Побольше ментов дай нам, боже

                ПОБОЛЬШЕ МЕНТОВ ДАЙ НАМ, БОЖЕ…

     «Я, полковник медицинской службы Александр Васильевич Томанцев, официально заявляю: война - дерьмо».
    
     Ночь. За окном темень. В кабинете со стеклянными шкафами за столом спиной к окну сидит мужчина средних лет.
     Тишина - не слышно как звякают трамваи.
     Трамваи по ночам не ходят.
     Он привык к их дребезжащему постукиванию за окном кабинета. Оттуда постукивает, из-за спины, с дзиньканьем. Но вдруг он вожмет голову в плечи, зажмурится, и задрожит подбородком… Нет - не контузия. Не случайный вдруг запоздалый трамвай пугает его. Он так спасается от плача, слез. Мужчина за столом - начальник «гнойной хирургии» полковник А.В.Томанцев. Перед Томанцевым бутылка коньяка. Лист бумаги на столе.
     Отложил ручку. Плеснул себе, пролил шоколадные капли на белый рукав халата. Зло выпил. Закурил…
     Он не курил три года. Он хотел в эту ночь заснуть и не просыпаться никогда. Что могло вывести из равновесия старого служаку, полевого хирурга? Он резал и сшивал не счесть сколько человеческих тел, похожих на свежие, вымазанные в навозе мясные туши. Он наглотался брызжущей из порванных артерий человеческой крови. Он засыпал без задних ног после многочасовых операций. Он пил коньяк и не пьянел никогда. Даже когда упал в коридоре госпиталя и умер на его руках от сердечного приступа старший ординатор, его старый друг, он серел лицом от напряжения. Но реанимировал, реанимировал. Он и тогда не проронил ни слезинки. И на похоронах стоял ближе всех к гробу. Но ни слезинки. Однажды он видел слезу, которая стекла по щеке умершего на операционном столе солдата. Слеза на мертвом лице. Солдат умер в сознании с открытыми глазами, и ему было так больно перед смертью. Даже тогда…
     Только одно. Его дочь. Лиза! За эти три самых проклятых в их жизни месяца она стала старше своей матери.
     Боже! Какая сволочь, приказала отправлять женщин на войну? Какая?!.. Кто заставил его маленькую девочку, его кровиночку, розовую попку, цветочек нежный, первоклассницу с ранцем и букетом, смешливую шалунью… кто-о?!
     Он вспомнил того лейтенанта, «сто первого». Текли слезы по щекам полковника, а он не смахивал их, только дрожал подбородком. Он не помнил его имени. Но помнил (не забыть никогда) его слова: «Таких как этот нельзя пускать на войну. Нельзя. Слабый он, убивают сразу таких на войне».
     А его дочь сильная. И сильных ведь убивают на войне. И убивают не пулей и снарядом, а по-настоящему. На все поколения вперед…
    
     Шестого февраля двухтысячного года войска взяли Грозный. К первым числам марта Лиза вернулась домой из служебной командировки вместе со своим МОСНом. Она пришла в дом своих родителей. Она села в прихожей и опустила под ноги дорожную сумку. Она сняла с головы вязанную шапочку, провела рукою по волосам, заправила прядь за ухо.
     Томанцев хотел обнять ее, но не решился отчего-то. Лиза вдруг подняла к нему лицо и сказала ровным уставшим голосом:
     - Папа, ничто не выглядит жальче, чем голое мальчишеское тело.
     Он не расспрашивал дочь ни о чем. Он стоял на кухне у плиты - аппетитно закипало в кастрюльке; за окном робко проглядывало солнце, по стеклу таяла и сползала пластами наледь. Лиза вышла из ванной комнаты свежая и причесанная, присела к столу. Томанцев сел напротив. Поставил перед дочерью тарелку с супом. Потом, будто опомнившись, встал и вынул из холодильника водку. Разлил в два стакана.
     Они выпили.
     Лиза взяла со стола ложку. Зачерпнула самую малость горячего и поднесла к губам. И так замерла. И опустила, не попробовав.
