабыть обо всех возможных видах страха. Мысли сейчас работали только в одном направлении: «Почему я еще не вышел к лагерю?»
«Ладно, давай посчитаем еще раз. От лагеря до Трех братьев мы шли два часа двадцать минут. Это, точно».
Он немного подумал.
«Хотя нет, не точно. Момент выхода из лагеря я не засекал. Ну, впрочем, неважно. Пусть будет, что мы шли два с половиной часа. Да, и при этом еще пару раз останавливались на минуту, а потом еще у развилки стояли минуты две. По идее, все это надо отнять».
– Ух, блин, – Колямбо недовольно буркнул под нос, неаккуратно шагнув левой ногой мимо тропы, прямо сугроб.
«Так, еще раз. Если я вышел в половину пятого. – Он тут же вспомнил Димку, лежащего на спине с искривленным от боли лицом. – То, значит, должен прийти к лагерю, условно, через два с половиной часа. То есть в семь. – Колямбо инстинктивно отодвинул рукав пуховика и посмотрел на часы. Все это он проделал на каком-то автопилоте, поэтому, сколько показывали стрелки, он не запомнил. – Но ведь сейчас я иду намного быстрее, без остановок».
Его внимание вдруг привлекла лежащая рядом с тропой увесистая, но достаточно изящная сосновая палка. При всем богатстве выбора, она смотрелась как идеальная палка-отмахалка. В смысле, если что, то ей можно отмахнуться, да так, что мало не покажется. Колямбо поднял палку, мельком оглядев ее по всей длине, и не долго думая, приспособил в качестве тросточки для прогулок.
«А может, я где-нибудь не туда свернул?»
«Нет, я не мог свернуть не туда, потому что никаких раздвоений тропы мне не встречалось, в общем-то. И кстати, когда мы шли к Братьям, я тоже не заметил каких-либо развилок, что подтверждает предыдущее».
«Значит, я иду правильно».
«И вообще, с чего ты взял, что лагерь должен был показаться, где-то в начале седьмого? Он будет в семь или чуть раньше».
«Вот и все, так что пошли дальше. Уже скоро».
Колямбо посмотрел на часы теперь уже осознанным взглядом. Двадцать пять минут седьмого. Он вгляделся в темноту впереди него, пытаясь отличить хоть малейший блик от костра, который уже наверняка развели Юлька с Сапрофеней.
– Да не видно там ничего!

– Семь, – почти гробовым голосом произнес Колямбо.
Это значило слишком много, поэтому он даже не стал дальше ни о чем думать. А просто встал посреди тропы и внимательно глядел на свои командирские часы. В положении стрелок на циферблате сейчас лежал весь мир, другого мира у Колямбо не было, как и других часов. Вверху шумели ветви могучих елей и сосен, раскачивавшихся в такт прибытия стремительного ветра, разогнавшего с неба всякие остатки низких дневных туч. Вокруг лежал темноватый от недостаточной освещенности снег. А перед ним в кургане придорожного сугроба торчала только что воткнутая палка-отмахалка. Колямбо как-то удрученно уставился на нее, размышляя:
«Сюда бы еще одну палочку чуть выше центра прикрепить, перпендикулярно, и получилась бы вполне милая снежная могила».      
Наконец, Колямбо закрыл часы ладонью и бросил взгляд назад, туда, откуда он только что пришел, туда, где через примерно два часа пути стоят Три брата, туда, где точно есть его товарищи. Он захотел вдруг посмотреть теперь и в сторону, куда надо было идти. Но все не решался повернуть голову, отчего-то ему стало жутковато глядеть в это зловещее никуда, в которое он углублялся все больше, рискуя уже не вернуться.
Колямбо замер посреди тропинки, не в силах решить, двигаться ли ему дальше, или, пока не поздно, повернуть назад к Трем братьям. Его желудок сдавил легкий спазм, и он непроизвольно положил руку на живот, смутно припомнив, что последний раз по-нормальному ел только утром. Но эта проблема сейчас казалась настолько ничтожной, что тут же вылетела прочь из головы, освобождая место для чего-то другого. И что-то другое, гораздо более страшное, чем раннее чувство голода, принялось медленно заполнять освободившееся мозговое пространство, клубясь парами розового тумана.
