Роман глава двадцать шестая

1
Самоподготовка была благодатной отдушиной, где над курсантами два-три часа не висел дамоклов меч плотного офицерского надзора и бесконечной озадаченности делом. В тихом классе, а это, между прочим, не плац, не стадион, не наряд и не работы, они могли помечтать, тихонько поговорить (если у Кулеши было настроение), почитать книги, написать письма, сразиться в карты или просто вздремнуть.

Личным делам чаще предпочитали сон - откидывались телом на спинку стула, либо приобнимали парты, положив под голову что-нибудь мягкое. Спать лицом в шапку было приятнее, но рискованней - по оттискам от подручной «подушки» храпуны легко разоблачались. Тогда на их понурые и не отошедшие от сна головы вываливались упрёки, что они без всякого чувства стыда процветают на полном государственном обеспечении и лоботрясничают.

От ретивости офицера их застукавшего, к порицанию добавлялось и взыскание. Дежурные по кафедрам с радостью впрягали засонь в работу - «Раз не учишь, потрудишься на благо кафедры, шалопай»! Курсанту вручалась щётка для паркета; указывались ящики, что следовало перенести; выдавалась тряпка мыть окна - много чего полезного мог совершить залётчик.   
За недосмотр попадало и замкомзводу. Потому любителей вздремнуть Кулеша гонял регулярно, хотя на троих курсантов он по-прежнему избегал строго прикрикнуть. Развалившегося на парте Горелова мягко трогал за плечо, заискивающе-панибратски говорил: «Паша, не спим»!

Кулеша не раз пробовал отношения с генеральским сыном наладить на свой лад: плавно, со смехом он подминал внешне тихого Горелова, желая оставаться тому и «другом» и командиром. Ему хотелось вечерами уплетать генеральские посылки, а перед лицом коллектива блистать требовательностью.
При «оседлании» случались между ними объяснения – не в пользу сержанта. Чемпион Чувашии два-три дня ходил раздражённым: неувязки отношений Горелова и остальных курсантов, которые внешне имели право на всеобщее равенство, так и оставались лежать на нём.

Если в сон впадали Рягуж с Остапенко, Кулеша предвидел суровый отпор, оглашал общие фразы: - Сегодня никто не спит! Резко может придти! - Или: - Хари на стол не пристраиваем! Проверку обещали!
Сильным врагам свои требования Кулеша часто передавал окольным путём. Заметив, что сидящий с Кругловым Рягуж беззаботно предался сну, сержант указывал: - «Кто рядом со спящими – растолкать»! И за презревшего мирские заботы Рягужа по понятиям сержанта уже отвечал Круглов.

Уставной порядок на самоподготовке рано или поздно дох. Такова жизнь – любой процесс без внешней подпитки затухает. Только энергия верхов, суровые командирские дрючки время от времени «будят» личный состав и дают новый импульс законопослушности. Когда над курсантскими головами нет грозных туч, трудно представить двадцать девять парней, старательно и молчаливо уткнувших носы в сопромат или высшую математику.

Каждый переключается на личное дело или дружескую болтовню. И вспыхнут тогда такие разговоры, что упёртый молчун волею-неволею рот раскроет. Кто добросовестно учил предмет, отодвигают его в сторону и прислушиваются о чём речь; кто слушал краем уха, теперь влезает в беседу; кто прежде мирно разговаривал, распаляется и впадает в раж. В конце-концов, забыв о предосторожности, взвод поднимает гвалт. Не миновать тогда разноса от дежурного по кафедре, или хуже того - начальника.

Попав под гнев, Кулеша каждый раз ссылался, что горячность обсуждения вызвана именно учебными вопросами. Честно глядя в глаза, он заверял, что взвод вину осознал и теперь в классе воцарится тишина. После поспешного покаяния все ждали прощения.
Но если офицер тихонечко стоял под дверями минуту-другую, никакие отговорки не помогали. «А Манька, что в суд за изнасилование подала - отношение к танку Т-80 тоже имеет»? – ядовито-строго вопрошал офицер, и все понимали – номер не прошёл.

