Рыжий доктор из далекого детства

Вы пытались когда-нибудь размотать спутанный моток ниток? Когда болтается десять концов и неизвестно, с которого начать? Я в таких случаях беру тот, что кажется мне самым перспективным, и тупо разматываю, и связываю ниточки, и создаю новый, упорядоченный, годный к дальнейшей жизни клубок.

Когда я хочу написать какую-то историю, я тоже начинаю разматывать ее со случайной ниточки. И часто ниточки эти самым непостижимым и странным образом сходятся в цельный клубок.

В том городе, где я родилась и повзрослела - смущенно употребляю это слово вместо нежелательного “постарела” - нас окружали люди, которых мы выбирали сами. Там жизнь неспешно плелась из бабушкиного клубка, а главной ареной действия были пресловутые интеллигентские кухни. Неожиданности, если и случались, все же можно было считать прогнозируемыми. Компания наша стала потихоньку таять с начала семидесятых - волна эмиграции подмывала наш, казалось, незыблемый островок единомышленников. К концу девяностых докатилась - неспешно! -эта волна и до нашей почти уже одинокой кухни. И мы уехали.

И  на новом месте вдруг ощутили мы себя tabula rasa, на которой, согласно с Аристотелем, нашим чувственным восприятиям предстояло еще написать свои новые знаки. Это оказалось процессом и болезненным, и интересным. Неожиданно в клубок, из которого прялась теперь наша новая жизнь, стали поразительным образом вплетаться старые-старые ниточки, соединяющие нас с той, прежней жизнью. Возникало обнадеживающее ощущение, или иллюзия, что не порвалась пресловутая связь времен.

Когда мы в 1998 году приехали в Германию, в земле Северный Рейн-Вестфалия был очень холодный, дождливый и пронзительно ветреный апрель. Говорили, что перед этим случился необычайно теплый и солнечный март, а потому пышным цветом расцвели прежде невиданные нами растения. Я не знала, как они на самом деле называются, и окрестила все это пышное - розовое, белое, кремовое „рододендронами“. Одно только точно могу сказать - я не представляла себе, что в этих широтах может оказаться такое тропическое великолепие.  Хотя, можно было и ожидать - Гольфстрим!

В Германии порядок такой: прежде, чем попасть в город, где будет настоящее жилье, живешь сначала в общем для всех эмигрантов месте. Наше называлось - Унна-Масен, неподалеку от Дортмунда. Мы жили там три недели. В Унне, кроме следов заблудившихся неположенных тропиков, поразили нас огромных размеров кролики и голуби, спокойно разгуливавшие под нашими окнами. Закормленные любителями фауны, голуби эти уже и летать разучились, только лениво с места на место перепархивали, как вспугнутые курицы, разве что не кудахтали. Нам было очень тоскливо, мы беспрерывно звонили в Киев друзьям, и те рассказывали, как продолжается жизнь в родном городе без нас. Так однажды мы узнали, что в Киеве была штормовая погода и что со здания, где расположено посольство Израиля, даже сорвало крышу. Крыша спланировала на расположенную внизу автостоянку, но никого не убила, а только повредила один автомобиль. Тогда, пораженная таким чудесным фактом, а в основном - душевным  дискомфортом человека, остановленного на полном ходу непонятно зачем и оказавшимся непонятно где, - я сочинила грустную песенку:

Под окном гуляют кролики, как кони,
Под окном гуляют голуби, как утки,
А душа моя дрожит на балконе,
На восток глядит которые сутки.
А недавно на востоке случай вышел:
Шторм над Киевом невиданный пронесся.
Угадайте, он откуда сбросил крышу?
Ну конечно же, с еврейского посольства.
Под окном гуляет множество наций,
По-немецки говорят, будто дышат.
А вы попробуйте с трех раз догадаться,
У кого от ностальгии едет крыша?..