Колямбо широко раскрытыми глазами сосредоточенно смотрел в ту сторону, где возможно всего минутах в десяти ходьбы наконец-то открылся бы ему лагерь. Юлька наверняка уже готовит на костре ужин, помешивая содержимое гигантского чана и периодически с озабоченностью посматривает на одну из больших елей у тропинки, из-под которой должны показаться ее друзья, ушедшие утром на Три брата. Сапрофеня, скорее всего, просто без дела крутится вокруг Юльки и уж он-то вряд ли бросает ждущие взгляды на тропу, возможно, он вообще не знает, сколько сейчас времени и ему даже в мысли не может прийти, что отряд Зубарева по всем обычным прикидкам давно должен был возвратиться.
Колямбо глубоко вздохнул, стараясь сделать это не очень громко. Никакого отсвета от костра впереди он так и не приметил, а идти ли ему дальше или все-таки двинуться назад, так и не решил. Он гнал прочь мысли о том, что все-таки в темноте где-то перепутал дороги и потерялся. Да, и как-то чисто интуитивно ему казалось, что путь верен.
«Вот, только сроки не очень вяжутся». – Колямбо взглянул на часы, показывавшие почти безнадежные семь десять.
Если он все же идет правильно, то скоро с правой стороны лес должен поредеть, местами начнет проглядывать так хорошо знакомый курумник. Если же такого не произойдет, значит, он действительно заблудился, и нужно будет со всех ног мчаться назад, внимательно разглядывая окрестности, чтобы не пропустить ту самую роковую для него развилку.
«Ладно, идем дальше». – Он вытащил из сугроба свою палку-отмахалку, случайно нащупав на конце острый, но твердый сучок. И взяв ее таким образом, чтобы при ударе палка приземлилась на поверхность врага, аккурат только что освоенной зазубреной, осторожными шагами пошел вперед.
Сейчас Колямбо чувствовал уверенность в том, что делает. Не важно, что глаза напряженно вглядываются в темень лесного пространства, а уши локаторами выхватывают малейшие звуки, тональность которых несколько отличается от обычных. Пока он управляет ситуацией, а не ситуация им, и пока что мозг работает в нормальном режиме, даже не смотря на то, что какой-то противный розовый туман все больше и больше лезет в сознание.
Желудок снова пронзил спазматический приступ, но на этот раз Колямбо даже не дотронулся рукой до живота. Нет, сейчас он слишком занят, он слишком занят самым важным на свете мероприятием, а если оно не увенчается успехом, разумом Колямбо сможет овладеть тот самый туман, клубы которого сделались на порядок темнее, а в их недрах стали изредка прорезаться яркие кривые линии электрических разрядов. Это нехорошо, это очень нехорошо. Если эта штука шарахнет, то, возможно, что услышат даже в пятке. Хотя в пятке, наверное, всегда раньше других узнают последние известия, не даром душа в периоды своего кризиса первым делом отправляется именно туда.
Тропа, казалось бы, постепенно начала поворачивать вправо и становиться более широкой. Придорожные ели нехотя отодвигались в стороны, высвобождая узкую полоску звездного неба над головой, полностью очищенную от заснеженных лап. Колямбо, не снижая темпа, посмотрел наверх, несколько не особо ярких звезд мелкими бакенами качались на волнах воображаемого течения космической реки, русло которой ограждалось пушистыми кронами деревьев.
«Красиво!» – подумал он, и уже с неким подобием улыбки перевел взгляд на свою лесную дорожку. Вот-вот скоро должен показаться лагерь, или, по крайней мере, должен открыться заснеженный курумник.
«Ручей бы тоже не помешал, а то пить охота».

Внезапно он услышал отчетливый гудок поезда. Звук летел прямо по направлению его пути, что заставило Колямбо, двигавшегося последние пять минут, уставившись исключительно под ноги, взглянуть вперед. За своими мрачными мыслями он совсем не заметил, что почти вышел на опушку леса. Елей стало ощутимо меньше, от чего диск Луны теперь светил особенно ярко.
