Аз, глаголь, добро...

                1

     Родился, да и всё!
     Назвали Борисом. Спустя месяц, сразу после исторического полёта Юрия Алексеевича Гагарина в космос, получил имя Юрий. Так бы и остался Юрием, не приключись одна история.
     В середине апреля мой отец Кноль Виктор Иванович, занимавший серьёзную в ту пору должность главного конюха совхоза «Бочкарёвский», не спеша направлялся в райцентр, город Черепаново, для оформления свидетельства о моём рождении. То ли дело случая, то ли бес попутал, но в телегу была запряжена как раз та самая кобыла, на которой он частенько заезжал проведать своего старшего брата Ивана.
     Семья Ивана Ивановича проживала в зверосовхозе Пушной, расположенном в пригороде Черепаново. Пока отец прикидывал в уме, сколько картофеля останется после посадки, дождливым будет лето или нет, какой ждать травостой, лошадь ткнулась мордой в знакомый забор и тихонько заржала.
     Иван Иванович в свои тридцать с небольшим лет выглядел почти стариком: подкосило горе – уже скоро год, как нелепо погиб его шестилетний сын Саша. 
     Выпили чаю, поговорили о том о сём. Провожая моего отца, Иван Иванович, смахнув слезу, упросил записать меня Александром, в память о сыне.
     Свидетельство о рождении было получено, благополучно доставлено домой и помещено на хранение в верхний ящик семейного комода.
     А меня ещё долго все (даже отец!) называли Юрием, Юрочкой. До тех пор, пока моя мама, Мария Константиновна, с ужасом не обнаружила, что её милый сыночек Юрочка, будущий покоритель Вселенной, носитель имени прославившегося на весь мир советского космонавта № 1, на самом деле никакой не Юрий, а всего-навсего какой-то там Александр.
     Долго ещё потом в деревне шутили, дескать, какой же он немчурёнок – вон, даже имя и то только с третьего раза получил, по русскому обычаю.

                2

     Так вышло, что все мои друзья-товарищи, в том числе и двоюродный брат Сашка (родственник по материнской линии), с которым мы – не разлей вода, были старше меня примерно на год.  Первого сентября они, как все нормальные советские дети, должны были отправиться в школу, в первый класс. Все, кроме меня…. Эта чудовищная несправедливость не давала мне покоя, выводила из душевного равновесия. Лето стремительно заканчивалось, и мои калёные стрелы с притупившимися наконечниками, сделанными из жести консервных банок, всё чаще летели не в цель – шляпку подсолнуха или огородное пугало, а куда-то в болото. Даже то, что все свои стрелы я потом обязательно находил, не доставляло радости. Речка Молоканка не манила – удочки сиротливо пылились на крыше летней кухни, походы в лес откладывались – тут уж не до грибов с ягодами. Теперь всё, кроме школы, представлялось мне полной ерундой.
     Моя бабушка Анастасия каждый вечер творила молитву – шептала её скороговоркой перед иконой Божьей Матери. «Отче наш, ежеси на небеси» – эти слова я запомнил и часто повторял про себя как заклинание, когда очень сильно хотел чего-нибудь добиться. Иногда помогало! Вот и теперь, несмотря на то, что почти все вокруг утверждали, что Бога нет, что всё это выдумки, я надеялся – Боженька услышит мои мольбы и поможет скорее вырасти.
     Мне повезло, что в детском саду у нас были замечательные воспитатели, которые много чему нас научили. Я не помню, чтобы кто-либо из детей называл их по имени-отчеству, но это были самые уважаемые люди – наши волшебники! Тетя Женя так мастерски рассказывала сказки – заслушаешься! А какая заводила была тетя Тася! Я и сейчас с удовольствием поиграл бы со своими любимыми игрушками – коньком-горбунком и самолётом, из которого можно  было высекать искры. А качели! Казалось, вот-вот очутишься на крыле пролетающего высоко в небе самолёта…
    И пришлось бы мне болтаться без серьёзного дела, если бы не мой ангел-хранитель – старшая сестра  Татьяна с её природной душевной щедростью и врожденным талантом режиссёра культурно-массовых мероприятий. Только она одна из всей деревни могла простоять целый день с удочкой на берегу речки! Даже при полном отсутствии клёва!