Если осаживать взвод заглядывал начальник кафедры – как правило, полковник, то доставалось всем: замкомвзводу, дежурному по кафедре. Полковник при крутом нраве, как полагается настоящему военному, немедленно вызывал Резко и у себя в кабинете отчитывал за разгильдяйство подчинённых. Взвод ожидала тяжёлая участь: марш-бросок по полной выкладке и поголовное лишение увольнений недели на две.
И хотя твёрдую руку Резко все помнили прекрасно, жажда общения двадцатилетним парням давала о себе знать. Это старый человек молча вспомнит былое, посидит в тиши и уединении хоть неделю, хоть месяц, ибо мудрость заключается не в дельных советах на все стороны, а в умении предусмотреть их бесполезность и воздержаться. А молодежи мудрость неведома, как и неведомо желание наслаждаться тишиной и одиночеством.

Как замечательно, когда в тебе клокочут сила и здоровье, когда ты молод, когда на будущее горы надежд и мечтаний! Душа рвётся поговорить обо всём волнующем, и о девушках – поподробнее, послаще!
Слабую половину человечества обсуждали с завидной регулярностью, и причина тому только природа-матушка! Она придумала любовь на земле, она вложила в каждую рождённую особь необъяснимый магнит к противоположному полу.

Зачинал животрепещущие россказни Драпук. Он глядел на женский пол взглядом прожженного циника и оценку всем выносил презрительную. Драпук откровенно смаковал похабные истории, красочно расписывал свои похождения, не жалея для девушек грязи, черноты. Почти все курсанты ему внимали жадно, с блеском в глазах: принижение женщин дружно одобрялось, любая пошлость находила радостный отклик. Ощущать себя, пусть даже на словах, всемогущим самцом, с налёта, без сомнений овладевающим тайной тайн, доставляло удовольствие многим.

Тураев в таких случаях молчал. Почему в глазах сослуживцев девушка получает позорное унижение только за то, что она - девушка, Антон не понимал. Кто-то родился мальчиком, кто-то девочкой. Личных героических усилий по выбору собственного пола никто не прикладывал и прикладывать не мог. Мало-мальский здравый смысл подсказывал - так распорядилась природа и не более. Где же тогда повод парням гордиться? Но соратников подобного взгляда у Антона набиралось немного.

Да только ли о девушках шли разговоры? Если уж до лейтенантских звездочек рукой подать, то грех и о будущей офицерской службе не погрезить. Ничто так не радует молодое сердце как сладостный мечтательный полёт в будущее. В будущее, которое можно лепить по собственному желанию, где будет успех и счастье, верные друзья и крепкая любовь, достойная карьера и благополучие. Кто тут останется равнодушен?

 И Кулеша влезал в разговоры, заранее назначая наблюдателя – чтобы не проворонить «налёт» офицеров. «Зоркий сокол» разворачивался лицом к двери, которая в большинстве классов имела вставку из рифленого стекла, и не сводил с неё глаз. Едва в полупрозрачном проёме появлялась тень, он громко и с чрезмерным усердием кричал: «Взвод!...»
Тогда обрывались разговоры, сонных толкали, книжки прятались в парты - все деловито пристраивались к тетрадям и учебникам. Если входил офицер или, ещё хуже - командир роты или проверяющий из учебного отдела, то смотрящий гаркал со всей дури: «Смирно-о-о»! 

Этот крик поднимал навытяжку даже крепко спящих, которые не слышали первого предупреждения и которых в спешке забыли толкнуть. Засони, чуть придя в себя, прятали пунцовые лица за спины товарищей, старались незаметно растереть красные пятна и рубцы.
Частенько объявлялись ложные тревоги, когда вместо опасных персон заходил кто-нибудь из своих. Оторванные от сна курсанты разочарованно, а то и гневно кляли товарища, смутившего их покой и отдых. Зная закулисную кухню тревожных судорог и щадя спящих однокашников, многие курсанты с порога торопливо предупреждали: «Свои-свои»! Другие же наоборот, дурачили – шебуршались под дверью, изображая замешкавшееся начальство, за что под настроение коллектива могли получить по затылку.

2
Наступил март, и сдерживающая жар светила холодная хрустальная стена, словно все зимние месяцы стоящая между солнцем и землёй, стала истончаться. Надоевшее всем оцепенение уходило прочь, а лучики света понесли к симбирским краям самое настоящее тепло. Тепло, которое можно было ощутить лицом, руками и которое дало толчок к преображению.