Уже смутно догадываясь, что все это значит, но пока не давая мозгу думать, он помчался сквозь сугробы туда, откуда неслись глухие звуки перестукивающих по рельсам колес. Мало беспокоясь, что он несется уже совсем не по тропинке, а по свежим сугробам, иногда неудачно проваливаясь почти по колено, Колямбо через сто метров, как пуля из ружья, вылетел из остатков чащи и остановился. Его сердце бешено стучало от беготни и вдруг нахлынувшего волнения, а широко раскрытые глаза впились в раскинувшуюся перед ним белую долину, ища источник звука.
Где-то далеко, очень далеко, стучали колеса поезда, которого даже не было видно. Впереди, километра на три, лежало пространство из редких деревьев и кустарников, за которым вырастал длинный незнакомый горный хребет, тянувшийся через весь горизонт. А справа от Колямбо, не далее чем в одном километре, возвышалась еще одна горная гряда, уходившая в сторону звучания железнодорожного состава. Где-то там должен быть Златоуст.
Он молча слушал, как уносившийся в город поезд оставлял его один-на-один с темной чащей и пугающими мыслями в голове, чей сонм, вызванный этим событием, уже роился где-то за перегородками мозга, отчаянно стучась и грозя прорвать заграждения в ближайшие секунды.
– Это конец, я не знаю, где нахожусь, – чуть слышно произнес Колямбо.
Он перевел взгляд на редкий лес перед собой и тут же почувствовал невероятный жар на лице и в груди, осознание того, что все это значит, прошло по нервам тела.
– Господи, я все-таки перепутал дорогу!
Он медленно поднес перчатку к губам, но не смог дотронуться, рука дрожала так, что не поднималась выше. Ноги как влились в снег, грозя прорасти там мелкими корешками. Голова категорически отказывалась размышлять о чем-то конструктивном, ее сковала невероятная тяжесть страха, чьи щупальца почти физически ощущались нейронами мозга. Но было что-то еще, что-то кроме страха, что-то сладкое и одновременно плохое, от чего хотелось отделаться в тот же миг. Что-то, от чего глаза принялись закатываться вверх, а средние пальцы на руках – дергаться, руководствуясь своими собственными позывами. 
Вдруг Колямбо начал делать очень быстрые и мелкие глотки воздуха, ему как будто стало нечем дышать. Он задыхался и знал, что задыхается не от страха, а от того сладкого и плохого, что не в силах выдавить из себя. Кислород ускоренными темпами покидал его кровяные сосуды, оставляя пустоты, которые без промедления брал под свою пяту накопившийся в неизмеримых количествах углекислый газ. Не имея возможности дышать Колямбо начал медленно оседать вниз. Правая рука выронила палку и уже нащупала поверхность снега, куда с минуты на минуту должно было постепенно упасть все его тело. От частых вдыханий открытым ртом холодного воздуха, он вдруг раскашлялся, да так оглушительно и глубоко, словно схватил воспаление легких. Последний приступ кашля скрутил его так, что Колямбо навзничь бухнулся лицом в сугроб.
И тут же кашель как испарился, Колямбо резко дернул уже почти закатившимися глазами, его спина в одно мгновение выпрямилась, руки, внезапно получившие назад свои силы, ловко оттолкнулись от снега, а глотка со свистом вобрала внутрь мощную порцию нового кислорода. Колямбо вскочил на колени и полубезумным, но уже вполне человеческим взглядом уставился на голое пространство перед собой, все еще неровно дыша.
Похоже, основательно подзабытые приступы дежа вю вновь возвращались к нему, и именно в этом походе. Только теперь в них было нечто новое и странное.
Сделав последний глубокий вдох, Колямбо расселся в снегу и отвел руки назад, соответственно, вытянув ноги перед собой. Его отпустило, стало лучше. Самое любопытное, что весь ужас тоже куда-то улетел, мыслей в голове было ровно ноль целых, ноль десятых. Он просто сидел и глядел, то себе на бахилы, то на заснеженную, лежащую перед ним долину, то на яркие звезды, которыми было усыпано все небо. Он почти не шевелился. Было как-то странно тихо, как если бы ветер запутался в хвойной чаще и никак не мог оттуда выбраться, чтобы показать – вот он я, я никуда не пропал. Но пока он пропал, или это уши еще не отошли от перенапряжения, которое пару минут назад испытало все тело, или мозг не воспринимал никаких звуков и пока мог работать только в созерцательном режиме, но, тем не менее, Колямбо находился в полной тишине.
