Выбор

Лена подошла к  длинному ряду пятиэтажек и в замешательстве остановилась: на домах не было номеров. Увидела старушку, о чём-то громко беседующей с ребёнком, лет десяти, стоящим в окружении сверстников, решила спросить. Подходя, услышала разговор:
- Ты же хоть поел бы, что ж ты голодный несёшься куда-то?
- Ну, бабуин…
- Какой я тебе «бабуин»? Сколько раз говорила, не называй меня так! Баба Инна! Вот ты – бабуин настоящий, в этих  штанах! Хоть бы подтянул их, что ли, свалятся ведь на бегу!
Дети вокруг засмеялись.
- Баба Инна, – на этот раз ребёнок не скомкал имя старушки, - ты ничего не понимаешь! Это рэпперские штаны!
- Какие там дрэперские! Мотня висит между колен, а ему дрэперские! Горе с тобой! Шапку хоть ровно надень!
Но мальчишка отмахнулся от неё, и стайка ребят вмиг куда-то убежала. Старушка, только всплеснула руками.
- Внучёк? - Лена подошла ближе.
- Да уж правнук! Придумает же, «бабуин», вот ведь бесёнок! - хотя по глазам было видно, что она в пацанёнке души не чает.
- Подскажите, пожалуйста, это дом семнадцать?
- Семнадцать! А кого Вам тут?
- Девятая квартира - Синицыну Инну Ивановну и сорок восьмая - Куделина Сергея Анато…
- Куделина почитай уж недели две как схоронили, опоздала ты.  А Синицына – это я. Ты откуда будешь? Собес, что ли?
- Нет, я из Облэнерго, договор новый надо заключить, вот, две квартиры остались, Ваша и, теперь уже не знаю чья…- растерялась девушка.
- Да мы и сами не знаем, там сейчас война идёт за квартиру. Родственники прямо на похоронах переругались! – старушка улыбнулась. – Ну, пошли, что ль, договор ваш подписывать.
- Вот моё удостоверение, - Лена начала рыться в сумке.
- Да вижу, что ты не мошенница! Да и воровать-то у меня особенно нечего. Мне звонили ваши, звонили, а я всё не могу до вас добраться. Спасибо, что сами пришли! Заходи, чего стоишь?
В квартире вкусно пахло сухофруктами и какими-то травами. Простенькие допотопные обои, паркет, уложенный с советских времён. На кровати – огромные подушки, накрытые белоснежными накрахмаленными кружевами. Сервант «Горка» с обязательными фотографиями – как чёрно-белыми с торжественно-напряжёнными лицами,  так и новыми цветными, на одной из них вовсю улыбался тот самый «рэппер». Всё чистенько, но уж очень архаично. 
- Чаю будешь?
- Нет, спасибо, я быстренько!
- Набегаешься ещё, я тебя так не отпущу!
Старушка быстро ушла на кухню, слышно было, как звякнул чайник. Вернулась, вопросительно кивнула:
- Ты варенье любишь?
- Да я, правда, спешу! Неудобно! – начала отнекиваться Лена, но хозяйка уже ставила на стол угощения.
- Мой внук, отец этого шалопая, - бабуля указала на фото, - говорит: «дают – бери, бьют – беги».
- Но Вы же бить не будете! – Лена засмеялась.
- Ещё как буду! – старушка тоже заулыбалась.
Наконец, когда стол был сервирован, чай разлит по чашкам, хозяйка спросила:
- Что там за документы от меня-то нужно?
- Паспорт, предыдущий договор, если есть, кто ответственный квартиросъёмщик, льготы, последняя квитанция, - начала перечислять девушка.
- Ну, я и есть, самый ответственный, - старушка открыла шкаф, принялась рыться в документах, приговаривая: - Так, паспорт есть, пенсионное, вот на квартиру, а договора что-то не помню.
- Да не важно, мы сейчас новый заключим и всё.