    На моё счастье, весь прошлый учебный год сестра закрепляла получаемые в школе знания довольно оригинальным способом. Под её руководством прихожая нашей квартиры была лихо превращена в школьный класс, дверь стала доской, два табурета – партой, а я – единственным, а потому самым любимым и самым несносным учеником одновременно. У меня были заведены тетрадки по каждому предмету: русскому языку, арифметике, чтению, рисованию, пению, труду, физвоспитанию. Татьяна изготовила из общей тетради «школьный журнал» и ставила в нём отметки за успеваемость и поведение, отмечала количество пропущенных уроков, опозданий. Во время занятий я называл её не иначе как «на Вы» и по имени-отчеству: «Татьяна Викторовна». Сестра обращалась ко мне «Саша» или «ребята», а когда ей казалось, что я отвлекаюсь, она забывала о своём высоком общественном положении и называла меня просто: «кнолёнок». Частенько ивовый прут, заменявший указку, проверял прочность моего лба и других частей тела. Для связи с родителями имелся самодельный дневник, в котором регулярно проставлялись полученные на уроках отметки, и изредка делались, адресованные родителям, записи, например: «ваш сын пришёл на урок без формы», «ваш сын забыл дома пенал». Постепенно все включились в эту игру. Мама, шутки ради, а больше потому, что через год всё равно покупать, приобрела мне школьную форму и ранец, которые я, однако, «в школу» не носил, а  бережно хранил до поры до времени в шифоньере. Отец тоже был доволен, и всё подшучивал: «В шахматы я тебя научил играть, лопату и вилы в руках держать умеешь, теперь осталась самая малость: научиться читать, считать, писать. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим! Вот так-то, дружок!».
    Спустя месяц, оценив по достоинству мои успехи в учебе и желая поставить процесс обучения младшего брата на «официальные рельсы», Татьяна стала относить тетрадки в школу на проверку своей учительнице Галине Павловне Ким. Галина Павловна, мудрая и добрая Галина Павловна, проверяла мои тетради, исправляла ошибки и ставила настоящие оценки настоящими красными чернилами. Сначала слабенькие троечки, затем всё чаще твёрдые четверки, а к концу учебного года у меня в тетрадях красовались, в основном, гордые пятёрки. Вот так я «нелегально» закончил свой первый класс, научившись к шести годам вполне сносно читать, считать и писать.
     Однажды я так поразил отца своими познаниями в области арифметики (подсчитал в уме, сколько надо посадить картофелин, чтобы получить урожай в три тонны), что даже выиграл у него партию в шахматы, применив свою любимую «сицилианскую защиту».
     Продолжить обучение, но уже на законных основаниях, оказалось куда сложнее.

     Татьяна ещё с вечера начала собираться в школу, деловито начиняя портфель учебниками, тетрадками, карандашами. Не забыла положить чернильницу, а также пенал, в котором находилось самое сокровенное – новенькая ручка с набором блестящих перьев. У сестры был важный вид: как никак – второклассница, а не какая-то малявочка-шестилеточка вроде меня. Однако, лицо её нет-нет да озарялось улыбкой: с этого года учиться предстояло в новой, из белого кирпича, школе!   
     Утром следующего дня проснувшиеся родители с изумлением обнаружили меня не сладко посапывающим в постели, а как раз наоборот – умытого, причёсанного, в школьной форме, с ранцем за плечами. В одной руке у меня был небольшой букет цветов, в другой – мешочек с сахаром для чая. Я сидел на табурете, смотрел в зеркало и ждал, когда проснётся сестра и мы пойдем в школу. 
     Когда я, сияющий от радости, при полном параде, ступил на школьный двор, все ученики уже выстроились и ждали директора школы для проведения торжественной линейки. Не обращая внимания на недоумевающие взгляды ребят, учителей, родителей, я спокойно занял место возле двоюродного брата, внимательно выслушал все адресованные первоклашкам поздравления. Затем вместе с ребятами зашел в школьный класс и сел за одну парту с братом. Учительница Александра Иосифовна Круглякова стала вежливо объяснять мне, что я не должен здесь находиться, так как нужно ещё немного подрасти, но брат заступился: «Пусть Сашка посидит со мной, просто так, хотя бы один день, ему же интересно…». Но одним днём всё не кончилось, поэтому, чтобы морально не травмировать меня и не ломать мой характер, тактичная Александра Иосифовна обратилась к родителям с просьбой повлиять на меня и не пускать больше в школу.   
