Дорога на материк

                Дорога на материк


 Витька Монахов собирался уезжать на материк в «отпуск с последующим увольнением». Он заказал билеты на самолеты, устроил мощную стирку, лишние вещи раздал товарищам, старые выбросил и купил ящик водки на отвальную.
В субботу пошел в баню попариться и смыть недельную шоферскую грязь. Время от времени он выскакивал в предбанник, вливал в себя кружку пива, черпая из ведра, и лез опять на полог под веник Петра Федоровича. Пиво достал тот же Федорович, а на вопрос откуда, только глумливо улыбался и покряхтывал.
Потом они сидели на лавке, закутанные в простыни, в шапках и валенках на босу ногу, пили водку с Федоровичем и Олегом Рыжковым, токарем из их гаража, и говорили об отпуске. По мнению Федоровича лучше всего было проводить отпуск с удочкой возле тихой воды. Олег предпочитал пьяный угар кабаков у моря.
Витька больше молчал, но он знал, что поедет сначала к матушке на Брянщину, потом в Москву, в Ленинград и обязательно на юг – поджарить свое бледное тело. Возвращаться он не собирался : «Кувыркайтесь здесь с этими зимами без меня. А мне охота, чтобы весна была и осень, да по тротуарам походить, по пешеходным переходам, на светофоры поглядеть.» 
Немного грустно ему было оттого, что не будет больше ни этой бани, ни этих разговоров – все будет по другому: и работа и люди. Не будет долгих ночей и морозов, от которых слюна трещит на лету, а гаечный ключ к руке липнет, и ребят этих не будет, с которыми чуть не на брюхе ползали на перевалы, таскали друг друга из наледей, переворачивались вместе с машинами…
   Он сидел, закрыв глаза, улетая в мыслях на материк, нырял в море, бродил по лесу и не в полушубке и ватных штанах, а в одной рубашке и босоножках, забыв, что такое еще может быть.
Идти никуда не хотелось.

Утром постучали в дверь. Витька зажег настольную лампу и взглянул на часы – четверть восьмого.
- Ну, кто там? Открыто! – треснутым со сна голосом спросил он.
Дверь открылась. В теплую комнату вместе с облаком морозного воздуха ввалилась неуклюжая фигура механика Валентина Егоровича. Физиономия его была опухшей и красной, то ли с мороза, то ли с перепоя. Было ему 50 лет. Ходил круглый год в одном и том же костюме, в котором мог залезть по машину или прийти в клуб на праздник. Жил он один, как и Витька сейчас, сам стирал и готовил. Раз в месяц не надолго запивал – дня на два-три. Потом становился необыкновенно активным, словно наверстывал упущенное. Он бегал по механизации, искал какую-нибудь железку, на всех ворчал, причитал и, матерясь, жутко кашлял.
В Ленинграде у Егорыча была жена и дети, но он почему-то восьмой год торчал здесь, уезжая на материк только в отпуск. Витьке было жаль Егорыча, его неустроенность и неумелость, и он не обижался на его ворчание и помалкивал.
- Вить, ты спишь?
- Нет, зарядку делаю! – сказал Витька.
- Это хорошо, что зарядку, - не понял Егорыч, и продолжал –
  - Ехать надо, Витюша. В Солнечный.
- А на Антильские острова случаем слетать не надо? Воскресенье же сегодня! – возмутился Витька.
- Ты не шуми. Детей везти в интернат надо. Кроме тебя некому – объяснил Егорыч.
- А ты знаешь, что я через три дня уезжаю? Какой может быть Солнечный?
- Да ведь это быстро, Вить! День туда, день обратно. И все дела!
- Быстро знаешь, что делается? Вот, вот! – упирался Витька.
        Каждый раз, когда Егорыч подходил к Витьке с каким-нибудь делом, чаще всего с необычным и не в рабочее время, он знал, что Витька согласиться. Будет отговариваться, странно шутить, но согласиться.
- Ты, небось, и путевку на меня выписал? – спросил Витька.
- Да, конечно, вот – засуетился Егорыч и, порывшись в полушубке, протянул ему путевой лист и талоны на бензин.
В глубине души Витька надеялся, что оставшиеся три дня его не будут трогать, и что будет он потихоньку ковыряться со своей машиной. «А тут – нате вам – подарочек. Садись и поезжай в Солнечный, словно к соседу Кольке водки выпить.» Конечно, можно было отказаться, но Монахов отказываться не умел. Он сказал три непечатных слова и взял путевку.