В это время на пол из шкафа вылетела и раскрылась картонная коробочка.
- Я помогу! - Лена бросилась поднимать. Из коробочки ладонь девушки, тускло блеснув рубиновой эмалью, упал орден Красной звезды. – Ого! Ваш?
- Мой, будь он неладен! – старушка вздохнула.
- Почему же «неладен»? А за что?
- Ой, да особо нечего рассказывать…
Лена взяла орденскую книжку, прочитала вслух: «Веретенникова Инна Ивановна за мужество и отвагу, проявленные при исполнении воинского  долга, в условиях, сопряженных с риском для жизни, награждена орденом Красной звезды».
- Веретенникова – моя девичья фамилия, - пояснила хозяйка.
Лена глядела то на орден, то на книжечку, потом подняла глаза на старушку.
- Вы воевали? Ну, расскажите, пожалуйста!
- Ладно, - Инна Ивановна вздохнула, - только ты что же чай-то не пьёшь? Мы так не договаривались! Остынет!
А сама всё подвигала к Лене пиалки со сладостями.
- Вы меня как мальчиша-плохиша кормите – «бочку варенья и корзину печенья», - сопротивлялась Лена, - а фигура?
Старушка критически поморщилась:
- Ешь, говорю! Тогда и фигура будет!
- Вы обещали рассказать…- с набитым печеньем ртом напомнила ей девушка.
- Ну, так слушай…- и старушка начала свой рассказ:
«Я закончила курсы медицинских сестёр как раз после капитуляции Германии. Радость, конечно, была великая, но с другой стороны обидно было, что повоевать не успели. Несколько наших девчонок отправили в Прагу – там ещё продолжались бои, а остальных - кого куда придётся. Меня – в 39-ю армию, к генералу Людникову. Пока добралась до Инстенбурга, что возле Кёнигсберга, армии уж след простыл, остались только госпитали с ранеными, куда меня временно и прикомандировали.  За месяц насмотрелась я крови так, что на всю жизнь хватило. Война закончилась, люди празднуют, а в госпитале – боль, стоны, слёзы безногих и безруких. И смерть…  В общем, когда предложили поехать «по месту службы» - с радостью согласилась, только чтоб этого всего не видеть.
Включили в состав поезда-эвакогоспиталя и через всю страну - на восток. Сначала в поезде были солдатики из тех, что демобилизовывали по ранению. Но пока - то ехали, то стояли,  к станции Даурия, что где-то в Забайкалье, остались только врачи да медсёстры, такие же, как я. Простояли какое-то время на станции, тут за мной машина приехала – моя-то часть уже в Монголии. Попрощалась с девчонками,  и в машине - на аэродром. Только взлететь в этот день не удалось -  что-то с самолётом  было. Там я и познакомилась с двумя лейтенантами – они тоже в эту часть летели, у них в планшете какие-то важные документы были – ни на минуту его не оставляли: если один спал – другой сидел с планшетом. А сами – молодые, весёлые. Один, Петя –  чернявый, с усиками, всё подкручивал их. Второй – Саша, повыше и поплотней Пети, весь беленький такой, и глаза голубенькие. Ну, совсем мальчишка, а туда же. 
Где же фотография? Ага, вот она. Это нас корреспондент сфотографировал, он прилетел вместе с лейтенантами из Читы, но ему в штаб 36-й армии надо было,  или ещё куда. Ну не важно…
А как они ухаживали смешно! Петя всё серьёзностью брать пытался: «Инна Ивановна! Товарищ младший сержант». А Саша – тот стихи читал, и так хорошо у него получалось! И букет цветов где-то раздобыл. Зато Петя пел хорошо. Голос медный такой, как затянет  «Из за острова на стрежень…», а стихи не любил – говорил : «Несолидно!»
Ну, как бы то ни было, а всё же полетели мы. В самолёте, помимо меня и лейтенантов, были ещё несколько человек, какие-то военные.