Весенние веяния коснулись, конечно же, человеческих сердец: они озарялись необъяснимой радостью и счастьем от одной лишь мысли о приближении в природе перемен. И у Тураева на душе тоже становилось необычайно светло. Ему было хорошо от того, что он есть на этом свете; что он молод и здоров; что он готов к любви и к трудностям, что чувствует в себе силы не согнуться от страданий, если таковые на него свалятся. Хотя кто в таком возрасте думает о страданиях? Любой молодой человек ждёт от судьбы благосклонности, настоящей любви и романтических приключений.

День на улице стоял прекрасный – под лучами весеннего солнышка уже кое-где налаживалась первая капель. После обеда взвод отправился на инженерную кафедру – в закреплённый класс самоподготовки. Сумки курсантов распирало от толстых учебников по научному коммунизму.
Кулеша нос по весеннему ветру повёл быстрее всех, и сразу после доклада дежурному офицеру, с верным ординарцем Драпуком нацелился на выход. Тайком сбегать к медсёстрам в госпиталь, что через забор, куда приятнее, чем напрягаться в непроходимых дебрях ленинского наследия.

- Будут считать - меня Резко вызвал, – вполголоса сказал он Лаврентьеву, которого часто оставлял за себя старшим. - Драпук в наряде по роте, - добавил сержант, кисло поглядывая на курсантов. Те шёпот замкомвзвода слышали явственно, готовились к послаблению.

Отсутствие Кулеши для взвода считалось благом – можно было спокойно говорить о чём угодно. Откровенные разговоры при его ушах никогда не велись, и у него на виду ничего подозрительного не устраивалось. Проверено - любое компрометирующее сведение он использует в своих целях. Потому, едва за сержантом закрывалась дверь, прокатывался откровенный вздох облегчения, а то и радостная фраза: «Кулёк с воза – легче взводу»! Кулеша знал это и внутренне терзался общим пренебрежением.

Лаврентьев от наставлений едва скрывал откровенное недовольство: на своём горбу чужие камни носить - не бог весть какая радость. Он давно раскусил кулешинские замашки – перекладывать всё на других, и как младший командир их не приветствовал: не для того Кулеша в должности замкомвзвода, чтобы его, Лаврентьева, постоянно озадачивать своими делами! Даже если на это и власть есть. Власть честно отрабатывать надо, власть - штука с двумя концами: на одной стороне какая-никакая свобода, а на другой - обязанности. А когда удовольствия только под себя гребут, а обязанности щедро распихивают, то так быть не должно, не по закону это.

Другое дело, мыслил Лаврентьев, если кто по-товарищески просит, тут помочь можно. Да ведь у товарищей выручка взаимная: сегодня я тебе навстречу иду, завтра ты мои проблемы участием делишь. Только у Кулеши совсем не так - сегодня он по-хорошему просит, а завтра про оказанную услугу забывает, и специально, авансом пресекая просьбы в свой адрес, щёки оскорблёно надувает - между кредитором добрых дел и собой стену недовольства выстраивает.

И ничего от взводного старшинства Лаврентьев для себя полезного иметь не будет, а то и неприятности заработает: придёт какой-нибудь майор с кафедры, или ещё хуже - из учебного отдела, которому много не наврёшь (воробей стреляный) – и произведет допрос по всей форме.
Тут просто: какая группа? По списку? Присутствует? Кто где отсутствует, кто старший? Да ещё, зануда канцелярская, лично пересчитает каждого, и все ответы - на карандаш. Списки в учебном отделе за роту подобьют и простой арифметикой выяснят, что в наряде вместо восьми курсантов– десять, а то и все пятнадцать, поскольку в других взводах система втирания мозгов точно такая же.

Старшим, как полагается, Лаврентьева запишут –  и пойдёт его фамилия по бумажке наверх. В армии так: раз фамилия в неприглядном деле засветилась, хоть десять объективных следствий проводи – всё равно дураком оставят.
За всех взбучку Резко получит и начнёт очередную кампанию по посещаемости самоподготовки. Для начала взгреет офицеров, чтобы те за подчинёнными лучше следили, потом замкомвзводам хорошая доля «орехов» достанется, и Лаврентьеву под горячую руку своё перепадет. 