Егорыч расплылся в виноватой улыбке, понимая,  как Монахову не хочется ехать, и радуясь, что втюхал таки ему путевку. Он еще некоторое время стоял, переминаясь с ноги на ногу, а потом вышел вон.
Монахов был длинноног и худ. И бытовало мнение, что он быстрей других возвращается из длинных рейсов. Совершенно ясно, что ноги здесь были совсем не причем: не все ли равно, какие ноги жмут на педаль газа и тормоза – длинные или короткие. Но такое мнение было. Еще и потому ему чаще других перепадали длинные, по неделям, поездки.
Ехать надо было на «Пазике», на котором работал Миша Гогулин, месяц как уволившийся. Это был старенький, но еще крепкий, утепленный войлоком, автобус с хорошими печками и двойными стеклами. Везти надо было 12 ребятишек в интернат, который находился за 500 с лишним километров от Горного.
Егорыч ушел, а Витька выскочил на улицу, кряхтя и охая, обтерся снегом, потом вытерся, натянул комбинезон и поставил чайник на плитку.
Балок Монахова был чистым и светлым. Помимо печки и самодельного стола висела полка с толстыми журналами, несколькими книгами по философии и сборниками довоенных поэтов. Еще стояли две кровати. На одной спал Витька, а на другой, аккуратно застеленной, когда-то спал Валера Козырев. Но вот уже год, как она пустовала, а к Витьке никого не подселяли. На стене висели вырезанные из журналов фотографии смазливых девчонок. Валера не любил подобные картинки, называя их «дешевкой», а Витька считал, что девчонок должно быть побольше, дабы лишний раз напомнить им, что смысл жизни не только в баранке, да в сухих книжных строчках. Почти все свободное время Валера читал, иной раз он даже что-то записывал в толстую тетрадь, а Витька при этом покряхтывал и называл его писателем. Сам он предпочитал справочники по двигателям, да по маслам. Редко, когда попадалась хорошая книга. Чаще от них ему хотелось спать. И он не делал вид, что ему интересно. Он закрывал книгу и двумя короткими , но емкими фразами характеризовал писателя и человека, который ему эту книгу подсунул.
Жили они вместе 4 года, приехав в Горный сразу после армии. Только Валера приехал на год раньше. За это время они так приросли друг к другу и к своему дому, что в длинных поездках скучали и всегда торопились назад…
Когда чайник закипел, Витька заварил крепчайший чай, без охоты позавтракал и пошел в гараж.
Автобус стоял на яме таким, каким его оставил Гогулин. До обеда Витька не вылезал оттуда. Потом выехал из гаража и попробовал автобус на ходу. Все оказалось в порядке. Он съездил на заправку, залил полный бак бензина, приготовил две канистры: одну с маслом, другую с водой, - и только тогда помылся и вернулся домой.
Борщ и макароны с тушенкой были сварены еще неделю назад. Обе кастрюли, литров по 10 каждая, стояли в сенях. Обычно эти объемов ему хватало на две недели, но случалось, что к середине второй недели, употреблять в пищу «это» он уже не мог. Глаза не желали видеть, а желудок отказывался принимать. Тогда он, изрубив все на мелкие кусочки, выбрасывал «это» собакам, которые были не так привередливы, как он.
Вторая неделя только наступила, и поэтому он, без всякого отвращения, вырубил стамеской и молотком по приличному куску и поставил на огонь. Через пять минут обед был готов, и, усевшись за книжкой, он быстро все съел. Потом сел, развалясь, на стуле, закурил вкусную папироску и стал размышлял. «Дорога, конечно не фонтан – 500 км. все-таки, перевалов с пяток, парочка наледей, прижим поганенький возле Северного ручья. Пожалуй и все. А то, что дети, так это еще и лучше. Гундосить под ухо не будут».   
       Он вспомнил. Как года три назад ездил с Егорычем в Магадан. Тот все ворчал, что Витька или очень быстро едет и разобьет машину, или наоборот, что едва плетется, а то говорил, что не туда и не так поставил машину. Одним словом – устал от него Витька. Когда же на обратном пути, как назло, прокололись одно  за другим четыре колеса, и ему пришлось всю ночь бортировать их, а свой компрессор не работал, и нужно было останавливать машины, чтобы накачивать их, вот тут Егорыч рассердился сверх всякой меры. Выплевывая свои легкие с жутким кашлем, вперемешку с нехорошими и обидными словами, он обвинил Витьку в нерадивости, неумелости, недоделанности и  еще сотне других «не», он вспоминал родственников через слово, Бога – через два, не забыл при этом помянуть прекрасные дороги и тех, кто на них сеет гвозди. Витька долго молчал, вслушиваясь в текст, но, в конце концов, не выдержал и сказал Егорычу  в ответ нечто такое простое и незатейливое, как пучок редиски, что Егорыч целиком ушел в себя и не выходил оттуда до самого Горного.