Летим, моторы гудят, мои лейтенантики рядом сидят, я дремать начала. Вот тут  всё и началось: вдруг страшный треск, и по лицу полоснул холодный ветер. Открываю глаза – а офицер, что напротив сидел,  как-то странно дёргается, смотрит на меня, а изо рта кровь идёт. Поворачиваю голову возле меня в фюзеляже дырка, оттуда дует страшно. Слышу – кто-то ругается.  Тут тряхнуло сильно, я от страха вся оцепенела. Наверное, сползать  начала. Помню, только бледное лицо Саши, он схватил меня, кричит: «Держись!». Петя с другой стороны меня поддерживал, тоже кричал: «Не бойся!».         
Кто-то из экипажа полез в пулемётную турель – она прямо в середине салона была, сделал несколько очередей из пулемёта, на пол посыпались гильзы, запахло порохом.  И вдруг перед глазами – как молнии – щёлк-щёлк-щёлк. От стенки напротив меня отлетел кусок обшивки, образовав огромную дыру. Летчики начали резко снижаться, а пулемётчик всё строчил и строчил без остановки.  А потом чувствую – переворачиваемся. Мимо меня что-то пролетело – ящик ли, а может человек. От криков людей в салоне уши закладывает, а я смотрю в эту дырку напротив и спокойно так думаю: «ну вот и всё!» И букет держу, что Саша подарил. А больше ничего не помню.
Очнулась я  - вся в песке, голова гудит, глаза почти ничего не видят. Ощупала себя – вроде цела, левая рука только слабо действовала, напухла, да и я вся – в синяках и царапинах, но это ерунда. Потихоньку пришла в себя, осмотрелась – какая-то пустыня вокруг – всё серое, песок, трава. Слышу – рядом стонет кто-то. Только начала подниматься – сразу упала, до того голова кружилась. На четвереньках поползла к раненому, хоть двигаться могла с трудом. Нашла, перевернула – это был Петя, только чуб и усы не чёрные, а серые от пыли. Гимнастёрка вся в крови. Я ему:
- Петенька, сейчас помогу! Сейчас.
А он вдруг открыл глаза, бормочет:
- Планшет! Планшет!
Я ему:
- Найдем планшет, сейчас перевяжу, всё будет хорошо!
А он вдруг схватил меня за плечо, глаза страшные, из раны в груди воздух свистит:
- Товарищ младший сержант! Планшет… Это приказ… приказ…
Потом руку разжал и потерял сознание.
А у меня перед глазами всё плывёт, в ушах – как в кузнице – бум, бум! Но встать надо. Кое-как поднялась, увидала столб дыма, что от упавшего самолёта взвился. Начала осматриваться, может кто живой. Кругом какие-то обломки, всё припорошено песком да пылью. Нашла чей-то вещмешок с шинелью, притащила к Пете, оглядела его раны: сквозное пулевое  в грудь, рука сломана, ушибов много. Перевязала индивидуальным пакетом из вещмешка.
Пошла искать остальных.
От самолёта, вернее от того, что от него осталось – жар, копоть, вонь от горелой резины и ещё какой-то жуткий смрад. Это потом я докумекала, что так пахнут  жжёные   кости: взорвались бензобаки, и все кто был при падении внутри - сгорели дотла.
Стала ходить вокруг, может, ещё кто жив.  Нашла чьи-то ноги. Сапоги, галифе… Всё в кровищи и в грязи. А верхней части не было. Так и не признала, кто это был. А потом, глядь - песок шевелится. Я – туда. Раскапываю – белые волосы. Сашка! Живой! Откуда силы взялись, я его из земли выдернула, быстро осмотрела: обе ноги сломаны ниже колен,  рёбра справа - тоже,  на животе – рваная рана, но, вроде, неглубокая.  Быстро оттащила его туда, где Петя лежал. Рану заткнула и давай вновь бегать искать живых и вещи. Нашла какие-то тряпки, видно, в самолёте были, буханку хлеба и  флягу с водой. Ещё одна такая же была у меня. А в найденном вещмешке – фляга со спиртом, продукты, бельё. Ну, думаю, живём! Это ж подумать: одна, неизвестно где, с двумя тяжелоранеными, а я, дурочка, радуюсь. Ну, обработала я обоим раны спиртом, вновь перевязала, кого бинтом, кого бельём. Только тогда почувствовала  страшную боль в руке – растянула я её сильно при падении. 