А поскольку исчезновение Кулеши на третьем курсе стало делом частым, то рано или поздно сработает «товарищеская» подмена не в пользу Лаврентьева. Вот то-то и забота ему! Показывать себя чересчур покорным, особенно при товарищах, Лаврентьев не хотел – не в его характере. В откровенное противостояние переходить смысла не видел – Кулеша словно чуял границу дозволенного, приближался, гарцевал повдоль неё, но не переступал.

Потому, что Лаврентьев в такие моменты слабиной наполнялся, показывал её, потрафляя кулешинскому самолюбию. Зато с очередным курсом Лаврентьев в себе готовность выяснить как следует отношения ощущал всё сильнее. А уж если они схлестнутся до крайности - как коса на камень, не до устава будет- только руками и ногами выяснение. Никаких слов, никаких докладов!
Кулеша проныра ещё тот, его словами и интригами не одолеешь. Он не то, что сухим из воды вылезет, он в воде идёт и уже сухой. Сама военная система в этом здорово помогает: командиру даже самого маленького ранга вздрючку налаживают без подчинённых, за дверьми. А если и сорвётся иной раз у командира строгое принародное вопрошение к Кулеше, тот сразу в ответ: - Разрешите в канцелярии доложить?

И всё – пошёл замкомзвода на «честный» доклад. А доклад там будет или заклад, как ни называй – суть одна –  Кулеша в первую очередь себя выгородит, и кого крайним сделать тоже найдёт. Против него в канцелярском лабиринте играть безполезно, не одолеть, потому что это военное училище, а не театральное или дипломатическое заведение: мало у кого талант Кулеши делать невинные глаза после большой западлянки. 

И Лаврентьев выслушивал небрежные указания замкомвзвода, внутри скрипел зубами от недовольства, а внешне лишь едва кивал.
  В дверь просунулась голова дежурного по роте - сержанта первого взвода. Все с любопытством уставились на вошедшего, но тот хорошим не порадовал, громко передал приказ Резко: выделить трёх человек отбрасывать сугробы. И охотливо пояснил – Землемер час назад шарился по задворкам, и как всегда ему сдуру показалось, что пора перекидывать снег от казармы за училищный забор. Чтобы при таянии было меньше грязи.

Курсанты негодующе заворчали – какая грязь? Сугробы на асфальт накиданы – вода сама утечёт вниз! А таскать тонны снега на руках! До забора целых двадцать метров! Этот Землемер – сумасброд с запечёнными мозгами - ничего путёвого не прикажет! 
Кулеша тихо осведомился у гонца: точно сугробы? Тот пожал плечами: вроде, да. Сержант озабоченно задумался - Резко по осени людей на картошку собирал. Тогда он отправил и Круглова, которому не упускал возможности подгадить. А их в казарме переодели в парадную форму и отправили в гарнизонный Дом офицеров – на концерте Ульяновской филармонии изображать томный восторг от местного искусства.

После такого подвоха сержант целую неделю не мог смотреть на лицо Круглова, таящее в себе еле зримую усмешку. Ему читалось открытое издевательство: «Что, Кулеша? Хотелось устроить пусто, а получилось густо»!
Было и наоборот недоразумение, когда собирали по пять курсантов на встречу с киноартистом Леонидом Марковым. Как и предполагал Резко в числе нуждающихся в культурном просвещении оказались любимчики замкомвзводов. Горелов, Драпук среди прочих предвкушали приятный вечер, но каково было их удивление, когда курсантов одели в грязную подменку и, вручив по лопате, отправили срочно копать траншею под кабель.

После этого Горелов два дня на Кулешу смотрел волком, и сержант никак не мог ему доказать, что проявлял исключительно благое намерение. И опять промашка с Кругловым! Тот, перебарывая себя, очень просился на этот вечер – рассчитывал туда и знакомую девушку пригласить. А ему – болт от земкомвзвода! Да только встречи у Круглова с девушкой так и так не получилось, зато счастливо избежал грязной работы.

«Похоже, в самом деле сугробы раскидывать» - прикинул Кулеша и скомандовал: - Василец, Круглов, Тураев – в казарму!
- Я дежурный по классу, - отозвался Антон.
- Мерешко третий! – приказал Кулеша и вместе с Драпуком выскользнул в дверь.
Оставшимся заниматься научным коммунизмом совсем не хотелось. Класс, сплошь отделанный коричневым полированным ДСП и увешанный плакатами с изображением траншей, противотанковых рвов, эскарпов и контрэскарпов, казался тёмным и гнетущим, несмотря на яркий уличный свет. Батареи жарили по-зимнему, нагоняли на курсантов морок и отупение. Тяжёлые головы сами собой клонились на парты.