     - В наш медицинский отряд определили новых мальчиков… - Лиза задумалась. - Нет не мальчиков - солдат. Они, конечно же, были солдатами, потому что мальчики в бушлатах там, куда их отправили вместе с остальными, взрослыми мужчинами, не думали о девочках, они думали, как бы им пожрать посытнее, выспаться покрепче. И только, может быть, во сне, когда их сознание выключалось, они нечаянно видели девочек. Солдаты…
     Томанцев ощутил жжение в груди, но не пошевелился - тупая боль пришла и не отпускала. Страх… Пусть бы другой рассказывал - чужим языком, незнакомыми интонациями, - он бы не стал слушать - прогнал, научил бы наглеца не наслаждаться воспоминаниями. Воспоминания - утеха слабым. Он привык бить наотмашь, не жалея слабых и не сожалея после. Чтобы воспитывать остальных сильными. Но Лиза…   
     - Я обратила внимание на двоих. Один ушастый, чернявый: сопливый, зачуханный такой. Руки у него рабочие - я заметила. Второй высокий блондинчик - красавец. Наглый взгляд. Первого звали Иван Петров, второго Петр Иванов. Призвались они с одного двора, учились в одной школе. Родители у обоих приличные. Я их не расспрашивала о доармейской жизни. Не было времени, сам понимаешь.
     Томанцев поежился, кивнул - что слушает внимательно. Лиза знала характер отца, но стала рассказывать - стала.   
     - А я к Петрову сразу прониклась. Он ведь был как Лешка мой, историк, такой же наивный и безотказный. Такие на вой… там, на вес золота. Прозвала его Галчонком. Но его забрали наши мужики - зампотех. Ему нужен был водила с опытом. Галчонок механиком был до армии. Дура, дура…   
     Она мешала ложкой в тарелке. Вдруг уронила ложку. Побледнела. Сглотнула нездорово.
     - Что ты? - ахнул Томанцев.
     - Нормально, пап, - и вскочила. Выбежала. Стукнула дверь в ванную. Зашумела вода.
     Лиза вернулась, села за стол, плеснув еще водки, выпила залпом. Томанцев не шевелился.
     - В отряде не хватало санитаров. Иванова определили в приемно-сортировочное отделение. Как начался штурм Грозного, пошло: двухсотые - трехсотые. Двухсотые - трехсотые. Броня подкатит, с брони двухсотых сваливают. Ору этому… Иванову: «Хватай, дурак, двухсотого, тащи!» Он, дурак, только хлопает глазами - какого? Двухсотого! Я треснула его по башке. Он схватил тело под мышки и потащил. А у тела вместо живота месиво. Кровь с дерьмом. Блондинчик мой тащит и носом в сторону. Дотащил и повалился. Трясет его, блюет навыворот…
     Смотрит Лиза перед собой в тарелку, ложкой водит. Остывает суп.
     - Поешь, - говорит дочери Томанцев и смотрит на водку, сквозь бутылку на просвет.
     - Дальше, день за днем одна картина. Были дни - принимали по сто двадцать человек. То мы на марше. То развертывание. Не успели стать - понеслось. На вертушках, на бронях, на легковушках, грузовиках. Чеченцев приволокли - боевиков. Мы и чеченцев лечим? Лечим! Ну, значит, лечим… Мы как в бреду. В Чечне земля - пластилин. Будь проклят этот пластилин! Вертолеты сядут в кашу, на колеса поналипнет земли. Летчики тужатся, а не могут взлететь. Мы их подкидывали. Да, да! Ухватимся кто за что - за колеса, за кабину - и подкидываем вертолет. А они тужатся… Я зажмуривалась, потому что думала - сейчас винтами нас превратит всех в фарш. Через неделю попался мне на глаза этот блондинчик Иванов. Тащит двухсотого и кряхтит: «Мама моя, роди меня обратно!» И так одно и то же повторяет без конца. Я услышала нечаянно. Испугалась. Мне показалось, что у него крыша поехала. Но жалеть его не было времени. Дура я, дура… Нужно было найти, хоть полсекунды, нужно! Всех валили кучей, вперемешку: двухсотые - трехсотые, двухсотые - трехсотые. Сортировали потом. Мама дорогая!