Прошло еще минут пять, состояние прострации стало удаляться, взгляд приобретал все более осмысленный характер. Колямбо левой рукой игрался со снегом, то загребая его в ладонь, то высыпая, будто из ковша экскаватора.
– Значит, все-таки я не туда зашел, – чуть сощурившись, промолвил он.
Сейчас Колямбо хотелось говорить вслух, за счет этого он всегда успокаивался. К тому же мысли, остающиеся не озвученными и летящие в голове со скоростью метеора, не всегда выглядят упорядоченными, а ему нужен порядок, так как выбраться без порядка в мыслях из той ситуации, в которую он угодил, не представлялось возможным. То была бы паника, сначала мелкая, потом все более и более усиливающаяся, когда эмоции напрочь парализуют нормальную работу мозга и толкают человека в пропасть. Хотя практика показывает, что так происходит далеко не всегда, иногда неосмысленные действия, в виду особой предрасположенности удачи, разворачивают события в благоприятном направлении.
– Так, ну что? – он встал и огляделся по сторонам. – Видимо, у нас есть два варианта: первый – идти обратно в лес, находить ту развилку, где я так «удачно» повернул, и бегом бежать к лагерю. Или, фиг с ним, с лагерем, и чапать назад к Трем братьям. Да. Если конечно Зубарев и прочие оттуда уже не убрались.
Колямбо хмыкнул.
– Ну да, это вообще весело получится, если их там нет. Ни палатки, ни еды, ночь, да еще и похолодает.
Он представил, как в поисках мало-мальски подходящего убежища забьется под какой-нибудь навес скалы, свернется калачиком и вряд ли заснет до утра, так как ему будет нестерпимо холодно.
– А что тогда, жечь костры, ведь иначе просто хана, рано или поздно засну и замерзну во сне. Не проснусь, да и всего делов.
Пока эта картина представлялась ему весьма фантастической, поэтому и рассуждать о ней было легко.
– Нет, все-таки нужно идти в лагерь. Там тепло и еда.
Для большей убедительности этих доводов он сам себе помахал головой.
– А если и они оттуда ушли, если Юлька с Сапрофеней снялись с лагеря. Я ведь тогда вообще не узнаю, куда забрался, ориентиров ноль. Хотя стоп, там должны будут остаться следы от костра, бревна…
Колямбо взял в правую руку недавно оброненную палку-отмахалку и вдруг вспомнил про второй вариант. Колямбо замер, рассматривая белую долину, где-то в глубине которой пролегают рельсы железнодорожных путей, ведущих в город, туда, где люди, где они точно есть. Ему даже на секунду стало казаться будто справа, там, куда пятнадцатью минутами ранее проследовал поезд, он видит слабое свечение, излучаемое огнями вечернего Златоуста.
– А, идя по рельсам-то – не заблудишься.
Он только не мог сказать, насколько долго придется сначала искать пути, а затем чалить по ним до города. Да и дорога до полотна тоже вызывала некоторые вопросы, а какова глубина снега в долине, не болота ли там? Черт его знает. Причем на мгновение идея с городом ему показалась еще более фантастической, чем ночь под навесом одного из Братьев. Потому что отправиться в город, было тем же самым, что просто струсить и кинуться спасать свою шкуру, бросив товарищей в беде и неизвестности. Ведь на него рассчитывали, ведь там у Трех братьев с поврежденным позвоночником лежит Димка. А если пропадет и Колямбо? У Зубарева только прибавится хлопот.
Колямбо повернулся к лесу, сделал шаг в его направлении и остановился. Вид черной припорошенной снегом громады, которой сейчас предстала перед ним хвойная чащоба, показался настолько чужим и холодным, что уже с трудом верилось в то, как достаточно свободно почти без страха последние три часа Колямбо пробирался по ее тропам. На ярко светившую Луну набежало не весть откуда взявшееся ночное облако, отчего все обратилось в серо-темные цвета. Колямбо даже изменился в лице от нахлынувшего ощущения.