… Когда он уже докуривал, в балок нежно, как в комнату тяжело больного, постучал Егорыч и, не входя в дом, с порога, сказал, что заболела сопровождающая и ехать Витьку придется одному.
-  Дети, что тоже заболели? – с серьезным видом спросил Витька.
- Дети? Причем тут дети? Они здоровы!
-Так ты говоришь, что один поеду, вот я и забеспокоился. Может с детьми  что?
- Я тебе говорю про сопровождающую! – стал возмущаться Егорыч.
- Понял, понял. Дети здоровы, сопровождающая заболела, поеду один.
- Не один, а с детьми! – наседал Егорыч.
- Ладно, понял. С детьми так с детьми.
       Егорыч не ожидал, что Витька сразу согласиться, и поэтому разулыбался и забубнил:
- Я тебе, Монахов, премию выпишу! Обязательно! Ведь ты меня знаешь!
- Знаю, знаю! А премия – это хорошо! Какой же размер премии, - поинтересовался Витька.
- Да, ладно тебе скалиться-то, не обижу. Скажи лучше как машина?
- Машина в порядке, чего там, - махнул рукой Витька.
- Это хорошо, что в порядке, а то ведь дети, сам понимаешь. Ты, Вить, все-таки не торопись, потихоньку.
- Ну, уж нет! Я полечу стрелой. Чтобы скорей пощупать руками загадочную премию.
- Вот болтун-то? Ну, ладно, счастливо добраться, я пошел.
Механик ушел, а Витка вспомнил, как год назад они с Валеркой на двух машинах поднимались на Горб, - невысокий, но все время заметенный перевал. Дорога блестит, как луженая, колеса ее шлифуют, а машина как привязанная. Мучались они, пока не достали пару мешков с песком. Сначала полез Валера, а он бежал рядом  с машиной и подсыпал песок под задние колеса, а потом сыпал песок Валера. Поднимались часов пять, а расстояние-то там – километра три, не больше. С грехом пополам забрались, притулились на площадке, уткнулись радиаторами в снег и пили чефир, от которого спина, как пружина и  в голове светло. А потом Валера предложил в шахматы сыграть. Он всегда их с собой возил. Чудак! На перевале метет, мороз, а он в шахматы…
Ветер стихал, а когда он подъехал к сельсовету, перестал вовсе, и на потемневшем небе кое-где выплывали едва заметные звезды. Было около четырех часов. «Видно к ночи мороз подожмет, - решил Витька, - но мартовские морозы даже ночью уже не страшны, это тебе не в декабре или январе». Он нажал на сигнал, и вскоре из одноэтажного деревянного здания, где размещался сельсовет, выбежала женщина в тулупе с поднятым воротником без шапки. Она легонько поднялась в автобус и сразу стала расхваливать Витьку:
- Ох! Какой вы молодец, Витя! Мне Валентин Егорович говорил о вас. Я уж и не знала, как детей отправлять. Каждый раз с этим проблема. Да, вы знаете не хуже меня, как сложно в воскресенье отправлять детей. То автобуса нет, то шофера.
  «Интересно, что он ей там про меня наплел? Небось, что я самый хороший шофер на всем полуострове и что непременно повесит мою фотографию на доску почета!»
- Да, ладно, Вам. Где дети-то?
- Здесь они, здесь!
Она спрыгнула с подножки и побежала к дому. «Валерка тоже был самым хорошим, когда отправлялся в какие-нибудь сумасшедшие рейсы один, а когда возвращался, этот  же Егорыч ворчал, что он очень долго ездит. Может и вправду долго, но только никто не знал почему, а я знал. То он ребенка в больницу за сто километров отвезет, то тетку какую-нибудь подбросит, то поможет колесянку кому делать, а то просто забраться на перевал, уйти от дороги, лечь на траву, смотреть в небо и улыбаться. О чем он там думал? Чему улыбался? Чудак он был, одно слово».