Пошарила ещё разок вокруг канавы в земле, что самолёт при посадке пробуравил. Нашла злополучный планшет,  ещё одну шинель в скатке, вот и всё, что осталось от самолёта с людьми.
А дальше… А дальше сижу я и не знаю, что делать, куда идти. Тут, слава Богу, Петя в себя пришёл. Опять за планшет свой спрашивает. Я ему:
- Вот он! Саша рядом, ранен сильно. Больше никого. Что мне делать теперь? Наших ждать?
Ему говорить видно тяжело было, грудь всё-таки прострелена, но он головой покачал:
- Уходи… на запад. Там… наши… Мы... должно быль…с курса сбились, вот нас… японский истребитель… атаковал. Теперь они сюда придут… Приказываю…планшет…
И опять упал в забытье.
А меня страх разобрал. А ну, как японцы сюда нагрянут, живо на штыки поднимут! Война-то с ними ещё не началась, но отношения были  – хуже некуда! Ну, думаю уходить надо, а как? Двое раненых-то. Вспомнила, что видела отлетевший от крыла самолёта алюминиевый лист. Нашла, притащила. У Пети из кобуры пистолет вынула, прострелила две дырки, расширила их какой-то железякой от самолёта, скрутила из тряпок верёвку, привязала. Получились сани-волокуши. Переложила на них моих соколиков, впряглась. Тяну – а с места не сдвину, ослабла так. Дёргаю, дёргаю, а всё без толку, запыхалась только.
И, вдруг, такая злая на себя стала, думаю, что ж это я такая-сякая, никуда не годная! Дёрнула ещё разок – санки мои и пошли, пошли за мной, но всё равно, тяжело. Протащила метров сто – вдруг, полегче стало. Я в ритм вошла, ещё метров сто отмахала, а оглянулась – и обмерла – на санках один лежит. Второй – Саша – свалился по пути. Опять бегом назад, волоком на шинели притащила его к санкам, погрузила, впряглась и снова вперёд… Сколько шла – не знаю, час или два,  но, озираюсь - и чуть не заплакала от досады – дым от самолёта – вот он, кажется почти рядом. Выходит, я за всё это время топталась почти на месте. Села я на этот серый песок, смотрю на моих лейтенантиков и реву белугой. Тут Саша в себя пришёл, сказать ничего не может, только глазками своими голубенькими на меня смотрит и улыбается, прям как ребёнок маленький, потом опять забылся. Ну, что с ними делать будешь! Опять, как тягловая лошадь потащила их вперёд. Да только с каждым шагом начинаю понимать, что не дотащу обоих».
Здесь Инна Ивановна умолкла, взяла орден, положила на ладонь, погладила пальцем, словно хотела расправить рубиновые лепестки, вздохнула и продолжила:
«И вот тут мне от мысли этой  так стало страшно, не передать. И умом-то понимала, что нельзя по-другому, но… Тащу их и оглянуться боюсь, кажется они смотрят на меня – один голубыми, другой - карими глазами, и ждут моего решения!
Запнулась за кочку, упала лицом в пыль, совсем без сил. Поднялась, отплевалась от песка, посмотрела назад – опять вижу дым от чёртова самолёта. И вот так несколько раз – рывок, тяну-тяну, потом кровь стучит в висках, голова кружится, падаю. Встаю, оглядываюсь – а дым здесь, как будто рядом. И вновь мысль – двоих не дотащу. И ещё понимаю, что тот, кого брошу – наверняка не выживет, а значит, от меня зависит, кто из них будет жить, а кто нет.