Тураев не выдержал – отодрал на дальней (чтобы не бросалось в глаза) форточке бумагу, которой были прикрыты щели, открыл. В класс ворвался шальной весенний воздух и своей свежестью, сыростью опьянил молодых парней. Кто-то заснул крепче прежнего, кто-то потянулся в кружок – скинуться в карты.
Самоподготовка подходила к концу, когда «смотрящий» разглядел в рифлёном стекле тень. Всполошенные курсанты поднимались от сна, бросали дела, таращились - кого там принесло?

Отвлечься от забот молодым людям стоило. На пороге, в тёмно-зелёном цветастом платье, привлекательно охватывающим тонкую талию, стояла длинноволосая девушка и робко сжимала тетрадку.
- Здравствуйте…, - негромко произнесла она.
- Вот это да! – раздались восхищённые возгласы. Гостья была более чем симпатичная: белое личико, изящный носик, а в её робких беззащитных глазах утонуть согласился бы каждый курсант. Прямо тут же.

- Кто дежурный? – попыталась громко спросить девушка, но засмущалась под пристальными взорами курсантов, опустила вниз глаза.
Тураеву стало страшно за девушку: видно по ней, что она скромная и ранимая. Что несёт таких недотрог в военное училище? Где из строя запросто крикнут обидное слово; безжалостно не только посмеются над каким-нибудь пустяком, а всласть поржут так, что несчастной девушке унижения год потом не забыть.

Там, где женщина редкость, тяжело ей под прицелом сотен мужских глаз – прилипчивых, откровенно любопытных и наглых. И красивой тяжело и некрасивой. Красивая пострадает за красоту – возжелания её прекрасного тела будут звучать пошло и грязно. Некрасивая заслужит циничный упрёк в отсутствии приятности, за обладание какой-либо отталкивающей чертой. Весёлым хором осудят серую мышь, словно та сама подбирала себе лицо или фигуру и добровольно отвергла законы гармонии.
Таков безжалостный и взыскательный взгляд курсанта – молодого самца, гордого уже тем, что он самец и на нём военная форма. Себя же никто не спросит: а каков я телом да лицом? Обладатель ли я - молодой человек, стройной фигуры, или может, одарён чудесным благородным ликом? А не прыщавый сам ли я как мухомор? А может, и у меня в двадцать лет нету талии, а вместо этого свисает свинячий жир? А может то, что называют кормой и у меня таких же внушительных позорных размеров? 

Увы, строгих вопросов себе молодые не задают даже в одиночестве. А уж когда набирающих силу самцов в одном месте сто штук! Тогда каждый из них строгий судья чужому телу и каждый сам себе значится Аполлоном! Тут, в безликой толпе, подзуживаемой двумя-тремя бессовестными заводилами, все знатоки женского организма!
Только покажись на горизонте ноги в юбке, только промелькни платьице женское, только высветись личико девичье! Словно по команде все развернутся, как локаторы засекут и неотступно отследят до самого исчезновения, бесцеремонно как гуси загогочут, как фантазёры разденут догола, как старушки-сплетницы обсосут все косточки.

А уж едва появится новенькая особа, так ей первый встречный остряк и прозвище недолго думая приклеит. Да такое обидное, что постороннему сквозь землю провалиться, а каково ей, персонально сподобленной хамского внимания?
О женской доле в училище частенько размышлял Тураев. Иной раз с сочувствием к слабому полу, даже с затаённой досадой – кто вас сюда гонит? На всеобщий пристальный обзор, на насмешки и похотливые обсуждения, под грязные фантазии. Кто? Неужели вы не слышите рокот слов циничных, не догадываетесь о сути сказанного?

Он хорошо помнил, как появилась одна лаборантка, вот на этой же кафедре – возьми и с ходу перед курсантами оговорись: «ключи» назвала «клячи». И что же? Вроде и девушка симпатичная, а как обозвали «клячей», так прозвище к ней и прилипло. И никуда она от этой «клячи» деться не смогла, уволилась.
Тураев глядел на девушку и боялся её беззащитности, чьих-нибудь сальных выкриков. К его радости от них удержались – Драпука след простыл, а его роль циничного комментатора никто не подбирал.