     Лиза раскраснелась от водки. Или не от водки? В Томанцеве пересилило профессиональное - не здоровый румянец у Лизы. Но спал сразу румянец - бледна Лиза.
     - Ты больна? - спросил он дочь.
     - Нет, папа, я не больна, - ответила Лиза. - Я расскажу дальше. Подожди папа… Галчонок, Петров, где пристроится - на ящиках, на носилках, в уголке присядет на корточках - там и спит. Я бужу его: вставай, Галчонок, в рейс тебе. Дрова, милый, заканчиваются. Соляра заканчивается, вода заканчивается. Вставай, милый… Поднимается он, как тень, как приведение - только глазенками сверкнет черными и руками трет грязные щеки со сна. Петров таскал на своем ЗИЛу продовольствие, уголь, снаряды, раненых, двухсотых. Все, что прикажут. Выскочу на мороз, покурить. Смотрю его ЗИЛ наша санитарная МТЛБ тянет за бампер из грязи. Хлоп! Отвалился бампер. Его за передний мост. Ему зампотех: «Давай, сынок! Поднатужитесь со своим ЗИЛом! На улице минус двадцать, в операционной должно быть плюс двадцать! Где, сынок, дров взять? Только на тебя, на тебя надежда. Колонна?.. Какая, сынок, колонна! Нету прикрытия. Бери лейтенанта. Бронниками обвешайте кабину, два бэка с собой, гранат десяток. С богом, сынок. Вали». Докурю я и обратно в операционную. Там у нас бесконечно: двухсотые - трехсотые. Некогда мне думать про Галчонка. А ведь могла бы, хоть бы минутку могла бы… До базы в Моздоке больше сотни километров по воюющей Чечне: банды шныряют каждый день. Подрывы, минные поля, обстрелы… Галчонок восемнадцать раз сходил туда и обратно. До Моздока и обратно. Восемнадцать раз! 
     Томанцев видит - больна его дочь. Что, что?.. Простуда, инфекция? Инфекция! Не дай бог! Она могла заразиться гепатитом, какой-нибудь дьявольской заразой. Крови много в операционных, разной крови - дурной тоже.
     - Ты больна? - спрашивает дочь Томанцев.
     - Я не больна, папа. Потом… Потом я стала замечать, что блондинчик привыкает вроде. Через месяц обжился, а к концу оборзел совсем: стал на наших девчонок скалить зубы. Но наших больно не разжалобишь. Не люблю я бабников. Нормальный мужик и так себе найдет подругу; мужика сама женщина выберет. Бабник и днем и ночью ищет - даже в дерьме станет искать… Я как-то заметила по его глазам, что он не в себе. Подумала, что обкуренный. Сказала главному. Тот отмахнулся: «Где других взять? Этот уже намостырился таскать двухсотых. Черт с ним. Скоро домой». Дура я дура… Однажды слышу голос. Блондинчик. С улицы. Там где двухсотые… Слышу: «Менты, они жирные после «зачисток» бывают. Жирные! Побольше ментов дай нам, боже…» Я подумала, ну все - заговариваться стал. Хотела выглянуть, но меня позвали. А в этот же день я заметила, что стала пропадать группа «А»: промедол и морфин. Наркотические… Не досчиталась нескольких ампул. Сказала главному. Он зарычал на меня, но потом извинился - но строго сказал, что надо разобраться, чтобы мы следили за санитарами. Я стала следить. И поймала… Блондинчика поймала, когда он вынул ключи у спящей медсестры и стал копаться у  ящика с группой «А». Тут я его и прихватила. Он плакал, просил, чтобы не сообщала. Наглый был. Предлагал усугубить деньгами! Я еще тогда подумала, откуда у этого мудака деньги? Начмед его хотел расстрелять… Переворошили мешок блондинчика. Оттуда вывалились чужие, не его, вещи: бумажники, кошельки, деньги, золотые кольца, цепочки, крестики, молитвенник мусульманский; всякая мелочь, что