Крыша ехала неизвестно от чего и у наших соседей по общежитию. Точнее, у нас она попутно с ностальгией ехала из-за этих самых соседей. Там пребывала молодая, высокая и стройная дама, жгучая и яркая брюнетка. С дамой был сын. Всю буднюю часть недели жили мы рядышком и мирно. Но по пятницам наступал Армагеддон местного значения: к соседям приезжал мужчина и они «отрывались». Собственно «отрыв» нас нисколько не волновал, но втягивал в пучину страстей в соседней клетушке - патефон. Да-да, именно патефон - не проигрыватель с пластинками, не CD-плеер, а старый чемоданчик - патефон! Ностальгически это было трогательно, но у соседей, видимо, была только одна пластинка, и вот эту пластинку беспрерывно крутили. Это был Леонид Утесов, «Песня о партизанской бороде». Сначала ее лирический герой сетует:

Лишь одна меня печалит
Превеликая беда:
Партизанские медали
Закрывает борода.

Самая сила песни, однако, заключалась в припеве, и когда в финале дело доходило до

А когда прогоним фрица,
Будет время - будем бриться,
Мыться-бриться, наряжаться, 
С мииилкой целовааться!  -

с последним аккордом раздавался жуткий  удар кулаком по столу и громоподобный возглас: «Нох айн маль! Слушайте, Фрицы!!!» И все начиналось сначала, включая удар по столу и последующее победоносное восклицание. Я догадывалась, что особое удовольствие приезжему доставляет нешуточный двойной смысл  вполне шуточной песенки - ну не из-за эстетического же наслаждения бесконечно крутил он пластинку?

Дощатые перегородочки не выдерживали акустического напора и трепетали. Я трепетала от желания взять сковородку, войти без стука  в соседнюю комнату и трахнуть по патефону, по крайней мере. Слава Богу, в воскресенье вечером любитель Утесова и мотивов справедливого возмездия отбывал куда-то.

Но наступала пятница, и все повторялось вновь.
В один из «отрывов» я вышла на общую кухню, чтобы вымыть посуду, а также в тайной надежде подстеречь меломана. Долгожданная встреча состоялась, когда я шла с горкой посуды к себе. Приезжий оказался крепким мужиком лет сорока пяти, того типа, о котором можно сказать - приблатненный. Я будто бы нечаянно дала какой-то ложке соскользнуть на пол прямо у его ног. Он поднял, в затруднении - то ли положить на чистую посуду, то ли?.. Я его поблагодарила, попросила ложку сполоснуть, т.к. обе мои руки были заняты. А потом мы с ним душевно с часок поговорили, причем первый вопрос задала я. Я спросила:

- Молодой человек, у вас есть мама? -

В том смысле, мол, - стал бы ты, козел, донимать ее бесконечной «бородой»?
Он охотно мне рассказал, что мама-то как раз есть. А сам он -  Борис Николаевич (сказано со значением, магия имени тогда еще существовала), живет в Бонне, чего и нам желает, потому что в связи с переносом столицы в Берлин квартир в Бонне немеряно. Мама, прежде чем взять квартиру, пересмотрела девятнадцать штук. Я поблагодарила за совет. Нам, в сущности, город уже был назначен, да и сама перспектива оказаться в одном географическом пункте с Борисом Николаевичем не воодушевляла. Заодно я попросила его про партизанскую бороду крутить потише, на что он вежливо согласился. В придачу за душевный разговор я получила рассказ о тяжелом детстве и последующей полукриминальной юности. У Бориса Николаича, тогда еще Бори, знаете ли, увлечение такое было - разыскивать не захороненных  воинов Великой Отечественной. В общем, самое что ни на есть благородное занятие. Но юные следопыты увлеклись одновременно поисками оружия, часто вполне еще боеспособного, а также годного к продаже. Вот и потянулась ниточка. С папой там, как я поняла, вообще непонятная ситуация была, а мама хлебнула с Борей горюшка. Он со товарищи промышлял в районах страшных боев, где война, наверное, не закончится никогда - по справедливому чьему-то слову, что война не кончается, пока не будет захоронен последний павший на ней.