     Поездка мамы в город Черепаново на личный приём к заведующему районным отделом народного образования тоже оказалась безрезультатной. То ли из-за того, что был конец рабочего дня, то ли просто попала под горячую руку, но на длинную, сумбурную историю о необыкновенных способностях шестилетнего мальчика из деревни Бочкари, его неуёмной тяге к учебе  он ответил вопросом: «Вы мать своему ребёнку или змея?»
      Так и киснул бы я дома, если бы не сестра. Проучившись уже что-то около недели, Татьяна с многозначительной улыбкой сообщила: «Александра Иосифовна заболела, а ваш первый класс учит теперь наша Галина Павловна».
     Ура-а-а! На следующий день я опять сидел  за одной партой с братом Сашкой. Галина Павловна не только не выставила меня вон, но напротив – снабдила учебниками, тетрадями и разрешила посещать уроки.    
      И только после того как я, умудрившись не пропустить ни одного урока, написал на «отлично» контрольную работу по арифметике за первое полугодие, вопрос с моей учебой был решён положительно: я официально стал первоклассником!
      А всё благодаря ей – сестре Татьяне, моей первой учительнице!

                3

   Мне было восемь лет, когда семья переехала жить в деревню Борики Томской области.   
      «Уважаемые пассажиры, поезд номер…, следующий по маршруту Бийск – Томск, отправляется с первого пути. Будьте осторожны» –  эти слова ещё звучали в ушах, а поезд уже мчался по бескрайним сибирским просторам!
      Я и сестра Татьяна сразу очутились на верхних полках и, как завороженные, уставились в окно. Всё, всё вызывало интерес: стынущие на октябрьском ветру деревья, объятые глубоким сном сёла и города, мелькающие разноцветные огоньки. Далёкая-далёкая звезда летела  за нашим поездом, будто желая о чем-то спросить. Лишь изредка, притомившись, она делала небольшие передышки и с любопытством заглядывала в наше окно то с макушки водонапорной башни, то с крыши притихшего здания железнодорожного вокзала.
     Под утро мне приснилось, что я пошёл в новую школу, перезнакомился со всеми ребятами и даже получил «пятёрки» по всем предметам.   
     Деревня Борики располагалась в живописном месте: с одной стороны – протока реки Томь, с другой – вековой кедрач. Озёр и непроходимых болот в окрестностях – не счесть!
     Через несколько дней после нашего приезда я услышал разговор деревенских мальчишек.
     - На тарелочку пойдем?
     - Конечно, только перекушу чего-нибудь.
     - Ладно, выходим через час, мне ещё клюшку надо подремонтировать.
     Мысли вихрем закружились в моей голове. Что за тарелочка такая? Для чего нужна клюшка? Может быть, для того, чтобы разбить тарелочку? А зачем? Что за игра? Я представил, как тарелочку подбрасывают в воздух, бьют по ней клюшкой… Кто больше осколков соберёт, тот и выиграл. А может быть, это не игра?
     Всё оказалось намного проще и интересней!
     Мой сосед и одноклассник Сергеев Толя объяснил: «Тарелочка – это не посуда, а озеро! Летом – купаемся, зимой – играем в хоккей». Хитро подмигнув одним глазом, он добавил: «Если хочешь, пойдем после школы. Клюшку я тебе помогу сделать, но имей в виду – новенький сначала всегда стоит на воротах».
     Едва ступив на лед и оглядевшись, я понял, почему озеро получило такое смешное название: оно имело почти идеальную круглую форму, метров сто пятьдесят в диаметре, ледяная поверхность матово отсвечивала – настоящая тарелочка! Однако, улыбаться мне пришлось недолго.
     На озеро, кроме нас с Толей, пришли ещё несколько мальчишек разного возраста. Быстро разделились на две команды. Сначала выбрали капитанов. Остальные, обнявшись парами (в каждой паре – ребята примерно одного роста), разошлись в разные стороны и договорились кто есть кто. Затем капитаны по очереди выбрали «самолёт» или «ракету», «берёзу» или «кедр», «клюшку» или «шайбу», «Михайлова» или «Петрова» и т. д.
      В нашей команде вратарём, без обсуждения, был назначен я.
      Саша Тукаев, наш капитан, сразу предупредил: «Бойся Валерку: когда бросает с близкого расстояния – пробивает вратаря «на силу»». Стоявший рядом Толя шепнул: «Если уйдешь с ворот, играть больше не возьмут».