Минут через пять из домика, толкаясь в дверях, вывалились ребятишки и помчались к автобусу. Залезали, подталкивая друг друга, перескакивая с места на место, подпрыгивали на сиденьях, рассаживались. Высокий мальчик, вероятно, самый старший, лет тринадцати, усадил двух самых маленьких, кого-то шлепнул, на кого-то прикрикнул, а когда в автобус вошла та самая женщина, здесь был относительный порядок. Она пересчитала детей и вернулась к Витьке:
- Ну, все в порядке. Счастливо вам доехать. В 18.00 у нас связь с Солнечным. Я им передам, что вы выехали в 16.00. Слушайте дядю Витю, ребята!
- Ладно! Да! – закричали дети.
И опять, повернувшись к Витьке, она сказала:
- Вот, Виктор, вам 10 рублей. Вы их там по пути покормите, пожалуйста. И не отказывайтесь – это как сухой паек.
Витька взял десятку, сунул ее в бумажник с документами, а когда она вышла, кому-то погрозив пальцем, он хмыкнул. «Тоже мне, «дядю» нашла». Потом завел двигатель, не торопясь, проехал заметенные по окна деревянные дома и стал подниматься из долины, где был расположен Горный.
В салоне было тепло. Дети сняли шапки и расстегнули шубы. Самые маленькие прилипли носами к окнам, чуть постарше, разбившись на группы, во что-то играли, а самый старший, его звали Димой. Сидел на заднем сиденье с серьезным видом, словно теперь вся ответственность за детей лежала не на Витьке, а на нем…
Витька любил длинные рейсы. Можно было размышлять о разных людях, о Валере, к примеру, о  Егорыче, об их неуклюжести, странностях, привычках. Но чаще всего рядом кто-нибудь сидел. Они мешали: и не просто думать и вспоминать, а даже просто работать. «Лезешь, к примеру, на перевал, на плече у тебя 9 тонн, весь мокрый от пота, словно не машина тащит груз, а ты сам. Вот сидит эдакий крендель и несет какую-нибудь чушь. О политике там, о погоде или плохих дорогах, так бы и дал в ухо! Только один раз молчун попался. Двое суток вместе ехали, а от только «да» или «нет». Оказалось, что он ездил на материк мать хоронить.
А в другой раз, тоже зимой, на Развилке, поел, решил заночевать. Часа два жалюзи регулировал, пока температура установилась. Лег и только закемарил (какой там сон в машине), стук в дверь, да не просто стук, а прям барабанный бой какой-то. Открываю форточку, смотрю, стоит, держится за крыло и за чемодан мужик и говорит, вези, мол, его в Яблоневку. Ну, я ему по-хорошему объясняю, что поеду только утром, да и не  в Яблоневку вовсе, а в другую сторону. С головой у него было не все ладно, орет, как заводной, вези в Яблоневку и все тут, его там друзья, видите ли, ждут. Закрыл я форточку и опять завалился, думаю, пусть орет, авось устанет. Так нет, крепкий попался мужичок. Уж  очень ему в Яблоневку хотелось. Стал он чемоданом в дверь садить, а потом забрался на подножку и давай плевать в стекло. Я тогда тихо вышел из кабины с другой стороны, обошел машину и легонько так его за ногу. Он не обращает внимания и знай поплевывает и выражается, конечно, мрачно. Я опять его за ногу. Тут он обернулся и сердито говорит мне:
- Чего тебе надо? - …. и назвал меня, но не по имени.
- Чего расплевался-то?
Он сполз с подножки и, неожиданно бросился ко мне на грудь, назвав при этом Вовкой. Я не возражал против Вовки, лишь бы он перестал плеваться. Пахло от него скверно, не коньяком, и даже не водкой. Он стал интересоваться. Где моя машина и предложил немедленно рвануть в Яблоневку. Я обрадовался, конечно. И, схватив его чемодан, подтащил к, стоящему невдалеке «Кразу». Шофера там не было, это я сразу заметил. Впихнул в кабину чемодан, его затолкал и вернулся к себе. Ночевать на Развилке я не стал – за такую шутку могли бы и побить!
… Дорога была ровная, укатанная, как асфальт и хорошо держала автобус. К 18 часам Витька проехал почти 70 километров. Так он и думал, а к 9 вечера надеялся добраться до развилки. Еще он думал, что когда приедет в Солнечный, то торопиться назад не будет. Выспится в общаге, в киношку сходит и только потом – домой. Теперь это слово приобретало другой смысл. Домой – это значит на материк, где есть асфальт, где много людей и машин и где тепло. А потом, ведь там мама! Ни жены, ни даже невесты у него не было. Стеснялся он женщин. Валера тоже стеснялся, и в свои 27 был «божьим одуванчиком». Он рассказывал, правда, что до армии была у него девушка, но что-то там у них не получилось.