Вокруг царила одинокая тишина и лишь порывистый ветер временами пропевал в верхушках елей и сосен свою сиротливую песню. Это почти безмолвный ужас, ужас одиночества: лес, тишина, ветер и ты, больше никого, никого живого. Это сладкий ужас, от которого бегут мурашки по коже, он не сковывает, он, наоборот, освобождает. Ты неподвижно стоишь с полуоткрытым ртом, внимая окружившей тебя картине и не в силах сделать шаг или хоть чуть-чуть пошевелиться. Потому что пока ты стоишь, ты свободен как ветер, ты одинокий спутник тишины и мрачный сосед скрипящего стволами деревьев леса. Ты один из них, ты так же пронзительно одинок, как и они, и так же вечен как та земля, на которой все это существует. Но стоит вернуться в себя, и ты понимаешь, что вечны только они, а ты – живешь, ты среди них, но ты не один из них, ты другой.
И теперь уже пугающе громкими кажутся завывания ветра, в тишине образуются непонятные враждебные звуки, так и норовящие подкрасться откуда-то сзади, а неровные покореженные тени леса, напоминают чудовищ, скрывающихся за стволами и кустарниками, высматривающих свою заблудившуюся жертву. И все, тот миг, когда ты был частью мира, не боясь его – не возвратить, он улетел навсегда, как будто ничего и не было. Теперь есть мир и ты в нем, но не как часть, а как житель. А жители мира вечно его делят на «твое» и «мое», норовя сделать «мое», как можно больших размеров, тем самым, сея в мире враждебность и страх. И не важно человек ты или лес, в конце концов, каждый играет в свою игру.
Колямбо стоял и пытался убедить себя, что перед ним та же самая чаща, по которой он пришел сюда, в которой ему не причинили зла, и в которой он, по собственной инициативе и невнимательности, просто перепутал тропы и потерялся. Это тот же лес, где он не встретил ни единого голодного дикого зверя, ни единого по-настоящему угрожающего ему объекта, как телесного, так и бестелесного свойства. Это тот же лес, где при кажущейся его темнотище, на самом деле, вполне сносное освещение, особенно, если Луна все же вернется на место.
Но нет, это уже был другой лес. Другой. Недружелюбный, холодный и темный. Нет, даже черный, не смотря на то, что Луне надоело общество назойливого кучевого облака, и она начала постепенно стряхивать с себя пелену не просвечиваемых перьев. Единственное, что ободряло сейчас Колямбо, и он поймал себя на этой мысли, было то, что чаща не кажется мертвой. Что все еще поправимо и находится в его руках, нужно только побороть тот страх, что пришел к нему через глаза и уши, и двинуться внутрь чащи, послав всех ее недобрых обитателей к такой-то матери или предложив им пойти в пешую сексуальную прогулку на то время, что Колямбо придется бродить в царстве деревьев.
– Да, так, пожалуй, и сделаем.
Он, даже не посчитав нужным выдохнуть, как это обычно делается перед тяжелым испытанием, пошел рядом со своими же следами, оставленными ранее. Снег зловеще заскрипел под ногами, да еще и так громко, что Колямбо остановился и выругался про себя. Он даже чуть вжался и прикусил губу, ожидая, что сейчас должно что-то произойти, так как он посмел настолько бесцеремонно потревожить местную властительницу – тишину. Но ничего нового и особо модного не происходило, поэтому он выразительно сплюнул куда-то в бок, и уже на этот раз, послав самого себя куда подальше, сказав при этом: «Да, пошел ты!», устремился в глубину леса.
Чаща все больше вовлекала внутрь себя, Колямбо пару раз оглядывался назад, но уже не видел той опушки, как будто какой-то лесовик двигался прямо за ним, и тут же сажал в сугробы взрослые деревья.
Не смотря ни на что, страх не оставлял Колямбо, как бы он ни пытался внушать самому себе, что все это полная ерунда, но лес действительно изменился, что-то неуловимое, чего не было раньше, не давало покоя. Колямбо стал двигаться намного медленнее, тщательно выбирая дорогу, и если раньше он, чаще всего, пялился исключительно себе под ноги, стараясь развить как можно большую скорость, то теперь нервно озирался по сторонам, а от частых и резких поворотов головы уже начинала побаливать шея. Иногда он останавливался, буквально врастая в землю, задерживал дыхание и пытался определить, что за странный шум удалось выловить его ушам из общего фона. То ли что-то где-то треснуло, то ли свистнуло, но как-то не так, не так как обычно.