      Семиклассника Валерку за глаза все почтительно называли «Харламов», так как у него были настоящие коньки, клюшка, да и катался он лучше всех. Остальным ребятам, в том числе и мне, коньками служили ледяшки на подошвах валенок: для этого специально принесли из дома бутылки с водой.
      На первой же минуте Валерка вышел, как говорил легендарный Николай Озеров, «один на один с вратарём». Пока я лихорадочно решал «уйти – не уйти, уйти – не уйти...», Валерка ударил! Да как ударил! Шайба угодила мне прямо в коленную чашечку. Боль была такая, что даже кричать не хотелось. Ребята отнесли меня в сторону, растёрли снегом лицо.
      Когда я пришёл в себя, первое, что услышал, были Валеркины слова: «Ну, как тебе Тарелочка?» Все ребята засмеялись, и я вместе с ними.
      Затем Толя повел меня домой. Все мальчишки кричали вслед: «Сашка-а-а, завтра – приходи-и-и!»
      А я вытирал солёные слёзы и улыбался!

                4


  Листвянка, небольшая деревенька в Черепановском районе Новосибирской области, приютила нашу семью всего на три года. Но мне до сих пор кажется, что здесь осталась добрая половина моей жизни: такими насыщенными были эти годы!
      К счастью, мои родители не боялись никакой работы и считали своим долгом научить детей всему, что знали и умели сами. Поэтому я и сестра Таня без особого труда освоили всякие житейские премудрости: топили печь, варили обед, доили корову, ухаживали за скотом, заготавливали сено, вышивали крестиком и гладью, вязали носки и варежки. Да много ещё чего!
      Отец мой некоторое время поработал шофёром, трактористом, затем получил, как в старые добрые времена, должность главного конюха. Когда он, разгорячённый и радостный, прискакал домой верхом на лошади, моему восторгу не было предела. Я сразу представил себя Чингачгуком, Зорро, Чапаевым, причём одновременно! В том, что отец разрешит мне заниматься с лошадьми, я не сомневался: научил же он меня управлять разными машинами, трактором, на которых работал сам. Так и случилось!
      – Принимай лошадку, сынок! – крикнул отец, выпрыгивая из седла. – Значит, так. Зовут Мухорка. Да не махорка, а Му-хор-ка! Шутник! Дай ему хлеба с солью – и всё: ты для него лучший друг! За неделю научишься ездить верхом, а потом будешь помогать мне пасти табун коней в Чистяках. Ну, в летнем лагере! А может, ты лучше в пионерский лагерь поедешь? Нет?! Ну, ладно-ладно, Чингачгук ты наш, успокойся – пошутить уже нельзя. Шучу я! Ну!
      Сестра, отложив чтение «Пышки» Ги де Мопассана, с улыбкой выглянула из раскрытого окна и обнадёживающе кивнула мне. Она была очень жалостливая и любила всех животных. Ну, а меня, своего младшего брата – тем более! Её поддержка была обеспечена!
      Только мама нахмурилась и напомнила трагическую историю, случившуюся с моим двоюродным братом Сашкой, которому я обязан своим именем. Его ударила копытом лошадь...
      – Мне же не шесть годиков, я в два раза старше, – возразил я.
      Теплой ладонью мама погладила меня по голове, и на этом обсуждение «лошадиного вопроса» закончилось.
      Мухорка, переступая с ноги на ногу, с любопытством принюхивался к незнакомому забору. Я принёс из дома кусок хлеба, густо посыпанный солью, и со словами «Мухо-рка, Мухо-рка» протянул ему. Мухорка так быстро схватил шершавыми губами лакомство, что я еле успел отдёрнуть руку! Отец успокоил: «Лошадь – самое умное животное, умнее собаки, и никогда не укусит, если ты протягиваешь хлеб». «Или сахар», – чуть слышно добавил он.
      Я сразу всё понял: серый хлеб стоит шестнадцать копеек, а сахар-рафинад – девяносто восемь. Вечером я распотрошил свою самодельную копилку...тут уж не до баяна...и подсчитал, что на ближайшие несколько недель Мухорка будет с хлебом. «Полбулки в день будет достаточно», – решил я.