… На 180 километре начинался Горб. Витька включил оба моста и полез наверх. Двигатель работал ровно, без перебоев и хорошо тянул. Фары выхватывали из темноты все повороты дороги, и, когда он заметил огни встречной машины, стал прижиматься вправо и, найдя небольшую площадку, встал и погасил фары. Через пару минут прошел «Краз», а он опять потихоньку полез наверх. Судя по свежим срезам снега вдоль обочины, перевал недавно очистили бульдозеры. Наверху он остановился, повернулся к ребятам и сказал:
- Ну, что, голубки, засиделись? Вылезайте-ка минут на пять, потрясите крылышками.
Те зашумели и ринулись к открытым дверям. Витька тоже вышел, попинал колеса, поприседал, понаклонялся и забрался обратно в теплую кабину. Минут через 20 все сидели на своих местах.
Спускаться было легче. Он посматривал по сторонам. «Горы», «перевалы» - понятия в этих местах условные. И какой-нибудь житель приэльбрусья назвал бы их холмики. На них кое-где можно было различить чахлые сосенки да стланик. Летом по распадкам журчали ручьи и, возле некоторых из них, шоферы устраивали привалы с байками, анекдотами и крепким чаем. Зимой же эти симпатичные ручьи превращались в такие наледи, что за крепким словом, которым их помянули, лето забывалось.
Витька время от времени поглядывал в салон. Кое-кто из детей еще продолжал возиться, а некоторые, устроившись по 3-4 человека на сиденье, о чем-то шептались.
В полдесятого они добрались до Развилки. Это был небольшой поселок с нефтебазой, хлебопекарней, столовой и почтой. Три десятка одноэтажных домов, таких же, как везде в этом краю, построили 40 лет назад вместе с дорогой. Столовая работала круглосуточно, кормили вкусно, и шоферы любили здесь останавливаться. Рядом с ней была большая площадка для стоянки машин. Здесь обычно ночевали.
Витька не стал выбирать место в глубине между машинами, как обычно, а встал с краю. Он бросил взгляд на приборы и посмотрел на ребят. Те замолчали и в ожидании уставились на него.
-Ну, что, пойдем порубаем, а? – спросил он.
Все повскакали со своих мест и, натягивая шубы и шапки, бросились к открытым дверям.
- Только без крика и толкотни! – крикнул он, - парами ходите?
- Ходим!
- Стало быть, парами и в столовку!
Он открыл дверь, и дети, начисто забыв, что такое пары, помчались в столовую.
Монахов еще раз посмотрел на приборы, закрыл двери и направился следом.
Через полчаса они поели, сходили в туалет, побросали снежки и с тем же галдежем ввалились в автобус. Прежде, чем выехать на дорогу, Витька подъехал к заправке, залил бензин, проверил масло и воду.
Дорога теперь была значительно хуже, и машин ходило меньше, а через 10 километров начинался Андрюхин перевал. Говорили, что назвали его так по имени, погибшего когда-то шофера Андрюхи.
… Шли они тогда двумя машинами: Валера на «Урале» впереди, а он на «Зиле» чуть сзади. Ночевали на Развилке, не выспались, конечно, а потом, перекусив в столовой, курили у Валеры в кабине. На заправку Витька поехал один, а Валера ждал его у перекрестка. Груженые были – дальше некуда. Ехали не торопясь, а поднимались, так вообще на первой. И тут Витька увидел, что какой-то дурак летит на «Татре», повороты срезает. Заскребло чего-то внутри, даже матюгнулся.  Шофера Витька не разглядел. Пылит он прямо на Валеру, ну, а Валера, конечно, крутанул руль вправо. И крутанул-то капельку самую. Этой капельки оказалось достаточно, чтобы задние правые колеса зацепились за бровку. «Татра» пронеслась уже мимо Монахова, но он ничего, кроме задних колес «Урала» не  видел. А те загребали снег все дальше и дальше от дороги. Машина стала разворачиваться и на мгновение повисла над обрывом.
Витька не сомневался, что сейчас откроется кабина и из нее выскочит Валера. Так поступали всегда. Но кабина не открывалась, а «Урал» начал быстро заваливаться, задирая вверх морду.
Ничем Монахов помочь не мог. Он сидел, вцепившись в руль, прикипев к сиденью, а его Зилок медленно проползал мимо развороченной обочины. Только поднявшись на перевал, он остановился и побежал назад. Далеко внизу горела машина, а в ней горел Валера…
Со смертью этого человека  у Витьки все стало наперекосяк. За чтобы он не брался, все ему казалось тошным и гадким, как отхожее место на вокзале. Тогда он и решил, что уедет отсюда. Совсем.