Мой Телемак, Троянская война
окончена. Кто победил - не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
Вне дома могут бросить только греки…

Ах, Иосиф Александрович, далеко до нас грекам, и многих бросили мы вне дома, и продолжаем бросать, и, видно, война эта большая никогда для нас не кончится, будет только превращаться и превращаться в другие войны…

Но речь не о том, а о случайном соседе и случайном с ним разговоре.

К счастью, прибился Боря к какой-то воинской части, поощрявшей патриотические игры, и стал сыном полка. Я слушала его, жалела даже - да что ж это такое, в мирное время такая судьба выпала человеку!

Одного живого сына полка я  когда-то знала. Это был маленький рыжий человечек из моего детства, про которого мама мне сказала, что он - сын полка. Жил он в соседнем дворе, вернее - снимал там угол. Сначала по малолетству я его и не замечала вовсе. Но однажды, когда всю школу погнали проверяться в какой-то центральный рентгенкабинет, я обнаружила, что наш рыжий сосед и есть хозяин кабинета. Вообще вся эта процедура вызвала у нас некоторое замешательство. Нам было сказано: разденьтесь до половины. Врач, хоть и рыжий, был мужчина, а у нас уже начали прорезаться вторичные половые признаки. Из ступора нас вывела дерзкая Светка Покровская. Она совершенно спокойно спросила: «Снизу или сверху?» - и ввергла в ступор рыжего. Мы заржали, и уже как-то не истерически выполняли приказы маленького доктора: раздевались «до половины сверху», потом прилипали к холодному аппарату и послушно выполняли докторскую команду: «НЕ дишите!», и вскоре: «Дишите!». Так его и прозвали: «дишите -не дишите». Кабинет обслуживал средние и высшие учебные заведения, а так как проблема туберкулеза и десять-пятнадцать лет после войны была актуальна, через него прошла вся учащаяся молодежь и он, стало быть, был в городе человеком известным.

С рыжим доктором «дишите - не дишите» мы продолжали жить по соседству. Я окончила школу, стала студенткой, превратилась в барышню. Доктор, оказывается, незаметно наблюдал за мной, а результатами наблюдений обменивался с нашей соседкой бабой Лизой. Я любила расхаживать в приспущенной с одного плеча настоящей тельняшке на манер артистки Козыревой из культового, как сейчас принято говорить, фильма «Убийство на улице Данте». В этом самом наряде я умудрилась на институтской сцене исполнить песенку из этого фильма с экспрессией, достойной лучшего применения. Вообще кино имело над нами волшебную власть. Когда были помладше, кумирами нашими были псевдопростушки с лицами барышень из очень приличных семей. Напялив на себя цветастые полушалки, а то и вовсе сети какие-нибудь, делали они наивные глазки, но неизменно произносили: «клянемса» и  «возмис» - по всем правилам актерских школ бывших императорских театров. Режиссер Михаил Ромм поднял планку, мы стали подражать качественно новой героине.

Доктор наряда моего не одобрял, как сказала мне баба Лиза. Он, можно сказать, возмущался такой дерзостью и серьезно обсуждал с бабой Лизой вопрос, может ли считаться порядочной еврейская девушка в тельняшке. В то время я с большим увлечением стала играть в нашем институтском студенческом театре. После каждой репетиции, как правило, домой меня провожали мальчики. И, как правило, мы подолгу простаивали у входа во двор на улице, куда как раз и выходили окна докторского «угла». Если провожание происходило в теплое время года, рыжий неизменно появлялся в окне - видимо, «дишал» свежим воздухом перед сном. На следующий день происходило объяснение с бабой Лизой.

- Нет, вот вы, Лизавета Григорьевна, говорите, что она - девушка приличная.    А вчера я ее опьять видел стоять с новым кавалером!

Лукавая баба Лиза, которой, видимо, эти разборки доставляли удовольствие, говорила:

- Изя, вы же видели ее стоять, а не лежать с новым кавалером! Безусловно, она порядочная девушка. Честное слово, я бы на вашем месте сделала ей предложение.

