Резаный дождь

Катя была почти невеста. Почти – потому что ждала спасения, и гадала, откуда оно придёт. Ни украшением на торт, ни плащ-палаткой рядом с женихом-пнём она себя не видела. Но пни стояли рядом. Один, и два, и три. Чёрные, костюмные манекены. Они держали Катю за руку: один, второй, третий. Картонные мужья, вешалки. Если присмотреться, то на них можно вздернуть разные вещи, и самой прицепиться какой-нибудь тряпкой, облегающей тело. Ближе всех к Кате стоял один из них. Но вот он вышел из дома по ровному маршруту стрелкой прочь, и Катя высунулась из окна.
Время уходило крашеной разноокой пастелью, и было не страшно даже, что минуты вернут манекен обратно.
Спаситель приехал на автомобиле с открывающимся верхом. Он был животно прелестен. Зашёл за Катей вальяжно, или даже не он, а она сама побежала к нему, делая вид, что её заставляют. Раз – и она рядом с ним. Два – и рванула машина прочь от вешалок и крючков. Взялись откуда-то свободные, дикие ритмы. Не ехали они, а летели по обнажённой трассе, раскинувшей себя, умоляющей её расцарапать.
Заколотило Катю, бабочки ворохом-стаей кинулись бить ей шею, и сыпать пыльцу медовую на колени. Если дождь и был, то иголки сносило так, что для любовников в машине оставались одни его дразнящие поцелуи. И Катя взяла спасителя за шею, и стала для него и бабочками, и дождём, и мёдом на коленях, и выше колен. А машина неслась то ли вверх, то ли кругами, то ли объёмно во все стороны сразу.
Они приехали в дом с прорехами в потолке и полу. Снизу росли говорящие нечто коряги, сверху в дыры рвался голодный, влюблённый в Катю и её спасителя дождь. К дерзким колоннам, образующим скелет дома, были привязаны человеческие фигуры, забинтованные целиком в черные пакеты-кожи-плёнки, или просто укрытые под сплошным безглазым пластырем. Живые ли, мёртвые – не понять. Что потом там было между ними всеми, доподлинно не передать. Катя пробовала осторожно, сначала одним пальцем, сомкнутые чернотой плоти, на ощупь, потом осмелела, и заводила руку под пластырь, отдирала края его с кожей. Тела под плёнками были влажны, даже искрились влагой: слезами, кровью, акульей ядовитой слюной. Но ожоги, доходящие до самого сердца, только веселили Катю. Она была такого цвета, так здраво дышала кожей, любила своего спасителя, что снова и снова отдавала своё дыхание власти его, а он Катю курил, истончая этим её суть, закаляя, покрывая благородной патиной. Всё менее оставалось в ней слов; воспоминания земной жизни теряли смысл, каруселью таяли страхи. Было так интересно раскачивать природу маятником, вертеться внутри её вихря. В серебряных каплях то ли дождя, то ли трупного тления танцевали, щеголяя боками, насекомые всех возможных, казалось, пород. И спаситель захватил по паре каждого вида к себе в машину.
Катя лежала на траве, зарывалась в землю. Спаситель ходил себе где-то рядом, иногда раздавался хохот его, похожий на чириканья, и на шуршание червей, и на боль, и на сосновый стон. Катя звала его к себе, в себя, но сама уходила в землю всё глубже. Всё сладостней становился её облачный любовный покой.
Но выдернул её яростным ударом в душу из земли желанный спаситель. И вот она снова в машине, снова с ним, и ходят сладкие твари, доедают с колен её мёд. Копыто вдето в руль, и это нога спасителя. Как свободен и чист он остовом вселенной, что закрутилась и запела так торжественно для Кати.
И остался у неё в руках пистолет от прогулки со случайным любовником. Когда он высадил её на гладкий бетон, то вложил мраморно ей в ладонь, на память угольно-яростную игрушку. И шла Катя потом вдоль трассы куда-то, и стреляла в каждого жениха-манекена. И падали те картонными фигурами. И было всё мало, ведь не стоят ничего эти жертвы, в них нет ни доли той органики, что где-то там, за чертой обманов. Стоят рекламными плакатами бесчисленные глупые женихи, стреляет Катя, а земля под ногами плывёт и дышит, готовая каждый миг стать объятием невесте блудного сатаны.