… Он медленно проходил повороты, где надо сбрасывал газ, и опять плавно набирал скорость. Он не боялся, что буксанет, у этого «Пазика» было два ведущих моста – он выползет, только держаться приходилось накатанной дороги  и не вылезать на обочину. Наверху он с облегчением  вздохнул и посмотрел на детей. Самые маленькие уже спали, а те, что постарше, еще о чем-то шушукались. «Им-то без разницы, что перевал, что наледь. Лишь потряхивает. И про Валерку-то они ничего не знают».
… «Доставали его тогда вертолетом. Даже расследование было. Меня спрашивали. Что, да как? Я, конечно, рассказал про того – на «Татре». Номер? Какой там номер? Я кроме задних колес ничего не видел. Потом все спрашивал себя, почему же он не прыгнул, а ведь можно было?!»
… Из-за поворота неожиданно вылез туман, и автобус тут же провалился сначала передними, потом задними колесами, прилично тряхнув детей в салоне. Метров 100 они ехали в тумане. А Витька на всякий случай поддал газку. Сзади булькала выхлопная труба. Также неожиданно заскочили на твердый лед. Туман пропал. Дети проснулись и прилипли носами к заиндевевшим окнам, оттаивая их свои дыханием. Но за окнами была чернота.
Километровых столбов здесь не было. О проделанном пути он знал по спидометру, да по дорожным приметам – от этой наледи до прижима около 30 километров, а там – 25 до «Пузыря», и остается совсем ерунда.
Двигатель застучал, когда до Солнечного оставалось 52 километра. Витька сразу выключил зажигание и поехал накатом. «Этого еще не хватало?» Осторожно завел двигатель. Стук продолжился, и от него мелко, как в ознобе, потряхивало автобус. Он включил скорость и, нежно касаясь педали газа, двинулся дальше. Километра 4 стук не менялся, и в глубине души Витька надеялся, что он дотянет, и даже стал шепотом приговаривать: - ты это кончай, парнишка! Детей везешь. Нам здесь ночевать совсем не светит!..
Но парнишка скис. Двигатель застучал так, словно там были не восемь маленьких цилиндров, а один громадный паровой молот, управляемый каким-то психом. Автобус колотило не на шутку, и, наконец,  псих устал. Но напоследок он так долбанул, что Витьку подбросило на сиденье, будто молот ударил его снизу по заднице. Автобус дернуло и понесло юзом, разворачивая поперек дороги. Витька нажал на сцепление и быстро вывернул руль. Автобус прокатился еще метров 10 и встал. Теперь уже совсем.
Витька положил голову на руль. «Приехали!»
Он посмотрел в салон. Отовсюду слышались вопросы:
- Что случилось?
- Сломались?
Кто-то захныкал. К нему подошел Дима и по-взрослому спросил:
- Двигатель стукнул, да?
- Да, Дима! Стукнул, сволочь! 
- Что будем делать?
Он приоткрыл дверь и посмотрел в черноту. Кое-где на белом снегу виднелись искривленные морозом и ветром рахитичные лиственницы. «Костра из них на такую ораву не разведешь.»
- Колеса жечь будем, Дима.
- А сколько сейчас времени?
Витька посмотрел на часы:
- 10 минут второго.
Он полез в салон и внимательно посмотрел на испуганные лица ребят.
- Значит так! Автобус сломался и дальше не поедет! Не реветь! Застегнуть шубы и шапки! Пока всем сидеть в автобусе, а мы с Димой разведем костер.
Кто-то из малышей закричал:
- Ура! Костер! И я хочу!
- Нет! Пока всем сидеть на своих местах!
Он попросил Димку отнести домкрат и несколько колобашек к заднему правому колесу, а сам тем временем слил воду.
Первые два колеса отвернулись одним махом. Но когда он решил скатить их с дороги, то сразу провалился по пояс в снег.
- Дима, я пока другими колесами займусь, а ты выбери ребят постарше и утрамбуйте небольшую площадку. Лопаты возьми под задним сиденьем.
Через полчаса маленькая площадка возле дороги была готова, и Витька подкати туда колесо. Но прежде, чем зажигать, пошел в автобус. Там было уже так же холодно, как на улице. «Значит можно» - решил он.
- Все! Выходим!