Волны холодного озноба все чаще проносились по его спине, ему как-то подсознательно все время хотелось повернуться и посмотреть назад, он даже идти стал практически в пол оборота, чтобы краем глаза видеть, что творится за спиной. Черные тени елей и сосен уже не вызывали доверия, а непроглядная тьма, царившая в двадцати метрах по бокам, казалось, была отличным укрытием для неведомого провожатого, присутствием которого возможно и объяснялась вдруг возникшая нервозность в поведении Колямбо. Наползавший на него беспредметный ужас давил на мозг все больше, движения ног часто становились неверными, ступор, охвативший Колямбо днем на скале, казалось, опять был реален. Но тут Колямбо просто остановился. С этим пора было кончать.
Тишина ночного леса объяла все пространство вокруг. Все тот же вечный странник – ветерок изредка проносился по верхушкам деревьев, просвистывая свою одинокую, но такую завораживающую мелодию. Колямбо насильно сбросил с себя напряжение и заставил поднять голову вверх, к этому умиротворенному звуку природы, лечащему самые глубокие душевные раны. Тяжесть былого страха, будто ручьи невидимой жидкости заскользила по его рукам и ногам вниз, уходя в землю. Он даже непроизвольно встряхнул левой ладонью, как бы пытаясь освободиться от последней капли.
Колямбо простоял так пару минут, медленно поворачивая головой, как бы подставляя невидимому лечившему его лекарю из воздуха, то одну часть лица, то другую. Все еще не открывая глаз, он подумал, что лучше занять свои мысли какими-нибудь посторонними темами, чтобы не дать больше ни малейшего шанса страху снова забраться в мозг.
«Подумаем, например, о… нет о том, что сейчас творится у Трех братьев думать не будем… о… о… о том, что Патрик Бергер мог и не забить пенальти в финале чемпионата Европы по футболу немцам. Ведь мяч прошел прямо под их голкипером Кепке, ведь почти по центру летел, не в нижний угол, не в девятку, не под перекладину, а почти по центру. А Кепке вместо того, чтобы отбить мяч ногой, как и любой другой вратарь зачем-то попытался его зафиксировать руками. Не успел, Бергер-то сильно пробил, мяч под Кепке и проскочил в ворота. И какая разница, что немцы все-равно в итоге выиграли, забив потом два гола. Да, как Бирхофф в овертайме закатил победный мяч! Невзрачно, конечно, рикошетом от чешского защитника».
Колямбо аж сам обрадовался, как быстро и спокойно ему удалось заинтересовать себя такой абсолютно ничем не связанной с лесами и страхами темой, и снова углубился в размышления.
«Безусловно, немцы выиграли финал заслуженно. Но Патрик Бергер мог и не забить, и тогда бы у чехов не возникло ощущения, что они так по-глупому упустили победу. Абсолютно не понимаю, почему все вратари, ну или почти все, пытаются ловить любой мяч руками. Как это пытался произвести Кепке. Вот летит мяч понизу, сильно летит, ну не успеваешь ты сложиться, ну выбей ты его ногами! Нет, начинают складываться, как по вратарской науке заведено, и обязательно пропускают, либо под туловищем, либо под руками. А так, ну отбил бы ногами, ну пусть даже перед собой, ну ведь хоть какой-то шанс еще остается. Эх, не понимаю!».
Колямбо вдруг подумал, что последние минуты даже и не пытался с опаской взглянуть по сторонам или посмотреть назад. Искусственно навязанная тема о футболе, настолько вовлекла его в процесс, что весь окружающий мир отошел на второй план. Он с приличной скоростью шагал по своей тропке, уставившись под ноги и стараясь не упустить собственные следы из виду.
«Вот так и надо, и никаких колышущихся теней за деревьями и шорохов за спиной. Идешь себе по лесу. Нет, не надо по лесу, а то опять начну не в ту степь думать. Иду себе спокойно до развилки. Просто, до развилки. Хотя лучше сказать до простой развилки. Вот и все. Сейчас опять начну думать о футболе. Начнешь думать? Начну. Вот и начинай, и убирайся из леса. Честно говоря, уже какую-то ерунду несу. Все, про футбол. Так, а вот еще в полуфинале англичане лучше немцев играли. Убирайся из леса! Да, господи, убираюсь я из леса, убираюсь! Правда, по-моему, сейчас я, наоборот, в него углубляюсь. Но могу заверить, что как только мне представится счастливая возможность из него убраться, обязательно уберусь».