      Утром следующего дня отец выдал мне самое маленькое седло. Он помог заседлать Мухорку, подсадил меня в седло, и я, сжимая в руках поводья наборной уздечки, стал постигать науку верховой езды. Однако, всё оказалось не так просто. Шагом – вроде бы ничего, но далеко не уедешь. Рысью – сложнее: я трясся в разные стороны, как мешок с картошкой на телеге. А что такое галопом, или в карьер – в тот день я так и не испытал. Может быть, и к лучшему!
      Вечером я кое-как сполз с лошади на траву возле нашего дома и начал так стонать, что собрал вокруг себя всех кур и уток, даже соседских. Спасибо Тане – помогла подняться. А когда она повела меня в дом, я сказал: «Всё, больше никаких Мухорок! Хочешь, завтра шоколадные конфеты купим? Или вафли?»
      Вот так бесславно и быстротечно могло закончиться увлечение лошадьми, если бы моими настольными книгами в то время не были «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя», «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо…», «Граф Монте-Кристо» и «Айвенго». Я откопал их среди списанного хлама в нашей деревенской библиотеке и читал вроде как и по очереди, а в общем – все вместе и сразу.
      На следующий день, чем свет, как выражается моя мама, я выбежал в ограду и, растирая одной рукой полученные накануне «боевые» раны, стал потчевать Мухорку хлебом. Мухорка так музыкально зафыркал, что мне почему-то сразу вспомнились и разбитая копилка, и так и некупленный баян. Ну, да ладно! Баян – это где-то и когда-то, а лошадка Мухорка – здесь и сейчас. Здесь и сейчас! Дождавшись, когда Мухорка старательно дожевал лакомство, я лихо... ну, может, не так чтобы и лихо...  вскочил в седло. Оценив по достоинству моё мужество и где-то даже рыцарское благородство (я ведь обходился без шпор и плётки), Мухорка дружелюбно покосился на меня правым глазом и, как мне показалось, сочувственно вздохнул.
      В приподнятом настроении я выехал из калитки и двинулся в поле. Вездесущий отец, посмеиваясь, шлёпнул Мухорку легонько ладонью по крупу и воскликнул: «Скачи, сынок, аллюр «три креста». Ну-ка, давай-давай, затопчи свою тень! Эх-ма-а-а!!!» И мы с Мухоркой помчались... Эх! Куда там Яшке-цыгану из «Неуловимых мстителей»! Сначала рысью по улице и через берёзовую рощу, а потом... На широком ровном лугу, протянувшемся на добрые полтора километра вдоль берега речки Улыбердь, резвый Мухорка разогнался в карьер так, что ветер засвистел у меня в ушах и мне показалось, что мы с Мухоркой не просто скачем, а летим. Летим над землёй! Ура!!! Мы летим над землёй! Вот это да! Удивившись такому открытию, я стал гадать: «А вот свистит ветер в ушах у Мухорки или нет?» Увидев, что Мухорка прижал уши к своей чубатой голове, я всё понял.
      – У-мный Мухо-рка, у-мный Мухо-рка, – закричал я веселым речитативом, а потом, набрав полную грудь свежего воздуха, я засвистел так, что если бы этот свист услышал Соловей-разбойник, он точно бы рухнул со своего дуба от зависти. – Вот она, воля! Вот оно, счастье! Вот он, самый что ни на есть аллюр «три креста»!»
      Домой я вернулся только к вечеру – голодный, уставший, но такой счастливый! Такой счастливый, что даже улетевшей в непроходимую лесную чащу стрелы с острым наконечником, сделанным из консервной банки, мне было совсем не жаль. Совсем не жаль!
      Спал я, как убитый, а под утро мне приснилось, что сказочная лягушка-квакушка нашла эту самую стрелу, принесла её в мою комнату и протягивает, протягивает мне.
      – Вставай, герой, вставай, богатырь, а то счастье своё проспишь, – шептала симпатичная лягушка ласковым маминым голосом и улыбалась, улыбалась.
      Я открыл глаза и увидел маму! Мама сидела рядышком на кровати и протягивала мне, перебрасывая из ладони в ладонь, вкусно пахнущую жареную лепёшку. А тут же, на столе, стояла моя любимая литровая кружка, доверху наполненная парным молоком. «Половина лепёшки – Мухорке! Лепёшек он ещё не пробовал! Вот обрадуется!» – промелькнуло у меня в голове. Я потянулся с таким хрустом, что (о чудо!) даже великий полководец с висевшей над моей кроватью картины «Переход Суворова через Альпы» невольно вздрогнул, а затем подмигнул мне, как стародавнему приятелю, и весело засмеялся.