Дети, толкаясь в дверях, выпрыгивали из автобуса и тут же начинали возиться и бросаться снежками. Витька их не останавливал. «Когда замерзнут, сами к огню потянуться».
С задними левыми колесами пришлось покопаться: гайка пошла вместе с футоркой, поэтому он снимал сразу два. Дима все время был рядом и. чем мог, помогал. Возле них вертелось еще  двое мальчишек, но они больше баловались, чем помогали, да и помогать, собственно говоря, было нечего. Уж сколько он этих колес поснимал?!
Он облил колесо бензином и поджег. Черный с хлопьями сажи дым быстро превратил белый снег вокруг в грязный. Но тепло от огня было, и все дети потянулись к нему. Они стояли столбиками, переминаясь с ноги на ногу, и с надеждой поглядывали на Витьку. «Эх, ма! Ну, что ж мне с вами делать?»
Он сплюнул, выкинул погасшую папиросу, шмыгнул носом и прыгнул к детям, смешно выбрасывая ноги и не свои голосом вопя:

Ой, полным, полна, коробушка,
Есть и ситец и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!..
Те заулыбались, с трудом растягивая замерзшие губы.
- а, ну, ребятки, давай, шевелись!
Он волчком носился вокруг, тормоша и тиская малышей, пока не споткнулся и не шлепнулся лицом в снег. Все рассмеялись, а он поднялся, запыхавшийся, но уже полный энергии и с твердой уверенностью, что они не замерзнут. Он не даст! Он разобьется в лепешку, будет ходить на руках, на голове, на чем угодно, но все 12 человек будут живы!
Чего только Витька не делал. Он и не предполагал, что знает столько громких и смешных песен. А как он нырял головой и бомбочкой в снег?! Кто бы видел! Дети смеялись, но не согревались. Сам же он был мокрым насквозь: в валенках, за воротом, в карманах, везде был снег. Наконец он встал. «Что же это такое? Цирк что ли? На черта я здесь нужен, если они мерзнут?»
- Дядя Витя, а когда за нами приедут?
- Мы здесь ночевать будем, да?
- А мне холодно!
- И мне холодно, и еще кушать хочется!
- И мне!
- И мне!..
- Ох, милые вы мои! Потерпите немножко. Скоро приедет теплый автобус и заберет нас. А пока, возмитесь-ка за руки и ходите вокруг огня, только не стойте! Дима, бери за руку вон того, нахохлившегося.
Они, нехотя, зашагали вокруг огня. Витька, между тем, открутил еще одно колесо, переднее и оставил автобус на домкрате, подкладывать больше было нечего. Это колесо и запаску он положил треугольником, в центре которого ходили дети, и поджег. Потом облазил весь автобус в поисках съестного и нашел, сам того не ожидая, в «бардачке» банку сгущенки. Он взял ведро, тщательно вытер его, понюхал и. решив, что три-не-три, а бензиновый дух останется, набил снегом и поставил в середину горящего колеса на диск. Когда вода закипела, он влил туда сгущенку и, черпая банкой, дал каждому малышу попить.
Заставить их ходить или прыгать оказалось невозможно. Понимая, что пауз не должно быть, и надо что-то делать, он опять полез в автобус, достал лопаты и жеванное ведро.
- Теперь, карапузики, вот, что. Берите лопаты и ведро.
- А что делать надо?
- Чтобы потеплей было, нужно сделать вокруг огня снежный вал, как крепость. Будем работать по очереди. Сначала вот эти четверо, потом другие. Так и пойдем по кругу. Работаем по 10 минут. Начали!
Витька сунул в руки закоченевшего мальчика лет 8 лопатку и стал вместе с ним бросать снег.
- Ну-ка, поживей! – кричал он, - а то, как сонные мухи. Раз – два – хоп, е-ще – раз …
Он задавал темп и вскоре заметил, что даже его малыш расшевелился. Через 10 минут они поменялись, потом еще раз, еще. Сам же он все время бегал вокруг, как бы споткнувшись, падал, нелепо дрыгая ногами и руками, тут же вскакивал, помогал кому-нибудь, орал во весь голос песни, которые знал и не знал, строил дикие рожи, прыгал через горящее колесо…
Через час вокруг площадки был набросан невысокий снежный вал. Дети едва держались на ногах, а некоторые, сев на корточки и прислонившись к набросанным сугробам, дремали.