«Так вот, про полуфинал Англия - Германия. Саутгейт, конечно, плохо пробил в последнем пенальти, низом, да еще и не совсем в угол. Но, блин, как немцы мочили, четко по девяткам! Да и англичане точно мячи раскладывали. Причем и те, и другие все больше в левый от вратаря угол, а вот Саутгейт решил пробить в правый. Убирайся из леса! Да какого черта, что еще за фигня?! Убирайся из леса! Убирайся из леса!!!»
Колямбо аж замер от неожиданно пронзившей мозг догадки. Он, уже почти перешедший на легкий бег, вдруг встал как вкопанный.
Его широко распахнувшиеся глаза, казалось бы, напряженно уставились куда-то на снег. Однако это было не так. Все зрение сейчас было обращено внутрь себя, туда, где его внутренний Шерлок Холмс раскрыл очередную тайну, и с достоинством попыхиваю трубкой, держал в руке какой-то лист бумаги, на котором было крупным шрифтом написано загадочное: «Это не ваш голос, сэр!». Однако долго ломать над этим голову не пришлось.
«УБИРАЙСЯ ИЗ ЛЕСА!!!!!»
Голос сначала спокойно произносивший, а теперь буквально прорычавший: «Убирайся из леса!» был чужим, это был не его голос. Это была не его мысль, это была чужая мысль, неизвестно какими путями пробравшаяся в мозг Колямбо и прогремевшая там уродливым, как будто бы металлическим басом.
В его голове только что проревел голос, чей тембр и интонация несли очевидную угрозу. Металлическое эхо все еще летало по просторам разума, распространяя странную реакцию. Рецепторы Колямбо явственно ощущали до отвращения гадкий какой-то химический вкус розового оттенка, сейчас казавшегося необычайно тошнотворным. Вкус воспринимался настолько остро, что у Колямбо даже поехала крыша, голова закружилась, а предметы перед глазами принялись расплываться, как густо смоченная водой акварель на белой бумаге. Одурманенный мозг на пару секунд утратил ощущение реальности, как бы ненадолго попав в ватный мир, где земля представляет из себя чуть застывшую жидкую резину. Верхнюю часть туловища несет по стенкам воображаемого ватного кокона небольших диаметров, на нее будто бы больше не действуют силы притяжения, нижняя часть переминается на тягучей поверхности резинового океана, иногда передергиваемой медленными невысокими волнами.
Однако ватный мир взрывается тысячами мелких ваток, стаей белых бородатых ведьмочек, разлетевшихся во все стороны, когда в него снова врывается металлическое: «Убирайся из леса!!!».
Картинка перед глазами проясняется, заснеженные лапы елей возвращаются в объектив сознания. Разум Колямбо в один миг переживает гамму ощущений, обратившись из разморенного беспамятства в состояние полностью отрезвляющего студеного мороза. Слабое послевкусие от испарений какого-то химического порошка, настойчиво кажущегося темно-розовым, все же остается, но не оно сейчас является главным, главное другое. Кто-то изнутри орет в его голове, заглушая все собственные мысли, никогда и не предполагавшие, что оказывается можно звучать на столько децибел. Это, как если бы вы спокойно лежали на кровати в полумраке своей небольшой комнаты четыре на три метра, закрытой от всего мира на сотню дверей и звуконепроницаемых окон, умилительно перебирая в голове события уходящего дня и понемногу засыпая, как вдруг в пустом пространстве вашего помещения, из самой его середины, вырывается невидимая пасть бестелесного громового голоса, отчетливо произносящего с каким-то акцентом тварей параллельного мира угрожающие слова.
Вы тут же леденеете от страха, проадреналинненого миллиардом сверхдоз, и вызванного неожиданным вторжением неизвестного чудовища, пока давшего о себе знать только озвучкой. Миллисекундная передышка, образующаяся в результате обязательного воплощения полученного адреналина в легионы мурашек, тратится мозгом на осознание того, что в комнате из живых существ ты совсем один, позади и с одного бока от тебя – надежные стены, все остальное пространство находится в поле зрения уже давно привыкших к полумраку глаз, которые не отмечают возникновения ни одного нового, сколь-нибудь значимого объекта, тем более, обладающего способностью к речевому изъяснению.