Ты, дочка, не представляешь, как это страшно – ВЫБОР. Тогда думала – уж лучше бы я погибла, или ранена была вот так же, только, чтоб не мучится вот этим самым выбором.
Наконец, добрела до россыпи крупных камней. Села на один из них, посмотрела на раненых – сердце чуть не оборвалось. Так и сидела, не помню сколько времени. И ревела, и пальцы кусала от бессилия, а вояки мои лежат себе в забытье, им хоть бы хны!
Ну, хлебнула я спирта, для храбрости, вытерла слёзы и вдруг поняла, что подспудно выбор я уж давно сделала. У Саши переломаны ноги, а значит, тащить мне его всю дорогу. А у Пети ноги целы, и если придёт в себя,  то сможет,  хоть как-то, идти, и мне легче будет. Лёгкое у него, конечно, пробито пулей, но я знала случаи, когда при таких ранениях солдаты могли двигаться.   Да и Саша потяжелей Пети будет.
Усадила я Сашеньку возле этих камней, шинелькой спеленала. У самой зуб на зуб не попадает, руки дрожат. А он глазки свои опять открыл и смотрит на меня. А ему: «Сашенька, родненький, мы вернёмся, помощь найдём, и вернёмся, ты только продержись! Я тебе и тушёнку вскрыла, и водичку оставила, и хлебушка, только держись! Ну, пожалуйста, скажи что-нибудь!»  Но он только смотрит на меня, рукой гладит и улыбается. Только из глазика его голубенького  слёзонька так и покатилась. Понял он всё тогда!
Бросила я его и потащила санки с Петей дальше. Иду, реву, голову повернуть  боюсь. А как оглянулась – сердце чуть не выпрыгнуло – сидит себе, смотрит мне во след, а ветер его белые волосики так и треплет, так и треплет. Охнула, прибежала  к нему. Нашла более удобное место, камнями обложила, чтоб ветер не дул. Слава Богу, он опять сознание потерял, не было сил смотреть ему в глаза. Поцеловала его. И больше уже не оглядывалась.
Бреду с санками, плачу, всю дорогу причитаю: «Прости меня, Сашенька, прости». И, как встречу россыпь камней, всё мерещится – Саша там лежит, и ветер его волосы шевелит. Извелась вся.
Тут незаметно ночь наступила, да такая звёздная – тут таких звёзд и не бывает.  Тащу санки, ориентируюсь то по звёздам, то по компасу, пока совсем не выбилась из сил. А как остановилась передохнуть – холод стал пробирать: гимнастёрка была мокрая от пота, хоть выжимай. Повесила я её на куст, просушиться, сама к Пете, под шинельку, чтоб тепло было и мне и ему. Так и забылась сном. Очнулась только утром, от холода. Петя всё так же лежит без памяти. Опять его на лист алюминиевый, перевязала раны, укутала шинелью.  Впряглась и потащила дальше. Рука болела страшно, тело всё – синее от ушибов да царапин, но правду говорят, в таких условиях на эту мелочь и внимания не обращаешь. Главное – не потерять направления. Выберешь ориентир – и прёшь на него. Потом следующий. Плохо, что в пустыне той всё сливается одним серым пятном. Несколько раз сбивалась с курса – только компас и помогал. Вскоре солнце стало сильно припекать. Пустыня – место контрастов, как сказали бы сейчас. Ночью – холод, днём – жара.   А я всё иду и иду.
И вдруг – какая-то жёлтая пелена на меня надвигается. Вмиг солнце стало блёклым, как в пасмурный день. Поднялся сильный ветер. Воздух разом наполнился песком и пылью, дышать стало невозможно. Я – к Пете. Шинелью его и себя укрыла, голову спрятала, только по ногам ветер с песком, как берёзовыми прутьями, так и хлещет. Буря стихла так же внезапно, как и началась. Вылезла я, песок стряхнула и опять поволокла свои санки. 