Девушка подняла голову, переспросила: - Дежурный? 
- Да я при ней вечным дежурным буду! – Рягуж решительно поднялся над партой. И только тут Тураева осенило - дежурный-то он! Он ещё ничего не успел ни обдумать, ни вымолвить, а его вдруг охватила радость – до резкой теплоты в руках, томная, многообещающая! «Поменяться? Ни за что! Нет ни с кем»!
- Я дежурный! - Тураев торопливо поднял руку – показать себя девушке. Они встретились глазами и Антон поспешил отвернуться, потому что вдруг испугался покраснеть при товарищах, при незнакомке – он ещё никогда так открыто не глядел в красивое девичьё лицо. 

Взвод не торопясь тянулся на выход - каждый считал долгом всмотреться в хорошенькую лаборантку.
Класс опустел, и Антон принялся равнять стулья, заглядывать в столы, желая увидеть там кучи всякого мусора. Он нарочно двигался вяло, задерживал взгляд в закутках, радовался каждой завалявшейся бумажке.
То, что в трёх метрах от него стоит красивая незнакомка, в глазах которой он открыл какой-то невероятный магнит, чрезвычайно взволновало Тураева. Он косился на лаборантку непрестанно – глаза его разрывались между рядами столов и тоненькой, эфирной фигуркой. Антон чувствовал, что девушка ему очень нравится.
 
Потребность сказать ей хоть слово, пробросить между ними пусть тонкий, шаткий, но мосточек - давила с каждой секундой: «Упускать шанс нельзя! Выделиться перед ней из тысячи лиц»!
В голове Антона вертелись подходящие слова, он был готов начать разговор то с одного предлога, то с другого, но язык почему-то отказывался выполнять приказы. Хотелось лихо, непринуждённо представиться, поразить какой-нибудь смешной фразой, но ещё несказанные слова уже наперёд казались курсанту глупостью. Вместо слов он вздыхал, направлялся к очередной парте, собирался с силами вновь - всё повторялось: оцепенение и тихий вздох.

Девушка тоже никуда не торопилась. Она шла вслед и осматривала парты, грациозно клоня голову вбок, слегка приседая. Беленькие коленки лаборантки тесно поджимались друг к другу, и их вид заставлял Тураева холодеть от пронзительного восторга.
Длинные, ровные волосы незнакомки от наклона дружно срывались вниз, застилали глаза, но девушка невозмутимо водворяла их обратно – после каждого приседа. Тоненькая изящная ручка и её мягкий, божественный взмах – делали с курсантом что-то невообразимое: виски стучали, сердце прыгало. Девичья рука обернулась мощной силой, что вдруг взломала скорлупу, под которой был сокрыт уже не отрок, а юноша Антон Тураев – со всеми полагающимися мыслями и желаниями…

С девушкой он по-настоящему не дружил. Конечно, были симпатии к противоположному полу и, как полагается, бурлила подростковая игривость к «объектам» повышенного внимания, было невинное баловство с ровесницами.
Но так, чтобы сердце окрылялось любовью, чтобы чувства пылали с невероятной силой и обретали взаимность, чтобы его губы шептали жаркие признания, а уши внимали ответным страстям - никогда.
Ему казалось несколько раз что пришла любовь, но девушки, что вносили смятение в его трепетную душу, теряли ценность из-за самых разных причин – от пошлого глупого слова, от слащавой, неуместной театральности. И это разочарование настигало его быстро, подчас за один день, за неделю - время словно забавлялось с Тураевым - срывало маски привлекательности с избранных им особ.

Столы центрального ряда они смотрели вместе: курсант слева, лаборантка справа. Тураев делал вид, что заглядывает в парты, но сам взглядом не отрывался от девушки, и всё так же – молча, не в силах преодолеть проклятую скованность. Два раза их головы едва не коснулись друг друга, и Тураев явственно ощущал запах её волос - необычный, умопомрачительный.
«Сейчас или никогда!» - наконец-то решился Антон и, сгоняя дрожащими руками складки на гимнастерке, предстал перед девушкой.

Глава 27
http://www.proza.ru/2009/11/15/9