В результате проведенного анализа становится очевидно, что хозяин голоса может находиться только в состоянии неподвластном нашим представлениям об окружающем мире. Он оттуда, откуда приходят наши самые ужасные сны, из которых мы вылетаем в реальность в самый кульминационный момент, напрочь забывая сон в тот же миг, и всегда не зная, чем там закончилось дело. Но теперь вылетать некуда и что-то подсказывает, что буквально через пару минут произойдет необратимое уже событие, и мы на себе испытаем опыт познания, чем же заканчиваются кошмары.
И от этого ударяет второе цунами ужаса, мозг теряет способность к мыслительным и двигательным процессам, предоставляя вам скромное количество альтернативных вариантов, либо в безмолвном крике выкатить глаза и умереть от разрыва сердца, либо дико заорать, выдавливая, таким образом, излишний адреналин, и переходя тем самым в фазу тихого ужаса, сроки которого ограничены исключительно желанием хозяина кошмара к его окончанию. Все это, от момента возникновения голоса в пространстве до момента второй волны ужаса, укладывается в пару секунд, уж таково расписание самых жутких кошмаров. Мол, извините, ребята, время – деньги!
Но пока Колямбо спасало его неверие, он не верил происходящему. Страх, уже было примчавшийся к его сердцу и протянувший свои костлявые руки, дабы завершить дело, вдруг приостановился. В него, в него всемогущего, в него – во всемогущий страх, не верили! Как это, вот он я, ты что! Я пришел, я – Страх! Но нет, ему не верят! Страх в гневе отступает чуть назад, он свирепеет от злости, оттого что не может поставить эффектную точку. Заказ не может быть выполнен частично, товар слишком велик и претенциозен, репутация превыше всего! Что потом скажут другие, ведь это будет фиаско, доброе имя, зарабатываемое годами самых неожиданных кошмаров, может быть безнадежно запятнано. А время то идет. Тик-так, тик-так, тик-так. Время – деньги! Что же делать! – орет страх от бессилия, и в порыве бешенства расширяется как обтекший гноем воздушный шар, готовый лопнуть буквально через несколько мгновений.
В голове Колямбо, пораженной неожиданно никак не проходящим страхом, пульсирует всего одна четко выраженная мысль. «Телепатия». Это слово все с большей и большей ритмичностью, отдающейся у него в висках, звучит нарастающими нотами: «ТелепаТИЯ», «ТелеПАТИЯ», «ТЕЛЕПАТИЯ».
«У Б И Р А Й С Я   И З   Л Е С А !!!» – проревело внутри него, так, будто источник звука засунули глубоко в уши.
Страх готовый уже провалиться от стыда прямо на том месте, где он стоял, неожиданно получает мощнейший импульс.
Колямбо, почти парализованный ужасом, кожей чувствует, что таинственная тварь, посылающая в мозг пугающие слова, находится теперь прямо за спиной. Наверное, в метре или полуметре от него, как автоматически определили внешние рецепторы, мигом прощупав биополе вокруг. Но хуже всего другое, в отчете рецепторов отмечен неожиданный и от этого еще более кошмарный вывод – «Оно огромно и мы его не знаем».
Колямбо не в силах перевести взгляд, застопорившийся в одной точке, невероятным усилием воли заставляет шею медленно, практически рывками, начать поворачиваться назад. Туловище также приступает к повороту. Левое плечо, через которое идет весь этот процесс как бы инстинктивно поднимается вверх, изображая слабое подобие защиты.
«Оно огромно и мы его не знаем».
Поворот назад, казалось бы занимает целую вечность, но и этой вечности мало для того чтобы представить, что находится там, за спиной. Мозг не рисует ничего, проникшись чувством неизбежного, он предвкушает ужас познания, ему самому интересно, что же там, хотя он прекрасно понимает, что это знание будет стоить ему жизни.
«Оно огромно и мы его не знаем».
Голова и туловище завершают поворот. Глаза Колямбо округляются, рот раскрывается в немом крике, а мозг, не успевая сообразить, что он только что познал, отключается, его обволакивает черная пелена.