Вечный

Он сидел за столом, спиной ко мне, и молчал, как всегда, погруженный в таинственные мысли. Но я знала, что отец чувствовал мое присутствие, и, робея, ждала, когда же он обратит на меня внимание.

У него крепкая загорелая шея и крупные уши с длинными мочками, совсем как на изображениях буддийских божеств. Я слышала, как вечный спорщик Олзоев, бурят с могучими плечами, восхищался такой особенностью. Он полагал, что это признак мудрости. 
Мои маленькие уши меня расстраивали безмерно. Я пыталась их вытянуть, гримасничая перед зеркалом.
А еще мне не нравился насмешник Олзоев, который называл меня восточной принцессой.

Он догадывался о моей неприязни и старался меня всячески задобрить. Привозил из экспедиций камни невероятной красоты, разноцветные браслеты и с поклоном складывал эти роскошные подношения у моих ног. Я принимала подарки, упорно изучая узоры на ковре, потому что боялась наткнуться на озорные искорки в его глазах.
Когда я болела, он лечил меня круглыми шариками неизвестных снадобий, приготовленных тибетским врачом – эмчи. Потому долго нежиться с книжками в постели, отлынивая от учебы,  мне не удавалось.
Так постепенно «вина» Олзоева разрослась до громадных размеров. 

Не оглядываясь, отец протянул руку, и я поспешно вложила в нее папку с рисунками.
Он вслух читал названия моих безумных графических экспериментов:
- «Заноза в затылке», «Кошка на проволоке», «Последний зуб дракона». Смело…но, знаешь,  хотелось бы больше покоя и гармонии.

Я съежилась, потому что не могла объяснить, откуда и почему на бумаге возникали такие странные фантазии. Карандаш, словно сам выводил размашистые линии, вытаскивая из любого предмета его внутреннюю форму и идею.
Я утешала себя тем, что когда-нибудь источник этих образов иссякнет,  я получу свободу и нарисую ветер, играющий перышками журавля; ветер, бросающий листья вслед спешащим прохожим.

Отец снова заговорил, обращаясь в пространство перед собой.
- Вчера няня обнаружила у тебя под кроватью целый склад запрещенных книг, и мне пришлось полчаса купаться в ее беспокойных эмоциях. Прошу тебя более тщательно маскировать все, что может вызвать ее смятение.

Я облегченно закивала головой, забыв, что он меня не видит. Запрещенные – это те толстые тома, где совсем нет картинок. Няня тщетно пыталась привить мне интерес к детским красочным изданиям. Самой жуткой из этих пестрых  развлекашек оказалась «Дудочка» с ее несуразными стихами, состоящими из междометий. Книга откровенно оскорбляла, ставя читателей на уровень кретинов. А я очень торопилась взрослеть, потому что мечтала стать полноценным собеседником для отца. 

- Ты выйдешь отсюда через два часа. Скажешь няне, что стояла в углу за непослушание. Возьми, что тебе нужно, - он распахнул дверцу книжного шкафа, - и сиди как притаившаяся мышка.

Он снова погрузился в созерцательное молчание. Я осторожно потянула с нижней полки альбом с пожелтевшими фотографиями, запечатлевшими жизнь отца до меня и без меня.
Как я отчаянно сожалела, что не родилась мальчиком, похожим на него! Ведь тогда отец всюду брал бы меня с собой, и Олзоев никогда бы не посмел шутить над моими ушами.
Вечный Олзоев, который приходит к нам каждую субботу и крадет у меня отца!

Я задыхалась от обиды, открывая для себя недетскую истину: мы все обречены на одиночество, а книги хороши, пока ты способен верить написанному.
Но вот слова в них начинают повторяться: кружатся вокруг одних и тех же тем и сюжетов и уже не приносят прежнего утешения.
И ты проваливаешься в пустоту: все глубже, где звучит лишь эхо твоих собственных шагов.

А следом подкрадывается страх. Страх задержаться в таком состоянии надолго. Навек.
И не в силах справиться с этими чувствами я выдернула из альбома фотографию Олзоева и с наслаждением разорвала ее на мелкие кусочки.
Неподвижная спина отца сохраняла безмятежность.

Через два часа, выскользнув из кабинета с истерзанными клочками бумаги, спрятанными в рукава, я усердно склеивала лицо своего врага. И горько плакала от непоправимости истеричного поступка.

 В субботу, как обычно, в доме появился Олзоев. Я смело вышла ему навстречу и предложила шоколадку, которой страдальчески любовалась всю неделю.
Он оглушительно расхохотался, словно древний бурятский бог-громовержец Айя, схватил меня в охапку и внес в комнату отца.
- Подружились, наконец? Вот и славно, - заулыбался тот.

Его редкая улыбка осветила мою душу. И вот я уже готова навсегда отказаться от сладкого, чтобы раздать всем по дольке счастья. И даже противному мальчишке, запустившему вчера в меня огрызком яблока.
Мне неистово захотелось сотворить много-много добра! Но как это сделать в непрерывном потоке нужных и нелепых обязанностей? Я просто маленькая девочка. Птичка, еще не умеющая летать.

Мы пьем чай, забеленный молоком, и Олзоев рассказывает о Безупречных воинах, которых не пугает смерть, потому что Путь бесконечен. Они понимают знаки Неба и Земли и обладают огромным могуществом.
От волнения опрокидываю чашку, и меня отправляют спать. Но этот разговор остался в памяти ароматом пролившегося чая, красотой мыслей и восторженным стуком в груди.

Через год Олзоев погиб в горах. Никто и не предполагал, что у такого богатыря было слабое сердце.
С тех пор меня не слишком беспокоила форма ушей или разрез глаз. Но часто, приближаясь к зеркалу, я вдруг восклицаю: «Вечный Олзоев!»