- Что вы такое говорите, Лизавета Григорьевна, я такой занятой человек. Я уйду целый день работать, а она такая молодая и с кавалерами!

Так я и не получила предложения от рыжего доктора. Потом, как я слышала, он женился все-таки и съехал из соседнего дома.

Но при чем здесь Унна, патефон, сын полка из Бонна, рыжий рентгенолог из детства - спросите вы? И во что свяжутся эти такие разные ниточки?

…В Бонн мне все-таки вскоре после Унны пришлось поехать. С тоскливой исполнительностью человека, всю жизнь проработавшего на советском режимном предприятии, я помчалась туда, чтобы подтвердить наше украинское гражданство.
 
Представительство расположилось на вершине горки, в склоны которой прелестно вписались разнообразные особнячки. На одном из них в день моего приезда развевался мрачный эстонский триколор. Я было подумала, что там эстонские представители сидят, но мне сказали, что в нем живет интернационалист, и вот он меняет флаги каждый день. Вообще же окружающий рельеф и природа вполне могли бы унять ностальгию человека сентиментального украинского ландшафта, ибо сильно напоминали предгорье Карпат. Этому же способствовала обстановка около посольства: толпа жаждущих чего-то от представителей нашей родины записывалась в список  и каждый час подвергалась перекличке. Не ответил - пеняй на себя: тебя здесь не стояло. Держатели списка менялись по мере продвижения очереди.

Время неуклонно приближалось к концу работы украинского учреждения, нервозность толпы неуклонно нагнеталась. К этому моменту список оглашал маленький беззубый человечек в костюме явно с чужого плеча - ремень брюк под мышками, плечи пиджака безутешно опущены, рукава завернуты подкладкой наверх. Белая в полосочку подкладка давно по цвету сравнялась с черными рукавами. Он был трогательно-седенький, той сединой, по которой угадываются бывшие огненно рыжие. Что-то неуловимо-знакомое было в его облике, кого-то он мне напоминал, как всегда кого-то напоминают старые и не очень ухоженные люди. Нещадно палило солнце, и мы с ним нечаянно оказались в жиденькой тени какого-то дерева. Поговорили. Как часто это бывает с людьми, которые случайно встретились и, скорее всего, никогда больше не увидятся, он мне рассказал  всю свою жизнь. Жена болеет, у дочки жизнь не сложилась. Знаете, это как у кого с самого начала пойдет. Война застала его семью в маленьком местечке на границе Украины и Белоруссии. Родители ушли и сгинули в гетто, а он сумел спрятаться, убежал, потом прибился к какой-то нашей воинской части и стал сыном полка. Случайно сделался он совершенно необходим и незаменим: когда брали «языка», он был переводчиком, потому что родным его языком был идиш. Как уж там понимали друг друга перепуганные пленные и подросток, неведомо, но, видимо, все же понимали. К боевым действиям по малолетству не привлекался, вот и уцелел. Мало того, после войны сумел даже выучиться. Вдруг я сказала:

- Вы жили в Киеве на Печерске и работали рентгенологом, да?

Боже мой, что с ним сделалось! Я буквально, а не фигурально, увидела человека, застывшего с открытым ртом. Потом он весь засветился, и, указав на меня перстом, крикнул толпе:

- Вы слышали? Она меня узнала! Я же говорил, что был в Киеве известным человеком, а вы смеялись! Спросите ее, пусть она скажет! А?! Вы меня правда узнали, или так просто сказали?

Я его вправду узнала. Мы с ним вспомнили Киев, Печерск, тихую тенистую Миллионную, где мы жили по соседству, Собачью тропу, по которой спускались на Бессарабку, моих соседей. А как же, еще бы ему не помнить бабу Лизу, душевная женщина была, все хотела его женить не то на своей внучке, не то на своей соседке. Но та, знаете, вертихвостка была, не для семейной жизни. Я уж не стала говорить, что это как раз была я…

Ну, вот вам случайная ниточка из далекого детства, протянутая через игольное ушко Унны, двух сыновей полка, Бонна, где, к счастью, Бориса Николаевича я не встретила.