      А уже через какую-то минуту приободрившийся Александр Васильевич Суворов, не страшась опасностей и преград, повёл русское войско дальше, а я помчался к стоящей в огороде пузатой бочке, чтобы окунуться как следует, с головой, в холодную-холодную воду. Мама называла эту бочку, эту настоящую чудо-бригантину очень смешно: «бочка для сыночка». Растёршись докрасна махровым полотенцем, я сунул в карман оставшуюся после завтрака половину лепёшки и с криком «Мухор-ка-а-а!» со всех ног побежал к своей лошадке!
      А через несколько дней, за ужином, отец произнёс историческую фразу: «Поздравляю, сынок, ты стал настоящим всадником!» И, улыбнувшись, добавил: «Батьку переплюнул! Носишься верхом, как ветер! Ну, и ладно. Так вот. Чего тянуть-то?! Завтра утром молочка попьём, и вперёд! К нашим лошадкам! Будем их вместе пасти!»
      Рано-рано утром мы с отцом заседлали коней (я – Мухорку, отец – Гнедка) и поехали на работу: перегонять табун лошадей на летнее пастбище, расположенное в семи километрах от деревни. Провожая нас, мама привязала к луке моего седла огромную сумку с продуктами и разной одеждой, а ещё положила мне в карман несколько лепёшек. А лепёшки были такие тёплые-тёплые! И от этого домашнего тепла, от предстоящей интересной работы, от того, что я так быстро научился ездить верхом, на душе было необыкновенно хорошо, светло и радостно!
      Высоко-высоко в синем-синем небе на все голоса заливались жаворонки. Солнце сотнями радуг расцвечивало мою уздечку. Мы с Мухоркой мчались, оставляя позади себя заливные луга и ромашковые поля, тёмный сосновый бор и светлые берёзовые рощи, а впереди ещё было почти целое лето! 

                5

      Каждое лето моя  рогатка наводила ужас на птиц, населяющих парки и окрестные леса. Отважный воин, я исходил и облазил вдоль и поперёк всю округу.
      В тот памятный для меня день, набив, как обычно, карманы мелкими камешками и прочими «боеприпасами», я обосновался на высоком крыльце деревенского клуба.
      Моей целью было гнездо, расположенное почти на самой макушке высоченного тополя. Вернее, даже не гнездо, а сорока, спрятавшаяся там.
      К моему удивлению, ни пролетающие мимо снаряды, ни прямые попадания в гнездо сороку никоим образом не смущали. Она лишь изредка выглядывала из своей крепости и добродушно улыбалась черным, блестящим на солнце, клювом. Раздосадованный неуязвимостью хитрой птицы, я пустил в дело резерв – запасные гайки от отцовского трактора ДТ-54. Не помогло… Сорока продолжала сверкать улыбкой и покидать гнездо явно не собиралась. «Может быть, подранок», – недоумевал я.
     Израсходовав весь боекомплект, я отложил рогатку в сторону и приготовился залезть на дерево, чтобы в ближнем бою расставить все точки над «и». 
     – Как тебе не стыдно, мальчик, – вдруг раздался над самым моим ухом незнакомый голос, – разве можно божью тварь обижать? Это же птица! Птица!
     Оглянувшись, я увидел перед собой высокую пожилую женщину, одетую во всё чёрное. Строгое выражение её лица заставило меня вздрогнуть и побледнеть. И если бы не её глаза, из которых лучился такой добрый-добрый, как у моей бабушки Анастасии, свет – я бы точно убежал.
     – Как зовут тебя? – в её голосе всё ещё звенел металл.
     – Саша, – кое-как выдавил я и сделал глубокий вдох.
     – Саша… Александр – у тебя такое имя, а ты на птицу руку поднял, нехорошо, грех это – продолжала укорять незнакомая женщина, но уже как-то иначе – совсем как моя любимая учительница по биологии Альбина Николаевна (вроде и ругает, а на душе от её слов почему-то тепло и радостно). – А меня зовут Серафима… Серафима Александровна. Вот и познакомились. Давай-ка, Саша, присядем, я расскажу тебе одну историю.