Есть почему-то совсем не хотелось, только пить. А фляга-то одна. Один раз увидела вроде болотце. Сунулась туда – а вода там горько-солёная, пить совсем невозможно, ну, хоть умылась, и то хорошо.    
Так вот и шла – тащила, уставала, падала. Тащила, уставала, падала. И – никого вокруг, словно на всей земле – только я и раненый лейтенант.
Ночь сменила день, потом опять встало солнце, а я всё упрямо пробиваюсь на запад.
Вода давно закончилась. Губы вспухли, запеклись. Язык сухой, во рту еле ворочается.  Всё тело ломит. На лице – ожоги от солнца. Начала уставать сильно – пройду немного, в глазах темнеет, сердце колотится. Постою, пока не полегчает, опять иду. И так до бесконечности. Даже плакать сил не было. И опять: ночь, день, ночь, день. Шла как в бреду.
Какие-то звери – волки ли, шакалы, не знаю, увязались было за нами, но близко не подходили. А как попытались приблизиться, так я в них из Петиного пистолета три раза выстрелила. Попала или не попала, но отстали они. 
 Один раз очнулась, а я сама иду. Санок нигде нету! Внутри всё оборвалось просто. Вернулась по следу, долго искала, нашла, наконец. Опять потащила.
Сколько времени прошло –  не помню, вокруг меня кружится эта унылая пустыня, и, вдруг, передо мной маячит  лицо женщины – плоское, широкое, с раскосыми глазами. Говорит что-то непонятное: «Быр-быр-быр». А я махаю ей рукой, уходи, мол, не мешай. А она не уходит, идти не даёт. А ещё Саша – лежит, камушками обложенный, ветер его волосиками играет. Я  наклоняюсь к нему, говорю «Сашенька!» - а он глаза открыл и: «Быр-быр-быр». А ноги как в болоте – не двигаются совсем,  и вода в том болоте такая вкусная, я пью её, напиться не могу, а вокруг запах бульона. Ты знаешь, не пробовала больше ничего вкуснее этого бульона.
В общем, меня, полумёртвую, нашёл монгол, кочевник. Отвёз к себе в юрту, а сам поехал за нашими. А женщина эта, что мерещилась мне – жена его. Она и отпаивала меня - то водой, то кумысом, то бульоном из баранины.   
Потом наши на машине приехали, забрали меня. Окончательно я пришла в себя только в госпитале. Там, при госпитале и осталась, повоевать так и не пришлось – войска уж дальше пошли – через Большой Хинган, добивать японцев. Там же корреспондент знакомый меня увидел, фотографию вот эту отдал. Там  мне и орден  вручили».
- За Петю? – спросила Лена.
- Нет, - вздохнула Инна Ивановна, - не уберегла. Я, почитай, дня два его уже мёртвого тащила, сама о том не ведая. Орден - за документы, что в планшете были. Если бы они к японцам попали – вся внезапность нашего наступления на их Квантунскую армию была бы под угрозой.  Сашу так и не нашли. А мне он потом почти каждую ночь  снился, вроде всё смотрит и смотрит  на меня, и, молча, как бы спрашивает, мол, ну, что ж  ты так…  Я и сама понимаю, как ошиблась тогда при  ВЫБОРЕ: у Саши, хоть ноги и переломаны были, да травмы-то всё же не такие тяжёлые. Мог бы и выжить. И я-то знала о том, медсестра ведь. Так и мучаюсь я с тех пор, и страшней этой душевной тяжести нет ничего на свете. И орден этот  служит  мне вечным напоминанием и укором.
Старушка крепко сжала в сухоньком кулачке орден, отвернулась к окну, чтоб гостья не увидела её слёз.
А Лена всё смотрела на старую фотографию, откуда так беззаботно улыбались два молодых красивых офицера и девушка - младший сержант медицинской службы, со вздёрнутым носиком и смешными косичками.