Ветра не было, и около огня - внутри «крепости», стало тепло. Приткнувшись к сугробу, сидя на оставшейся спинке, он стал смотреть на горящее колесо. Если бы он сейчас был дома и вышел на улицу покурить, то, поглядев на яркие звезды и на черные сопки вдали подумал: какая чертовски хорошая ночка и совсем не холодно. На самом деле было очень холодно и, в голову лезла поганенькая мыслишка: «замерзнем мы здесь к утру».
Время от времени он проваливался в сон минут на 10-15, потом встряхивался, обводил сонным взглядом огни и детей и опять проваливался в какую-то вату: не то сон, не то воспоминания. Опять видел со стороны себя и Валеру, и того парня на «Татре», и следователя, который все допытывался у него – был ли у Валеры попутчик. Так ведь не было! Почему же он тогда не прыгнул? Черт знает? Мне самому невдомек. Может случилось у него что?
… Только через пару дней, когда добрались до машины, вернее до того, что от нее осталось, и всю ее общупали и обнюхали, выяснилось, что, кроме Валеры, сидела в машине женщина. Вот почему он не прыгнул!
… В начале шестого он с трудом разомкнул заиндевевшие ресницы и увидел, что от колес почти ничего не осталось. Еще каких-нибудь полчаса, и они не проснуться. «Здесь делать уже нечего. Надо идти!» Он даже вскочил от неожиданности своего решения. «Конечно, надо идти. Все .пора!»
Он разбудил Димку, который, открыв глаза, так и лежал, свернувшись клубочком, не в состоянии распрямиться и не понимая в чем дело.
- Дима! Родной мой! Надо уходить! Мы замерзнем!
Мальчик, наконец, понял. Он сел на сиденье, посмотрел на остатки колес потом на Витьку, потер колени и поднялся:
- Пошли!
Они долго тормошили детей, силой поднимали их, но те, так и не открыв глаза, снова ложились, утыкаясь друг другу в шубы. Витька, уже не стесняясь , матерился по-черному. Он поднимал каждого на руки и относил к дороге, а там ставил.  Многие тут же ложились, но кое-кто все-таки стоял.
Часам к шести ему удалось поставить на ноги всех. Он обошел их, тщательно завязывая шарфы на лице, оставляя одни глаза. Проверил рукавицы, застегнул всем шубы.
Дима пошел впереди, он сзади. Но не прошли они и десяти шагов, как трое, споткнувшись упали. Он поднял их. Поставил. Вернулся к автобусу. Нашел там длинный капроновый канат. Обвязал им 10 человек. Последним поставил теперь Диму, а одного мальчика по имени Алеша, который толком и не проснулся, взял на руки. Сам впрягся впереди. Объяснил им как нужно шагать, чтобы не падать и натянул канат. На этот раз упали почти все. Он снова их поднял.
Когда они пошли, он почувствовал, что мокрая портянка в правом валенке, да и носок тоже, становятся ледяными. Но останавливаться было нельзя – они только наладились идти.
Он не надеялся, что они дойдут до Солнечного. Ему было важно, чтобы они двигались. Даже то, что они падали, думал он, это хорошо. Правда падали они столбиками – не подставляя рук. И наверно, им было больно, но никто не плакал. У них не было сил плакать. Не было сил говорить что-то или жаловаться. Витька стал отсчитывать по 30 шагов и останавливаться. Он садился на корточки и клал мальчика себе на колени. Остальные малыши тоже приседали. А когда он вставал, они продолжали сидеть. Он кричал на них и опять грязно ругался. Сначала это действовало, но на пятый или шестой раз никто не встал. Он положил своего мальчика прямо на дорогу и, со слезами на глазах, называя их «дорогими», «любимыми», «чудесными», поднял их. И теперь, закусив губу, шагал уже не 30 шагов, а 40,50,…110,…
Его беспокоила нога. Вернее беспокоило то, что он ее не чувствует, и надо было тратить силы еще и на то, чтобы стучать по ней другой или наступать на нее покрепче.
Раз он крикнул:
- Димочка?! Как ты?
Дима что-то ответил. Он не расслышал, но переспрашивать не стал. «Раз отвечает, значит живой».
Он сбился со счета и упал не колени, едва не уронив мальчика. Все встали. Он быстро скинул валенок, портянку, носок и стал тереть ногу. Она задеревенела и тереть ее было бесполезно. Он обулся и натянул веревку…
Шум нарастал постепенно. Он даже помотал головой, думая, что это у него в ушах. Но звук не пропадал, а становился все отчетливее, пока, наконец, не превратился в совершенно ясный гул мотора. Через пять минут со стороны Солнечного показался «Краз»… Прекрасней этой машины он не видел ничего.