    Тем временем, увидев, что я безоружный, противная сорока покинула своё гнездо. Она прилепилась к выступающей балке клубной крыши и, распушив веером черный, с изумрудным отливом, хвост, стала что-то стрекотать на своём непонятном птичьем наречии. «Наверное, жаловаться прилетела», – подумал я.
     Мы сели на ступеньку клубного крыльца, и Серафима начала свой рассказ. Не всё из того, о чем она рассказывала, было мне понятно. Её речь лилась плавно, даже напевно. Иногда моя новая знакомая внезапно замолкала на несколько минут, и тогда мне казалось, что она забывала не только обо мне, но и вообще обо всём на свете.
     – Ты знаешь, Саша, а ведь этот клуб в стародавние времена был церковью. Видишь купол? На нём когда-то был крест, большой крест, огромный...
     Каким-то прутиком Серафима провела на земле три черточки, и получился крест. Я сказал, что кресты такой формы видел на нашем деревенском кладбище, и Серафима понимающе кивнула.
     – Такие кресты на Руси употреблялись издревле. Ещё в 1161 году поклонный крест, устроенный преподобной Ефросинией княжной Полоцкой, был шестиконечным. А ты знаешь, почему он шестиконечный? «Посреде двою разбойнику мерило праведное обретеся Крест Твой: овому убо низводиму во ад тяготою хуления, другому же легчашуся от прегрешений к познанию богословия». Как на Голгофе для двоих разбойников, так и в жизни для каждого человека крест служит мерилом, как бы весами его внутреннего состояния. Знаешь, что такое Голгофа? Не знаешь… Голгофа – это название горы в Израиле. Страна есть такая – Израиль, она далеко-далеко отсюда, но она и близко. Одному разбойнику, низводимому во ад «тяготою хуления», произнесенного им на Христа, он стал как бы перекладиной весов, склонившейся вниз под этой страшной тяжестью; другого разбойника, освобождённого покаянием и словами Спасителя: «днесь со Мною будеши в раю»   крест возносит в Царство Небесное.
     Да откуда ж тебе знать всё это, откуда ж знать, – вздохнула Серафима, увидев моё недоумение. – Прости, но я совсем не об этом хотела тебе рассказать. Так вот, давным-давно летела над этими местами волшебная птица, и уронила она золотое перо. А там, куда это перо упало, выросла из земли золотая церковь. И люди стали приходить в эту церковь с поклоном и в минуты радости, и в минуты скорби. Вот на этом самом месте, Саша, мы с тобой сейчас и находимся. Мой отец был священником, отправлял богослужение в церковном храме, ещё учил детей  «Закону Божьему». «Аз…глаголь, добро» – знаешь, что такое? Хотя... в школе-то теперь этому не учат. Слепцы... Эх, ушло время, как песок сквозь пальцы ушло… Боже мой! Сколько же лет минуло с той поры, сколько лет…
     Серафима с трудом поднялась и, горестно вздыхая, ушла, а я ещё долго сидел на крыльце и твердил про себя: «Аз, глаголь, добро…аз, глаголь, добро…».
     Сорока, усевшись поблизости на клубную афишу, притихла и внимательно смотрела на меня своими чёрными немигающими глазками.   
     За ужином на мой вопрос, знает ли он женщину по имени Серафима, отец ответил: «Серафима – это дочка попа, которого расстреляли, давно ещё – после революции. Ты её не слушай, она ненормальная, ещё не дай бог (отец закашлялся), ещё не хватало, чтобы она какую-нибудь порчу на тебя навела. Займись лучше баней».
    Спасибо, мама успокоила: «Серафима – она хорошая, только несчастливая. Трудная выпала ей судьба, сынок. Она очень образованная, училась в Смольном институте благородных девиц, в Петербурге, раньше так Ленинград назывался, ты же знаешь. Иди-ка отнеси ей баночку молока. Пусть попьёт».
    На дворе была уже глубокая ночь, когда я пошёл в баню. Звёзды хитро подмигивали мне, а молодой месяц улыбался во весь рот. Но сегодня я не замечал этой вызывающей красоты: у меня перед глазами всё ещё стояла смущенная Серафима с прижатой к груди банкой молока, а в ушах звенел её тихий-тихий голос: «Храни тебя Бог, сынок, храни тебя Бог…».
    В жарко натопленной бане я открыл раскалённую печь и со словами «аз, глаголь, добро» бросил свою любимую рогатку в самое пекло.
    А в птиц я больше не стрелял.