берет любой человек в дорогу. А меня как током прошибло: «Менты они после «зачисток» жирные!» Он, значит, двухсотых обыскивал: в неразберихе под шумок можно много добра натрясти с двухсотых. Он уже разбирался даже, кто «жирнее». Блондинчик Петров… Тьфу, ты дьявол! Иванов. Становился он на колени и плакал. Он клялся, что всемерно осознает всю низость своего поступка, что у него просто от всего этого дурдома зашел ум за разум. Мы ему поверили. Врачи поверили. И начмед. И я поверила. Дура…  Простили гавнюка. Через неделю мы вышли из Чечни и колонной благополучно добрались до Моздока. Я путала их фамилии, Петрова и Иванова. Только один был Галчонком, второй блондинчиком. Так не путала. Так их не спутаешь…
     Томанцев решил, что завтра же поведет Лизу на общее обследование. Не пойдет? Силком потащит. Волоком… Нет - такую не заставишь силком. Его характер. «Что ж ты «сто первый», - думал Томанцев, - не подсказал мне тогда? Или подсказывал, а я не понял тебя? Смалодушничал? Пустил на самотек… Ох, дурень я!» Нет, сегодня же он позвонит и узнает… чтобы утром сразу в первую очередь. Нет! Без очереди. Он имеет право.
     - Где у тебя болит? Есть горечь во рту?
     - Нет, папа. Не надо… - Лиза теперь взглянула на отца. - Может быть, он имел право так поступать после всего, что навалилось… после двухсотых… дерьма вперемешку с кровью? Он, наверное, как все мальчишки играл в детстве в войну, - Лиза бросила ложку в остывший суп. - На третий день, как мы стали в Моздоке, пропал архив. Три ящика с  историями болезней и корешками формы «сто» - то, что подлежит сдаче в военно-медицинский музей! Начмед, чуть с ума не сошел… Архив нашли на второй день. Мужики с особого отдела, наши хирурги, эфэсбешники - все вместе землю носом рыли! Нашли архив в траншее, которую выкопали санитары на случай возможного прорыва банд Басаева. Как прижали блондинчика Пет… Иванова, он сразу все рассказал. Плакал, что обидно стало ему. Что так он был унижен там за хребтом, что решил отомстить всему МОСНу за свою поруганную молодость. Вот, сука! Скажи, пап?
     Но Томанцев неожиданно для себя спросил:
     - А что было с тем, вторым?
     - Петровым? Галчонок погиб за два дня до нашего выхода. Его ЗИЛ подорвался на фугасе. Я сама обмывала его тело. Он был таким жалким, голым. У него было совсем мальчишеское тело.
     Лиза вдруг спокойно - голосом уверенным и ровным - сказала:
     - Я, папа, на третьем месяце. На третьем… Я, папа, на аборт пойду. Завтра и пойду. Не могу я. Он все видел. Он все знает… Он не должен был знать этого. Я не хочу, чтобы он кричал мне - мама, моя, роди меня обратно! Я, наверное, дура. Дура… Прости папа. Ты поймешь. Лешке не говори. Я поэтому приехала сразу к вам, к тебе. Лешке позвоню. Поеду к нему. Он, дурачок мой, галчонок безотказный. Я ему не скажу, чтобы он не страдал. У него научная работа. А то он станет страдать. А мы с Лешкой еще сможем, папа, обязательно сможем. Только потом, когда все уляжется.
    
     Привычка у Томанцева была, еще с курсантских времен. Он записывал особенно важные, на его взгляд, мысли. Тезисно готовился к экзаменам. Потом на службе, даже дома иногда, чтобы не забыть наставления жены по хозяйству, чиркал в блокноте: купить картошки, погулять с Лизочкой, зайти в молочную кухню. И т.д.
     Дзынькнул первый трамвай.
     Пришло утро.
    
     16.04.2008 г.          Коломна, д. Белые Колодези